См. ранее:

Эрлена Лурье. Праздное письмо. Публикация 1: Надо бы успеть!

Эрлена Лурье. Праздное письмо. Публикация 2: «Счастье – это очень просто…»

Эрлена Лурье

ПРАЗДНОЕ ПИСЬМО (продолжение)

…«Ничего ни о чем не загадывай, не торопись,  не забегай вперед — все мнимость, все легко опрокидывается, отменяется и т.п.; научись жить по-новому, от ситуации к ситуации и как-то из них выбираться» (Вероника Долина).

А я всегда именно так и живу: будет день — будет пища. От ситуации к ситуации. Что-то одно пройдет — начинается следующее… А потом опять какой-то рубеж — иногда маленький, иногда большой, но все равно впереди постоянно что-то маячит. Но далеко не загадываю и не заглядываю…

«Люди, не имеющие цели или потерявшие её, особенно любят путешествовать. Внешняя динамика создает иллюзию  приближения к цели» (Фазиль Искандер).

У нас есть как раз такие знакомые, которые, точно, «особенно любят путешествовать». Не знаю, конечно, какие там у них иллюзии…Что касается меня, то я, видимо, просто нелюбопытный человек. За границей была три раза: в Израиле — 1,5 месяца в гостях, в Париже — 18 дней с группой художников, в Финляндии —  неделю отдыхала в зимнем лесу — как-то предложили по случаю. Сама инициативы не проявила. Собственно — как всегда.  Что касается цели… Текст до ума довести — это цель? Для меня больше процесс важен — и в писании моем, и когда в байдарочные походы ходили. Кстати, походы — это путешествия? Там ведь тоже процесс важен, а не цель — доплыть, например, до города Острова…

У меня внутри есть мотор, который всю жизнь движет меня вперед. Это меня и спасает (Софи Лорен).

Похоже, что подобный мотор есть и у меня. Что тоже меня спасает.

ВОКРУГ ТВОРЧЕСТВА

Всякое искусство создается индивидуальностью.

Индивидуальность — это все, чем обладает человек.

Эрнест Хемингуэй

«Нам суждено творить»

 «Творчество — это всегда попытка сформулировать для себя что-то важное. Однако попытка эта никогда не удается полностью: пока автор пытается разобраться в творчестве с тем, что для него важно, жизнь проходит мимо. Мысль банальная, но если она касается лично тебя, не такая уж и пустая».

Первая фраза Дмитрия Трунченкова сомнений не вызывает, но вот дальше…

Я не думаю, что когда человек занят творчеством, жизнь проходит мимо. Наоборот — для многих это и есть (или была) сама жизнь. Например, для Феллини, который в своих фильмах  тоже формулировал «для себя что-то важное», только не словами, а образами:

«Меня критиковали за то, что я снимаю фильмы для собственного удовольствия. Эта причина основательна, потому что справедлива. Только так я и могу работать… У меня нет сомнений: в первую очередь вы должны удовлетворять себя; создавая нечто, что доставляет вам удовольствие, вы выкладываетесь полностью – лучше вам ничего не сделать».

Когда мне взбрело в голову соединить две книжки своих «Лоскутков» в один «документальный роман», то я никак не думала, что он будет издан. Я делала это для себя и, действительно, с удовольствием возилась целый  год, оставив в покое этот текст только тогда, когда увидела, что ничего ни добавить, ни убрать оттуда уже не могу. Лучше мне было уже не сделать. И так случилось, что «Дальний архив» получил грант и был издан. «У вас был очень хороший редактор», — услышала я по его поводу от издателя моей следующей книги. И я гордо ответила: «Спасибо за комплемент — у меня не было редактора». А все потому, что «трудовой процесс, если он свободен, кончается творчеством» (Михаил Пришвин).

Но, как справедливо сформулировал Игорь Калинаускас, «быть свободным — это значит не иметь гарантий». 

А если целью «трудового процесса» являются деньги, то это уже несвобода. Вспоминая пушкинскую формулу «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать», художник Вадим Гусев восклицал:

«Кушать! За искусство вообще брать деньги нельзя. “Пишу для себя” — вот главное, а уж потом — “продаю за деньги”».

Ученый-биолог  Борис Кузин, плохо справляясь с практическими житейскими невзгодами, уходил от них в свою биологию и утешался таким рассуждением:

«Ни один стоящий человек не бывает особенно ловок в житейских делах. Именно отсутствие меркантильного  интереса и позволяет человеку с головой уйти в науку или искусство».

Фазиль Искандер эту мысль развернул, а затем оснастил примерами:

«Чем сильнее человек — тем менее алчным становится его ум, тем меньше у него потребности…

 Что ни говори, главный стимул к богатству — компенсация глупости… Для того, кто понял, что истинное богатство — это мысль, стремление к богатству — это ловля мух. Вот почему многие лучшие писатели советского времени — Ахматова, Платонов, Цветаева, Мандельштам — были нищими. Они не могли себе позволить ловить вместо мыслей мух, да еще идеологизированных».

И практически то же самое сказано в книге американки Джулии Кэмерон:

 «Быть творческим человеком – значит отважно признаваться себе в том, что стремиться к деньгам, собственности, престижу кажется нам довольно глупым».

Джулия  Кэмерон — человек со сложной судьбой бывшей алкоголички. Она прошла трудный путь духовного возрождения и в попытке помочь другим написала, по сути, настоящий самоучитель для тех, кто хочет стать творческим человеком. Эта удивительная книга называется  «Путь художника». Я навыписывала оттуда много цитат о творчестве — привожу их подряд:

«Любой творческий человек, будь он артист, писатель, танцор, певец или просто наблюдатель, рассказывающий самому себе сказки обо всем увиденном, имеет право называть себя художником.

…У творческого человека может не быть шикарного дома, но будет сборник стихов, песня, фильм, пьеса.

…Творчество – кислород наших душ, перекрыв к нему доступ, мы начинаем “лезть на стену”.

…В определение творчества необходимо включить все, что мы раньше называли хобби. Хобби – неотъемлемая часть счастливой жизни.

…Нам суждено творить. Жизнь и была задумана как творческое свидание. Именно для этого нас и сотворили.

…Многие увлечения заставляют творческую половину мозга беспрерывно трудиться, и это влечет поразительные прорывы.

…Творец создал нас творческими людьми. Творчество – духовная практика.

…Если у меня в голове возникло ненаписанное стихотворение, необходимо написать его во что бы то ни стало – я должен создавать то, что само хочет появиться на свет.

…Наше творческое начало – подарок, данный нам Богом. Пользуясь им, мы дарим в ответ».

Потому что «настоящий художник-творец — это посредник между Богом и людьми» (Игорь Калинаускас).

Задумывался об этом в своих дневниках и один из старейших наших писателей — Михаил Пришвин:

 «Удивляешься большим художникам, как Репин, Суриков, — как они могли за короткую жизнь столько наработать? Загадка разрешается тем, что они не работали — ИМ ДАРОМ ДАВАЛОСЬ. И вот именно в истории культуры человечества весь труд пропадает бесследно и остается только то, что выходило ДАРОМ».

«Они не работали — им даром давалось». Кем давалось? Богом, конечно. И опять запись из дневника писателя: 

«Всякое настоящее художественное произведение есть выражение той силы души человека, которой обладает всякий сознательный человек: “оно всех касается”».

Это относится к лучшей и очень мною любимой вещи самого Пришвина, которая поистине есть «выражение силы души» писателя. Вот что сказано о ней у Алексея Варламова, написавшего биографию Пришвина, биографию во многом трагическую:

«В своей лучшей книге “Жень-Шень” Пришвин нащупал главное свое сокровище: умение писать поэтические сказки со счастливым концом и побеждать радостью страдания».

Побеждать радостью страдания… Наверное, именно это ощущала находившаяся в ссылке дочь Марины Цветаевой Ариадна: 

 «Вы знаете, я все же нашла здесь “Корень жизни” (так вначале назывался “Жень-Шень”) и с наслаждением перечитываю. Какой Пришвин единственный в своем роде, особенный и очень-очень близкий. Спасибо хорошим писателям и поэтам за то, что они могут выразить все невыразимое, радующее и мучающее нас!»

(Из письма Ариадны Эфрон, написанного в Туруханске 28-го января  1952 года  Елизавете Яковлевне Эфрон).

А Цветаева, кстати, о цели своего творчества высказалась так:

«Делаю ли я это ради потомков? — Нет. Скорее ради прояснения моего собственного понимания. И еще для осознания силы моей любви и, если угодно, моего дара».

И вот еще одна фраза великого Феллини: 

«Настоящий ты художник или нет, связано не столько с теми оценками, которые приходят извне, сколько с тем, работаешь ли ты для собственного удовольствия, или стремишься угодить другим».  

Очень близки к этому и рассуждения Имре Кертиса: «Писать я начал не из соображений целесообразности, а то, что я писал, никому не предназначалось. Если моя работа и имела какую-то цель, то она состояла в одном – быть верным с точки зрения языка и формы предмету творчества. Так для кого же пишет писатель? Ответ однозначен: для самого себя».

Итак, Цветаева — ради прояснения собственного понимания, Феллини — для собственного удовольствия, Кертис — для самого себя.

А для самого себя пишешь, естественно, не о ком-то, а именно о себе — о своем  жизненном, душевном  или духовном опыте: «Я не говорил бы так много о себе, если бы знал кого-нибудь другого так же хорошо, как знаю себя» (Генри Торо).

 «Мы — то, что мы помним»

На рубеже веков, через 25 лет после смерти крупного ученого-биолога Бориса Сергеевича Кузина был издан практически весь его архив — воспоминания, дневниковые записи  и большое количество писем. Тексты Кузина, как ничьи другие, постоянно пересекались с какими-то моими мыслями, вопросами и не знаю с чем там еще, так что пока я читала этот объемный том, то постоянно что-то из него выписывала:

«Я очень люблю средневековую легенду о жонглере, выразившем свое обожание Девы Марии метанием шариков перед её образом. Он был артист. Единственное, что у него было и в чем он достиг совершенства, было его мастерство. Этим он благодарил Бога за дарованное ему счастье приближаться к нему. Может быть, эту же благодарность выражаю и я, когда пишу с назначением “в ящик моего стола”.

У меня тоже нет ничего, кроме того, что  я пережил и передумал. Из этого и состоит вся моя жизнь и весь её итог. И тем, что я пишу обо всем, что мне давало наивысшее счастье или что меня мучило, я, как могу, благодарю того, кто мне дал эту жизнь».

Восемь  цитат из книги Кузина уже вошли в мои книги в качестве эпиграфов, в том числе и последний абзац этого отрывка. Думаю, в нем заключен главный — пусть даже подсознательный — мотив любых воспоминаний, когда человек подводит итоги своей жизни. 

Но посмотрите, что получается, когда вот тот же автор желание написать о себе начинает объяснять рационально:

«Тут один мой приятель приступил ко мне с такими разговорами, что я-де не имею права не высказаться более или менее публично по вопросам, которые я обдумал… Ну, словом, этот приятель уговорил меня.

И все-таки я не знаю, зачем я за это дело принялся. Денег я за это сочинение не получу никаких. Даже, может быть, сам израсходуюсь… Славы тоже не приобрету. Значит, не тщеславие же руководит мною. А что руководит мухой, когда она откладывает яйца на какой-нибудь вонючий субстрат?

Ей, конечно, необходимо избавиться от созревших яиц. Но не из тщеславия ли муха хочет заполнить возможно больше места своим потомством. Пожалуй, что да. Тогда, читатель, ты можешь с полным правом думать, что и у меня не обошлось без тщеславия…

Наверное, эти неспешные рассуждения с ассоциациями вокруг мушиных яиц для биолога естественны. Но Борис Сергеевич Кузин был не только  крупным ученым, но и вообще личностью неординарной – это второй после Гумилева человек, с которым Осип Мандельштам был «на ты» — встретившись в 1930 году в Армении, они подружились самым тесным образом. Не случайно  в книге Кузина опубликовано около 200 писем Надежды Мандельштам — для неё он навсегда остался одним из близких друзей.

А у Мандельштама есть стихи с посвящением «Б.С.Кузину», где он вспоминает, как после долгого  пятилетнего молчания к нему вернулись способность к творчеству:

«Когда я спал без облика и склада, / Я дружбой был, как выстрелом разбужен…»

Вероятно, написанное тогда же стихотворение «Ламарк» тоже возникло не без влияния своего друга и теоретика-ламаркиста.  Кстати, Кузина и арестовали (1935) из-за Мандельштама, который на допросе в НКВД назвал его имя среди тех, кому читал свое антисталинское стихотворение.

Сначала Кузин три года пробыл в лагере в Казахстане, а затем почти полтора десятка лет провел там же в ссылке, продолжая заниматься своей биологией. Долгая ссылка забавным образом отразилась в одном из его писем: «Мои дела обыкновенные, как немцы говорят, — говенлих…». Немцев там было много — в начале войны Республику немцев Поволжья ликвидировали, а ее население выслали в Казахстан. Отсюда такой местный жаргон.   

При организации Института биологии внутренних вод в 1952 году всесильный Папанин (начальник первой дрейфующей станции «Северный полюс» в 1937 году) сумел вытребовать Кузина себе. Так что последние десятилетия жизни ученого прошли благополучно и плодотворно.

Следующий фрагмент продолжает рассуждения этого склонного к анализу теоретика, заодно что-то объясняя нам про самих себя:

«Могу честно сказать, что не очень честолюбив. Но человеку свойственно желание оставить после смерти свой индивидуальный след. Человеку не хочется помирать без остатка. Вероятно, в основе этого нежелания лежит самое исконное для всего живого стремление к оставлению после себя потомства. Из этого стремления, общего всем организмам, всей жизни, у человека развилось желание вообще оставить после себя какой-то ощутимый след. Точно ты таким способом не совсем исчезаешь с лица земли и как-то продолжаешь существовать в этом мире. И это свойственно решительно всем. Только одним  этого хочется очень сильно и сознательно, а другим слабее, и они почти этого желания не сознают».

Борис Викторович Раушенбах — выдающийся ученый, академик, богослов и философ, и к тому же один из основателей космонавтики  (тоже в свое время отсидевший свой срок) рассказать о прошедшем посчитал своей обязанностью и «засел за книгу, чтобы вспомнить всю свою жизнь, написать о ней, как и полагается на склоне лет каждому грамотному человеку».

Многие из тех, кто так же ответственно относился к своему прошлому, написали прекрасные книги: актриса Тамара Петкевич — «Жизнь — сапожок непарный», журналистка Евгения  Гинзбург — «Крутой маршрут», физик  Юрий  Орлов — «Опасные мысли» — список  можно продолжить. 

Но и тем, у кого не было такой трагической или  героической биографии, тоже хотелось вспомнить свое прошлое, чтобы осмыслить его. А иначе «всё забудется, всё уйдет в прошлое…» (Александр Володин).

А вот чтобы не всё забылось, «подготовку к небытию» надо вести заранее:

«Тяга земная – тугая сума. / В августе мухи слетают с ума / в неописуемом страхе  / от приближающихся холодов. / В августе тот, кто еще не готов, / Спешно ведет подготовку / К смерти, к ничтожеству, к небытию, / Припоминая поденно свою  / Юность, и зрелость, и старость…» (Максим Амелин).

Наверное, для такого «поденного припоминания» своей жизни бывает сразу несколько причин:  подсознательное (или сознательное) желание оставить «ощутимый след», жажда чем-то поделиться с людьми, потребность посмотреть на свою жизнь со стороны, что-то еще... Вероятно, и то чувство благодарности, о котором говорил Кузин — перечитайте его цитату в начале главы. Человеку порой трудно вычленить какие-то конкретные причины. Композитор Александр Журбин так и не смог определить, почему он взялся за перо:  «просто чувствую», «просто вдруг захотелось»:  

«Пишу без особых литературных претензий и амбиций, без попыток продемонстрировать владение словом или стилем. Просто чувствую — мое время пришло. Половина жизни далеко позади. …Просто вдруг захотелось кое-что вспомнить, и кое о чем порассуждать — и таким образом с этим распрощаться».

Его талантливая бесхитростная проза оказалась очень близка мне и по стилю, и по мыслям, и по его отношению к действительности. Помню, как я обрадовалась, что мой любимый фильм «Кабаре» Журбин считает «фильмом всех времен и народов». Что-то в этом роде. Это полностью совпадает с моим отношением к этому шедевру, ибо помимо блестящей постановки (Боб Фосс), прекрасных актеров (Лайза Минелли, Майкл Йорк) и великолепной музыки (Джон Кандер) в фильме имеется и глубокое содержание. Каких только проблем там не затронуто! И фашизм, и антисемитизм, и «голубая» проблема, и отношение отцов и детей, и любовь, и творчество… Короче, Журбин — настолько «мой человек», что я готова подписаться под любой его цитатой.  Хотя бы под этой:

«Мне просто ужасно не хочется, чтобы написанные мною по разным поводам слова бесследно исчезли».

Или под этой:

«Эта книга, в отличие от первой — совсем другая. Может быть, более грустная. Или более спокойная. Если за всеми этими словами читатель разглядит душу автора, я буду счастлив».

Или  даже под такой:

 «Главное, что я сделал это, и что остался собой доволен. А признание, успех, слава, деньги – все это немаловажно, конечно, но – не самое главное. Без этого можно прожить. Нельзя прожить без покоя в собственной душе. Обрести этот покой можно, кажется, одним способом – продолжать делать то, что ты умеешь, то, что ты любишь так долго, как только это возможно».

Именно этим я и занимаюсь вот уже больше десяти лет.

Тем более что «всякий имеет право писать свои воспоминания, потому что никто не обязан их читать» (Александр Герцен).

Всякий имеет на это право, но отнюдь не всякий готов этим правом воспользоваться — на такие усилия готовы немногие.

«Странно думать, что столько народу проживает целую жизнь, не оставив о ней никаких соображений, никаких комментариев – ни словечка. Не то, чтобы эти комментарии и соображения были кому-то адресованы или имели какой-то смысл; но все-таки, мне кажется, лучше их написать. …Вы должны оставить зримый след. А дальше положитесь на археологов — они все раскопают. Не исключено, что из этого ничего не выйдет — так часто бывает, но нужно, по крайней мере, раз в день повторять себе, что главное — сделать все, что в ваших силах» (Мишель Уэльбек).

Главное, сделать все, что в наших силах, ибо, по мнению Ральфа Эмерсона,  «у каждого человека есть материал на одну потрясающую биографию».

И к тому же, как остроумно замечено Георгием Ивановым, «перед тем, как замолчать, надо и поговорить».

О чем? Разумеется, о себе, о своей жизни. Известный венгерский писатель, Нобелевский лауреат Имре Кертис  о начале своего писательского пути вспоминал:

«Я понял, что если хочу удержать уходящего в прошлое самого себя и меняющиеся картины былого, я должен все воссоздать, опираясь на свою творческую память. Человек создан самое большее для того, чтобы помнил. И чтобы время от времени проверял верность своей памяти и ее незыблемость».

А Юрий Олеша как-то сказал: «Мне кажется, что единственное произведение, которое я могу написать как значительное, нужное людям, — книга о моей собственной жизни».

 «Ни дня без строчки» была собрана из его записей и издана уже после смерти писателя — в этой книге сохранилось время и, главное, люди в этом времени. Не случайно нынче самые востребованные книги – это non-fiction – не придуманные, т.е. документальные, чаще всего это биографии и автобиографии, воссоздающие «минувшие мгновенья жизни»:

«Если сейчас я случайно нахожу какую-нибудь старую записку, театральную программку, пригласительный билет, то происходит нечто подобное тому,  когда кто-то вдруг дунет в остывающий костер и из него вырвется яркое пламя и вмиг осветит в памяти минувшие мгновения жизни» (Виктор Розов).

Именно это происходит в замечательном стихотворении Елены Елагиной.

ГЛАЖУ НОЧНЫЕ РУБАШКИ

Вещи у меня, / в отличие от родных и друзей, / патологические долгожители. / Эту, фланелевую рубашку, / из оставшихся лишних пеленок —  / можете себе представить, / когда это было! — / сшила подруга Катя, / которой давно уже нет на свете… / Я её редко надеваю, / только в самые сильные холода — / слишком тёплая.  / Катя мне часто снится. / И каждый раз ей приходится объяснять, / что с ней случилось: / она забывает от одного сна до другого. / Эту, трикотажную, / чиненную-перечиненную, / но такую уютную, / не то в зеленых бантиках, / не то в бабочках, / привезла из близкой тогда Эстонии / подруга Таня, / ныне живущая не то в Швеции, / не то в Испании, / не то в Голландии… / Мы с ней поссорились. / Наверное, навсегда. / И я теперь не знаю её адреса. / Эта, новёхонькой, еще с биркой, / осталась от мамы… / Я давно в маминых размерах. / И рубашка уже еле дышит. / Но ещё две — как с иголочки! — / лежат в мамином ящике. /  Не ворох белья, а живой некрополь. / А европейцы, говорят, /вообще не гладят нижнее белье — / экономят электричество».  (Елена Елагина).

«Мне кажется, нет большего чуда, чем время с его необратимостью и производное от времени – память. Она нам дана, и вопрос не в том, кем дана, а зачем мы получили этот таинственный дар. Ведь память превращает необратимое время в наш внутренний мир» (Надежда Мандельштам).

Благодаря памяти верной подруги Осипа Мандельштама и ее двухтомному  труду мы можем прикоснуться к личности поэта и его трагической судьбе; с исчезновением памяти исчезает не только наше окружение, исчезает сама жизнь, исчезаем мы сами, ибо, как справедливо сказал испанский писатель Мануэль Ривас, «мы — то, что мы помним».

«Память — преодоление времени, преодоление смерти», — добавляет к этому лапидарному определению Дмитрий Сергеевич Лихачев.

«Надо ли вспоминать? Бог ты мой, спрашивать об этом так же глупо, как: надо ли жить? Ведь вспоминать и жить — это цельно, слитно, неуничтожимо одно без другого и составляет вместе некий глагол, которому названия нет».

Даже Юрий Трифонов не мог найти этому название. А Александр Белинский утверждает, что необходимо не только вспоминать, но и записывать:

«Я верю словам Михаила Булгакова — «Рукописи не горят». И я не мог не написать эту книгу. Вспоминать необходимо, и именно на бумаге, потому что, повторяю — рукописи не горят». 

Да, вспоминать необходимо, но прошлое, живущее где-то в глубине наших душ, не всегда подчиняется человеческой воле, капризную природу воспоминаний отмечал Израиль Меттер:

«Воспоминания неуправляемы. Притаившись до времени, они живут в человеке   навалом, вразброс и внезапно обрушиваются на него вне всякой последовательности и вне связи с тем, что окружает его сегодня».

Воспоминания обрушиваются, но при переносе на бумагу их приходится контролировать: «Конечно, я не собираюсь выкладывать все. Все рассказывать нельзя. Кое о чем умолчу, кое-что утаю», — это Журбин.  

А Юлий Ким то же самое зарифмовал:

«Но кой чего я вам не сообщу. . Часть — оттого, что стыдно, / Часть — оттого, что будет вам обидно, / его я очень не хочу». (Юлий Ким).

И даже Рина Зеленая в начале своей книги предупреждала:

«Уж не такой-то я простак, чтобы все о себе так и выложить, как на ладони. Сейчас модно говорить правду — ну уж от меня, читатель, ты этого не дождешься».

Да так и не бывает — как на ладони... Иногда в чем-то трудно признаться даже самой себе… Как говорил Николай Пунин, «у каждого есть свои бездночки».

Разумеется, есть они и у женщин. Хотя, как вы сейчас увидите, женщины говорят о свом прошлом совершенно иначе — лирично и благодарно, хотя и несколько  многословно:

«Мне хочется наугад запустить руку в собственное прошлое и выудить оттуда пригоршню воспоминаний. Воспоминания — одна из наград, которую приносит возраст, и при этом награда сладостная. Думаю, воспоминания, какими бы незначительными они ни казались, как раз и высвечивают внутреннюю человеческую суть. Насладиться радостями памяти — не спеша писать время от времени несколько страниц — вот что я собираюсь делать. Задача, на решение которой, скорее всего, уйдут годы. Но почему ЗАДАЧА? Это не задача, а прихоть, потворство своему желанию» (Агата Кристи).

И англичанка Агата Кристи, и наша Нина Берберова относятся к  прошедшей жизни, по сути,  одинаково: одна говорит о радостях памяти, вторая  — о драгоценных клочьях прошлого.

«У каждого человека есть свои тайные, чудесные воспоминания… Какие-то особенно драгоценные клочья прошлого.. Мы знаем, что от этого воспоминания в реальной жизни не осталось ничего: молодые или старые его участники либо умерли, либо неузнаваемо изменились, сам дом сгорел, сад вырублен, местность трижды переменила название, может быть на том месте разросся дремучий лес или, наоборот,  — сделали новое море. Мы с этим своим воспоминанием совершенно одни на свете, с ним наедине, мы с ним с глазу на глаз…» (Нина Берберова).

Замечательные автобиографии обеих, на мой взгляд, лучшее из всего того, что они написали — несмотря на мсье Пуаро, миссис Марпл и «Железную женщину»…  

Но, надо признаться, мужской ум все же более логичен и рационален, и неким резюме к сказанному ранее по поводу воспоминаний можно считать пассаж Юрия Анненкова:

«Единственный груз, который начинает нас тяготить — это груз воспоминаний. Когда воспоминания становятся слишком обременительными, мы сбрасываем их по дороге, где придется и сколько удается. Однако, бывают воспоминания, которые не только внешне отлагаются на поверхности нашей памяти, загромождая ее, но органически дополняют и обогащают нашу личную жизнь. Их мы не отдаем и не отбрасываем, мы только делимся ими».

Художника Юрия Анненкова, запечатлевшего в своих работах целую галерею людей Серебряного века, полагаю, все знают по знаменитому  портрету Ахматовой и не менее знаменитым иллюстрациям к первому изданию «Двенадцати» Блока. Так же щедро поделился он с нами и своими воспоминаниями. К его двухтомному «Дневнику моих встреч» — как, впрочем, и к другим подобным мемуарам — вполне можно отнести высказывание «московского Сократа» — философа Николая Федорова:

«В случае смерти автора на книгу должно смотреть как на останки, от сохранения которых как бы зависит самое возвращение к жизни автора».

Во всяком случае, «в случае смерти автора» воспоминания всегда продлевают его виртуальное существование. А под конец этого затянувшегося сюжета пожалуюсь на собственную память словами Патрика Зюскинда:

«Мне, например, все труднее держаться темы и кратко формулировать те или иные мысли, а рассказывая истории, вроде этой, приходится чертовски внимательно следить за собой, чтобы не потерять нить, иначе я начну перескакивать с пятого на десятое и в конце концов вообще забуду, с чего начал».

Путь к свободе  

В одном из журналов я наткнулась на строчки русско-американской  писательницы Кати Капович, которые тут же записала:  

«Я поняла, что единственный путь к свободе: полюбить, запомнить, описать. Это единственная форма частной собственности, которую признают, не ссорясь, философ и поэт, Аристотель и Мандельштам. Только тогда все это станет моим и уже никто у меня не сможет отнять тебя, моя любовь, и той вороны, патрулирующей пустырь».

Если большинство цитат я выписывала, потому что узнавала в них свои мысли, то эту — от удивления. Потому что я перекладывала на бумагу нечто, чтобы от него освободиться, а Катя Капович — чтобы присвоить. Путь к собственной свободе у нас шел с разных сторон: мне было необходимо понять и принять, а ей —  полюбить и запомнить. И в результате своих усилий мы обе стали свободны. Она – от посягательств на свою  «частную собственность», я — от груза своего прошлого.

Про нее не знаю, а я стала свободной далеко не сразу.

К середине девяностых годов стихов у меня уже не было, но имевшийся опыт переложения на бумагу своих проблем заставил меня сесть за пишущую машинку. Стопка машинописных листов стала потихоньку расти, но когда я проговорила все, что требовало выхода, дело затормозилось.

К тому времени у меня уже зрела глобальная идея — сохранить наш  семейный архив. Но все эти мысли не обретали конкретной формы — я не представляла, как за это приняться. Но подсознание, видимо, работало, и однажды как-то неожиданно возникли стихи, в которых прозвучало главное на тот момент слово —  «Лоскутки»: 

«На дне души все по соседству: / Линялые обрывки детства,  / Клочки разорванных основ,  / Пригоршни слов, лоскутья снов… / Всё  в глубине лежит навалом. / Извлечь? разгладить? разложить? / Цветным лоскутным одеялом / Себя и душу ублажить? / Пускай меня под старость греет! / А на душе всегда светлеет, / Когда почистишь закутки; / Мои былые заморочки / Войдут в отдельные кусочки / С названьем легким — «Лоскутки». / Расположу их без системы — / Любое время, место, темы… / И если выйдет по плечу —  / Всю жизнь свою перестрочу!».

       И эти «Лоскутки» буквально  потребовали  у меня срочно ими заняться.

       Я и занялась. Несмотря на то, что самый трудный период частично уже был сброшен в стопку машинописи, мне снова пришлось анализировать давнюю ситуацию в попытке её понять, а своею реакцию — в попытке найти ей альтернативу. Естественно,   оставаться спокойной при этом не удавалось. Но постепенно мое прошлое превращалось в слова и фразы — в текст, с которым я просто работала, вовсе отключаясь от эмоций и переживаний. Ибо, как справедливо сказал Юрий Коваль, «в  ненаписанном есть жизнь. Ненаписанное – это еще не пережитое окончательно».

А Виктор Шкловский учил, что вообще «ненаписанное — не существует».

То и другое абсолютно точно. Я радуюсь, что мое (наше) прошлое превратилось в книги, что оно кого-то волнует и трогает. Радуюсь, но всякий раз удивляюсь — что? почему? покажите, где именно? —  ибо теперь для меня это только текст — текст с уже окончательно пережитым. Мне кажется, душа становится свободной, потому что при перекладывании проблем на бумагу эмоции поглощаются  поисками решения формальных задач. В стихах, как минимум, необходимо соблюдать размер и рифму, а проза, как ни странно, требует внимания еще большего.

Впрочем, работа с текстом начинается уже позже, когда стихотворение каким-то непонятным образом в сознании возникло и уже записано. И тогда выясняется, что его еще  необходимо править, убирать огрехи  и доводить до кондиции.

С прозой происходит то же самое. 

«Оказалось, что проза растет из того же “сора”, что и стихи, не поддаваясь запретам или понуканиям», — Владимир Рецептер понял это по собственному опыту. И так же, как в стихах, мысль порою уводит в сторону, и так же иногда вдруг застреваешь, без конца переделывая какой-то кусок и нерасчетливо тратя время. Зачем? Кто заставляет? Кому это надо?! Неизвестно. «Вам никогда не будет ясна та часть вас самих, которая побуждает вас писать» (Мишель Уэльбек).

Но предварительно, как считала Лидия Гинзбург, необходимо получить определенный душевный опыт: «Человек не может начать писать, не накопив известного запаса горечи. Вовсе не обязательно указывать ее источники, обязательно приобрести (потому что выдумать ее нельзя) интонацию подразумеваемой печали».

Думаю, я никогда не стала бы писать, если бы со мной не случилось того, что случилось, и в душе не образовался бы тот самый «запас горечи», который нужно было куда-то избыть. Вот и Сергей Довлатов о том же: «Писание — любое, успешное, неуспешное —  один из немногих способов преодоления душевного горя».

Именно по этой причине появились у меня те машинописные страницы, с которых начались мои «Лоскутки», еще через сколько-то лет превратившиеся в книги. 

Кстати, я готова повторить следом за Еленой Боннэр: «Я не собиралась писать эту книгу. Я вообще не знала, что это будет книга. А теперь передо мной лежит рукопись, толстая. Она уже живет сама по себе, как всякая, в конце которой автор поставил точку. Зачем я написала вам это письмо, дорогие мои доченьки и сынок? На память, чтобы самой не забыть, чтобы вам знать, и потому, что с годами появляется чувство необходимости знать, откуда ты».

Но вот на вопрос «зачем я написала» ответила бы иначе,  хотя сама про свои первые ксероксные книжки тоже говорила: «Три книжки — для трех внучек». Надо же было как-то оправдаться перед собой и друзьями за столь нерационально потраченное время! А на самом деле мне было необходимо что-то в себе преодолеть, как-то разобраться со своей душой. Именно внутренняя необходимость проговорить какие-то проблемы приводит к тому, что «человек садится за письменный стол, берет перо. И начинается странный – если вдуматься – процесс. Какой-то участок еще бесформенного бытия отщепляется, высвобождается и с помощью с усилием подбираемых слов становится значащей формой, произведением, вещью» (Лидия Гинзбург).

Обычно пишущего увлекает то, чем он занят, и тогда предмет его трудов  становится «значащей формой», потому что «единственная цель произведения искусства во время его совершения – это завершение его» (Марина Цветаева).

 А вот когда оно уже завершено… «В каждом пишущем человеке естественна потребность показать написанное другому, поделиться своим творчеством, услышать мнение и оценки» (Геннадий Трифонов).

Всякие литературные и другие объединения и группы потому и возникали, что творческому человеку необходима среда. А если читателя или слушателя нет, тогда приходится писать самому себе: «Я начал вести дневник — в молодости это верный признак тоски, грусти и скуки» (Петр Горелик).

Писатель Марк Харитонов свои дневники, которые вел много лет, сопроводил таким комментарием:

«Что  я могу ответить судящим мою “Стенографию”? Это не написанная мною книга, это фрагменты прожитой однажды жизни, какая была. Отменить, переделать уже ничего нельзя, редактирование было бы ложью. В мемуарах я сумел бы позаботиться о большей взвешенности суждений — с высоты нового возраста, нажитого понимания; в дневниках я бываю несправедлив. Уже не исправишь. Разве что сделать побольше купюр».

В том-то и ценность дневников, что в них запечатлены фрагменты подлинной жизни, никакие мемуары их не заменят. Жаль, что нынче эта культура почти исчезла, молодежь если и пишет, то на клавиатуре — в ЖЖ или в блоги, а не ручкой в тетради. А когда-то это был широкий пласт дворянской культуры, дневники вели многие. Но в советские времена это занятие стало опасным, а во время войны так даже запрещенным, во всяком случае, для военнослужащих. Но и много позже, в 1980 году известного поэта Льва Др3ускина, инвалида, с детства прикованного к постели, не постеснялись выгнать из страны именно за то, что в своих дневниках он что-то не так написал, причем  даже не о  советской власти, а о своих братьях-писателях. КГБ устроило у него обыск под видом поиска наркотиков, во время которого забрали изданные за рубежом книги и его личный дневник.  Кончилось тем, что автора не только исключили из Союза писателей, но даже лишили медицинской помощи, запретив литфондовскому врачу его навещать. В общем, читайте «Спасенную книгу» Друскина, она вышла у нас в 1993 году  —  впечатлитесь.

Стихи Друскина тоже ходили в самиздате — не потому, что антисоветские, а просто потому, что не были напечатаны. Одно из них посвящено молодому Александру Кушнеру, которого мы все очень тогда любили: 

«Был приход поэта странен. / Он вошел, смиряя шаг,  / Пряча крылья за плечами / Под потрепанный пиджак. / Он сидел обыкновенный / (Я-то знал, кто он такой), / Лишь мелькал огонь мгновенный, / Как зарницы над рекой. / Зарывались мысли наши / В слой словесной шелухи. / И тогда сказал я: «Саша, / Почитали бы стихи». / В запрокинутом затылке / И в широком жесте — взрыв, / Дух рванулся из бутылки, / Заклинанье подхватив. / Он стоял в красе и в силе, / И знаком, и незнаком, / И тревожно бились крылья / Под высоким потолком».  (Лев Друскин).

Но возвращаюсь к брошенной теме.

В записях 56-летнего Николая Николаевича Пунина имеется перечень причин того, почему люди начинают писать дневники: 

«Дневники пишутся: либо из тщеславного желания, чтобы кто-то в потомстве их прочел; либо из желания показать их кому-то поблизости (свидетелю?); либо оттого, что не с кем поговорить; либо для того, чтобы оформить, и, следовательно, уяснить для самого себя свои смутные чувства-мысли; либо от графомании и безделья. Я пишу, вероятно, по всем пяти причинам сразу».

Основной причиной мне кажется третья по счету —  «оттого, что не с кем поговорить». Тогда не только дневники пишутся, но даже целые книги:

«Мы пишем книги, потому что наши дети не интересуются нами. Мы обращаемся к анонимному миру, потому что наша жена затыкает уши, когда мы разговариваем с ней. Каждый человек страдает при мысли, что он исчезнет с равнодушной вселенной неуслышанным и незамеченным, а посему сам хочет вовремя превратиться во вселенную слов» (Милан Кундера).

И если эта «вселенная слов» выразит то, что автора действительно волнует, то он будет услышан — ведь не зря Лев Толстой говорил, что «писатель никогда не должен писать о том, что ему самому неинтересно».

А зачем тогда и писать, если самому неинтересно? И я с самого начала словно бы следовала совету Льва Николаевича Толстого: «Пишите то, что самое задушевное. Трудно узнать, что самое задушевное, скажут. Это правда, но есть приемы узнать. Во-первых, это то, про что никому не рассказываешь, во-вторых,  то, что всегда откладываешь. …Нужно только одно – не лгать».

А Иван Александрович Гончаров, автор трех романов на «О» (надеюсь, все помнят, каких именно?) объяснил, почему делать этого не следует: «Талант имеет то драгоценное свойство, что он не может лгать, искажать истину; художник перестает быть художником, как скоро он станет защищать софизм, а еще менее, если он вздумает изображать сознательно ложь».

В советской литературе есть выразительные примеры того, как талант вдруг исчезал, когда писатель начинал писать тенденциозно. Не хочется называть эти известные имена.

А Толстой всем пишущим дал еще один замечательный наказ: 

«Перечитывая и поправляя сочинение, не думать о том, что нужно прибавить (как бы хороши ни были приходящие мысли), а думать о том, как бы выкинуть из него как можно больше, не нарушая мысли сочинения (как бы ни были хороши эти лишние места)».

Это мое любимое занятие — «отжимать» текст, убирая лишние слова, фразы и целые  абзацы. По этому поводу даже получила похвалу от нашего самого строгого питерского критика, который про «Дальний архив» сказал, что это «хорошая плотная проза». А так как от разных других читателей я слышала всякие слова насчет свободного стиля, хорошего слога и легкого пера, то бесстрашно (или нахально?) отношу серию «литературных цитат» и к себе тоже:  

 «Словесность, замкнутая на себе, сохраняет то, что не поддается подделке – неповторимый, как почерк, голос автора» (Александр Генис).

«Стиль всякого писателя так тесно связан с содержанием его души, что опытный глаз может увидеть душу по стилю, путем изучения форм проникнуть до глубины содержания» (Александр Блок).

«Я знаю, есть люди, которым близко то, что я пишу, но это не потому, что я пишу хорошо, а потому, что я пишу про то, чем и они живут» (Александр Володин).

«Книгу читать интересно, как все мемуарное, но не залитературенное» (Павел Басинский).

Насчет последнего — надеюсь, а то, что все остальные авторы Александрами оказались, то уж тут я не виновата.

(Продолжение следует)