Как и следовало ожидать: стоило коснуться более чем двухвекового спора о том, кому принадлежит авторство «Гамлета» и «Ромео и Джульетты», и тут же страсти закипели даже в ближайшем дружеском кругу.

Для иных уже само сомнение в том, что это авторство принадлежит известному историческому лицу, актеру театра «Глобус»  - Шекспиру из Стрэтфорда (1564-1616), кощунственно; другие являются яростными приверженцами той или иной версии величайшей литературной мистификации.

«Шекспироведы» и «антишекспирианцы», как правило, равно самоуверенны и считают вопрос закрытым (вот только оппоненты мешают). Я, в своем качестве дилетанта,

по определению, не принадлежу ни к тем, ни к другим, сохраняя позицию сомнения в любой из версий - как официальной, так и «еретических».

См. ранее на Когита.ру: Гений под именем Шекспира

То была композиция, представляющая аргументы против «стрэтфордской» (официальной) версии и в пользу выдвинутой недавно, в частности, британским исследователем Хадсоном гипотезы об авторстве (по крайней мере, части шекспировского наследия) первой английской женщины-поэта Амелии Ланьер Бассано (1569-1645).

(Кроме материала, приведенного в нашей предыдущей публикации, см.:

А. Школьник. Шекспир был еврейской женщиной?

А. Зелев. Шекспир был еврейкой Амелией Бассано Ланьер?

Г. Фридман. Эмилия Ланьер как соавтор Шекспира)

Что  же, дадим теперь слово сторонникам традиционной (классической) версии «гения по имени Шекспир»

Ниже – перепечатка двух текстов поэта, переводчика, эссеиста Григория Кружкова, недавно републикованных петербургским поэтом, историком и публицистом Андреем Черновым на своем веб-портале «Несториана». А. Алексеев. 7.02.2013

Григорий Кружков о “бунте персонажей против автора”. Две заметки и P.S.

Г. М. Кружков

ШЕКСПИР БЕЗ ПОКРЫВАЛА,

или Шахматы, плавно переходящие в шашки

1. «НЕ ПРИНАДЛЕЖИТ ЛИ ЭТОТ ДОКУМЕНТ   К ДРУГОМУ, ПОЗДНЕЙШЕМУ ВРЕМЕНИ?»

Помнится, Н.В. Гоголь в «Мертвых душах», пересказав разные фантастические гипотезы, возникшие по поводу личности Чичикова в губернском городе NN, заключает их выводом: а стоит ли, собственно говоря, удивляться? «Наша братья, народ умный, как мы называем себя, поступает почти так же, и доказательством служат наши ученые рассуждения. Сперва ученый подъезжает в них необыкновенным подлецом, начинает робко, умеренно, начинает самым смиренным запросом: не оттуда ли? Не из того ли угла получила имя такая-то страна? или: не принадлежит ли этот документ к другому, позднейшему времени? или: не нужно ли под этим народом разуметь вот какой народ? Цитирует немедленно тех и других древних писателей и чуть только видит какой-нибудь намек или просто показалось ему намеком, уж он получает рысь и бодрится, разговаривает с древними писателями запросто, задает им запросы и сам даже отвечает за них, позабывая вовсе о том, что начал робким предположением; ему уже кажется, что он это видит, что это ясно, – и рассуждение заключает словами: “так это вот как было, так вот какой народ нужно разуметь, так вот с какой точки нужно смотреть на предмет!”»

Прошу прощения за длинную цитату, но уж больно меткую картинку нарисовал классик. Вот ведь и г. Гилилов в своей книге «Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса» начинает с того, что есть, мол, два экземпляра книжки XVII века с разными титульными листами: на одном стоит год 1601, на другом 1611. Следует тот самый гоголевский вопрос: «А не принадлежит ли этот документ к другому, позднейшему времени?» – то есть к 1612 или к 1613-му? Сколько не вчитывайся в речистые страницы, никаких сколь-нибудь основательных оснований для такого предположения отыскать невозможно – кроме того, что автору необходимо связать эту книгу со смертью графа Рэтленда, последовавшей в 1612 году. Как и следует ожидать, «очень хочется» одерживает верх над всеми другими соображениями. И вот 1601 и 1611 годы смело исправляются на 1612 и 1613, и с этого логического перескока «автор получает рысь» и скачет, не замечая ям и канав, к намеченной цели – доказать, что пьесы Шекспира написали граф Роджер Рэтленд со своей женой Елизаветой (фигурирующие в книге под кодовыми именами «Голубь» и «Феникс»).

То, что родился Рэтленд в 1576 году и, следовательно, в 1592 году, когда за Шекспиром числилось уже, по крайней мере, 8 пьес, включая две части «Генриха VI», юному графу было только 16 лет – неприятный факт, на котором г. Гилилов предпочитает не задерживаться. С хронологией всегда большие сложности – не только у «рэтлендианцев», но и у приверженцев других кандидатур на роль Великого Барда. Эдвард Де Вир, граф Оксфордский – претендент номер один в английском и американском «антишекспироведении» – умер в 1604 году (не дотянув даже до «Короля Лира» и «Макбета»), но это не мешает Оксфордианскому обществу Америки успешно отстаивать его права в книгах, статьях и даже судебных процессах против «самозванца из Стратфорда». Кристофер Марло, тот вообще был убит в 1593 году, но для увлеченных людей и это не препятствие; им даже удалось получить разрешение на раскопки в фамильном склепе Вальсингамов, где они рассчитывали найти гроб Марло вместе с «черным ящиком», содержащим автографы всех шекспировских пьес. Якобы вместо Марло убили другого, а он спасся и двадцать лет писал из подполья. Конечно, ничего не нашли, но публику приятно взбудоражили.

Нет, недаром «Игра о Шекспире» стяжала славу, как сейчас говорят, «интеллектуального бестселлера». Ведь по-английски на тему о «настоящем Шекспире» выходят худо-бедно две-три новых книги в год, не говоря уже о статьях и брошюрах, а у нас нуль. Изголодался народ по литературному детективу. Джон Голсуорси так и говорил (правда, по поводу другой, «бэконианской» гипотезы): «самый интересный детектив, который я читал». Впрочем, и детективы, как известно, бывают разные. Для Шерлока Холмса и отца Брауна логика – оружие добра. Зло иррационально, и потому оно побивается чистой и благородной шпагой Разума. Впрочем, на нынешнем книжном рынке классический, «высокий» детектив отнюдь не делает погоды. Всеядный читатель, любитель щекотки, отмахнется от критиков – и будет прав: он свое получил.

Нетрудно понять желание публики (охотно удовлетворяемое антишекспирианцами), чтобы биография автора красиво гармонировала с его писаниями. Что такое красиво, это каждый, конечно, понимает по-своему. Но для многих важно – как в дореволюционной немой фильме, – чтобы обязательно были Граф и Графиня. В этом смысле, кандидатура графа Рэтленда с супругой очень выигрышная.

Чрезвычайно выигрышна и основная идея г. Гилилова – что в Великой Игре участвовал чуть не весь лондонский бомонд тех лет – от королевы Елизаветы с королем Яковом до братьев-родственников графа и поголовно всех литераторов включительно. Кроме того, подчеркивает автор, мистификация была сверхгениальная, а это практически означает, что нет такой нелепости, которую нельзя было бы оправдать ссылкой на Великого Мистификатора. На естественное: «Постойте, господа, это же ни в какие ворота не лезет!» – всегда готов ответ: «В том-то и дело! Это же почерк величайшего мастера мистификаций!» (с. 391). Игра, по сути дела, оказывается без правил.

Взять, например, смерть Рэтленда в 1612 году. Оказывается, вместо графа в его закрытом гробу похоронили совсем другого человека, в то время как жена везла подлинный набальзамированный труп в другое место, чтобы там принять яд над гробом супруга  и быть тайно похороненной вместе с ним в таком месте, чтобы никто не знал. Или еще такая невинная деталь, как устройство пожаров для сокрытия улик. Это они, великие мистификаторы, спалили, оказывается, кабинет и библиотеку драматурга Бена Джонсона, а также театр «Глобус» в 1613 году. То, что пожар в переполненном театре, вмещавшем до двух тысяч человек (театр сгорел во время представления) мог вызвать многочисленные жертвы, не остановило благородных господ мистификаторов, исполнителей воли Голубя и Феникса. И все-все «были связаны страшной клятвой молчания».

Вот такие увлекательные сказки рассказывает нам г. Гилилов. Если же оставить суть, а не рекламу, биографическая канва кандидатов окажется примерно следующей. В 1600 году граф Рэтленд женился на пятнадцатилетней дочери Филипа Сидни, Елизавете, но женился, по убеждению Гилилова, платонически и брак никогда так и не был совершен. Отчего это, не вполне ясно: автор не только ссылается на высокие метафизические обстоятельства, но и глухо намекает на приобретенную в Италии особую болезнь графа. Разве что так; ибо идейное целомудрие было совсем не в духе эпохи. Самые возвышенные неоплатонические стихи не мешали поэтам-елизаветинцам быть исправными любовниками. Как писал Джон Донн в одном из своих «сонетов»:

Внимая монологу двух,

И вы, влюбленные, поймёте,

Как мало предаётся дух,

Когда мы предаёмся плоти.

(Пер. А. Сергеева)

Так или иначе, граф и его юная жена объединяются (по Гилилову) хотя и в не плотском, но восторженном союзе примерно на 12 лет, из которых половину (примерно с 1605 года) графиня живет отдельно от графа и лишь временами его навещает. За это время они вместе (!) создают лучшие пьесы Шекспира. В 1612-м граф умирает (в одиночестве) от долгой и мучительной болезни, причем в завещании даже не упоминает свою жену! По сюжету, развиваемому автором, не упоминает не по злобе, а потому, что у них с женой было условлено, что они умрут вместе, так зачем мертвой имущество? Кстати, то, что жена графа умерла от яда, автору известно лишь из одной весьма недостоверной записи лондонского собирателя анекдотов и слухов (других данных нет), но г. Гилилов свято в этот слух верит. Что ж, согласно такой версии, вдове Рэтленда, лишенной всяких средств к существованию, действительно ничего не оставалось, как отравиться.

Одним из важных пунктов обвинений антишекспирианцев всегда было то место в завещании Шекспира, где он отписывает своей жене «вторую по качеству кровать». По этому поводу сломано столько копий, что не стоит повторяться. Замечу только, что, на мой взгляд, значительно благородней оставить своей вдове кровать, чем пузырек с ядом. Так что и здесь не вижу никакого морального преимущества у аристократа Рэтленда перед неаристократом Шекспиром.

2. «НЕ НУЖНО ЛИ ПОД ЭТИМ НАРОДОМ РАЗУМЕТЬ ВОТ КАКОЙ НАРОД?»

Итак, граф с графиней, по мнению некоторых, более подходят в авторы великих пьес, чем безродный актер из Стратфорда. Одна мысль о нем вызывает у антишекспирианцев острый прилив желчи. «Сын перчаточника», «самодовольный колбасник», «унылый портной»,  «ростовщик» – так (в лучших традициях «скептической» школы) честит его г. Гилилов в своей книге. Неважно, что факты искажаются, что дается совершенно неверная историческая перспектива, главное – покрепче припечатать.

«Тем, кто считает, что великий поэт и драматург Уильям Шекспир и стратфордский откупщик церковной десятины Шакспер – одно лицо, приходится предполагать в авторе «Гамлета» и «Лира» такую чудовищную раздвоенность, подобную которой воистину не знает история мировой культуры», – убеждает нас автор (С. 121).

Сказано сильно, но неверно. Во-первых, практика откупов и монополий была обычным делом в шекспировские времена, и им занимались самые знатные и благородные люди. Например, граф Эссекс и сэр Уолтер Рэли – фавориты Елизаветы, первые вельможи в стране (и, между прочим, оба прочившиеся в претенденты на «титул» Шекспира) – они занимались тем же самым, по утверждению Гилилова, «не совсем чистоплотным занятием», лишь в большем масштабе. Богатые откупа и монополии даровала своим протеже сама королева, они составляли главную статью дохода многих блестящих аристократов. Ставить в укор Шекспиру то, чем никак не гнушались Эссекс и Рэли, – такая антиисторическая глупость, которую следует отмести с порога.

Затем – о «чудовищной раздвоенности». Мировая культура, в противоположность темпераментным утверждениям г. Гилилова, знает сколько угодно примеров «раздвоенности». Например, Афанасий Фет, бывший одновременно автором трепетных стихов о соловье и розе – и расчетливым помещиком, теоретиком выжимания капитала из правильно организованного хозяйства. Да и Н. А. Некрасов, несмотря на свою «рыдающую лиру», оказался, как известно, вполне удачливым дельцом. Или Артюр Рембо, бросивший поэзию для торговли. Или тот же сэр Уолтер Рэли, умевший одинаково хорошо писать стихи к Цинтии и устраивать любые финансово-хозяйственные дела, вплоть до дележа пиратской добычи. Символисты вообще разработали теорию «маски», утверждавшую, что подлинный поэт представляет собой некое «анти-я» по отношению к себе в жизни и чем сильнее контраст человека и маски, тем большую силу обретает его творчество.

Что же касается обвинений Шекспира в ростовщичестве, то они не основаны ни на каких реальных фактах. Г. Гилилов предполагает, что раз у Шекспира были должники, то он давал деньги в рост. Необязательно; долг может образоваться, например, при неполной уплате денег за предоставленные товары и при других торговых операциях, которыми Шекспир, как известно, занимался в свои поздние годы. (Между прочим, г. Гилилов делает такой упор на ростовщичестве, что создается впечатление, будто бы он не вполне понимает, откуда берутся деньги у современных банков. Может быть, он думает, что банкиры устраивают уличные представления и прохожие за то наполняют им шляпу серебром и медью. Это не совсем так. Банки, в том числе «Альба-Альянс», которому автор выражает благодарность в начале книги, дают деньги в рост – оттого и богатеют. Почему же, когда ростовщичество поддерживает шекспироведение, это прекрасно, а когда лично Шекспира и его семью – это ужасно?)

Далее, после обвинений в низком происхождении и делячестве, в списке антишекспировских обвинений следует малограмотность. Автор предисловия к «Игре о Шекспире», г. Липков, еще в пору рекламной кампании, предшествовавшей выходу книги, так прямо и заявил в «Независимой газете», что Шекспир вообще не умел писать, что, дескать, неопровержимо доказывается графологическим анализом его подписи под завещанием. Это утверждение смехотворно по целому ряду причин. Шекспир, как неопровержимо доказывается множеством письменных документов, был профессиональным актером, то есть человеком, вынужденным постоянно учить новые роли. Репертуар же елизаветинских театров был так насыщен, что практически каждый вечер давался новый спектакль – в среднем двадцать разных спектаклей в месяц. Неграмотный актер в этих условиях – такая же нелепость, как слепой извозчик. Сам г. Гилилов несколько уклончивее в этом вопросе, но он тоже дает понять, что ни о каком существенном образовании Шекспира не может быть и речи. В тогдашнем Стратфорде, утверждает автор «Игры о Шекспире», «почти не было книг, кроме Библии… Даже предположение, что он [Шекспир] некоторое время посещал начальную школу, мало что меняет, – вся школа помещалась в единственной комнате, и со всеми детьми управлялся один учитель» (С. 109). Здесь г. Гилилов ставит точку и больше к этому вопросу не возвращается. Позвольте мне внести некоторые уточнения.

В 1560-е годы ренессансная Англия переживала настоящий образовательный бум, который не обошел и Стратфорд. В 1561 году викарием в стратфордскую церковь был приглашен Джон Бречгердл, бывший директор и кюре Уиттонской школы в Чешире. Именно он рекомендовал городу своего ученика Джона Браунсверда, который и занял должность учителя стратфордской школы в 1565 году. В это время, отец Шекспира занимал должность казначея Стратфордской корпорации» (то есть по-нашему, городской думы), в его обязанности входило перевезти Браунсверда с женою и хозяйством в Стратфорд и привести в порядок предназначенный для них дом. В специальном письме муниципальным властям упомянутый выше викарий Бречгердл намечал программу для Стратфордской грамматической школы:

«Я бы хотел, чтобы дети изучали катехизис, а затем Основы и Грамматику Генриха Восьмого или какую-либо другую, не хуже, чтобы как можно скорее научить детей латинской речи; затем Institutum Christiani Hominis [Воспитание христианина], составленное ученейшим Эразмом, затем Copia того же Эразма, Colloquia Erasmi [Разговоры Эразма]; Овидиевы Метаморфозы; Теренция, Мантуана, Туллия [Цицерона], Горация, Саллюстия, Вергилия и других, каких будет сочтено удобным» [1].

Нет сомнения, что Браунсверд последовал программе своего наставника, тем более что она вполне отвечала его собственным вкусам: он был не только учителем, но и поэтом, писавшим латинские стихи; в знаменитой книге Фрэнсиса Мереса «Palladis Tamia, или Сокровищница ума» (1598) он попал на одну страницу со своим учеником Шекспиром: Браунсверд перечислен в ряду английских поэтов, писавших на латыни, рядом с Томасом Уотсоном и Томасом Кэмпионом, а Шекспир – в ряду «изукрасивших английских язык» с Филипом Сидни, Спенсером, Дэниэлом, Дрейтоном, Марло и Чапменом.

Итак, не «начальная школа», в которой «управлялся один учитель», а грамматическая школа («соответствует нашей гимназии», замечает дореволюционный издатель Шекспира проф. Венгеров [2]), наставник – латинский поэт, и программа, включавшая изучение в оригинале Эразма Роттердамского, Овидия, Вергилия, Цицерона и других римских писателей; это легко объясняет как тот фундамент учености, которым безусловно обладал Шекспир, так и замечание Бена Джонсона, что Шекспир «плоховато знал латынь и еще хуже греческий» – но ведь это в сравнении с Джонсоном, который знал их как бог (хотя тоже закончил «лишь» грамматическую школу).

Теперь по поводу того, что так убедительно писать о королях и делах государственного правления мог только аристократ и придворный, а не «сын перчаточника». Но ведь дело не в одном Шекспире. В плеяде блестящих драматургов елизаветинского времени были три суперзвезды, три самых славных имени: Уильям Шекспир, Кристофер Марло и Бен Джонсон. Первый из них (загибайте пальцы!) был сыном перчаточника, второй – сыном сапожника и третий – приемным сыном каменщика (и сам некоторое время работал каменщиком). Это уже похоже на некую систему, не правда ли? [3]

Исторически первой антишекспировской теорией была бэконианская. Согласно одному из главных ее аргументов (повторяемому г. Гилиловым), автор шекспировских пьес так часто и удачно употребляет юридическую терминологию, что он должен быть юристом по профессии. Таким, как, например, знаменитый ученый и член Тайного совета Фрэнсис Бэкон. Это мнение не только наивно, оно игнорирует конкретные литературные факты. Суть в том, что адвокатский жаргон в поэзии того времени был модой дня. В начале 1590-х годов, во времена сонетного бума, один из опубликованных циклов сонетов был целиком написан на этом жаргоне. Джон Донн так передразнивал эту моду в одной из своих сатир (около 1595 года):

«Я вношу прошенье,

Сударыня». – «Да, Коский». – «В продолженье

Трёх лет я был влюблён; потерян счет

Моим ходатайствам; но каждый год

Переносилось дело». – «Ну, так что же?» –

«Пора де-факто и де-юре тоже

Законно подтвердить мои права

И возместить ущерб…»

И прочее в таком духе. Итак, вместо того чтобы скрупулезно подсчитывать, сколько раз Шекспир употребил в своих стихах юридические термины, следовало бы понять, что стихи вроде следующих:

Когда меня отправят под арест

Без выкупа, залога и отсрочки (сонет 74) –

отнюдь не улика бессонных ночей, проведенных за чтением римского права, а просто-напросто поэтическое клише эпохи.

То же самое относится и ко многим другим знаниям, которые можно было почерпнуть из популярных книг, общения с коллегами-литераторами и, наконец, из тех сотен пьес, которые Шекспир видел изо дня в день на протяжении многих лет. Тут важно понять, как по-разному работает ум у разных людей. У некоторых, даже и учившихся в университетах, все знания проваливаются в какой-то бесформенный мешок, из которого трудно извлечь что-то путное; а у других каждый бит информации не просто запоминается, а как бы ложится в свое точное место, и сумма знаний растет не просто в объеме, а в стройной системе, как кристалл в растворе. Шекспир, очевидно, принадлежал к этому роду особо одаренных людей; это обыкновенное чудо гения, в котором нет ничего сверхъестественного.

Интересно, что, исходя из своего строгого подхода к родословной и образовательному цензу, г. Гилилов не ограничивается атакой на одного Шекспира из Стратфорда. Походя он лишает авторских прав и Эмилию Ланьер, автора замечательного сборника стихов «Salve Deus Rex Iudaeorum» (1611). Основанием он выставляет опять-таки неаристократическое происхождение и сомнительный моральный облик поэтессы. Здесь г. Гилилов основывается на дневниках придворного астролога Формана, который называет ее «блудницей». Разумеется, дочь придворного музыканта итальянца Бассано, которую престарелый лорд-камергер Хэндсон сделал своей любовницей, а впоследствии выдал замуж за капитана Ланьера, не могла, с точки зрения нашего автора, написать стихи, ревнующие о моральной чистоте и проповедующие равные права женщин:

Вернём же нашу свободу

И бросим вызов вашему господству.

Вы приходите в мир только через наши муки,

Пусть это умерит вашу жестокость;

Ваша вина больше, почему же вы не признаете

Нас равными себе, не освобождаете от тирании?

(Подстрочник)

С большим сочувствием цитирует г. Гилилов эти стихи, но признать авторство Эмилии Ланьер, выставленное на титульном листе, не может. Вздыхает, но не может. Нельзя, неаристократка. И прошлое какое-то сомнительное (тень Настасьи Филипповны, видимо, не провеяла в этот миг над г. Гилиловым!). Значит, стихи написал кто-то другой. Значит, графиня. Значит, Елизавета Рэтленд. Если уж она пол-Шекспира написала, то уж и эту книгу тоже.

Далее автор «Игры о Шекспире» делает попытку и стихи Джона Донна привязать к вымечтанной им истории супругов Рэтлендов. Он пишет: «В этом таинственном, полном неизбывной боли стихотворении (такую же боль ощущаешь, читая элегию Бомонта на смерть Елизаветы Рэтленд)…» – и так далее. Как вам нравится такой литературоведческий аргумент: г. Гилилов ощущает такую же неизбывную боль, читая стихи Донна, как и читая стихи Бомонта, следовательно, оба они писали об одной и той же женщине? Более того, он пытается мягко, но настойчиво произвести отчуждение одного из самых знаменитых стихотворений Донна «Канонизация» в пользу графа Рэтленда: «Не писал ли это потрясающее стихотворение Джон Донн, видя пред собой Голубя и Феникс…, или это предсмертные строки самого Голубя…» (С. 417). И в сноске: «Не исключено, что «Канонизация» (если она написана Донном)…»

То есть опять по Гоголю: «Не нужно ли под этим народом разуметь вот какой народ?»

3. «ТАК ВОТ С КАКОЙ ТОЧКИ НУЖНО СМОТРЕТЬ НА ПРЕДМЕТ»

Надо отдать должное г. Гилилову: он, безусловно, обладает даром гипнотизера. Убедительным тоном, кружащими голову повторениями он убаюкивает читателя так, что тот уже не замечает не то что шаткости аргументов, но даже и прямого, цветущего абсурда. Вот один пример. Говоря о рукописных материалах Мэри Сидни, утраченных «ее равнодушными к истории литературы потомками», автор пишет в скобках: «так, одну из рукописей перевода псалмов вместе с другими «старыми бумагами» приобрел некий джентльмен для заворачивания кофе – к счастью, его брат догадался снять с нее копию, которая сохранилась». Кажется, все гладко. Но попробуем представить себе, как такое могло случиться на практике. Получится примерно такая сценка.

Некий джентльмен (взвешивая кофе за столиком). Так, отвесим полфунта кофе и завернем ее в эту старую ненужную бумаженцию.

Брат джентльмена (появляясь у него за плечом и вглядываясь в бумагу). Постой, брат! Я вижу, тут написаны стихи. Похоже на переложение псалмов. Не заворачивай кофе в эту бумажку, а дай-ка ее лучше мне.

Джентльмен. Вот еще! А во что же я буду заворачивать мой кофе?

Брат. Я дам тебе другую бумажку, чистую. Вот, возьми.

Джентльмен. Нет уж, твоя бумажка пустая, а я люблю заворачивать кофе в бумажку со стихами. Это как-то лучше.

Брат. Тогда, умоляю тебя, дай мне списать эти стихи на мою чистую бумажку, чтобы спасти их для потомства.

Джентльмен. Это пожалуйста. Но обязательно сегодня же верни.

Брат. Спасибо, брат. А можно, когда я перепишу эти стихи, я верну тебе копию? Тебе ведь все равно, в какую бумажку заворачивать кофе – главное, чтобы на ней было что-то написано, ведь верно? А я таким образом сохраню для потомства не копию, а оригинал.

Джентльмен. Нет, брат, я так не могу. Я люблю заворачивать кофе, понимаешь ли ты, в подлинную старинную бумажку со стихами, а не в какую-то копию.

Брат. Понимаю, брат. Ладно, что делать, перепишу и верну.

Интересно, что все, кому я предлагал прочесть это место у Гилилова, сперва не замечали ничего удивительного. Лишь когда я просил задержаться и подумать, они вдумывались в смысл сказанного – и начинали смеяться. Стиль г. Гилилова на то и рассчитан, чтобы читалось без лишних раздумий; он как бы намыливает дорожку, чтобы мысль читателя скользила и не останавливалась.

Например, на странице 275 читаем: «Когда он обещает обзавестись портретом Шекспира в своем кабинете при дворе, он не может не смеяться; и не только потому, что портретов Шекспира тогда еще не существовало». Как небрежно, вскользь сказано! Но почему же «портретов Шекспира не существовало»? Портреты других артистов, например Бербеджа и Аллена, существовали – и сохранились. Если даже, предположим, достоверных портретов Шекспира и не сохранилось, откуда можно знать, что их вообще не существовало? Ясно, что г. Гилилов рассчитывает тут на эффект внушения и гипноза.

Или на странице 309, опять-таки вскользь, в причастном обороте, сказано: «Уильям, 3-й граф Пембрук, передавший другу и помощнику Блаунта Торпу шекспировские сонеты…» Но помилуйте, вопрос о том, кто передал издателю Сонеты, был и остается одной из самых темных загадок шекспироведения. Фактов достаточных нет, существуют лишь многочисленные гипотезы; даже и антишекспирианцы выдвигают совершенно различные версии, в зависимости от кандидатуры, которую они защищают. Говорить о роли графа Пембрука в издании Сонетов как о чем-то всем известном значит сознательно вводить читателя в заблуждение.

Такие примеры можно приводить дюжинами. Остановлюсь лишь еще на одном. Гилилов, в лучших традициях антишекспироведения, зовет Шекспира из Стратфорда, который якобы был подставной фигурой, только «Шакспером». Потому, дескать, что во многих официальных документах, в том числе в записях о смерти и рождении, его имя пишется не так, как на титулах выпущенных им книг, но с опущенной (немой) буквой «е» в середине слова и с опущенной буквой «е» в конце. На самом деле имя Шекспиров в стратфордских документах пишется примерно сорока (!) разными способами. Дело в том, что в те времена не существовало стандартной орфографии, и люди (в том числе образованные) писали как Бог на душу положит. Например, стратфордский городской секретарь  Генри Роджерс в 1571 и 1572 годах писал имя Шекспира-отца неизменно с обоими немыми «е»: Shakespere, а затем сократил его на две буквы и стал писать: Shaxpere [4]. Краткие версии, понятно, употреблялись чаще.

Такая ситуация была обычной в шекспировскую эпоху. И Бен Джонсон, и Кристофер Марло были занесены в церковные книги не под теми именами, которые затем стояли на титулах их книг. Джонсон убрал немую букву «h» в середине: Johnson/Jonson, а Марло, наоборот, добавил одну немую «е» в конце: Marlow/Marlowe. Вообще же, в разных документах имя Марло читается примерно восемнадцатью (!) разными способами, и сам он подписывался по-разному (несмотря на свое университетское образование), в том числе Marley (как это делал его отец, Джон). Тем не менее никто не сомневается, что сын башмачника Кристофер Марло и есть драматург, написавший «Тамерлана» и «Доктора Фаустуса». Сэр Уолтер Рэли, кстати, тоже писал свое имя по-разному, и в разных русских переводах он фигурирует под именами Ролей (История английской литературы в 5 томах), Роли, Рели, Рэли и Рэйли [5].

В хулительных песнях скальдов и в современных политических спорах искажение имени используется как важный прием «поругания» и нанесения ущерба. Антишекспирианцы думают, что, разделив Шекспира на «Шекспира» и «Шакспера», они отделят автора от его произведений и морально уничтожат «самозванца из Стратфорда». Подчеркнем, что прием этот (как доказано выше) не имеет никакого научного обоснования и является в чистом виде пережитком первобытной магии и шаманства.

Возникает вопрос: как вообще относиться к этой отрасли шекспироведения (или антишекспироведения), ныне процветшей на нашей почве столь замечательной во многих отношениях книгой, какова есть «Игра о Шекспире, или Тайна Великого Феникса»? Лучший из дореволюционных русских шекспирологов, Н. И. Стороженко, писал еще сто лет назад по поводу аналогичных теорий: «Мы вправе рассчитывать на здравый смысл публики, которая должна же, наконец, понять, что ее дурачат, и нагло дурачат» [6].

Сегодня я бы так не сказал. Во-первых, ничего публика никому не должна – на то она и публика. Во-вторых, бороться с призраками, рожденными в чужом воображении, есть чистый идеализм. О Шекспире выходили и будут выходить всевозможные книги – научные, фантастические и посередке. Скажем, в недавней (американской) книге «Шекспировский заговор» доказывается, что Шекспир хотя и написал все свои пьесы, но при этом был королевским шпионом и провокатором, отправившим в тюрьму, в частности, сэра Уолтера Рэли. Не зря, замечает автор, стоило Рэли выйти на свободу в апреле 1616 года, как тут же (через несколько дней) последовала смерть Шекспира: конечно, Рэли первым делом прокрался в Стратфорд и отравил предателя!

Таким образом, ресурсы позиции, как сказал бы шахматист, далеко не исчерпаны; тут возможны самые головокружительные комбинации. Кажется, сама история литературы позаботилась об интригующей расстановке фигур. Нет, не приверженность к старине подвигла меня на эти заметки и не уверенность, что «все и так ясно». Наоборот, величайшее почтение к Тайне – и недоверие к ломику, которым нажимают на не поддающуюся дверку. Детективный метод должен быть чище, правила игры строже. Несерьезно, когда трудный пасьянс подправляют «вручную». Или когда на доске невесть откуда возникают лишние шашки, как в партии Ноздрева с Чичиковым:

– А другая-то откуда взялась?

– Какая другая?

– А вот эта, что пробирается в дамки?

В таких случаях, как говаривал гоголевский герой, «нет никакой возможности играть».

Примечания:

[1] Matus, Irvin Leigh. Shakespeare, in Fact. New York, 1994. P. 35–36. Книга Ирвина Матуса, замечательного ученого-самоучки, пришедшего в шекспироведение, что называется, «с улицы», ныне считается самым объективным и авторитетным исследованием проблемы шекспировского авторства.

[2] Шекспир В. Полное собр. соч. В 5 тт. СПб., 1902–1905. Т. 5. С. 447.

[3] К этой большой троице можно добавить крупных драматургов, младших современников Шекспира, Томаса Миддлтона, тоже сына каменщика, и Джона Уэбстера, который был сыном каретных дел мастера.

[4] Matus, Irvin Leigh.  Op. cit. P. 24–25.

[5] Да и граф Рэтленд, за которого ратует г. Гилилов, тоже, в сущности, должен по-русски передаваться Ратленд, или Ротленд, в крайнем случае, Рутланд (Rutland), но никак не Рэтленд.

[6] Шекспир В. Полное собрание сочинений. В 5 тт. Т. 5. С. 515.

Впервые: Шекспир без покрывала (Несколько замечаний к дискуссии по «шекспировскому вопросу») // Известия Академии Наук. Серия ОЛЯ. 1998. Т. 57. № 6.

P.S.

ПРОДЕЛКИ ВУНДЕРКИНДОВ

Ответ на новую гипотезу о шекспировском авторстве

В «Литературной газете» мне предложили дать комментарий к статье Валентины Новомировой. Задача не легкая. Я ведь даже не знаю, всерьез это написано или розыгрыш. Обсуждать с важным видом шутку – сам окажешься в дураках. Впрочем, если воспринять это как игру вроде «Что? Где Когда?» и вопрос поставить просто: да или нет? – то ответ можно дать быстрее, чем за 60 секунд.

Достоверно известно, что первые пьесы Шекспира появились на сцене не позже 1591 года. Роберт Грин в своем предсмертном сочинении «На грош ума, купленного за миллион раскаянья» (1592) пишет о Шекспире, как о выскочке, возомнившем себя единственным «потрясателем сцены» в Англии. Поэма Шекспира «Венера и Адонис» говорящая уже о зрелом мастерстве автора, опубликована в 1593 году. Новомирова считает, что произведения Шекспира сочинили братья Уильям и Филип, сыновья графини Мэри Пембрук. Но Уильям родился в 1580 году, а Филип – в 1584-м. В год публикации «Венеры и Адониса» им было 9 и 13 лет. Годом раньше, когда был опубликован памфлет Роберта Грина, 8 лет и 12. А в 1591-м, когда началась деятельность Шекспира как драматурга – соответственно 7 и 11 лет… Есть еще версии? Ответ готов, господин ведущий.

К сожалению, ответ очевиден. Отчасти даже обидно. Ах, если б я мог согласиться с госпожой Новомировой! Ведь она, в частности, утирает нос Илье Гилилову. Ведь если Шекспира написали граф Пембрук и граф Монтгомери, значит, никак не граф Рэтленд. Значит, все «несокрушимые доказательства», изложенные в книге Гилилова, всего лишь цепочка ложных заключений. Кстати: только что в Москве вышла еще одна книга о том, что Шекспир – не Шекспир. Ее автор отстаивает кандидатуру Фрэнсиса Бэкона; напомним, что это был самый первый претендент, с него и началась (еще в середине XIX века) игра в «кто придумал Шекспира». Но вот что интересно – члены клуба «антишекспирианцев» никогда не ссорятся между собой. Они, как ребятишки, играющие в «царя горы», спихивают друг друга с горки без всякой обиды. Обижаются они только на взрослых, когда их позовут: «Марш домой! Уроки не сделаны! Английский не выучен!» Вот уроки делать и английский учить им явно неохота.

А читатель, который с аппетитом все это кушает? А потому и кушает, что для него все это сказка, выплывшая из тумана времен. Он ведь толком не знает, с чем этого Бэкона едят, вот и верит всему. Как в той старинной эпиграмме:

Шекспир на пир позвал Бекона –

И схрумкал противозаконно.

Вот так и родилась легенда,

Что, мол, Шекспир сгубил Рэтленда.

Замечу, справедливости ради, что идея В. Новомировой с проделыванием окошек в книжных страницах, сама по себе, приятная и забавная. Намного интереснее, чем долгая и неубедительная возня господина Гилилова с водяными знаками. У того – воспоминания о «Золотом жуке» Эдгара По, а у госпожи Новомировой – вероятно, авторе более молодого поколения – о книжках-вырубках и вырезании кукольных платьиц из детского журнала.

На этом можно было бы и закончить. Но хотелось бы добавить еще немного по поводу так называемых «споров об авторстве Шекспира». От чего пляшут их застрельщики, какими доводами они стараются увлечь непосвященного читателя? А вот какими: говорят, что Шекспир не получил достаточного образования, происхождения был плебейского, и что о его жизни нам мало что известно.

Но, например, Бен Джонсон (1572–1637) тоже не учился в университете. Смолоду он работал каменщиком: до сих пор в Лондоне можно потрогать стену Линкольнз-Инна, в которую он клал кирпичи. Потом он был солдатом, актером – и стал, в конце концов, не только знаменитым поэтом и драматургом, но и самым крупным в Англии авторитетом по античной литературе, учености которого все удивлялись.

Кристофер Марло (1564 –1593) был сыном башмачника. И еще гениальным писателем, в некотором смысле проложившим дорогу Шекспиру. Каким образом он, отнюдь не царедворец, мог создать образы королей и императоров, полководца Тамерлана и султана Баязета? Тот же вопрос, который профаны применяют к Шекспиру.

Джордж Чапмен (1559?–1634) появился на небосклоне английской литературы в 1595 году, опубликовав поэму символическую и философскую «Призрак Ночи». Что он делал до 35 лет, покрыто мраком неизвестности. Получил ли какое-то образование, неизвестно. Имя Джорджа Чапмена не значится в студенческих списках Оксфорда и Кембриджа; и все же он был не только замечательным драматургом, соперником Шекспира и Джонсона, но и переводчиком «Илиады» и «Одиссеи» (этим переводом через 200 лет восхищался Джон Китс в своем знаменитом сонете), глубочайшим знатоком античности, поспорить с которым мог один только Бен Джонсон.

«Темный период» Чапмена (до 35 лет) длился дольше, чем «темный период» Шекспира (до 28 лет). Почему же никто не выдвигает князей и графьев на роль Чапмена? Может быть, потому, что ни у кого из придворных Елизаветы или Иакова не хватило бы пороху совершить такой подвиг, какой совершил Чапмен, переведя всего Гомера? Но ведь и написать более тридцати шекспировских пьес на досуге, вперемешку с придворными обязанностями и хлопотами, тоже невозможно. Есть множество доказательств, что работал именно профессиональный драматург, актер, тесно связанный с труппой. Именно он, умирая, завещал своим друзьям-актерам Бэрбеджу, Хемингу и Конделлу памятные золотые кольца, и именно актеры Джон Хеминг и Генри Конделл (Бэрбедж к тому времени умер) «отработали» этот подарок, издав в 1623 году собрание сочинений своего товарища.

Марло, Шекспир, Джонсон, Чапмен – это лишь самые великие имена, можно было бы назвать еще десятки других. Суть в том, что великую английскую литературу «золотого века» – века Елизаветы – творили не аристократы, а разночинцы: выходцы из ремесленников, купцов, мелкопоместных дворян… Что тут удивительного? Разве в мизинце великого актера не больше величия, чем в целой дюжине принцев крови? Сызмала мы представляем себе монархов по Шекспиру и Пушкину; позже, читая записки настоящих венценосцев, зеваем, поражаясь их заурядности.

Если уже говорить о недостатке образования, то самый вопиющий пример из современности – Иосиф Бродский, который не кончил даже девятого класса! Как он мог стать нобелевским лауреатом, американским профессором, автором блестящих эссе по истории литературы, написанных по-английски? Ведь он и английский язык начал изучать, по существу, лишь после двадцати трех лет. Может быть, здесь тоже не было никакого Бродского, а был, к примеру, какой-нибудь оксфордский ученый-славист Смит, который во время стажировок в России настолько превзошел русский язык, что решил на спор написать стихи по-русски. Он нашел молодого паренька в Питере и за бутылкой водки уговорил его участвовать в игре. Эта гипотеза способна объяснить многое – и невероятную для недоучки эрудицию Бродского (в том числе, в античной литературе), и английский уклон его поэтики, и литературоведческие статьи, написанные на языке Шекспира и Диккенса.

Досужих гипотез можно высказать много. Но зачем, говоря словами поэта, «простоту и правдоподобие Шекспировской биографии заменять путаницей выдуманных тайн, подтасовок и мнимых раскрытий»? Это сказал человек, проживший в тесном общении с Шекспиром более десяти лет, переводчик многих его великих пьес, в том числе «Гамлета», «Короля Лира» и «Макбета». Позволю себе продолжить цитату:

«Попутно возникает другое недоумение. Почему именно посредственность с таким пристрастием занята законами великого? У нее свое представление о художнике, бездеятельное, усладительное, ложное. Она начинает с допущения, что Шекспир должен быть гением в ее понимании, прилагает к нему мерило, и Шекспир ему не удовлетворяет.

Его жизнь оказывается слишком будничной для такого имени. У него не было своей библиотеки, и он слишком коряво подписался под завещанием. Представляется подозрительным, как одно и то же лицо могло так же хорошо знать землю, травы, животных и все часы дня и ночи, как их знают люди из народа, и в то же время быть настолько своим человеком в вопросах истории, права и дипломатии, так хорошо знать двор и его нравы. И удивляются, и удивляются, забыв, что такой большой художник, как Шекспир, неизбежно есть все человеческое, вместе взятое» (Бориса Пастернак. «Замечания к переводам Шекспира»).

Лучше, по-моему, не скажешь.

Впервые: Проделки вундеркиндов (Снова об авторстве Шекспире) // Литературная газета. 2002. №17 (5876). 24 апреля –30 апреля.

ОТ РЕПУБЛИКАТОРА:

«Бунт персонажей против автора» – так Ахматова говорила о маргинальных попытках доказать, что Шекспира не было (знаю от В. Д. Берестова). У великого поэта и драматурга при всем английском его юморе было чисто русское чувство стёба. Своей жене он официально завещал «вторую по качеству кровать в доме». (Антишекспироведы дружно решили, что мелочный старик вконец выжил из ума. А это все-навсего перводится с юридического на человеческий примерно так: формально она мне жена, но мы давно живем порознь.)

Ножки от той кровати через пятые руки перешли в наследство сочинителей вроде Ильи Гилилова.

Еще ссылаются на «почерк малограмотного», указывая на корявую роспись под завещанием.

Но это типичный дрожащий почерк инсультника (тремор зашкаливает). Собственно, завещания обычно и составляются после апоплексический (и прочих) ударов судьбы.

История и цена вопроса таковы:

В 1785 году (через полтора с лишним века после смерти драматурга) преподобный Джеймс Уилмот сделал устное заявление, мол, настоя­щим Шекспиром был не иначе как Фрэнсис Бэкон. (Какой бес попутал священника, на этом свете мы вряд ли узнаем.) Прошло еще более полувека. В 1848 году в романе полковника Джо­зефа Харта («Романе о прогулке на яхте») соображения Уилмота получили обоснование. Узнав из жизнеописания Шекспира в «Кабинетной энциклопедии» Ди­онисия Ларднера о непристойностях в сочинениях классика, Харт предположил, что Шекспир «покупал или добывал тайком» чужие пьесы, дабы «приправлять их не­пристойностями, сквернословием и грязью».

Главный аргумент был по-полковничьи сокрушительным: благородный человек не мог опуститься до непристойностей, а неблагородный (да еще без университетской степени!) не мог написать шекспировские пьесы. (Полковник сам был хороших кровей, и, кстати, обладал ученой степенью – состоял патентованным юристом.)

В 1856 году в статье американки Делии Бэкон настоящим авто­ром шекспировских произведений был вновь назван Фрэнсис Бэкон. В конце того же года исследовательница провела ночь в церкви Святой Троицы в Стратфорде. Она твердо намеревалась вскрыть могилу Шекспира, но, в конце концов, осуществить свое предприятие не решилась. Свою уверенность в причастности собственного предка к «шекспировской проблеме» американка изло­жила в книге «Раскрытая философия пьес Шекспира» (1857).

В 1885 г. было основано Ан­глийское Бэконовское общество, издававшее журнал, а в 1892 г. такое же общество создано в США. Начались поиски анаграмм, криптограмм и прочие великие радости мелкого обывателя. По каким-то своим соображениям к антистратфордианскому движению примкнули даже Марк Твен и Зигмунд Фрейд.

(Ну, действительно, разве мог бы Толстой написать «Войну и мир», если б не его графский титул? Значит, некто Шекспир просто участвовал в заговоре. А кто и с какой целью этот заговор затеял, предстояло установить.)

Поскольку дело обнаружения «подлинного автора» оказалось весьма приятным и во всех отношениях прибыльным, возникли и другие кандидаты в Шекспиры – граф Дерби, граф Эссекс, королева Елизавета, Кристофер Марло (убитый в 1593 г.), граф Оксфорд и граф Рэтленд.

Главное доказательством того, что Шекспир из Стратфорда-на-Эйвоне – это драматург Шекспир – упомянутые в его завеща­нии имена Джона Хемингса и Генри Конделла. Это два актера и пайщика шекспировской труппы, друзья поэта, каждому из которых была завещана символическая сумма в 26 шиллингов 8 пенсов «для покупки траурных колец». (Что такое эти кольца мы не знаем – то ли венки, то ли траурные повязки, но понятно, что этим поэт назначал их распорядителями на своих похоронах.) И именно Хемингс и Конделл издали в 1623 году Первое фолио – наиболее авторитетное собрание пьес и сонетов своего товарища. Есть еще надпись на стратфордском памятнике, одна на латыни, сравнивающая Шекспира с ве­ликими деятелями древности, другая на английском, где он превозносится именно как писатель. Есть строки Джонсо­на в Первом фолио, в которых Шекспир назван «сладостным лебедем Эйвона».

…Я всего лишь пересказал одну страницу из оксфордской «Шекспировской энциклопедии» Стенли Уэллса (русское издание: М., 2002; перевод А.Шульгат), добавив лишь пару собственных соображений.

Спорить с теми, кто считает, что строка в завещании «моей супруге – вторую по качеству кровать в доме» говорит о скаредности и низком интеллектуальном уровне  покойного, полагаю делом пустым. <…>

Андрей Чернов

От колумниста Когита.ру:

Должен признаться: я не читал книгу И. Гилилова, ныне покойного. (Он умер в 2007 году, а в нынешнем, то есть только что, вышло в свет уже третье издание его книги «Игра об Уильяме Шекспире…»). Наверное, лучше самого Шекспира почитать. Что как раз и провоцирует вопросы, при сопоставлении состава литературного наследия и известных фактов биографии «Шекспира из Стрэтфорда».

Антигилиловская филиппика Г. Кружкова мне представляется достаточно убедительной. Хотя жаль, что автор так напирает на его (Гилилова)  «проаристократическую» («антиразночинскую») мотивацию. Но если даже считать версию Гилилова о графе Рэтленде и его супруге Елизавете опровергнутой, вопросы остаются. Интересно, что большинство дискутантов, по моим наблюдениям, редко обращается, собственно, к  творчеству остающегося неведомым (для меня) гения. А все только исторические свидетельства, вроде начертания подписи или формулировок завещания.

…Ну вот, теперь относительное равновесие в презентации разных точек зрения об авторстве «Гамлета» восстановлено.

Андрей Алексеев. 7.02.2013.

**

Постскриптум

Андрей Чернов своей яростной защитой устоев традиционного шекспироведения (он профессионал; кстати, автор современного перевода «Гамлета») и изничтожающей критикой тех шарлатанов, которые оспаривают авторство Уильяма Шекспира из Стрэдфорда, а заодно - и прислушивающихся к доводам этих шарлатанов, сподвиг меня разыскать в Сети и просмотреть (пожалуй, скорее перечитать…) одного из самых авторитетных авторов-шекспироведов – книгу А. Аникста «Шекспир» из серии ЖЗЛ, 1964 года. (Кстати, младшая дочь Шекспира, не умевшая писать, - это и у него есть). Великолепная надо сказать, работа. С таким шекспироведом можно и солидаризироваться.

И вот что мне подумалось в итоге. Ортодоксы,  охраняющие единоличное авторство «подлинного» Шекспира (1654-1616) от посягательств всяких дилетантов, маргиналов  и т. п., как-то парадоксально не учитывают некоторые исторические социокультурные реалии. Культура (особенно театральная) рубежа XVI-XVII  вв. еще не выработала строго очерченного понятия авторства. Она  как бы не вполне вышла из фольклорной колыбели. Само книгопечатание (в Европе) было изобретено лишь за 100 лет до рождения Шекспира.

Аникст освещает богатейшую культурную предысторию и «Гамлета», и «Ромео и Джульетты», вообще «бродячие сюжеты» - общемировое культурное явление (вспомним «Фауста» или «Дон Жуана»). Ну, понятно, заимствованный сюжет одухотворяется гением.

Далее, оказывается, каких только «детективов» не было с приписыванием Шекспиру чужих произведений,  И еще много интересного фактического материала о культурной жизни времен Шекспира можно почерпнуть из книги Аникста.

Проведу рискованную аналогию: «священные книги» (будь-то Библия, будь то Коран и проч.), разумеется, не имели единоличного автора). Их трансформации, по мере передачи от поколения к поколению, делают понятие «первоисточника» неуместным, а «канона» -  довольно условным.

В смягченном варианте, так и тут. Мало вероятно, чтобы посмертное издание Шекспира – фолио 1623 года в точности соответствовало тому, что было написано и / или ставилось на подмостках шекспировских театров, Так что даже и без мистификаций нельзя гарантировать, безусловную аутентичность «канонических» текстов.

(Справедливости ради, отмечу, что и эти мои, скорее общекультурологические соображения оспариваются моим оппонентом).

Было бы слишком прямолинейно выдавать актера Шекспира за подставную фигуру (Так, вероятно, делает И. Гилилов, которого я не читал, да и не хочется). Но и полностью исключать множественность соучастников творчества Шекспира я бы остерегся. Казалось бы, восторженные отзывы (как правило, посмертные) некоторых его современников противоречат такой гипотезе, но они (эти отзывы) относятся скорее к НАСЛЕДИЮ Шекспира, чем его ЛИЧНОСТИ.

После книги Аникста я не стану утверждать, что версия ортодоксального шекспироведения является самой уязвимой из всех имеющихся. Но она требует дополнительных подтверждений - литературоведческих, культурологических, текстологических, матлингвистических, да, может, и исторические найдутся.

А еще – прочитайте внимательно тексты Бена Джонсона (одного из самых знаменитых современников и друзей Шекспира), представленные в шекспировском фолио 1623 года (его поэму во славу Шекспира), которые цитирует Аникст в самом конце своей книги. Нет ли в них какой-то двусмысленности?  И еще, его же (Бена Джонсона): «Смотрите книгу, не портрет…».

Андр. Алексеев. 9.02.2013.