А. Алексеев. О книге «Профессия – социолог…». Часть 2
Начало см. на Когита.ру:
А. Алексеев. О книге «Профессия – социолог…». Часть 1
А. Н. Алексеев, Р. И. Ленчовский
ПРОФЕССИЯ – СОЦИОЛОГ
(События в СИ РАН – 2008 / 2009 и не только)
Документы, наблюдения, рефлексии
СПб.: Норма, 2010
Книга доступна в интернете:
В. Бачинин. Книга «Профессия – социолог» как постмодернистский интертекст
Андрей Алексеев
Из книги А. Алексеева и Р. Ленчовского «Профессия – социолог»: материалы для презентации
Опубликовано в: Украинский социологический журнал, 2010, № 3-4 (http://www.sau.kiev.ua/docs/magazine/2010_3_4.pdf)
Откликаюсь на любезное приглашение главного редактора «Украинского социологического журнала» Юрия Александровича Чернецкого - представить читателям журнала только что вышедшую книгу, соавторами которой являемся мы с моим коллегой и многолетним другом, киевским социологом Романом Ивановичем Ленчовским. Вопрос: как представить?
Книга называется: «Профессия – социолог (Из опыта драматической социологии: события в СИ РАН 2008 / 2009 и не только). Документы, наблюдения, рефлексии». Вышла в Петербурге, в издательстве «Норма». В книге 2 тыс. страниц, так что пришлось разбить на 4 тома. Правда, собственных текстов А. Алексеева и Р. Ленчовского там не так уж много. Зато богато представлены коллеги, разрешившие включить в эту книгу свои тексты. Иногда это короткие заметки, фрагменты личной переписки, иногда – объемные статьи. Мониторинг текущих событий обеспечивается обильным цитированием текстов СМИ, печатных и электронных. В общем, авторы, обозначенные на титуле, выступают скорее в качестве редакторов-составителей некой многосложной документальной композиции.
<…>
Так как же адекватно презентовать книгу такого жанра и объема? Путей, как минимум два: обозрение и/или извлечения. Второй путь представляется автору этих строк предпочтительным, в частности, потому, что отвечает способу построения и стилистике самой книги. В нижеследующих «Материалах для презентации» предъявлены образцы разных использованных авторами жанров, от фактографических справок до теоретико-методологических манифестов. И особенно – фрагменты переписки, являющейся в книге жанром если не доминирующим, то излюбленным. По содержанию же отобранные тексты, пожалуй, достаточно полно характеризуют данное произведение, с точки зрения цели его создания и смысла его восприятия.
По крайней мере, с задачей привлечения читательского внимания такой сценарий презентации имеет шанс справиться. А другой задачи, собственно, и не ставилось.
Книга целиком уже доступна в Интернете, а это значит, что почти каждый может ее перелистать (как минимум - ознакомиться с довольно прозрачным оглавлением).
А. Алексеев. Ноябрь 2010.
(1)
Из предисловия (см. выше – А. А.)
(2)
Из казусов СИ РАН
Награждение и увольнение Н. Корнева: сокращенная хронология событий
27.05.2008. Н. Р. Корневу (в дальнейшем - Н. К.) объявлена благодарность «За многолетнюю и добросовестную работу в Социологическом институте РАН» (приказ № 15-к). (Благодарности с такой формулировкой обычно выносятся в связи с круглой датой. 27.05.2008 Н. Р. Корневу исполнилось 60. – А. А.)
28.05. Аттестационная комиссия СИ РАН единогласно признала Н. К соответствующим должности ведущего научного сотрудника.
17.06. Н. К. выступает на заседании Ученого совета СИ РАН с конструктивной критикой деятельности администрации.
18.06. Н. К. награжден Почетной грамотой РАН и профсоюза работников РАН «За многолетний добросовестный труд на благо российской науки, практический вклад в проведение фундаментальных и прикладных научных исследований» (Постановление № 51/ 04).
20.06. Ставка, занимаемая Н. К., исключена из штатного расписания СИ РАН с 1 октября 2008 г. (приказ № 18-к). (Тем самым администрацией предопределено увольнение Н. К. из института. – А. А.)
24.06. Профсоюзный комитет СИ РАН на своем заседании днем не согласился с увольнением Н. К.: за увольнение – 1 голос, против – 2, воздержались – 3 (протокол заседания профкома № 51).
24.06. Вечером директор СИ РАН И. И. Елисеева приглашает Н. К., чтобы сообщить ему об увольнении по сокращению численности, утаивая факт несогласия профкома.
25.06. Сотрудники сектора проблем городского образа жизни обращаются к директору СИ РАН со служебной запиской, в которой выражают несогласие с решением администрации об увольнении Н. К.
26.06. В 14 час. Н. К. получает официальное «Уведомление работника об увольнении». Этим же днем датирован приказ № 21-к, согласно которому Н. К. уволен по сокращению численности с 1 октября 2008 г. Этим же днем датирован и протокол № 52 заседания профкома СИ РАН, на котором принято единогласное решение о согласии на увольнении Н. К.
01.07. Н. К. делает доклад на семинаре сектора проблем городского образа жизни на тему «Социальная / жилищная картография Петербурга». Доклад привлек широкую аудиторию и имел безусловный успех.
01.07. Ознакомившись с протоколом консультативного заседания представителей профкома и администрации СИ РАН от 24.06.2008, Н. К. обращается в профком с заявлением, в котором просит сообщить, когда и как именно профком был информирован о предполагаемом сокращении занимаемой им ставки и о причинах изменения профкомом своей позиции по поводу его (Н. К.) увольнения.
03.07. Председатель профкома Р. Г. Браславский дает на заявление Н. К. от 1.07 письменный ответ, в котором сообщает об «отсутствии нарушения трудовых прав увольняемого работника», как мотивации согласия профкома с увольнением Н. К.
03.07. Н. К. обращается в профсоюзный комитет СИ РАН с просьбой повторно рассмотреть вопрос о правомерности / неправомерности его увольнения. Н. К. утверждает: предыдущее решение профкома основано на неверной информации о его научной работе.
07.07. Н. К. дополнительно обосновывает свою просьбу в заявлении, в котором указывает на факты нарушения его трудовых прав при увольнении.
08.07. Профком СИ РАН на своем заседании в итоге проведенного обсуждения принимает решение «принять к сведению информацию, изложенную в заявлениях…Н. Р. Корнева».
02.09. Н. К. получает через одного из работников администрации СИ РАН предложение о переводе на ставку старшего научного сотрудника, временно освобожденную сотрудницей, ушедшей в декретный отпуск.
04.09. Н. К. обращается к директору СИ РАН со служебной запиской, в которой сообщает о своей заинтересованности в официальном предложении ему работы в СИ РАН на другой ставке.
05.09. Н. К. обращается к председателю СПб НЦ РАН, академику Ж. И. Алферову с заявлением, в котором просит о поддержке разрабатываемого им перспективного научного направления – социально-картографическое изучение системы город-население. ( Только в 2007-2008 гг. вышло 5 публикаций Н. Р. Корнева по количественной социокартографии –научному направлению, единственным специалистом которого в СИ РАН является Николай Корнев. – А. А.).
17.09. Не получив ответа на свою служебную записку от 4.09, Н. К. лично передает директору СИ РАН И. И. Елисеевой заявление с просьбой о переводе его на любую из возможных временных ставок с 30 сентября 2008 г. (дата увольнения). Одновременно директору подана служебная записка, в которой Н. К. заявляет о своей негативной оценке того, как в СИ РАН проведены аттестация и сокращения. К записке приложена копия обращения к академику Ж. И. Алферову (см. выше).
18.09.2008. В отделе кадров СИ РАН Н. К. предложено подать заявление о принятии его на работу по срочному договору с 1 октября (т. е. на следующий день после увольнения), в должности старшего научного сотрудника, сроком на одну неделю (по 8 октября), в перспективе последующего продления этого договора (на период отпуска по уходу за ребенком основного работника…) по 31 января 2009 г.
В тот же день и там же Н. К вручена Почетная грамота РАН, которой он награжден (см. выше). Этим же числом (18.09.2008) датирован приказ о прекращении действия трудового договора с работником: «Уволить 30 сентября 2008 г. Корнева Николая Ростиславовича».
(Впоследствии Н. К. Корневу удалось продолжить работу в СИ РАН, на 0,5 ставки ведущего научного сотрудника. – А. А.)
(3)
В комиссию Отделения общественных наук РАН по проверке деятельности Социологического института РАН
Обращение
Нас, четверых научных сотрудников Социологического института РАН, в этом обращении объединяет одинаковое положение уволенных по сокращению штатной численности с 01.10.2008.
Мы едины во мнении и готовы его аргументировать, что каждый из нас уволен не обоснованно. По сути, это произвол администрации института.
Двое, А. Н. Алексеев и В. А. Бачинин, не аттестованы, несмотря на одни из самых высоких в институте показателей научной деятельности за 2003-2008 годы (аттестуемый период), с последовавшим за этим сокращением занимаемых ими должностей.
Двое, Н. Р. Корнев и Т. З. Протасенко, успешно прошли аттестацию, но спустя месяц были сокращены без обоснования причин, которое было бы понятно для нас и наших коллег по институту.
Мы утверждаем, что за каждым из этих четырех увольнений – не интересы науки, не интересы дела, а личные интересы и субъективное, предвзятое отношение к нам руководителей института - директора И. И. Елисеевой и зам. директора по науке А. А. Клецина. Эти интересы – получение максимальной полноты власти в институте и права бесконтрольного распоряжения его ресурсами в условиях, когда роль Ученого совета как органа коллегиального управления сводится к декоративной. <…>.
Аттестация в мае-июне с. г. была проведена в атмосфере полной ее непрозрачности для научных сотрудников. Это дало простор для предъявления требований по разным критериям и произвола в оценках результатов научной деятельности.
В институте уже сформирована атмосфера, когда конструктивная критика действий администрации, высказывание независимых суждений относительно тематики и содержания научной работы – пресекаются и становятся причиной последующих гонений. Проявлением этого, в частности, стало увольнение А. Н. Алексеева и Н. Р. Корнева.
Мы уверены, что воцарение такой атмосферы недопустимо для научного коллектива Российской академии наук. Это несовместимо с научным творчеством, требующим свободы мнений и дискуссии, ориентации на научную доказательность, а не на диктат и угрозу применения «оргвыводов» администраторами от науки.
Мы обращаемся к комиссии ООН РАН по проверке научной и хозяйственной деятельности СИ РАН, поскольку знаем, что до конца 2008 г. должна состояться такая проверка, по крайней мере, плановая. Хоть к этому времени большинства из нас уже не будет среди штатных сотрудников СИ РАН, мы рассчитываем и просим, чтобы комиссия пригласила нас для рассмотрения нашего анализа ситуации с организацией управления СИ РАН, в том числе, внеочередной аттестации и сокращения штатной численности.
Прилагаем подборку документов и экспертных суждений, относящихся к событиям в СИ РАН последних месяцев.
Алексеев А. Н., ведущий научный сотрудник
Бачинин В. А., главный научный сотрудник
Корнев Н. Р., ведущий научный сотрудник
Протасенко Т. З., старший научный сотрудник
26 сентября 2008 г.
(4)
Разговор со-авторов (октябрь 2008)
О страхе и «бесстрашии» свободы (Из Киево-Питерского дневника)
Моему питерскому другу Андрею Алексееву
В контексте сегодняшних сирановских событий страх – это то, что, как мне представляется, определяет логику внутрисирановской корпоративной повседневности. В разной степени – от минимальной до максимальной, с разной структурной определенностью и динамикой – двойной страх потерять: рабочее место (в остро конкурентных условиях выживания, экономического и профессионального вообще) и / или лицо.
<…> По крайней мере двое участников этой социодрамы (А. А. и В. Б.) могут считать себя безусловно свободными по отношению к СИ РАН как институции и в целом к его персоналу, коль скоро сама эта институция их «освободила» (в известном смысле), иначе говоря, «освободилась» от них, - при такой позиции «трудового коллектива», которая и развязала администрации руки.
Есть, далее, явно пограничные (не только в смысле Ясперса) ситуации ваших коллег (Н. К. и Т. П.), а также ряда людей, близких (в том или ином отношении) к уже поименованным.
Третья и, как минимум, четвертая линии – образующие некоторый континуум в разной степени и в разных отношениях латентные пограничные ситуации, с изначально различными (до полярности) морально-профессиональными векторами. Речь – обо всех, кто является формальным (институциональным) и/или неформальным лидером и/или претендует на эту роль. Т. е. тех, кто не может уклониться в явно конфликтной ситуации от той или иной позиции (по воле или поневоле демонстрируемой).
Еще одна линия анализа связана с теми персонами, которые как бы и не обязаны публично реагировать на острую ситуацию, но испытывают потребность, как минимум, в самоуважении и в том, чтобы их оценки, переживания и т. п. разделялись в том или ином кругу.
Самое глубокое «болото» - те, кому все «по барабану», - сами себя оставляют «за скобками» всех историй.
<…> Негативная «свобода от…» для А. А. практически безгранична (в данном поле институционализированных и потенциально институализируемых взаимоотношений).
«Свобода для…» потребует, однако, куда большей осмотрительности. Прежде всего – оглядки на очевидно дифференцированные «линии анализа», с которых я начал. Ведь эти линии собирают / разделяют не просто людей, пребывающих по разным причинам под крышей СИ РАН, но людей, живущих одновременно в самых разных социокультурных измерениях, на разных дистанциях друг от друга. Причем, значимость для каждого его служебно-рабочего местонахождения и «сохранения лица» – разная. С массой возможных психологических комплексов, защит, компенсаций, но порой - практически неизбежных.
Когда одни реально давят, пытаются унизить других, «опустить до плинтуса», как сейчас выражаются, а те – каждый в своем стиле – сопротивляются этому административному давлению и унижению (или только пытаются сопротивляться, или вовсе не сопротивляются, далеко не всегда осознавая всю меру деструктивности этого давления).
Нетривиальность взаимоотношений ЛИЦА, МЕСТА и ролевой МАСКИ (в охотку или вынужденно взятой на себя) в каждом отдельном «кейсе» - и как в «простом» случае-событии, и как в личностном СО-бытии - настолько усложняет задачи и положение исследователя, что, пожалуй, из всех форм рефлексии и экспериментирования лишь ауторефлексия и эксперимент на самих себе остаются для них, исследователей-полевиков (и нас включая), сферой их (нашей) наиболее полной свободы (но и здесь не абсолютной). <…>
Р. Ленчовский. 15.10.2008
Ответ Другу
Дорогой Роман!
В отличие от Тебя, я практически не пишу дневников. Хоть и затевал их неоднократно. Больше четверти века назад, на заре «эксперимента социолога-рабочего» я начал было «очередной» дневник, но тут же понял, что пишу не только и не столько для себя, сколько для другого или даже для других, а может даже – граду и миру. Вот ведь – и твоя дневниковая запись не монологична, а диалогична.
ПИСЬМО – лучшая форма дневника.
<…> Отвечу Тебе двумя собственными текстами, вовсе не дневниковыми. А вместе – они же и дневник.
Первый текст – давнишний. Собрался я, было, в 2000 г. в Кельн, на какой-то международный симпозиум по «качественно-количественным методам». <…> Тезисы, которые мне тогда довелось написать (аж на двух языках умудрился! Хоть так и не поехал…), здесь будут уместны, как наикратчайшее изложение сути «драматико-социологической» методологии. Той самой, что и здесь, в настоящей нашей работе реализована.
Другой текст – совсем свежий. Собственно, он извлечен из личной переписки по твоему же совету. Чтобы вставить его либо в начало, либо в конец, как выражение собственной «авторско-режиссерской» позиции. ЧТО лично я обо всем этом думаю. <…>. Ну, так вот и скажу: «Точка зрения составителя (одного из таковых…) композиции «События в СИ РАН…».
Итак - в обозначенной выше последовательности:
(1) Драматическая социология
Доминирующая ныне стратегия социального исследования исходит из предпосылки разделения объекта и субъекта в исследовательском процессе. Мы полагаем возможным и перспективным своего рода их отождествление. При этом само социальное поведение субъекта становится своеобразным инструментом и контролируемым фактором исследования. «Погруженный» в определенную социальную среду, социолог наблюдает и анализирует последствия собственных действий в этой среде. Краткой формулой такого исследования является: познание через действие.
В рамках указанной стратегии разработан и опробован социологический метод, названный нами, в отличие от включенного наблюдения, наблюдающим участием. Отличается этот метод и от традиционного социального эксперимента, поскольку он предполагает введение новых факторов не извне и сверху, а изнутри и снизу. Причем исследовательское вмешательство в «естественный» ход вещей является ситуационным, порой претендует на строгую процедуру.
Характерной чертой этого метода является построение так называемых моделирующих ситуаций, когда путем организуемого исследователем «сгущения» факторов обыденная ситуация приобретает достоинство социальной модели.
Следует отметить, что предметом изучения здесь выступает не только социальное окружение, но и собственное поведение социолога-испытателя. Особый интерес представляет выяснение границ свободы индивидуального поведения в различных ситуациях: изучается не столько адаптация субъекта к среде («Что обстоятельства могут сделать с человеком?»), сколько адаптация субъектом среды к себе («Что человек может сделать с обстоятельствами?»).
В изложенной исследовательской стратегии синтезируются практическая деятельность, рефлексия и игровой момент («игра» с социальным объектом). Вышеописанный способ исследования мы называем драматической социологией.
Указанный метод прошел испытания в опыте многолетнего исследования производственной жизни, «глазами рабочего», предпринятого в 80-х гг. на одном из ленинградских заводов. Этот опыт обобщен в серии наших работ, главной среди которых является: Алексеев А. Н. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Тт. 1-4. СПб.: Норма, 2003-2005. Впоследствии этот метод применялся автором и для исследования жизни профессионального научного сообщества.
Следует заметить, что названный метод может иметь и «любительское» применение - в процессе повседневной жизни человека, который включает в свое социальное поведение когнитивную мотивацию в соединении с ценностной и прагматической. Такой «способ жизни» позволяет человеку совладать с трудными ситуациями, быть «в ладу с собой» и в контакте с другими, понимать, «как устроен этот мир» и осмыслять свое место в нем…
А. Алексеев. 2000-2009
(Последние два абзаца в этом тексте дописаны в 2009 г. – А. А.)
(2) Точка зрения составителя композиции «События в СИ РАН…»
На фоне современных российских общественных беспределов (куда ни глянь…), эта история может показаться совсем «не страшной» и, так сказать, камерной. Ну, попали под сокращение в каком-то там академическом институте - «не те» или «не так». Делов-то!
Тексты, собранные здесь и выстроившиеся в связный сюжет, представляются, однако, хорошо иллюстрирующими, пусть не пропорционально, по крайней мере четыре типа дискурса, или, скажем так, «риторик»: риторику дела, риторику наива, риторику игры, и риторику бесстыдства (последнее выражение принадлежит Умберто Эко).
Далее. Описанная ситуация типична до банальности. Когда-то автору довелось ввести в оборот «формулу разгильдяйства»:
незаинтересованность + некомпетентность + безответственность.
<…> Сейчас позволю себе предложить еще одну емкую, как мне кажется, «формулу институционального безобразия»:
бюрократизм + «бардак» + мошенничество.
Эта триада представляется системной <…>: убери что-либо, и утратится целостность, каковую являет собой наша сегодняшняя академическая, и не только, жизнь.
А. А. Август 2008
<…> Твой Андр. Ал. 18.10.2008.
(5)
«Участник – в разных лицах и ипостасях…»
Б. Докторов – А. Алексееву
<…> По моему мнению, сюжет «Бачинин против СИРАН» <…> открывает для тебя новые теоретико-методологические перспективы... в том плане, что в твоих наиболее крупных кейсах «Драматической социологии» ты – участник в разных лицах и ипостасях, в сюжете с «Мемориалом» - ты больше, чем свидетель, здесь – свидетель и летописец… у тебя иное, чем, к примеру, в одном из моих любимых случаев с «Генеральной линейкой» поле обзора, иная мотивация деятельности, иной источник информации.
Но при этом результаты по своей силе, убедительности, провокационности (в хорошем смысле) оказываются близкими... Не стоит торопиться это делать сейчас, но какое-то уточнение понимания роли «наблюдателя» в твоем методе напрашивается... Возможно, главное – это определение роли того объекта-субъекта, которую в данном случае играл В. Б.... кто этот актор? со-автор, со-трудник, коммуникатор, со-наблюдатель?.. или что-то еще.. ведь теперь уже не ты, а он калибровал Генеральную линейку...
Хотелось бы дать определение и «хору» - активной части твоих корреспондентов... как я вижу, этот хор немалый, и «певцы» поют разные – подчеркну, сугубо СВОИ партии, хор – лишь на выходе. <…> 30.05.2009.
А. Алексеев – Б. Докторову
<…> Мне кажется, в случае «Бачинин против СИ РАН» происходит становление «коллегиальности» в методе. С одной стороны, Бачинин – со-трудник, со-участник, со-ратник. С другой, само «наблюдающее участие» становится как бы коллективным, при известном разделении труда между его «исполнителями».
В принципе можно представить себе даже команду «наблюдающих участников». Тут намечается пересечение «наблюдающего участия» и «социологии действия» (в смысле Турена).
Кстати, возможно наблюдающее участие - своего рода заочное, на расстоянии, как получается в данном случае, например, у Романа.
И вообще, по аналогии с Шекспиром (весь мир театр и люди в нем актеры…), можно сказать: весь мир есть взаимо-действие, а люди в нем - со-участники (хорошо, если наблюдающие и рефлексирующие). А. А. 30.05.2009
(6)
Познание через действие (Так что же такое “драматическая социология”?)
Интервью, взятое Б. Докторовым у А. Алексеева
<…> - Как сложилась идея драматической социологии? Я имею в виду и суть книги, и ее жанр, и термин...
Будем различать жанры — исследовательский и литературный.
Начну с первого. Драматическая социология, в моем понимании, это определенный способ (жанр...) исследования, в рамках того, что принято называть деятельностно-активистским подходом в социологии (ныне обретающем все больше приверженцев). Другая родовая характеристика “драматической социологии” — это принадлежность к тому, что называют микросоциологией. И, наконец, речь идет об одной из вариаций “субъект-субъектной” (в отличие от “субъект-объектной”), гуманистической, качественной (в смысле — “качественные методы”...) социологии. В “драматической социологии”, как правило, имеет место исследование случаев (что вовсе не исключает амбиции социальных обобщений...). <…>
Указав на родовые признаки, обратимся к специфике.
Основным методом “драматической социологии”, по-видимому, является НАБЛЮДАЮЩЕЕ УЧАСТИЕ. В отличие от участвующего (или включенного) наблюдения, предполагающего максимальную “мимикрию” исследователя в изучаемой социальной среде (быть и поступать “как все”, наблюдая и фиксируя естественное развитие ситуаций и процессов), наблюдающее участие предполагает изучение социальных процессов и явлений через целенаправленную активность субъекта (исследователя...), делающего собственное поведение своеобразным инструментом и фактором исследования. Причем, в отличие от известных образцов социального экcперимента, в случае наблюдающего участия новые факторы вводятся не “извне”, а “изнутри” ситуации. Само введение этих факторов оказывается иногда импровизационным и не претендует на строгую процедуру.
Особое место здесь занимает исследовательская практика так называемых МОДЕЛИРУЮЩИХ СИТУАЦИЙ. Под таковыми понимаются ситуации, отчасти организованные самим исследователем из естественных ситуационных предпосылок, в целях обнажения, заострения, в этом смысле — моделирования социального явления или процесса.
Лет 20 назад мне довелось — признаюсь, вовсе не в “научном трактате”! — провозгласить что-то вроде исследовательского кредо или девиза “драматической социологии”: “познание через действие”. (Можно сказать и еще лаконичнее: “познание действием” — формулировка А. Ющенко). Причем именно за счет “социологического действия” (понимаемого предельно расширительно...), достраивалось до триады известное различение социологической теории и социологической эмпирии.
Еще один термин, уместный в этом контексте: СОЦИОЛОГ-ИСПЫТАТЕЛЬ. В “драматической социологии” обычно имеет место своего рода профессионально-жизненный, социально-личностный эксперимент (иногда говорят: “эксперимент на себе”, но это звучит слишком красиво). <…>
...Но тут, пожалуй, стоит оговорить, что только к “действию” этот способ исследования не сводится, существенны еще и “рефлексивная феноменологическая надстройка над наблюдениями-описаниями-идентификациями плюс контекстуальный анализ”, как “саморазвитие метода наблюдающего участия” (формулировки Р. Ленчовского). Уже сами по себе описания, “протоколы жизни”, они же — рабочие документы исследования, своего рода “полевые дневники”, являются неотъемлемым элементом исследования, как такового. <…>
Мне еще хотелось бы обратить твое внимание на отличие драматической социологии (в изложенном смысле) от “социологии действия” и “социологической интервенции” (по Турену). Дело в том, что туреновская социология действия — это не просто (не только) исследовательская практика. Здесь присутствует также момент социальной педагогики, своего рода “внесения сознательности в стихийность движения” (что подтверждается, например, опытом применения метода социологической интервенции в “студенческой революции” во Франции в конце 60-х гг. прошлого века).
Между тем, социолог-испытатель, как исследователь, не претендует на организацию “коллективной борьбы”. В случае наблюдающего участия исключено (запрещено!) всякое действие, которое не было бы продиктовано аналитической и / или деловой и / или смысложизненной задачей (соответственно, комбинацией этих задач и мотивов). <…>
Другое необходимое размежевание — между “драматической социологией” (в изложенном смысле...) и драматургической социологией Ирвинга Гофмана. Должен, не без смущения, признаться, что о последней я до середины 90-х гг. и не слыхивал. Теперь же замечу, что если у Гофмана все социальные и межличностные интеракции интерпретируются “в театральном ключе” (“Wir alle spielen Theater”...), то в “драматической социологии” речь идет лишь об игровых моментах в поведении исследователя.
<…> Теперь, насчет истории терминов. Наблюдающее участие, моделирующие ситуации, социолог-испытатель — вышли из писем-дневников социолога-рабочего начала 1980-х гг. Ставя тогда “социологическую драму” исследования производственной жизни изнутри, “глазами рабочего”, я испытывал своего рода эйфорию овладения новой жизненной (и профессиональной...) ситуацией и, можно сказать, фонтанировал новыми понятиями и оригинальными терминами. Среди них, например: вынужденная инициатива (“инициатива, направленная на предотвращение неблагоприятных последствий ее отсутствия”), адаптационное нормотворчество, социально-опережающее поведение... В первых публикациях на эту тему говорил об опыте экспериментальной социологии... Выражение “драматическая социология”, кажется, было употреблено пару раз, но еще не как термин, а скорее метафорически.
Но вот в середине 90-х, при доработке рукописи книги об “эксперименте социолога-рабочего” (она вышла в издании Института социологии РАН в 1997 г.), я отказался от первоначально задуманного, слишком академичного названия —“Познание через действие”, и озаглавил свое сочинение (“без затей”...): “Драматическая социология”. Вскоре сообразил, что это может быть и терминологическим обозначением исследовательского подхода. Тогда ввел в предисловие обоснование (оправдание...) термина.
Не скажу, что термин идеально подходящий (так, “драматическую” недолго смешать с “драматичной”... а это, очевидно, разные вещи, хоть может и совпасть...). Но лучшего сам, наверное, уже не предложу.
Кажется, жанр исследования я охарактеризовал. Теперь о “жанре литературном”, или о жанре книги “Драматическая социология и социологическая ауторефлексия” (в дальнейшем для краткости — «Драматическая социология…»), вышедшей в 2003-2005 гг. <…>
Все четыре тома этой не совсем академичной книги по существу являются собраниями (композицией...) документов. Документы личные и публичные; житейские, деловые, научные... Хоть личное письмо, хоть дневник (“протокол наблюдающего участия”), хоть справка или обращение в официальные органы, хоть газетная заметка или научная статья — любой письменный “след” биографии и истории, будучи поставлен в определенный контекст, может обрести смысл социологического свидетельства. Сама же по себе композиция (отбор свидетельств и расположение их в определенных сочетаниях и последовательности, своего рода монтаж...) выступает способом первичной концептуализации, а в определенной мере — также и анализа и осмысления. <…>
Иосиф Бродский не однажды отмечал главенствующее значение композиции, этого “драматургического принципа”, во всяком творчестве. Не удержусь, чтобы не процитировать его письмо другу (Я. Гордину) из ссылки (1965):
“...Сознаюсь, что чувствую себя больше Островским, чем Байроном. (Иногда чувствую себя Шекспиром). Жизнь отвечает не на вопрос: что? — а: что после чего? И перед чем? Это главный принцип. Тогда и становится понятным “что”. Иначе не ответишь. Это драматургия. Черт знает почему, но этого никто не понимает. Ни холодные люди, ни страстные...” (Гордин Я. Перекличка во мраке. Иосиф Бродский и его собеседники. СПб.: Изд-во “Пушкинского фонда”, 2000, с. 137-138).
Мне кажется, что адекватным способом представления результатов исследования в жанре “драматической социологии” является именно композиция (иерархия композиций, или “композиция композиций”...) материалов этого исследования. Причем жанр “Драматической социологии…” (книги!), предполагает попытку сюжетного выстраивания произведения, где результаты исследования предстают не готовыми, а развивающимися в процессе их получения. (В данном случае сквозным сюжетом оказался “эксперимент социолога-рабочего”, продолжавшийся с 1980 по 1988 г., с включением множества побочных, “привходящих” жизненных и исторических сюжетов и обстоятельств). <…>
Стоит отметить, что при всем разнообразии текстов, составляющих “строительный материал” книги, пожалуй, преобладающими и ведущими являются именно письма, адресованные, как правило, конкретному лицу, но сочетающие при этом элементы коммуникации другому лицу (“письмо”), самому себе (“дневник”) и для других (“статья”). <…>
И еще об одной важной, как я считаю, жанровой особенности. Это практика сопровождения документов прошлого (включая собственные тексты автора...) или даже отдельных пассажей из этих документов авторским комментарием “из сегодня”. Я называю эти комментарии ремарками (тоже, кстати сказать, из драматургического лексикона...). Однако именно документы прошлого, “жизненные свидетельства” и т. п. составляют основн ой корпус книги такого жанра (а ремарки, иногда и весьма развернутые, — по мере необходимости!). В этом, кстати, принципиальное отличие от мемуаров, где документы присутствуют в лучшем случае в качестве эпизодических цитат.
<…> В известном смысле, есть у этой книги образец, которому, автор, может, и следовал бы, кабы сам не “додумался”, а точнее — нашел, нащупал (хоть и не столь совершенное, а свое...). Это “исповести” нашего старшего современника философа и культуролога Георгия Гачева. <…>
Его “Семейная хроника” (1994), как, впрочем, и почти все его произведения, построена как “перепечатка” записей одного периода жизни, комментируемых по ходу дела им же самим, “сегодняшним”. И получается: диалог с самим собой. Вот как Г. Гачев объясняет — “идею предпринимаемого труда, а с нею — и метода”:
“...Конечно, совершавшиеся на ходу записи тех лет (1969-1971. — А. А.) имеют ценность неисправимой достоверности, я их ретушировать не буду, править слог и благообразить: в них именно и характер (“персонаж — это стиль!” — так бы хотел, афоризм даже предложить, но вспомнил, что почти повторяю Бюффона: “Стиль — это человек” — что же! — и слава Богу, подтверждение... Хотя я имею в виду еще и то, что персонажами литературного произведения и текста могут быть его стилистические пласты), и дух места того времени, и аромат жизни. Разумеется, придется выбирать, не все давать (место не позволяет и то, что я еще живой); но то, что дается, идет как было написано, честно. Если же я буду вступать в диалог с самим собой или комментировать, то новые мои слова будут обозначены своими датами. Двухголосие выйдет. Втора...” (Г. Гачев. Семейная хроника. Лета в Щитове (исповести). М.: Школа-пресс, 1994, с. 10).
Так именно поступал и я. Как видно, в жанре «Драматической социологии…» автор далек от первооткрывательства. Все мы — так или иначе — “изобретатели велосипедов”... Хоть в рамках нашей социологии и можно, пожалуй, говорить об определенном “ноу-хау”. <…>
- Можно ли сказать, что драматическая социология это, кроме всего тобою перечисленного, и определенный жанр твоей жизни?
Да, рискну добавить к сказанному еще одно, пожалуй, даже “нескромное” определение: драматическая социология как... своего рода стиль (тоже жанр?..) жизни!
В какой-то момент (похоже, в конце 70-х — начале 80-х), в частности, у будущего автора (изобретателя?.. открывателя?..) “драматической социологии” произошла этакая оригинальная сверхидентификация с профессией, когда собственная жизнь стала восприниматься как объект и инструмент (обрати внимание — и то, и другое!) некой социологической штудии. Социология стала жизнью, а жизнь — социологией.
Интересно, что вместе с тем это было и своего рода “выходом за рамки...”, “выпрыгиванием...” из профессии, ибо решение неких жизненных, сугубо практических задач (запуск ущербного станка или оборона от гебешного наката или еще что...) лишь с изрядной долей условности можно трактовать как тематизированное “социологическое исследование”.
Единственное, что вроде бесспорно, это что то были акции если не исключительно, то также и социально-познавательные. (А не есть ли вся наша жизнь — в известном смысле — познание мира и себя, или себя и мира?). А тут уже поле не только для “драматической социологии и социологической ауторефлексии”, но и для драмы социального миро- и самопознания. <…>
(Продолжение следует)
