«Ах, как будет его не хватать…» (Памяти Самуила Лурье)
Только что - час назад - умер Самуил Лурье. Один из самых лучших людей, которых я знал в жизни. Человек безукоризненного общественного поведения и поразительного литературного таланта. «Умер, сражаясь храбро», – написала мне его дочь Марианна. Светлая и долгая память. Ах, как будет его не хватать...
Виктор Шендерович (8.08.2015. Фейсбук)
**
Печаль-то какая...
С Самуилом Ароновичем я был знаком уже давно, в середине и конце 90-х он часто бывал у нас на семинаре Егорова. Потом он отошёл от политики, но я иногда (не люблю быть назойливым) звонил ему по разным вопросам - и литературным, и не литературным... Прозу его, статьи, эссе, заметки я очень люблю. По-моему, он был одним из самых остроумно-печальных людей в мире... Ну, и понятно, почему: конечно, он и умница, и порядочный человек, и талант... а таким на Земле трудно быть... Пусть хоть теперь земля ему будет пухом.
Ефим Смулянский
**
Свои соболезнования также выразила и партия «Яблоко».
«Ушел Самуил Аронович Лурье — замечательный петербургский писатель, публицист, литературовед и критик. Безукоризненно порядочный и честный человек, один из тех, чье мнение в Петербурге и далеко за его пределами было определяющим для очень многих. Человек с последовательной гражданской позицией, всегда поднимавший свой голос в защиту преследуемых властями и всегда выступавший против творимых властями мерзостей. Вместе с нами он боролся против войны в Чечне и против чудовищной башни "Газпрома", за свободу слова и за освобождение политзаключенных, — говорится в заявлении "яблочников". — Таких, как он, — единицы. Нам всем будет очень его не хватать. Мы выражаем глубокие соболезнования его родным и близким».
Еще будут десятки горьких некрологов и восторженных воспоминаний. Пока же слово – самому герою и автору, писателю и журналисту, литературоведу и эссеисту, фельетонисту и стилисту Самуилу Ароновичу Лурье. А.А.
**
Из блога С.А. Лурье на портале «Сноб»:
Питерский писатель и критик Самуил Лурье любое жизненное явление воспринимает как невыраженный в слове текст. Возникшее еще в детстве «физическое, явственное ощущение текста» вывело его в лучшие российские эссеисты. Считает свои творения «фельетонами в прежнем смысле слова» и поддерживает ими градус человечности в атмосфере. Действительный член Академии русской словесности, член жюри многих литературных премий. Придумал девушку по имени Контра Омнес (в переводе с латыни — «Против Всех») и двинул ее на реальные выборы в губернаторы. За барышню Омнес с ее песнями на языке индейского племени гуарани проголосовали тысячи избирателей. Ненавидит цензуру и госбезопасность. Не любит театр, пафос и слово «эссе». Главная в жизни страсть — чтобы текст был хороший.
город, в котором я живу
Санкт-Петербург
день рождения
12 мая
где родился
Свердловск
у кого родился
отец – Арон Наумович Лурье, литературовед, библиограф, учитель, преподаватель, доктор филологических наук
«У меня хранится номер газеты 1941 года, где написано, что лучший выпускник филфака Арон Лурье в этом году осенью взойдет на кафедру Томского университета. Он вместо этого взошел в окоп. Сначала было блокадное ленинградское радио, потом окоп, артиллерийская разведка, он дошел до Праги и так никогда и не взошел на университетскую кафедру. В Педагогическом институте, герценовском, правда, преподавал»
мама – учитель.
где и чему учился
окончил филологический факультет Ленинградского государственного университета.«У меня сложные отношения с университетом. Прежде всего я горжусь, что в этом университете учились моя мать и мой отец. ...Плюс разные сентиментальные впечатления... На нижних этажах филфака нянечки развешивали по вечерам белье, я ведь первый год учился на вечернем отделении. Помню огромного Зевса в коридоре перед кафедрой классической филологии. У него были губы испачканы в помаде и всегда торчал во рту окурок "Беломора". На нашем курсе учились Сережа Довлатов и Федя Чирсков, и Андрей Арьев, и Александр Гаврилов, и одна знаменитая красавица. Я с ней еще в средней школе учился и был единственный, кто, к счастью, не был в нее влюблен. Главная роковая женщина 60-х годов и главная героиня прозы Битова, Аксенова, Довлатова, Чирскова... Теперь она, кажется, профессор Стэнфордского университета. Повесть Довлатова "Иностранка" — о ней»
где и как работал
начинал учителем в сельской школе в Липецкой области, был старшим научным сотрудником Всесоюзного музея А.С.Пушкина в Ленинграде, сотрудником и заведующим отдела прозы журнала «Нева», членом редсовета журнала «Вестник Европы XXI век», обозревателем в газете «Невское время».
Обозреватель, автор рубрики «Взгляд из угла» аналитического еженедельника «Дело».
«Работая в газете "Невское время", я старался писать исключительно о литературе, это было мне по-настоящему интересно. Но, перейдя в еженедельник "Дело", я стал активно писать и о политике».
Постоянный сотрудник изданий «Невское время», «Петербург. Час пик», «Дело», «Новая газета в СПб»; журналов «Звезда», «Нева», «Знамя», «Paris Париж», «Полдень XXI век» и др.
«Я журналист и литературный критик – пишу колонку в газете "Дело", раз в месяц пишу в журнал "Звезда". Сам не пишу сейчас, не хватает времени. Несколько работ есть недоделанных. Но нет времени. Приходится заниматься публицистикой. Мне трудно еженедельно писать хороший текст, постоянно чувствуешь себя локатором — ловишь мысли и новости в политическом мире. Проявления перемен в том, как мы смотрим на жизнь, сказываются в политике. Часто это бывает не очень интересно. Не интересна политика, но интересна стилистика — что говорят люди, что думают»
что такого сделал
Автор книг «Литератор Писарев», «Толкование судьбы», «Разговоры в пользу мертвых», «Успехи ясновидения», «Муравейник», «Письма полумертвого человека» (в соавторстве с Дмитрием Циликиным), «Нечто и взгляд», «Борей». Опубликовал ряд сборников эссе. Переведен на голландский, литовский, немецкий, эстонский языки.
«В 1979 году, по приказанию Комитета госбезопасности, печатание моего романа "Литератор Писарев", уже набранного в "Детгизе", остановили, набор рассыпали. Книга вышла только через девять лет. Если бы я всерьез к этому относился, то, наверное, сломался. Мне, видно, лично повезло в том, что, во-первых, я не честолюбив, а во-вторых, у меня главная в жизни страсть — чтобы текст был хороший. ...Гэбэшники уничтожили мою книжку и очень много поломали мне в жизни; книжка вышла, когда мне было уже неинтересно, у меня уже было мало сил, как у стайера, который бежал-бежал, добежал и ложится на бровку... Да, они мерзавцы. А вместе с тем я доволен: если бы этого всего со мной не случилось, не было бы этих неприятностей с госбезопасностью, допросов, слежки, угроз, преследований, я бы вторую часть книжки не написал, она вышла вдвое толще и, по-моему, вдвое лучше».
«Труд эссеиста тяжел и неблагодарен. Прочтя 30 томов Тургенева и 60 томов о нем, я пишу три страницы непонятного текста о том, как я понимаю суть творчества этого писателя»
дела общественные
член союза писателей и союза журналистов Санкт-Петербурга. Действительный член АРСС — Академии русской современной словесности (Москва); член Попечительского совета Общества поощрения русской поэзии; член жюри многих литературных премий, в том числе премий «Букер-2007» и «Дебют-2008»
общественное признание
литературную премию им. П.А.Вяземского получил за «литературный аристократизм и изящный дилетантизм», а премию им. Андрея Сахарова «За журналистику как поступок». Лауреат литературных премий журналов «Нева» и «Звезда»
удачные проекты
Создание образа певицы Контры Омнес, виртуального народного политика, кандидата на выборах губернатора Санкт-Петербурга.
«Я придумал девушку по имени Контра Омнес. Дочь парагвайского эмигранта, проживает в пригороде Петербурга, сочиняет песни на индейском языке гуарани. Главное, что ее имя и фамилия значат по-латыни: Против Всех. Мы — несколько журналистов и литераторов — двинули ее в губернаторы. Ох и гневалась же Валентина Ивановна! Ох и мерзости же появились про нас в петербургских газетах! Типа того, что Контра Омнес — проект заокеанских политтехнологов. Упоминались чемоданы долларов — и что чуть ли не лично я прошел стажировку чуть ли не в Пентагоне. А нашу девушку с ее сиамской кошкой поддержали сотни тысяч избирателей в одном только Петербурге. Потом и в других местностях она сделалась как бы символом: вот за кого надо голосовать человеку, если ему, опять же, не наплевать»
известен тем, что...
вышел из Союза писателей «в знак протеста против объединения с антисемитами»
люблю
Иосифа Бродского
«Мы ровесники и, видимо, типологически схожи, по образу мирочувствия похожи, ну и знакомы. Все-таки это чуть ли не единственный человек из моих всех героев, которого я знал лично и лично любил. И мне-то как раз кажется, что он своими стихами выражает значительную часть моей личности»
ну, не люблю
цензуру и госбезопасность
«Я на свете мало что ненавижу, я какой-то такой не очень ненавистнический, что ли, человек, не фанатик какой-нибудь и не борец. Но есть вещи, которые я ненавижу. Их, по-моему, две такие конкретные — это цензура и госбезопасность. Вот всю жизнь, сколько живу, столько и ненавижу. ...И не потому я их ненавижу, что лично мне они поломали жизнь, хотя отчасти поломали, а просто я, как вся русская литература, смотрю на них, как смотрело бы какое-нибудь бедное насекомое на формулу карбофоса. Потому что литература — это человечность, а цензура и госбезопасность — это бесчеловечность»
ходить в театр
«Так я на всю жизнь не полюбил театр. Мне казалось, что мой внутренний голос, который произносит классические тексты, более прав, а он практически никогда не совпадал с интонациями, голосами, произношением актеров»
пафос и гнев
слово «эссе»
семья
женат
«Я исторический оптимист, но мы с женой боремся более двух десятков лет за то, чтобы соседи объединились на уровне лестницы хотя бы...»
Сын, дочь, внучка
«Единственный человек, с которым хочется общаться, — внучка. И пока есть такая возможность»
«Моя дочь окончила школу. Я позвонил одному моему соученику... К этому моменту он был, кажется, доцент, а может быть, даже и профессор на филфаке, я не стану его называть. И я говорю ему: посоветуй что-нибудь, хоть какой-то шанс есть? Девочка — прирожденный филолог, хотя фамилия у нее моя. Он мне сказал: "Знаешь, дай ей совет, пусть она бросится с шестого этажа". Может быть, он хотел сделать как лучше. ...Сына моего на филфак все-таки зачислили, он года два там провел – но, правда, предпочел закончить образование в Берне. У меня подрастает внучка. Интересно, что ей скажут лет через пятнадцать, если она вздумает поступать в Петербургский университет?»
и вообще...
«Я всегда пытаюсь сохранить некий уровень непочтительности и высказывать свое мнение по тому или иному поводу. Даже если кто-то назовет это еврейским характером или стариковским брюзжанием».
«Думаю, что главное в работе журналиста — это борьба с двумя силами, которые постоянно вмешиваются на уровне подсознания в нашу работу, а также в политическую, интеллектуальную, литературную жизнь страны. Силы эти я называю бессмертными "богинями". Одна — пошлость, другая — глупость».
Дмитрий Быков: «Лурье всегда позиционировал себя как скептика и циника. Не лучшая маска. Но скептики и циники хороши интеллектуальным бесстрашием и готовностью признаться не только в чужой глупости, но и в своей тотальной ненужности. ...На его примере как раз очень видно, чем отличается начитанный воображала от человека, действительно живущего культурой, как Лурье».
**
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
С портала «Фонтанка.ру»
Самуил Лурье, скрипящий вороньим пером
12 мая 2015
Сегодня празднует день рождения российский писатель, эссеист, литературный критик, историк литературы Самуил Лурье. Его повесть «Меркуцио» сначала была напечатана в январской книжке знаменитого петербургского журнала «Звезда» (того самого, фигуранта печально известного ждановского постановления «О журналах "Звезда" и "Ленинград"»). Потом вместе с трактатом «Изломанный аршин» – в книге «Вороньим пером», выпущенной усилиями издательства «Пушкинский фонд».
«... когда рука Ромео коснулась ее руки, с девочкой что-то случилось. Не стану и пробовать формулировать: у каждой читательницы была хоть одна такая минута в жизни, непостижная нашему, читатель, уму. Да и качество пера влияет: я пишу вороньим, а тут надобно гусиное», – из повести С.Лурье «Меркуцио».
Про погремушку
Поговаривают, что Лурье знаменит не приветствуемым в наше непростое время отточенным талантом «переписывания истории», в первую очередь – истории литературы. Он так дерзко и изысканно умеет интерпретировать известные литературные сюжеты, что, как говорится, никто не уходит обиженным (включая «наше всё»). Говорят, литературоведы не в восторге (впрочем, с маститой пушкинисткой СНОП и другими приятными во всех отношениях дамами от литературоведения Лурье, кажется, сполна рассчитался в «Изломанном аршине» – кто не читал, тому можно позавидовать, им это сладостное дело еще предстоит).
И вот настал черед Вильяма нашего Шекспира: из названия понятно – в «Меркуцио» речь пойдет о трагедии «Ромео и Джульетта».
Чтение с самого начала обещает быть нескучным, особенно для тех, кто помнит первые кадры фильма Дзеффирелли «Ромео и Джульетта» 1968 года (с разукрашенными перышками гульфиками). Оказывается, Лурье в весьма нежном возрасте узнал, что любовь бывает не только платонической, именно благодаря Шекспиру.
«Несколько слов зацепили меня то ли в т.н. детстве (Канал Грибоедова, 79, под роялем), то ли в т.н. отрочестве (Калашниковская наб., 24, на подоконнике). Острота Меркуцио:
— Эта дурацкая любовь похожа на шута, который бегает взад и вперед, не зная, куда ему сунуть свою погремушку».
Путем сличения переводов выясняется, что юный Лурье всё угадал правильно:
«Только нынче узнал, что существовала еще одна модель данного афоризма; первая советская; почти в натуральную величину; из сырой, даже не обструганной древесины:
— А эта слюнявая любовь похожа на длинного дурня, который мечется взад и вперед, чтобы спрятать свою шутовскую палку в дыру.
(Анны Радловой перевод. Одно время — самый ходовой, но потом вместе с нею отправленный в Переборский лагерь — это под Рыбинском, — где, впрочем, в помещении КВЧ, тоже бывал, хотелось бы надеяться, исполняем иногда; в отрывках, разумеется.)»
Дальше у Лурье очень смешно про знаменитую первую сцену – где ссора, переросшая в массовую драку, начинается то ли с фиги, то ли со среднего пальца, то ли, как в уже упомянутом фильме Дзеффирелли – с наглого покусывания ногтя большого пальца...
Грех Ромео
Лурье явно благоволит юной Джульетте, а Ромео ему, похоже, совсем не по душе. И сделанный автором анализ текста трагедии не оставляет сомнений – есть-есть за красавчиком Ромео грешки.
И есть грех. Один. Но зато непростительный. Роковой. Совершенный в тот момент, когда Ромео (случайно!) пропускает страшный удар. И именно из-за этой – хуже, чем преступление, – ошибки, по версии Лурье, сначала гибнет Меркуцио, потом Тибальт, а потом все, кому суждено погибнуть...
Обратимся к повести.
Вот юный влюбленный появляется на главной площади Вероны, и Тибальт, у которого на Ромео зуб, тут же пытается спровоцировать драку.
«Тибальт поворачивается к нему. И сразу отвешивает ему грубое ругательство».
Но у Ромео голова занята другим – он только что тайно обвенчался, и вообще ему не до того. Но, оказывается, именно в этот момент всё кончено.
«Теперь вмешательство Меркуцио — да кого бы то ни было — просто невозможно. Ответить Тибальту должен Ромео — и только ударом, либо он опозорен навсегда. А он не понимает. Не врубается в ситуацию. ...И порывается уйти. Чуть ли не убежать. Под свист и злобный смех ватаги Тибальта. Приветливо улыбаясь. Как жалкий трус».
С этого момента для Меркуцио, по версии Лурье, Ромео хуже, чем умер. Он совершил непростительное, а значит, больше не существует.
«Какую-нибудь минуту назад вы любили человека. Готовы были отдать за него свою жизнь. А теперь вам тяжело на него взглянуть. Совестно и противно. Потому что это не он, а зачем-то разыгравший вас незнакомец с актерским дарованием. И, значит, никого вы не любили, потому что тот, про кого вы думали, что любите его, — не существовал. Тот, кого презираешь, — не существует».
И теперь, раз уж того, кого вы любили, никогда и не существовало, для Меркуцио самое время спокойно уйти, напиться и забыть о Ромео навсегда.
Меркуцио, как известно, поступает по-другому. Кричит знаменитое:
«О, низкое, презренное смиренье!
Его загладит лишь alla stoccata.
Тибальт, ты, крысолов, — что ж, выходи!»
Потом обнажает шпагу, дерется, после неудачного вмешательства слишком поздно прозревшего Ромео погибает, а дальше, как говорится, понеслось.
Кстати, автор повести не упоминает, какое именно ругательство отвешивает Тибальт. Вот этот роковой эпизод в том самом переводе Щепкиной-Куперник, на который опирается в своем расследовании Лурье:
«Тибальт. Ромео, ненависть моя к тебе
Другого слова не найдёт: ты подлый!»
В оригинале: Tyb. Romeo, the love I bear thee can afford
No better term than this: thou art a villain.
Варианты перевода слова a villain: злодей, негодяй, подлец, плут, хитрец, быдло. Возможно, именно последнее значение – оскорбление, с точки зрения Меркуцио, действительно несмываемое, разве что кровью…
Про папашу Гамлета
Ну вот. Главное произошло. Дальше автор будет разбираться, почему Меркуцио всё-таки лезет в ту роковую драку, заодно проговариваясь, какую роль Шекспир сыграл в его собственной судьбе.
«И тогда я обернулся и, как мог безмятежно улыбаясь, сказал самому крупному из шедших за мной по пятам дураков:
— Что ты ходишь за мной, как тень отца Гамлета?»
Что было дальше, прочитаете в повести. (Кстати, говорят, в советское время фраза про тень отца Гамлета была популярна. Фигурирует, кажется, в какой-то повести Кассиля, присутствует в изустных семейных байках – вот что значит бывшая «самая читающая страна»).
«Разбитое колено, сломанный нос. Какие пустяки. И даже тот день — 14 января 53-го — теперь вспоминать почти смешно. Хотя и не смешно».
Из текста Самуила Лурье не совсем понятно – история с батюшкой Гамлета имела место именно 14 января 1953 года, или с этой датой у него связаны какие-то другие (возможно, более страшные) воспоминания.
Интересный, кстати, был день в истории – 14 января 1953 года, среда. Которая следовала за вторником, 13 января, когда в «Правде» и в других центральных газетах было опубликовано сообщение ТАСС об аресте врачей-вредителей.
И в течение всего вторника все граждане большого Советского Союза прилипали к радиоточкам или вслух читали за семейным столом (незабываемо описано в рассказе Дины Рубиной «Любка»):
«Арест группы врачей-вредителей. ... Установлено, что все эти врачи-убийцы, ставшие извергами человеческого рода, растоптавшие священное знамя науки и осквернившие честь деятелей науки, — состояли в наемных агентах у иностранной разведки. Большинство участников террористической группы (Вовси М.С., Коган Б.Б., Фельдман А.И., Гринштейн А.М., Этингер Я.Г. и другие) были связаны с международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт», созданной американской разведкой якобы для оказания материальной помощи евреям в других странах. На самом же деле эта организация проводит под руководством американской разведки широкую шпионскую, террористическую и иную подрывную деятельность в ряде стран, в том числе и Советском Союзе».
За вторник и ночь на среду страна всё это переваривала, а 14-го началась вакханалия. Ученики пишут заслуженной учительнице на двери класса: «Здесь работают явреи». «Очкастых и носатых» выкидывают из общественного транспорта, объявляют бойкоты на работе (это, впрочем, самый мягкий вариант), в поликлиниках и больницах наблюдается натуральный массовый психоз – пациенты испытывают буквально средневековый суеверный ужас, что «убийцы в белых халатах» их всех незамедлительно перетравят.
Но самое страшное, говорят, происходило в школах, которые тогда по мудрой сталинской задумке были поделены по половому признаку. Если в женских, как правило, ограничивалось бойкотом (время кровавых девчачьих драк всё-таки еще не наступило), то в мужских, особенно в младших и средних классах, творились по-настоящему чудовищные вещи. Например, одного второклассника в тот день просто повесили на дереве. Спросите – за что? За шею, – процитируем «Обитаемый остров» Стругацких. Мальчика спас прохожий.
А поскольку жаловаться было не принято, родители, которым своих бед хватало, о большинстве «эксцессов» такого рода так никогда и не узнали.
К слову: году эдак в 1969 Лурье сумел впервые напечатать повесть Стругацких «Обитаемый остров». А через 20 лет – «Софью Петровну» Лидии Чуковской, «Слепящую тьму» Кёстлера...
...А с 14.01.1953 (в Ленинграде в тот день была оттепель) у Лурье, возможно, тоже связано что-то такое, о чем «теперь вспоминать почти смешно. Хотя и не смешно».
Тогда, не слишком холодной зимой 1953 года, говорят, издыхающий тиран имел насчет евреев какие-то глобальные планы. И красивое иностранное слово «космополитизм» никого не вводило в заблуждение. К счастью, у уважаемого шотландца Джона Чейна и не менее уважаемого ирландца Уильяма Стокса были свои планы...
«Эй, однокорытники! Если кто из вас еще жив и если кого иногда, случайно, пощипывает совесть, — не горюйте! Страна боролась с космополитизмом; в частности, вы — со мной. Все нормально. Мне посчастливилось: видать, крепкая была башка. Вам не удалось выбить из меня, как пыль из коврика, — этот самый космополитизм. Не то чтобы я этим гордился, гордиться тут нечем, да и не умею я чувствовать гордость (как выяснилось — и страх; да, представьте; сам удивляюсь). Но как-то радует меня, что я жил и умру безродным космополитом».
У читателя нет оснований не верить Лурье, когда он говорит, что он не умеет чувствовать страх. Но, похоже, сам предмет ему знаком, и он мог бы сказать, как отец Гур какому-нибудь самонадеянному Румате:
«Что вы знаете о страхе, благородный дон!»
Поэтому, прочитав повесть, вы уже никогда не забудете про погибших страшной смертью двойников Ромео и Джульетты – красавицу Нагору и ее возлюбленного, про несчастного «злоумышленника» Павла К. из города Балашова, застрелившего из сострадания больную раком жену, про замученную «любящей» семьей пакистанскую девушку…
За полгода, прошедшие с того времени, как Самуил Лурье окончил повесть, произошло еще много всякого: достаточно открыть ленту новостей. Есть от чего впасть в отчаяние при виде того, что делается дома. А также в тех местах, докуда любезное отечество дотянуло руки.
Но Лурье везучий – ему подставляют плечо и спасают от отчаяния такие же безродные космополиты, как и он сам.
«Называю наугад: как Спиноза. Как Лермонтов. Как Шаламов. Как Оруэлл. Как Брэдбери. Как мой Меркуцио».
И русская литература, о которой Лурье столько написал и явно еще напишет.
«Возможно, оттого, что, как сказал Салтыков, одна только литература не признает смерти».
А значит, скрипи и дальше воронье перо.
Максим Волков, специально для «Фонтанки.ру»
**
ПОСЛЕДНЕЕ ДЕЛОВОЕ ПИСЬМО
Из блогов «Эха Москвы»:
28 июня 2015
Многоуважаемый (нет, лучше все-таки дорогой) господин Греф!
Я – Самуил Лурье, русский литератор, очень мало известный (Вам – наверняка нет), но все-таки профессионал: полвека печатаюсь, полтора десятка книг, премии (потешные, конечно), — словом, потратить на мое письмо минуты четыре даже такому важному человеку, как Вы, не западло.
В настящее время я проживаю в Америке, «лечусь» от cancer’a в этой щедрой, великодушной, милосердной и человечной стране.
Но все равно, как Вы (и некорые Ваши починенные) догадываетесь, умираю. И осталось мне от нескольких дней до нескольких недель.
А денег семье не оставляю. Не заработал за всю жизнь. И я подумал: хоть шерсти клок. И выслал моей сестре в СПб. доверенность, чтбы она успела получить недозабранную (за год, кажется) пенсию. Речь идет о сумме, едва ли превышающей дневной заработок. (Ну ладно: у уборщицы, может, месячный).
И сестра пришла с доверенностью в Сбербанк. Где ее, конечно, завернули: попросили подождать десять дней. Которые необходимы для проверки. Потому что, — сказала старухе оператор или как ее, длинноногую:
— Такую бумажку может изготовить любой.
А я-то не знал: в Сан-Франциско ездил, к консулу (чтобы заверил), и деньги платил.
Нужна, видите ли, серьезная проверка – на какую-то безопасность. Кажется, даже на финансовую. Причем времени она потребует едва ли не больше, чем всем банкам Европы понадобилось на проверку долга Греции.
Грошовый и гнусный расчет понятен: я умру раньше, или сестра, не дай Бог, заболеет и не доедет до Старо-Невского. Они спишут эти деньги как выморочные и потом как-нибудь перепишут на себя, на банк, не знаю.
Грошовый-то он грошовый, но в масштабах города стариков можно недурно приподняться. Курочка по зернышку клюет, а сыта бывает (вариант: а весь двор изгадит).
Поймите правильно: я вовсе не жалуюсь на эту компанию бездельников на Старо-Невском. Я даже считаю, что они поступают правильно, своими методами посильно разрушая это отвратительное государство. Я приветствую саботаж и коррупцию и с удовольствием наблюдаю за пандемией глупости.
Правы они, а не мы – несчастное поколение родившихся при Сталине, умирающих при Путине. Мы не боролись с этим государством, а работали на него, рабы.
Слишком поздно — и то немногие, — поняли, что ничего этого не существует (литература, впрочем, указывала, пока была): ни страны, ни погоста, ни
государства. Есть только ГБ, нацеленная на единственную задачу: уничтожить на планете Земля человеческую цивилизацию. И что бы мы ни делали, мы фактически работали на нее, рабы.
Так что я вовсе не желаю ни соблюдения закона, ни наказания виновных.
Да и на деньги мне, если честно, плевать: есть прекрасные дети. Но все-таки отдайте. Это мое. У Вас (хорошо, у вас, согласен, наверное, разница какая-то есть) они пойдут на убийства и на выплату страховки за лошадиные призы, то есть опять-таки на убийства. Не позволяю.
Между нами: больше всего мне хотелось бы финала в духе Диккенса: чтобы минут через десять после получения Вами этого письма группа хорошо одетых людей вывалила из конторы на Старо-Невском и кортеж полетел на Шоссе Революции, где живет сестра (предупредить, не напугать!). Извиниться, вручить цветы, вообще ни разу не хамить. Не скрою: не возражал бы и против небольшого веселого (не траурного!) оркестра. Пожалуй, клезмеры тут были бы хороши.
Ну, посмотрим.
Самуил Лурье
Герман Греф: Ответ Самуилу Лурье
29.06.2015
Уважаемый Самуил Аронович!
Позвольте от имени Сбербанка и от себя лично принести Вам самые искренние извинения в связи с инцидентом, произошедшим с Вашей сестрой. Я знаю, что в настоящее время проблема решена, Ваши пенсионные средства выданы по доверенности в полном объеме.
Каждый подобный инцидент, который происходит с клиентом Сбербанка, меня по-настоящему огорчает. Несмотря на то, что формально сотрудники нашего банка не нарушили правил и инструкций, считаю, что формализм по отношению к клиентам недопустим. И Ваша ситуация – пример недопустимости такого подхода. Мы действительно очень много делаем для того, чтобы нашим клиентам было комфортно общаться со Сбербанком. Да, получается это не всегда, но мы стараемся каждый день меняться к лучшему.
Самуил Аронович, я знаком с Вашим творчеством и знаю, что Вы – не только талантливый, но и сильный человек. От всей души желаю Вам побороть Ваш недуг!
Герман Греф
Президент, Председатель Правления Сбербанка
Самуил Аронович дал Герману Грефу шанс войти в историю отечественной литературы. И тот, пожалуй, сумел этим шансом воспользоваться. А.А.
**
ВОСПОМИНАНИЕ О ДРУГЕ
С портала «Питер.ТВ»
Самуил Лурье: Стругацкий утверждал – смешно и некрасиво быть глупым и злым
23.11.2012
Петербургский литератор Самуил Лурье вспоминает о своем друге – скончавшемся писателе-фантасте Борисе Стругацком. Что самое главное в произведениях Стругацких, почему несколько поколений перекликались цитатами из их произведений, в каких отношениях писатели были с атеизмом и патриотизмом, за что власть ненавидела Стругацких сильнее всего...
Петербургский литератор Самуил Лурье рассказывает о замечательном писателе Борисе Натановиче Стругацком, который скончался в Санкт-Петербурге 19 ноября на 80-м году жизни. Самуил Лурье дружил со Стругацкими с юности, был издателем нескольких их произведений. Именно благодаря Самуилу Лурье в журнале «Нева» еще в советские годы впервые увидела свет первая редакция ставшего позже культовым романа «Обитаемый остров».
На литературном вечере, состоявшемся в библиотеке имени Лермонтова в четверг, 21 ноября, Самуил Лурье рассказал о том, почему книги Стругацких были так важны для нескольких поколений, что было самым главным в их произведениях и с какого момента власть увидела в них своих личных врагов.
«Такой уж исторический рок России, что нужные люди уходят тогда, когда они нужнее всего, - сказал Самуил Лурье, имея в виду смерть Бориса Стругацкого. - Если бы Сахарова не затопотали на том съезде народных депутатов, глядишь, что-то было бы не так. Если бы Политковскую не убили в тот самый момент, когда кроме нее уже ни один человек не говорил об этих бессудных расправах, если бы Лев Толстой, который был всего на два года старше Бориса Натановича, не умер в 1910 году и в России сосем не осталось моральных авторитетов, то, может быть, дело так быстро не пошло... Вот так и здесь получилось, что Борис Натанович Стругацкий ушел от нас в тот самый момент, когда только его голос, после того как умер академик Виталий Гинзбург, - один его голос мог быть услышан на фоне этого грозного приближающегося к нам цунами пустосвятства, мракобесия, воинствующего клерикализма, которое, судя по всему, обрушится на нас, причинив России всевозможные беды», - отметил писатель.
«За Стругацким было то, что несколько поколений учились у него мировидению, он был учебником ума, у него есть голос в обществе. Теперь этого нет, - продолжил он. - Наше поколение, которое читало книжки Стругацких, как книжки, в которых говорит наш голос, наш здравый смысл – это поколение скоро уйдет. Для остальных это будет детская литература, игра.
Писателя, если он хорошо пишет, вообще-то любят не за то, как он пишет. Писателя, если он настоящий писатель, любят за его идеалы. Когда книга становится настольной книгой поколения, потому что она проповедует какой-то очень симпатичный публике идеал. И Стругацкий был представителем идеалов просвещения: свобода мышления, свобода здравого смысла и гуманность, вера в доброго человека и в то, что умом можно распутать большую часть наших социальных бед и тревог, – эти идеалы он и проповедовал», - отметил Лурье, объяснив, почему несколько поколений, фактически перекликались цитатами из книг Стругацких.
«Но, кроме того, за что любим писателя и почему его произведения делаются разговорным языком миллионов – это когда он пишет, как Стругацкий, – смешно и мужественно. Как у некоторых поэтов есть дар писать запоминающимися четверостишьями, так у некоторых прозаиков есть дар писать запоминающимися фразами, которые подхватываются, которые вкусно и хорошо произнести.
И если присмотреться, что это за фразы, – это фразы, в которых звучит насмешливая интонация ума по отношению к глупости, невежеству, догматизму, штампу. Как приятно, как свободно, с каким королевским высокомерием чувствует себя ум, слыша газетные лозунги, армейские команды, какие-то человеконенавистнические призывы, – он смотрит свысока. И это дает читателю иллюзию, что если ты умный, то ты тоже не то зажатое растоптанное несчастное социальное недоразумение, каким тебя считают государство и все окружающие, а ты носитель правильного взгляда на вещи. И это дает тебе чувство если не полноты, то хотя бы осмысленности существования», - сказал Лурье, выведя формулу творчества Стругацких:
«Всем своим творчеством Стругацкие говорили – смешно и некрасиво быть глупым, то есть злым».
Лурье рассказал, какое чувство всю жизнь преследовало Бориса Стругацкого, о том, почему у писателя всё время было ощущение, что ничего не меняется, почему в произведениях братьев Стругацких так и не была по-настоящему поднята «великая и трагическая проблема атеизма», и о том, за какой именно роман их больше всего возненавидела советская власть.
По словам Самуила Лурье, власти больше всего ненавидели Стругацких за повесть «Второе нашествие марсиан», именно после этого произведения писателей надолго перестали печатать.
«Моя любимая повесть Стругацких, которую сейчас почти не упоминают, та самая книжка, которая возбудила к Стругацким ненависть советской власти – это повесть «Второе нашествие марсиан».
В этой повести Стругацкие задели всю эту ксенофобскую милитаризованную структуру. Они попали ей в самое больное место. Вот что оказывается – именно эти люди, которые громче всего кричат: Держава! Победа! Все как один! Россия всё – остальное ничто! - они всегда каким-то волшебным необъяснимым образом больше всего любят силу, они поклоняются ей, и потому они, безусловно, неизбежно, по непреложному закону являются потенциальными предателями. Все как один.
И вот именно это рассказано и очень убедительно показано в повести «Второе нашествие марсиан». Это был удар в самый поддых тому клубку злобных предрассудков и лживой развращающей демагогии и пафоса, которые в нашей стране нередко прикидываются патриотизмом», - отметил Лурье, рассказав о травле, которой подвергли Стругацких после появления этой повести.
«Они все прицепились к одной единственной фразе: там все герои наделены древнегреческими именами, и про некоего Полифема говорится так: «вот что этот Полифем никак не может без патриотизма. Вот без ноги он жить может, а без патриотизма у него не получается».
«Вот это один из тех афоризмов, которые запоминаются сразу и убивают огромное количество передовых статей, выкриков всех прохановых и шевченко на свете… Это чудный антидот от лживой пропаганды», - подытожил Самуил Лурье.
Прощание с Борисом Стругацким прошло в Манеже в пятницу 23 ноября. Согласно завещанию Бориса Натановича, никакой церковной церемонии не было предусмотрено. Тело писателя кремировано, а прах будет развеян с вертолета над Пулковскими высотами, над той самой обсерваторией, в которой Борис Стругацкий проработал математиком-астрономом почти 20 лет.
Могилы его старшего брата – Аркадия Натановича Стругацкого – также не существует, его прах тоже был развеян.
**
ИЗДАТЕЛЬСКАЯ АННОТАЦИЯ НА КНИГУ
Такой способ понимать. Самуил Лурье..НФ Класс, 2007 год
Аннотация
Петербуржец Самуил Лурье – один из лучших российских эссеистов, автор книг «Литератор Писарев», «Толкование судьбы», «Разговоры в пользу мертвых», «Успехи ясновидения» и других. Его новая книга - это хорошо выполненная мозаика из нескольких избранных произведений и отдельных литературных тем, панорама, собранная из разноцветных фрагментов литературы разных эпох.
Взгляд Лурье на литературу специфичен, это видение, скорее, не исследователя-литературоведа, а критика, современника, подвластного влиянию поэтики постмодернизма. Взгляд беззастенчивый, восхищенный, но и не признающий личностных авторитетов классиков.
«Это литература о литературе, домыслы о вымыслах. Это книга про тексты и характеры: как одни отражаются в других. Авторы и персонажи разных прославленных сочинений, равноправно реальные, взаимодействуют в этих детективных сюжетах из истории стиля. Произведения мировой и русской классики описаны как события судьбы» Самуил Лурье
«Особенно ценны, мне кажется, книги-встречи. Такая книга – это твоя свернутая совсем другая жизнь, истинный родственник, нечто параллельное привычному. Тебя привязывает к ней множество тонких нитей и одновременно отпускает на более длинный поводок. Ты ценишь свободу и можешь возвратиться к ней, когда захочешь. Она состоит из плотной субстанции, ты читаешь ее с детским чувством холодка и открытия. Мир опять большой, но сейчас он распахнут и тебя ждут приключения и шанс на победу. Ты созрел для карты острова сокровищ, которая открывается с ее страниц. Эта книга, конечно же, написана для тебя. И когда бы ты ни открыл ее, уходят годы, опыт, опасения и цинизм, и ты остаешься перед чистыми страницами, которые разворачиваются картинками, где нет ничего лишнего».. Леонид Кроль
**
ПРЕЗЕНТАЦИЯ «МУРАВЕЙНИКА»
С Портала радио «Свобода» (2002)
Авторы: Самуил Лурье, Татьяна Вольтская
Ведущий Сергей Юрьенен
Петербургский писатель Самуил Лурье – автор романа «Литератор Писарев», сборников эссе «Толкование судьбы», «Разговоры в пользу мертвых», «Успехи ясновидения». Новая книга – издательство журнала «Нева» – называется «Муравейник». Наша студия в Петербурге, у микрофона поэтесса Татьяна Вольтская:
Татьяна Вольтская: Новая книга Самуила Лурье, которую мы сегодня представляем, – «Муравейник» – это не только эссеистика, но и публицистика. Дело в том, что с 90-х годов у автора появилась возможность печататься в газетах. И вот – разговоры о литературе перемежаются мгновенными откликами на текущие события, особенно в 94–95-м, когда началась первая чеченская война. Под рябью внешних перемен взгляд Самуила Лурье улавливает то, что не меняется, – милитаризм, фашизм, КГБ.
Книга «Муравейник» – театр одного актера. Декорации здесь нарочито петербургские. В начале – отрывок из лекции о Петербурге, прочитанной в ленинградском еще Доме журналистов в 88 году, в конце – интервью о Петербурге, напечатанное в «Литературной газете» в 2001. Там говорится о том, что город, несмотря на всю свою странность и призрачность, имеет некий таинственный смысл. Имеет свой таинственный смысл и петербургское бытие автора. Вот он стоит на мосту через Неву и видит, что фасады домов скрывают то, чего там никогда не должно было быть, и даже надгробия на кладбищах лгут, потому что под ними нет тех, кто на них обозначен. «Мне нравится, что меня обманывают, потому что меня не обманешь», – говорит Самуил Лурье. И добавляет: «Ощущение, что тебя обманывают, а ты не даешься в обман, – очень петербургское ощущение».
Возможно, в этом и есть одна из скрытых пружин книги, ее энергия, ее игра: неуловимым движением раскрывать ложь и пошлость повседневности.
Впрочем, острота взгляда наказуема. Помню, однажды светлым майским вечером мы с автором «Стеклянного муравейника» гуляли. Троицкий мост, Петропавловская крепость, парк. У метро к нам подошли четыре милиционера и потребовали документы. Кругом под скамейками валялись пьяные, но милиционеры настойчиво выясняли именно у нас, кто мы такие, откуда идем. До сих пор я затрудняюсь объяснить этот случай рациональным образом. Может, державный дух, обитающий в Петербурге, решил подразнить того, кто видит его насквозь. А может, выпитый нами бокал красного вина был того сорта, который приводит в ярость блюстителей порядка:
В Петербургской студии «Свободы» Самуил Лурье. «Муравейник». Фрагменты новой книги. Из цикла «Беспорядочное чтение», апрель 1995.
Самуил Лурье:
Не осталось мужей, коих мог уважать.
Лишь вино продолжает меня ублажать.
Не отдергивай руку от ручки кувшинной,
Если в старости некому руку пожать.
Вышел томик Омара Хайяма в издательстве «Невский курьер». Как сказал бы основоположник, очень своевременная книга: первосортный опиум для народа – самая усвояемая философия в позлащенных пилюлях.
С той, чей стан – кипарис, а уста – словно лал,
В сад любви удались и наполни бокал,
Пока рок неминуемый, волк ненасытный,
Эту плоть, как рубашку, с тебя не сорвал!
Это было идеальное чтение «в эпоху застоя», – но именно сейчас, как никогда, Хайяму нет цены и замены.
Недееспособность русской классики на родных просторах сделалась очевидной – о западной умолчим. Еще в конце XVIII века русская литература поверила в реальность пресловутых общечеловеческих ценностей, особенно пленясь идеей сына одной еврейки – он Сын Человеческий – о любви к другим – к так называемым ближним. Русская литература, в отличие от церкви, не была государственной – и приняла в историческом процессе сторону людей. Это вовлекло ее в нескончаемую тяжбу с Творцом о смысле зла и пользе несчастья – она до последнего издыхания не принимала необходимость несправедливости.
Прямо смешно: какой-то новый Новый Завет. Белинский вопил, что плюет на прогресс, если прогресс непременно должен быть оплачен человеческими жертвоприношениями: «Я не хочу счастья и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братьев по крови!» При этом братьями по крови – что почти невероятно, – считались, представьте, буквально все. Персонаж Достоевского, повторяя за Белинским эту мысль – что мировая гармония не стоит слезинки замученного ребенка, – явно не догадывался, что дети детям рознь, – да и воображаемую эту мировую гармонию ставил почему то выше имперских интересов. Отсюда один шаг до государственной измены.
Даже отлучение Льва Толстого от церкви не отучило русскую литературу от бредней. Но историческая практика их разоблачила. Десятки лет лучшие в мире учителя преподавали эту, самую добродетельную в мире, литературу миллионам школьников, а государство пересоздавало их по своему образу и подобию – взгляните же на лица теперешних взрослых…
Не опасаясь Грядущего Хама (поскольку он уже пришел), перечитаем Омара Хайяма, простите за рифму. Он открыл бином Ньютона задолго до Ньютона – и раньше, чем нужно. В XII столетии, когда повсюду еще воспевались героические походы рыжих муравьев на муравьев черных (если половец не сдается – его уничтожают, а сдается – обращают в рабство; пусть это самое «Слово о полку» подделка – но ведь правдоподобная), – Хайям уже осознал, что суетиться не стоит – мироздание подобно империи: управляется законом неблагоприятных для человека случайностей – необозримый концлагерь, где единственный неоспоримый факт – смертный приговор, а принадлежит лично нам лишь неопределенное время отсрочки; хорошо на это время пристроиться придурком в КВЧ, – но достоин зависти, а также вправе считать себя живым, счастливым и свободным – только тот, кто выпил с утра.
Татьяна Вольтская: И снова апрель 1995, из сочинения «Из жизни слов».
Самуил Лурье:
На днях ведущий телепрограммы «Воскресенье», рассуждая о картинах из спецхрана, выставленных в Музее изобразительных искусств, так и отрезал с преважной миной: Россия, мол, имеет на них – на картины то есть – неоспоримое моральное право. Так-то оно так. Советская армия отобрала их у гитлеровской, а гитлеровцы – у разных людей из оккупированных Германией стран, причем людей этих фашисты убили. Теперь картины неоспоримо наши, а если у истребленных владельцев остались наследники – перебьются. Допустим. Но что-то тут не сходится. Например, если у нас, не дай Бог, победят на выборах сами знаете кто – и эти организмы задушат меня в газовой камере и завладеют моими книжками, где автографы Твардовского, Бродского, – а потом развяжут мировую войну, – а китайцы, скажем, их победят и отнимут мои книжки: что же? Ступай, Твардовский, в китайский спецхран? Довольно сложный это, по-моему, казус. Грабить награбленное – право и впрямь неоспоримое, согласен, – а вот почему это право – моральное, не возьму в толк.
Обычная, вечная история с географией. Шестьсот лет назад некто Донской посягнул на территориальную целостность великой и неделимой Золотой Орды: создал незаконные вооруженные формирования с целью провозгласить независимость одного из улусов. Имел ли Дмитрий Донской моральное право на эту сепаратистскую авантюру (о юридической стороне умолчим)? Не правда ли, бессмысленный, ханжеский вопрос? Главное – не нашлось у Мамая установок «Ураган», и Донской победил, и у нас теперь – Патриарх, а не Муфтий – так что глава государства на Пасху, а не в рамазан, поздравляет нас – с Рождеством. Вот и славно.
Татьяна Вольтская: В новой книге Самуила Лурье литература так тесно переплетается с публицистикой, что разделить их невозможно.
Из цикла «Беспорядочное чтение», 15 декабря 1994.
Самуил Лурье:
В такие дни читать не хочется. Разве перечитывать – но и это занятие бесконечно грустное. «Хаджи-Мурат» Толстого, «Наказанные народы» Некрича, «Ночевала тучка золотая» Приставкина... Литература ничего не значит, мысль о справедливости растворяется в имперском сознании без следа. Литераторам дозволяют поболтать на перемене между уроками военной географии, пока не пролетит с колокольчиком тяжеловооруженный ангел смерти: займите свои места!
И опять все сначала: стратегические интересы требуют жертвовать населением ради территории – территория необходима, чтобы разместить войска, – войска нужны, чтобы охранять территории...
Генеральская наука. Мнения нижних чинов никто не спрашивает.
С какой это стати молодчага в лампасах прислушается к надорванному голосу давным-давно истлевшего унтер-офицера:
Взгляни, наперсник сатаны,
Самоотверженный убийца,
На эти трупы, эти лица,
Добычу яростной войны!
Не зришь ли ты на них печати
Перста невидимой руки,
Запечатлевшей стон проклятий
В устах страданья и тоски?..
Это Александр Полежаев повествует о предыдущей (об одной из бесчисленных предыдущих) карательной экспедиции в Чечню. Война, как известно, продолжалась более полустолетия, угасла всего сто тридцать лет назад.
Полежаев попал на Кавказ не по своей воле, добывал там (не добыл) офицерские эполеты, совесть его не страдала, он чувствовал себя так, словно попал в роман Фенимора Купера, и чеченцы были для него, как и для всех просвещенных современников, – те же индейцы: нехристи, дикари; отвергают самую передовую в мире идеологию и технический прогресс; как же не убивать их? Опять же стратегические интересы...
Так что вообще-то Полежаев имел намерение воспеть. Но также хотел и блеснуть невыдуманными подробностями: не в тылу, дескать, сочинялось, не в обозе. От этого текст получался не совсем патриотичный:
В домах, по стогнам площадей,
В изгибах улиц отдаленных
Следы печальные смертей
И груды тел окровавленных.
Неумолимая рука
Не знает строгого разбора:
Она разит без приговора
С невинной девой старика
И беззащитного младенца;
Ей ненавистна кровь чеченца,
Христовой веры палача, –
И блещет лезвие меча!..
Как видим, только в предпоследней строчке нашлось убедительное оправдание для действий ограниченного контингента захватчиков. Не будь ее – пожалуй, цензура вмешалась бы (временный, то есть, информационный центр) – и была бы по-своему права: не слишком ли много ужаса и жалости? Военнослужащий, называется, – кого жалеет? Неблагодарных басурман, даже не способных понять, что их убивают лишь для того, чтобы сделать полноправными субъектами.
Государство тратит порох, свинец, молодые жизни собственных подданных, только бы дать этим горцам возможность хоть через сто лет отправиться на казенный счет в казахстанские степи, – а они не ценят своего счастья, нашего великодушия... разбойники!
Но что поделать с этой литературой! Не умеет проникнуться интересами генералов и госбезопасности (стратегическими, разумеется). Знай горюет по пустякам: не о целостности территорий, а о девичьей косе: ну, прикончили наши храбрецы по ходу дела чеченскую девушку – и черную, в три грани, косу шутки ради шашкой снесли, – ну, бывает, – а вот поэту, видите ли, жаль девушку.
Казалось бы, ясно, что красавица сама виновата: кто ей мешал добровольно отдаться русскому штыку, сделаться неотъемлемой, так сказать, россиянкой? А поэт – свое шепчет, слабак: больно ему, слабаку, смотреть на эту косу под ногами, в пыли, в крови:
...Кого лелеет
Украдкой нежная краса,
Тому на сердце грусть навеет
В три грани черная коса.
Все равно никто ее не читает, литературу эту.
Татьяна Вольтская: Из сочинения «Чайник с Цветочками», февраль 1996.
Самуил Лурье:
Кто помнит, что «О доблестях, о подвигах, о славе» – была милицейская рубрика в советских газетах, – тот не особенно удивится, даже услышав стихи: «И веют древними поверьями / Ее упругие шелка» – в рекламе, например, ткацкой фабрики.
А все-таки немного странно, когда какой-нибудь с мускулистым лицом субъект произносит: «Честь – имею!» словно горделивый автобиографический тезис, – точно горничная на выданье.
На самом-то деле тут ведь сокращенная формула преувеличенной вежливости. Как и следовало в бюрократическом государстве, канцелярский оборот вошел в быт, сделавшись любезностью: честь имею представиться, имею честь засвидетельствовать почтение, наконец, – честь имею откланяться. Последнее словосочетание удержалось дольше всех и сохранило в усеченном виде то же самое, что до скорого – и больше ничего. Нет ни малейших причин подпускать в голос грудные, задушевные, героические нотки.
К тому же честный человек скажет о себе, что будто бы его невинность не похищена, только если он очень уж неумен. Честь – это ведь такая иллюзия: мы ни при каких обстоятельствах не сделаем ничего такого, за что презираем других. Но разве мыслимо так заблуждаться в ХХ веке, да еще в нашей стране? Кто же не знает, что с человеком можно сделать всё – и превратить его в ничто – ничего не стоит? Что, например, в каждом большом городе имеется Большой Дом, а в нем специальные приспособления и люди, готовые в кратчайший срок избавить нас от каких бы то ни было иллюзий.
Советскому человеку идея чести в принципе не к лицу. Но, помимо теории, существует ведь и практика. История страны и ее моральный облик создаются суммой биографий. Восемнадцать, что ли, миллионов состояли в КПСС, и далеко не все вступили по простодушию – ведь это было необходимое условие даже очень скромной карьеры, и ради нее приходилось позабыть о кровавых преступлениях передового отряда трудящихся – то есть кое-чем поступиться. И в ГБ несчитанные миллионы служили и служат – это в штате, а о сексотах и доносчиках официально сказано, что ежели их списки рассекретить – некого останется уважать. Короче, в опыте нынешних взрослых – тьма политических подлостей, крупных и мелких (на собраниях-то кто не сиживал? кто ни разу не голосовал за что-нибудь заведомо скверное?), с таким опытом вообще-то стыдно декламировать: «Пока сердца для чести живы». В оправдание утверждают, что это были не совсем подлости, что мы просто представляли собой сонм пламенных тупиц, – но что-то сомнительно, чтобы все до одного. И, опять же, что такое – честь тупицы?
Когда я слышу все эти «честь имею», или там «право на достойную жизнь», или «не стало идеалов», – почему-то всякий раз вспоминаю рассказ свидетеля об одном эпизоде сумгаитского погрома. Это было восемь лет назад, союз нерушимый республик свободных еще указывал путь в светлое будущее всему человечеству.
«Девушку раздели и бросили в ящики. Девушка раздвинула ящики и закричала. Тогда к ней подошел парень, примерно 20-22 лет. Этот парень принес с собой чайник белого цвета, с мелкими цветочками. В этом чайнике был бензин. Парень из чайника облил девушку бензином и сам же поджег ее.
Это на глазах у целого города – и всей страны.
Мы сделали вид, что ничего не заметили.
А теперь хотим – счастья.
Татьяна Вольтская: Из сочинения «Воспоминание о Диккенсе».
Самуил Лурье:
Диккенс был прикомандирован к детской литературе. В отличие от многих других, эта идеологическая диверсия оказалась успешной: миллионы сталинских орлят отравились дурманом общечеловеческих ценностей. Чтение Андерсена (Ханса Кристиана) и Гюго тоже кое-кому не прошло даром, но Диккенс! Он проповедовал – горячо и настойчиво – самое настоящее христианство. В нашем государстве это было дозволено только ему – под надуманным предлогом, что будто бы Диккенс давно умер, а до того был реалист и, стало быть, могильщик капитала. Так и говорилось в предисловиях и послесловиях, но кто же читал их, кроме цензоров? Дети среднего и старшего возраста сразу набрасывались на основной текст, от которого оторваться, как все знают, невозможно. В результате многие частично утратили ориентацию, да и вообще – стали взрослыми гораздо позже, чем следовало, вволю настрадавшись из-за таких вещей, которые только разжигали аппетит у остальных, узнавших вовремя, где помещаются ум, честь и совесть нашей эпохи.
Диккенс во многом виноват, вплоть до самых недавних событий. Правда, и русские классики всегда действовали с ним заодно.
...В самом деле: честно ли внушать людям иллюзию, будто они не являются частью фауны? Да и кто поверил бы этому, кроме мечтательных подростков?
В нашей мужеподобной цивилизации принято думать, что в куклы играют одни лишь маленькие девочки. Диккенс и упомянутый Андерсен, и еще Дюма-отец блистательно опровергают этот предрассудок. Кукольный роман оттого и захватывает нас так, что дает поиграть в жизнь, направляемую великодушной волей. Разве есть в мире что-либо увлекательней?
Да, опыт такой игры не всегда проходит бесследно; да, может в корне подорвать, например, карьеру снайпера. Но ведь не потому, что рука будто бы дрогнет или прицел собьется:
Все же, прежде чем допустить мальчика или девочку в эту школу сострадания, в эту мастерскую больших надежд – словом, в роман Диккенса, – нынешние родители обязаны крепко подумать. Хотя, с другой стороны, общество так нуждается в справедливых богачах и благородных клерках:
Татьяна Вольтская: Кто-то удачно заметил, что заслуга советского критика не в том, что он написал, а в том, чего он НЕ написал. Большая часть писательской жизни Самуила Лурье прошла при советской власти, и он умудрился не написать ничего такого, за что можно было бы покраснеть сейчас. Но все же специальный дар Самуила Лурье – исцеление от смерти: не всех подряд, а писателей. Пожалуй, все его книги, вышедшие ранее, были об этом. И в новой книге «Муравейник» есть целый раздел, посвященный этим странным чудесам. Он называется «Именины привидений». У каждой статьи – вполне обыденный повод – день рождения, юбилей того или иного писателя. Мимолетные поводы порождают литературную эссеистику. Ощущение от нее такое, будто автор стоит в ясный день где-нибудь на Дворцовом мосту, в сердце Петербурга, и видит сквозь пространство и время – то, чего никто до него не замечал.
Статья о Платонове называется «Главный свидетель». Там сказано, что Платонов «был главный свидетель главного события эпохи». По-моему, Самуил Лурье тоже из числа главных свидетелей своего времени – тех немногих, которые все видят и все понимают. Лично для меня его свидетельства равно важны – говорит ли он о том, как российские солдаты убивают чеченскую девушку, о «правде отчаяния» в стихах Бродского или об особенностях секса в тоталитарном государстве.
Фрагмент из сочинения Самуила Лурье «Страна имени Достоевского».
Самуил Лурье:
Наши отношения с Достоевским тяжелы еще и оттого – или даже главным образом оттого, – что не дано персонажам понимать автора до конца. Мы живем среди персонажей Достоевского и сами – каждый по-своему и все в разной мере – являемся его созданиями.
В отличие от Тургенева и Чехова, он не описывал своих современников. И, в противоположность Лермонтову и Толстому, не искал себе воплощения в других обличьях. Достоевский людей выдумывал – если угодно, предугадывал, предвидел – как жертв катастрофы, бушевавшей в нем самом. Вообразим натуралиста, умеющего предсказать в подробностях, какая флора, какая фауна появится в данной местности на следующем витке эволюции.
Впрочем, натуралистов таких не бывает, и эволюция-то, говорят, не более чем гипотеза. Но существа, сочиненные Достоевским, в каждом поколении мельчая, зато возрастая числом, заполнили в короткий срок шестую часть суши, – и это, конечно, далеко еще не предел.
В троллейбусе тесно от Свидригайловых, по вагонам пригородных поездов бродят Раскольниковы, с телеэкрана щелкают зубами малюсенькие Верховенские: Странные, страшные, несчастные, лишенные связи с небом и с землей, погибающие от дефицита любви и смысла.
Татьяна Вольтская: Из цикла «Беспорядочное чтение», декабрь 1995.
Самуил Лурье:
Будь у Николая I мегафон, в 1825 году еще, увы, не изобретенный, – все, глядишь, и обошлось бы для большинства, и российская история развернулась бы повеселей.
Над площадью стоял оглушительный шум, и почти никто не понял, за что погиб – за Константина? за конституцию?
Из так называемых декабристов мне лично симпатичней всех Цебриков 1-й, Николай Романович, поручик Финляндского полка. Ни в каком тайном обществе он не состоял, а просто проезжал близ площади в извозчичьих санях: полковой командир подписал ему увольнительную на три дня, и Николай Романович намеревался как следует выспаться и затем повеселиться в одной знакомой квартирке на Васильевском.
Но, завидев толпу, вышел из саней, поглазел, кое с кем раскланялся. Потом все-таки рассудил за лучшее убраться восвояси: По дороге к Неве повстречал колонну морского гвардейского экипажа, заметил в ней знакомых – мичмана Дивова, братьев Беляевых, крикнул: «Куда вас черт несет, карбонарии?» – колонна пробежала мимо, и Цебриков поехал забыться сном.
На следствии мичманы показали, будто он кричал: «В каре против кавалерии!» 8 января Цебриков был арестован. Как человек с чистой совестью, он в следственном комитете держался излишне храбро, чуть ли не бранясь, чуть ли не по матери. Комитет испросил высочайшего соизволения на закование его в ручные железа. :
Но кандалы и одиночка смягчили Цебрикова лишь к концу марта и лишь настолько, что в письменном объяснении он вежливо напомнил о своей прежней беспорочной службе. Разрядная комиссия Верховного уголовного суда, «считая опасным обвинить его только за слова, в произнесении коих он и на очных ставках не сознался», – совсем уж было собралась Цебрикова освободить: хватит, мол, с него и шести месяцев крепости, – да призадумалась. Верховный суд определил его в солдаты с выслугою, – а царь Цебрикову – и, кажется, только ему! – приговор ужесточил: «По важности дурного примера, им поданного... и запирательстве и упорстве, не достоин благородного имени, а потому разжаловать в солдаты без выслуги».
Цебриков умер в 1862 году, шестидесяти двух лет от роду. Не Цебрикова жаль, а грустно думать, что напрасно была нам молодость дана, и старость тоже, и краткий между ними промежуток, – неужто скончаемся, как родились, в полицейском государстве? Уже сейчас по радио какие-то говорящие рептилии вещают, что Николай Палкин и Коба были, самое главное, патриоты. И специально для подрастающего поколения исполняют гимн убийце всех времен.
Вообще – смеркается быстро.
Татьяна Вольтская: Из цикла «Беспорядочное чтение», октябрь 1996.
Самуил Лурье:
<...> Вышел том 2-й «Ленинградского Мартиролога» – список казненных в октябре 1937 года. Примерно четыреста страниц – сплошь фамилии с именами-отчествами:. В предисловии академик Д.С.Лихачев настоятельно советует: «Не ленитесь прочесть все фамилии казненных и представить себе, что за каждой из них стояла полноценная жизнь...» Совет прекрасный. Но также и адреса представляют интерес.
Вот Васильевский остров, 12-я линия, д.11, кв. 6. Обитателям этой квартиры наверняка полезно узнать, что 2 августа 1937 г. из нее увели навсегда некоего Андреева Николая Владимировича, и было врагу народа двадцать лет.
А на улице Чехова, д.5, кв. 9, жил враг народа Леонид Станиславович Касперович.
А на Тверской в д.3/11, в кв. 14 – враг народа Садогурский Яков Яковлевич.
Ну, и так далее. Нельзя избавиться от мысли, что в каждой старой квартире – свой, неизвестно чей, окровавленный призрак бродит по ночам, и пуля громыхает в пустом его черепе. Кто в семнадцатом погиб, кто в пятьдесят втором, – и семьи не пощажены, а жилплощадь ничья не пропала – пригодилась героическим современникам...
Но мы ведь ни в чем не виноваты, правда? Наши родители – тем более. Список убитых (далеко не полный) – вот он, а убийцы вместе с соучастниками (доносчик, следователь, судья, конвоир, палач, не забудем и свидетелей) испарились из города, не оставив ни воспоминаний, ни потомства. Их опустелое жилье перешло к ветеранам войны и труда, те завещали его своим детям, – так подайте же нам поскорей, начальники, достойную жизнь. Достойную нас...
Татьяна Вольтская: Тексты Самуила Лурье как будто специально созданы, чтобы подтвердить формулу Бродского, что «эстетика – мать этики». Из цикла «Беспорядочное чтение», май 1999.
Самуил Лурье:
Посмертная земная жизнь – так называемая слава – похожа на классический цирковой фокус. Иллюзионист кромсает, кромсает веревку, стягивает обрезки грубыми узлами – вдруг взмах, рывок – исковерканная линия мгновенно превращается опять в идеальную прямую: веревка, назло глазам, целехонька!
Шарик вернулся. Он голубой.
Сила фокуса – не столько в проворстве подмены, сколько в медлительной внятности необратимо губительных жестов. Пауза, предшествующая чуду – ожидаемому, обещанному, – должна убедить публику, что это чудо невозможное.
Примерно так трудится теперь время над образом Булата Окуджавы. Внушает доверчивому нашему здравому смыслу: поэт разделит участь того поколения, точней – того круга, в общем, – тех, кто все вместе принимали его меланхолический тенор за свой собственный внутренний голос.
Мне надо на кого-нибудь молиться.
Подумайте, простому муравью
Вдруг захотелось в ноженьки валиться,
Поверить в очарованность свою...
А это были люди самообмана: любили, взявшись за руки, попеть хором грустное и надеялись таким способом спастись от дураков. Причем в дураках видели главную опасность, почитая их природными своими противниками, – но как-то все было недосуг разобраться: кто дураки, чем отличаются – не отсутствием ли голоса и слуха?
Тут был, так сказать, вокальный социализм с отдельно взятым человеческим лицом. Знай распевали у костров и прочих источников света, как бы не обращая внимания на вполне реальных чудовищ в реальной окружающей тьме:
Дураком быть выгодно, да очень не хочется,
Умным – очень хочется, да кончится битьем...
Вот и пропадают теперь поодиночке.
Но Булат Окуджава, надо надеяться, не исчезнет вместе с ними – вместе с нами. Его фантазию, нежность и свободу поймут в грядущем веке верней.
По самодельным чертежам, из подручных слов и личной музыки он мастерил короткую такую, двух-трехминутную, но более чем настоящую – быть может, вечную – жизнь. Удивительно часто это ему удавалось.
В склянке темного стекла
Из-под импортного пива
Роза красная цвела
Гордо и неторопливо...
Кто-нибудь, когда-нибудь непременно еще влюбится в это волшебство.
Обычное заблуждение современников – будто человека, вчера необходимого, сегодня больше нет: вышел на своей станции, а мы вроде продолжаем куда-то мчаться.
Линия, скорее всего, кольцевая.
Как и пел Булат Окуджава: «Мне в моем метро никогда не тесно...»
Татьяна Вольтская: Из сочинения «Пустыня славы».
Самуил Лурье:
Мы Цветаеву не заслужили, она ушла в негодовании, никого не простив. И век, ее погубивший, не кончен. А что через двадцать лет после того, как ее пылающий мозг втоптали в землю, объявились тысячи незнакомцев, почувствовавших – вдруг и наконец-то – любовь к ее сочинениям, – так давно ли это случилось? Тридцать с чем-то лет назад. Всего-то одну человеческую жизнь продолжается эта любовь.
...Без восторга и сострадания читать Цветаеву – должно быть, и смысла нет, сплошная фонетика, должно быть. Но кто же избежит сострадания и восторга, из нас кто сумеет хоть один из этих текстов рассмотреть как произведение литературы, как словесную вещь, – и не услышит, что прямо к нему взывает из глубины огромного несчастья необыкновенно явственный голос несомненно родственной, беззащитной и бесстрашной души?
Силу этой иллюзии знает лишь тот, кто ей поддался, – поймет лишь тот, кто избавился.
О Цветаевой приходится думать крупными, неясными словами: душа, любовь, гениальность, безумие, судьба.
Никто другой в мировой литературе не исполнил роль Поэта столь самозабвенно. Никому еще не удавалось – и не удастся, наверное, – зайти так далеко; так глубоко, всею личностью уйти в собственное воображение, запропасть в нем. Мучительным усилием воли – почти исключительно ради детей – Марина Ивановна заставляла себя участвовать в окружающей реальности. А взаправду жила – наслаждаясь и страдая – в тетради, во сне.
Все, что она сочинила, – поэзия, проза, письма, – похоже, по-моему, на сон: возвращающийся, повторяющийся, с постоянным сюжетом и переменными, еле различимыми персонажами, с яркими подробностями из прочитанных в детстве книг, с нежной жалостью к себе и горькой обидой на судьбу. Сон – о любви, конечно. О том, что время от времени, страшно редко, возникают в мире существа, созданные для того, чтобы их любили бесконечно; достойные такой любви; способные отплатить за нее невообразимым счастьем. И есть такая любовь, бывает – не может не быть, раз необходима. И добиться ее легче легкого – от первого встречного: только и нужно, чтобы он понял, с кем встретился, – а как тут не понять: И вот, волна за волной, идут встречные – первые и вторые, волна за волной уходят, и никто ничего не понимает, никому не под силу понять, жизнь устроена несправедливо, бесчестно, бездарно, – и просыпаешься, плача от гнева.
Этот сон, даже отраженный бесчисленными зеркалами, – он совсем бесхитростный, как детская сказка. Но если отдать ему жизнь – и не только свою – и рассказать, что получилось, всей музыкой, наполняющей ум!
Не будь Цветаева гениальна – какой смешной, чего доброго, могла бы она показаться, какой жалкой.
И как рискуют те, кто соблазняется отождествить свою тоску по высокому смыслу – с ее мнимой правотой, с ее вечной неисполнимой молитвой к ближнему: возлюби меня, как я себя.
Между людьми такого понимания не бывает. Так – и еще сильней, наверное, – любит человека Бог, если он есть. Так любит Поэта – читатель.
Татьяна Вольтская: Из цикла «Беспорядочное чтение», июнь 1996.
Самуил Лурье:
...Кто вспоминает о привидениях? К обезображенному памятнику на петербургском Новодевичьем над могилой Аполлона Майкова – кто положит цветок?
Аксаковы в Москве – а в Петербурге Майковы – а в губернском городе С. – Туркины. Образованные, хлебосольные семейства, где у каждого – какой-нибудь свой талант. Отец балуется живописью, мать – литературой, дети – как в считалке Хармса: сын – стихотворец, сын – теоретик, сын – академик, сын – журналист... Занятные бывали вечера в квартире Майковых (Садовая, 51, напротив Юсупова сада, второй этаж) в половине прошедшего века, и молодой Гончаров там блаженствовал влюбленным Ионычем и в рукописном журнале «Подснежник» впервые блеснул. Когда на этаже разместилась прокуратура Октябрьского района – добропорядочные привидения, конечно, ушли.
Стихи Майкова каждый благовоспитанный до революции ребенок знал наизусть: разумеется, не все подряд, а умильные сельскохозяйственные пейзажи.
О драме «Три смерти» Плетнев Погодину писал: «Вот это что-то побольше Лермонтова...» Некрасов, Герцен, Достоевский – не исключено, что и вправду любили эти стихи...
Невероятное разочарование ожидает каждого, кто вздумает перечитать: прескучная трескотня. Школьный здравый смысл, почему-то в рифмах, причем в рифмах довольно скверных.
От долгой жизни, полной труда и тревог, остались две строфы за волшебным зачином:
Мой сад с каждым днем увядает;
Помят он, поломан и пуст,
Хоть пышно еще доцветает
Настурций в нем огненный куст...
Мне грустно! Меня раздражает
И солнца осеннего блеск,
И лист, что с березы спадает,
И поздних кузнечиков треск...
Стихотворение тянется еще долго, надоедая наивностью все сильней, – но первая строчка...
Может быть, это за нее советская идеология как бы вычеркнула Майкова из классики: а не воспевай частную собственность на землю! Сад у него, видите ли, свой.
Вообще-то он дачу снимал – под Сиверской...
Отчасти дилетант, отчасти графоман – однако же целую строчку написал навсегда – разве этого мало?
Но не удостоен юбилея, и на доме напротив Юсупова сада нет имени Аполлона Майкова. Потому что был типичный представитель искусства для искусства, кто же не знает.
Татьяна Вольтская: Способность думать о вечном сочетается у Самуила Лурье с мгновенными откликами на события. Из сочинения «Разгадка шарады», март 1995.
Самуил Лурье:
Ну вот. А некоторые боялись. Немедленно прекратите, – кричали, – антифашистскую истерию, вот попробуйте только дотронуться, всю жизнь будете расхлебывать негативные последствия! Такой подняли вой, словно в самом деле верили, будто кто-то посягает на их капиталы, на их оружие, на священный знак солнцеворота.
Позабыли, мнительные, что мы не в Германии какой-нибудь живем, где «жида» никому не скажи, турка не ударь и даже за священный знак может не поздоровиться. У нас государство правовое. Все дозволено, кроме того, что не приказано. А закон у нас ни сном ни духом: какой такой фашизм? А чего нет в законе, того нет вообще, а над несуществующим сами боги не властны.
Юпитер изо всей силы размахнулся – раздался грохот, брызнули молнии – на свет явился указ о борьбе с проявлениями Неизвестно Чего – аккуратный такой, взвешенный – комар носу не подточит. Академии наук в двухнедельный срок определить, что собою представляет Неизвестно Что, а всем остальным органам правопорядка: тут и загвоздочка: что делать остальным? Обрушиться всей мощью Неизвестно на Что? Без научного определения неудобно. Погодить пару недель? А как же указ – он же, так сказать, в силу вступил? Что, казалось бы, стоило подписать его двумя неделями позже? Ан нельзя: годовщина Победы (тоже, выходит, Неизвестно над Чем), иностранец понаедет праздновать, а у нас тут солнцевороты по улицам разгуливают в новеньких черных мундирах. Как-то не совсем, согласитесь, прилично, – а главное, деньги нужны. Армию, госбезопасность, начальников и депутатов государство как-нибудь прокормит, а обывателям – всяким там учителям-врачам-библиотекарям-шахтерам – им кто подаст, ежели иностранец в ужасе сбежит? На учебники школьные разжалобить его необходимо или нет, как по-вашему? И не спорьте: очень своевременный указ. Пока наука расстарается вывести формулу да пока парламент ее рассмотрит... Выше головы, деятели Неизвестно Чего! Как вам не совестно было вообразить, будто ваши судьи, ваши прокуроры, ваши собственные органы сделают вам больно! Потерпите, вот уедет барин, будет вам и белка, будет и свисток.
...Новый закон о КГБ, бесшумно пройдя три чтения в Думе, беспрепятственно миновав Совет Федерации, поступил на последнюю подпись. Получилось в точности как в одном детективном романе Буало-Нарсежака. Там преступник, приговоренный к гильотине, подкупил гениального хирурга – специалиста по трансплантациям органов, и тот сразу после казни пересадил его голову, руки, ноги и все остальное семерым случайным жертвам автодорожных катастроф – одна из ног даже досталась женщине. А потом, очень скоро, шестеро реципиентов при странных обстоятельствах погибли, а как бы одолженные этим людям руки, ноги и прочие части после новых шести операций вернулись к обладателю головы – и казненный преступник воскрес! То же лицо, и татуировка на бицепсах, и неукротимая злая воля (это он, конечно, помог шестерым бедолагам расстаться с жизнью) – только имя другое.
КГБ теперь будет именоваться – ФСБ. Ему возвращено право вести предварительное следствие, иметь собственные следственные изоляторы и подразделения спецназа, а также пересажены остальные ампутированные было члены и мускулы. Сокращение штатов и переаттестация сотрудников исключены. Бюджет засекречен. Полномочия неограниченные. Контроль над деятельностью не предусмотрен. Ну, и так далее. Сбылась мечта Ежова.
... «Разгадка шарады – человек» – роман Буало-Нарсежака. Разгадка нашей шарады – естественно, Дракон.
...Рискну предложить бинарную формулу Неизвестно Чего: абсолютно всемогущая тайная полиция (Министерство Любви) плюс официально утвержденный Образ Внутреннего Врага. Демократическими выборами или самодеятельными концертами солнцеворотов узаконить идею, что всеобщее счастье наступит в минуту агонии последнего отщепенца, – и вперед!
Что для этого нужно? Что там у вас в рукаве, господин дракон: поджог рейхстага? Дело врачей? Хрустальная ночь? Или газовая атака в метро?
А ты не ропщи, мыслящий белок, не ропщи. Сам виноват. Будешь жить в другой раз – будешь знать.
Татьяна Вольтская: Году в 93-м или в 94-м мы с автором «Муравейника» поехали на Новодевичье кладбище. Зашли в полуразрушенную византийскую церковь. Там был завод. Под куполом – огромная круглая рельса, по которой что-то все время ездило и грохотало. Мы поднялись на хоры. Там, несмотря на грохот, уже работали реставраторы. На облупившихся фресках можно было с трудом различить фигуры святых и апостолов. Когда мы спустились и вышли на воздух, Самуил Лурье рассказал мне, как много лет назад открыл это кладбище, как нашел на нем могилу Тютчева. К ней мы и направились. Тогда в Петербурге была эпоха спирта «Рояль» – ни на что другое из-за чудовищной бедности денег не хватало. Так что у нас, как говорится, «с собой было», чтобы помянуть поэта.
А потом, гораздо позже, совсем в другом разговоре, Лурье сказал мне, что в стихах Тютчева лирическое «я» автора старается быть «портретом невидимки».
Вот поэтому я и считаю Самуила Лурье свидетелем странной реальности, которую все видят по частям, и лишь немногие умеют связать эти части в одно целое.
