Об авторе - от публикатора

Эрлена Васильевна Лурье – человек с техническим образованием и профессией, но с гуманитарными интересами и способностями. Уже в зрелом (чтобы не сказать – в преклонном) возрасте она стала автором замечательных автобиографических книг. Вышло (прежде) и несколько стихотворных сборников.

«…После временного пребывания в «Лоскутках» весь мой архив превратился в книги, которые отражают жизнь семьи Шуффер-Лурье на протяжении 90 лет, начиная с юности моей матери и кончая юностью моих внучек. «Дальний архив» вышел, когда мне было 75 лет, «Глухое время самиздата» — 77, а «Такая разная жизнь…» — в мои 79…», пишет Э. Лурье.

Главным (а, пожалуй, и единственным) источником и материалом ее  литературного творчества является собственная жизнь – в соприкосновении и в контексте жизни ее ближнего круга (родственников и друзей), но, как обычно бывает у талантливого человека, оказывающаяся зеркалом и кристаллизатором исторического времени.

Нынешняя работа Эрлены Лурье не есть сюжетное произведение, а ее интрига – исключительно внутренняя. Вопреки сомнениям автора, она может быть в равной мере интересна ровесникам и младшим современникам, не говоря уж о тех, кто еще не родился. Через активное и концептуальное цитирование обретенных (в свое время) формул  - это эссе-размышление о жизни приобщает и к духовному опыту человечества.

Андрей Алексеев. 29.11.2012.

Эрлена Лурье

ПРАЗДНОЕ ПИСЬМО

Мне не хочется прощаться с жизнью,

прихватив с собой все, о чем я не успел

или не сумел рассказать.

 Вениамин Каверин

Странную придумал я статью,

на треть составленную из чужого текста.

Тем не менее, затея показалась мне

имеющей смысл..

Александр Кушнер

Если раньше писали в стол,

то нынче я чего-то пишу в компьютер.

Лично мне читать очень интересно.

Василий Катанян

ЕСЛИ УСПЕЮ…

Что это будет? Ничего особенного,

просто захотелось написать несколько

глупостей о себе.

Тадеуш Конвицкий

Говорят, если хочешь насмешить Бога, расскажи ему о своих планах, ибо, как известно, человек  только предполагает, а располагает вовсе не он. Но мне уже столько лет, что какие бы планы я ни наметила, все равно Его насмешу. Ну, пусть посмеется.

Да и не планы это вовсе, а так… Привычка уже такая – свои мысли ловить, чужие цитировать, да слова на мониторе туда-сюда переставлять, пока своего места не найдут. Можно бы, конечно, заняться приведением в порядок не каких-то там эфемерных мыслей или необязательных слов, а, например, квартиры или хотя бы себя. Но  на эти равно бесполезные занятия просто жалко  времени. Лихачев, кстати, точно заметил: «Если у человека нет других забот, он с особенной настойчивостью заботится о своем здоровье».

Правда, свои основные дела и заботы я уже почти окончила, но времени все равно жалко —  не так много мне его остается… С ума сойти! Восемьдесят лет – это ведь уже старость глубокая! Это если про кого-то… А про себя – по-другому. И ведь у каждого так, доживете – сами увидите. Вот и Александр Фролов над собой иронизирует:

«Я еще петушусь, петушусь. / Я еще ничего, -- говорю. / Я еще распишусь, распишусь / К сентябрю-октябрю-ноябрю. / Я еще похожу-поброжу, / Пошатаюсь на этой земле. / Я еще покажу-покажу / В декабре-январе-феврале. / Я еще хоть куда – хвост трубой! / Не устал еще, черт побери! / Я еще молодой, молодой… / А в ответ: говори-говори…» (Александр Фролов)

Когда я прочла этот стишок вслух,  моя школьная подруга на том конце телефонного провода обрадовалась: «Спиши слова!» Ну, кто из нас думал, что мы до таких лет доживем?! Никто… Но вот – дожили… И продолжаем действовать, «потому что работает потребность приложения еще не иссякшей энергии, автоматически приводя в движение смолоду освоенную модель человека, который должен сделать все, что может сделать», — это текст Лидии Яковлевны Гинзбург — ученого, филолога, исследователя литературы, прозаика. «Моя тема — как человек определенного исторического склада подсчитывает свое достояние перед лицом небытия».

Недавно я снова открыла том с её записными книжками и воспоминаниями, и как-то сразу наткнулась именно на эту тему, которую раньше, до того, как обозначилась черта,  вовсе не замечала:

«Это дело теперь практическое – с того момента, как обозначилась черта, за которой уже никак не скажешь: успеется, мы еще с этим разберемся; а пока еще можно, на всякий случай, жить так, как если бы  все это имело смысл.

За упомянутой чертой откладывать мысль о смерти больше некуда, но жить, не расставаясь с этой мыслью, нормальному человеку не свойственно».

Теперь, будучи уже «за упомянутой чертой», я  читала словно бы про себя… Кстати, обложка этой книги  совсем не случайно составлена из фрагментов аналитических работ Павла Филонова, ибо тексты Лидии Гинзбург — это непрерывный и пристальный анализ окружающей жизни, объясняющий человеческое поведение, реакции и поступки:

«У тех, кому  не даны абсолютные смыслы, откладывание сменяется отвлечением. Отвлекаемость человека обеспечена его потребностями и способностями, тщеславием и самоутверждением.  Отвлекаемость существует на разных уровнях. На высшем – творческом, с его принудительностью и самопроизвольной постановкой целей. На уровне профессиональных интересов, деловых, бытовых, семейных задач, потребности деятельности и самолюбия. И, наконец, третий уровень – это уже отвлечение в чистом виде, когда человек занимает себя едой, телевизором, хождением в гости».

Итак, все наше существование за чертой бесстрастным наблюдателем разложено по полочкам, вернее — по уровням. Подняв голову и поглядев на полку над компьютером, почти наполовину занятую моими книгами, с удовлетворением констатирую: самопроизвольная постановка целей  — это точно про меня. Как и следующий абзац, который весьма убедительно раскрывает истоки возникновения распространенной «цитатной болезни»:

«Откуда эта потребность подбирать чужие слова? Свои слова никогда не могут удовлетворить; требования, к ним предъявляемые, равны бесконечности. Чужие слова всегда находка – их берут такими, какие они есть; их все равно нельзя улучшить,  переделать. Чужие слова, хотя бы отдаленно и неточно выражающие нашу мысль, действуют, как откровение или как давно искомая и обретенная формула. Отсюда обаяние эпиграфов и цитат».

Вот, оказывается, чем многие годы подряд заполняла я свои записные книжки — обретенными формулами!

Многие из них в моих текстах уже использованы. Но еще больше осталось невостребованным. И никому они, кроме меня самой, не нужны – и значит, я должна обо всех  этих хранимых мною чужих текстах позаботиться. Например, собрать их под одной обложкой: «Среди обретенных формул» — чем плохое название? И там же, кстати, можно поместить стихи из «Папки с чужими стихами», которые в свое время я откуда-то перепечатывала… А по дороге, может, еще что-то придумается, еще какие-нибудь тексты появятся… Хотя бы и мои собственные — почему нет? Если, конечно, к месту. В общем, сама не знаю, во что выльется эта пока еще неясная затея, все — как у меня всегда! — будет выстраиваться по ходу пьесы.

Но зато как хорошо — никаких ограничений, никаких обязательств! Ни перед детьми-внуками, ни даже перед собой — свобода! Просто время от времени стану  подсаживаться к компьютеру, о том, о сём пописывать, туда-сюда цитаты переставлять, нужное место стишкам подыскивать…  Надеюсь, такое необязательное и даже праздное занятие надолго обеспечит мою «потребность деятельности». А Николай Болдырев все это замечательно подытожил:

«Всего точнее праздное письмо / О том, о сём, о бесталанной жизни, / О том, что сыпется песок в часах песочных...».

И если эту явно долгоиграющую затею я успею превратить в книжку, я её так и назову — «Праздное письмо». Если, конечно, успею…

Потому что «какая-то сила, точно предчувствие, торопит, чтобы я спешил». Пожалуй, из моих благих намерений не торопиться ничего не выйдет — в отличие от Чехова, мне даже и предчувствий никаких не требуется — один только здравый смысл.

Ну, а если  все-таки не успею и мое «Письмо» останется в компьютере… Тут есть варианты — муж, дети, электронная почта... Короче, кто-нибудь да прочтет. 

«И если даже никто не будет это читать – ну и что? В конце концов, главное – радовать самого себя, получать удовольствие. Для этого и пишу», — Александр Журбин сказал именно то, что я думаю.

СРЕДИ ОБРЕТЁННЫХ ФОРМУЛ

Я где-то вычитал, что иметь на каждый

случай  подходящую цитату — это наилучший

способ мыслить самостоятельно.

Игорь  Губерман

В России надо жить долго!

По утверждению разных мемуаристов, эту свою знаменитую фразу Корней Иванович Чуковский произносил не единожды, но большинство запомнило, как торжествующе возгласил ее классик в 1962 году — в день широкого празднования в стране его восьмидесятилетия. Ибо за 10 лет до этого, в мрачный и, к счастью, последний год жизни Сталина, официальные круги почти  не заметили юбилей крупного критика, литературоведа и переводчика и, конечно же, всеми любимого детского писателя, и отмечался он лишь в семье и весьма узком литературном кругу. И вот – дождался! Как прокомментировал это событие Вениамин Каверин:  «Жил, жил и дожил до признания».

А вот французский писатель Мишель Уэльбек смотрит на старость совсем с другой точки зрения — не как на возможность получения,  а как на возможность отдачи: «Надо жить долго. Те, кто живет долго, больше успевают написать. Кроме того, старость – время особых физических и психологических процессов, было бы обидно это упустить…»

И это время я не упустила!

Однажды, в одном почти случайном стишке я, будучи уже на седьмом десятке,  легкомысленно пообещала: «И если выйдет по плечу – всю жизнь свою перестрочу!»  И ведь перестрочила!

Борис Хазанов сформулировал точно: «Жизнь — это черновик литературы». После временного пребывания в «Лоскутках» весь мой архив превратился в книги, которые отражают жизнь семьи Шуффер-Лурье на протяжении 90 лет, начиная с юности моей матери и кончая юностью моих внучек. «Дальний архив» вышел, когда мне было 75 лет, «Глухое время самиздата» — 77, а «Такая разная жизнь…» — в мои 79…

«Жизни первая треть, / Надо любить и смотреть / В мир очарованным оком. / Жизни вторая треть. / Замысел должен созреть / Где-то в укрытье глубоком. / Жизни последняя треть. / Осуществить. / Умереть»  (Давид Самойлов)

Как раз в последнюю треть жизни я все и осуществила, осталось только это совсем  необязательное, поистине праздное письмо. Ну, и еще одно дело — последнее и обязательное, но совершенно непредсказуемое. И если можно о чьей-то смерти сказать как о событии счастливом, то у выполнившего свою программу автора стихотворения она оказалась именно такой. Давид Самойлов вел вечер памяти Бориса Пастернака, когда вдруг что-то  заставило его уйти за кулисы. Он еще успел успокоить окружающих:  «Все хорошо, все в порядке»… И это были последние слова одного из лучших поэтов военного поколения… 

Помните его хрестоматийные строки: «Сороковые, роковые / Свинцовые, пороховые, / Война гуляет по России, / А мы такие молодые…» Самойлов ушел, конечно, не молодым, но и не старым — ему еще и семидесяти не было. И потому как-то странно было прочесть у него такую выстраданную фразу: «Старость – это пора, когда все становится мероприятием: хождение, дыхание, еда, даже любовь»…

Когда он успел так это прочувствовать? Постоянно работал – писал стихи, воспоминания, письма, в Москву на вечер приехал… Самойлов был в форме и, надо думать, заслужил такой мгновенный уход «на полуслове, полустрочке».

Это выражение из моего стишка. Лет в пятьдесят я почему-то много думала о смерти: «Остановись, подумай о душе — / пора уже в дорогу собираться…»; или «Все. Кончен бал. Использован билет, / что дал мне Бог, впустив на этот свет…» Или еще того круче: «Наложат мне последний грим, / и горстью пепла обернусь…» Ну, и этот стишок появился тогда же:

«Хотелось бы поставить точку / Без тормозов, без проволочки, / Чтоб жить — и сразу вдруг — не жить… / На полуслове, полустрочке… Но чем такое заслужить?» 

 Вопрос риторический. Честно говоря, думаю, что это уж кому как повезет. Но в любом случае надо стараться быть в форме — это еще утверждал такой умный человек, как Андрей Битов: «Одна из основных вещей возраста – не думать, что все уже прошло. …Когда действительно все проходит, еще что-то происходит. До конца надо быть в форме. И это существенно. Слабоумие настигает людей расслабленных».

Главное — не думать, что все прошло. Причем, с одной стороны, необходимо  помнить, что тебя в любой момент могут выдернуть, а с другой — «не надо бояться времени, не надо с ним бороться, надо сделать его своим союзником. Надо жить, а не ждать смерти», —  так убеждал себя и других Александр Демьяненко — актер трагической судьбы, ставший  заложником собственной популярности в роли Шурика из фильмов Гайдая. И как актер он не реализовался, а ведь когда-то Козинцев пробовал его на роль Гамлета — остались только фотографии.

«Надо жить, а не ждать смерти»…

 А это означает, надо чем-то заполнять душу и голову, во что-то себя вкладывать… В одном из давних  стишков я мечтала: «Как я хочу опять писать, лепить и шить!» Увы —  шить нынче не могу из-за глаз, лепить — из-за рук, семейные книжки уже написаны…  Кстати, по поводу семейных записок: в 1866 году некий Савва Федосеич Поярков, прочитав труд своего дядюшки, откликнулся на него так:  «Едва ли многим, не только у нас, но и в опередивших нас государствах выпадает счастливый жребий иметь такие семейные записки». Был бы у меня такой племянник, мог бы и мне то же самое  написать, разве нет?

Итак, шитье и лепка остались в прошлом, могу только продолжать писать. Хотя бы так, пунктирно, по дороге от одной цитаты к другой. Между прочим,  заполнять  пространство между готовыми цитатами гораздо труднее, чем просто сбрасывать на бумагу поток сознания, привлекая чужие свидетельства по мере надобности. Но я всегда любила формальные задачи, всякие буриме, акростихи или моноримы. Только там стихи, а здесь — проза. В сущности, это тоже творчество, а творчество «есть род общения. Можно писать для многих и для немногих, (даже для трех человек знакомых), для потомства, для воображаемого читателя…» (Лидия Гинзбург ).

А у моего текста два читателя уже точно есть: один прямо с моего монитора читает, а другой — через компьютер. «А если это доставляет удовольствие еще и другим, то можно работать дальше» (Фредерико Феллини).

Тем более что «писать — это огромная привилегия, подарок. Это то, что дано тебе, и то, что ты можешь дать другому» (Эми Тан).

К тому же «каждая изданная (или даже не изданная, но написанная) книга, прозвучавшая мелодия, оконченная картина есть образ времени, или отпечаток художника во вселенной» (Александр Журбин).

Ну, и какое же тут пространство между цитатами? Где тут обещанное творчество? Вместо того, чтобы думать самой, я одну за другой привожу  фразы, оправдывающие мою графоманию!

Впрочем, «так называемая графомания, как акт писания для себя, как самоудовлетворение в этом акте, представляется благим промыслом и формой удачи для многих простых душ, не притязающих на большее, чем общение с самим собой, и этому пути не может быть судей, как не может быть судей молитвам, которые творит частное лицо», — так считает психолог Владимир Жикаренцев.

 В общем, все, что я могла бы и хотела сказать, уже давно кто-то сформулировал, и мне ничего другого не остается, как снова и снова выбирать подходящие цитаты из множества заведенных в компьютер своих «обретенных формул»,

У меня нет вариантов — в моем возрасте уже трудно менять привычки. Десять лет подряд, просыпаясь и делая вид, что еще сплю, я начинала думать, перемалывать, прокручивать и перелопачивать в голове то, что потом должно было стать текстом. И вот теперь, когда весь семейный архив уже перенесен в книги, и я стала свободной, теперь, вроде бы, можно с облегчением вздохнуть.

Но оказалось – нельзя… Потому что пока еще осталась жизнь. И мои записные книжки. А не зря же сказано: «Пока не иссяк материал, надо продолжать, кому бы и чего бы это ни стоило» (Миклош Месей).

Итак, продолжим — потому что пока еще осталась жизнь.

Вот о ней и поговорим. 

(Продолжение следует)