На снимке: Борис Иванович Максимов

Мой друг и коллега Борис Докторов, автор книги «Современная российская социология: История в биографиях и биографии в истории, а также уникального собрания свыше 50 биографических интервью с коллегами-социологами шести поколений, затеял  интервью со мной, продолжающее более раннее (2006).

Среди вопросов этого интервью был такой:

«Этот год (2014. – А. А.) богат юбилеями наших коллег: 90 лет вскоре отметит С.А. Кугель, 85 лет недавно исполнилось В.А. Ядову, вскоре столько же -  Б.М.Фирсову, немного опередили тебя в достижении 80 лет – Я.И. Гилинский и Б.И. Максимов. Мы знаем их десятилетиями, что бы ты мог сказать о них в целом и о каждом в отдельности?»

Ниже – мой ответ на этот вопрос. В основном этот ответ посвящен моему другу и коллеге Борису Максимову.

«Ты назвал имена не только уважаемых мною, но и глубоко симпатичных и близких мне людей. Так уж случилось, что и для них этот год «юбилейный». Я бы добавил к списку юбиляров года еще и покойного Б.А. Грушина, 85-летие со дня рождения которого мы недавно отмечали. Для пояснения своего отношения к каждому из них воспользуюсь аналогией с родственными отношениями.

Владимир Ядов – «родитель», хоть и всего на пять лет старше меня. Без социолога Ядова вряд ли бы образовался социолог Алексеев, в его нынешнем качестве. Притом, что  его научное руководство моей кандидатской диссертацией было скорее номинальным, во всяком случае – дистанционным. Я ведь начинал свои занятия социологией еще будучи аспирантом факультета журналистики. Уже гораздо позже и относительно недолго мне довелось поработать в ядовском коллективе, к 1980-м годам изрядно обновившемся.

Борис Грушин – «дядюшка», причем, думаю, он поначалу и не знал о существовании такого «племянника». Его «Мнения о мире и мир мнений» (1967), как мне уже приходилось говорить,  были едва ли не первой моей социологической «азбукой». Моя попытка построения марксистской теории массовой коммуникации (социологический дебют!) концептуально преемственна скорее грушинскому «субъекту общественного мнения», чем ядовскому «Человеку и его работе» или «саморегуляции личности».

Еще более старшим «дядюшкой» является Самуил Кугель. Я ведь чуть не стал членом его команды в конце 60-х. Меня от этого удержала, только необходимость смены профессиональных интересов: социологии прессы на социологию науки.

Борис Фирсов – «старший брат», хоть в социологию мы пришли почти одновременно. И на протяжении десятилетий всегда активно сотрудничали, будь то социология средств массовой информации, социология театра или другие профессиональные сюжеты. Кстати, моя собственная комсомольская и партийная «карьера» 50-х – 70- х  гг. была как бы ослабленной копией его.

Яков Гилинский – брат «двоюродный». Мы познакомились относительно поздно (уже в годы перестройки). Его профессиональные интересы (преступность, негативнее девиации) мне не близки, хотя, особенно в последнее время Яков проявляет себя не просто как девиантолог, а как социальный мыслитель. В отличие от его исторического пессимизма, я – исторический оптимист. Но это различие никак не противоречит нашему «родству».

Наконец, Борис Максимов. Здесь хотелось бы высказаться подробнее. Юбилей Бориса – 27 марта - в этом году, к сожалению, прошел практически не замеченным коллегами. Надо сказать, что сам Борис, с его чуть ли не гипертрофированной скромностью, этому поспособствовал.

Я считаю Бориса  одним из самых ярких и глубоких социологов своего поколения. Человека, который бы лучше знал предмет своих изысканий изнутри, я затрудняюсь назвать. Его книга «Рабочие в реформируемой России (1990-е – начало 2000-х годов)», вышедшая в издательстве «Наука» в 2004 году, - произведение, к которому и через десятилетия будут обращаться как историки социологии, так и историки общества.

В отличие от меня, с моим плюрализмом профессиональных занятий и интересов, он всю жизнь сохраняет верность своей главной теме: жизнь и труд рабочих, людей физического труда, социология труда, индустриальная социология. Его авторитет в этой исследовательской сфере, незыблем с 70-х гг. Руководитель социологической лаборатории Кировского завода, глава секции заводских социологов Северо-Западного отделения Советской социологической ассоциации (это в те времена). А вот в академических учреждениях его карьера складывалась непросто. Случилось так, что мы с ним в 80-х гг., после Института социально-экономических проблем, оказались работниками одного и того же завода – «Ленполиграфмаша», только я - в качестве рабочего, а он - в качестве инженера отдела НОТиУ (научной организации труда и управления). Причем я-то ушел из института на завод добровольно, а его - скорее «ушли». Как-то «белой вороной» воспринимало его тогдашнее институтское и партийное (а Б. М. был беспартийным) начальство. (Кстати, примерно тогда же этот институт вынуждены были покинуть и некоторые другие мои «родственники» - Ядов, Фирсов).

В своем интервью, которое Борис давал Тебе несколько лет назад (Телескоп, 2007, №  4) он много пишет обо мне и даже сравнивает нас двоих, причем как бы не в свою пользу. В подглавке своего интервью «Драматический социолог в драматической социологии», он полушутливо0-полусерьезно замечает:

«…Он (Алексеев) хлебнул драматизма положения класса-гегемона, стоящего на нижней ступеньке, я – драматизма пролетариев умственного труда, как будто бы «командиров производства», но тоже не избавленных от драматизма, а проще – идиотизмов, одним из которых было кручение вхолостую, или скачки на месте. По идее, я должен был тоже написать свои «письма из отдела НОТ». Но мой драматизм, и таковой же заводских ИТР остался втуне, я ничего не написал. Меня даже в КГБ ни разу не вызвали, до сих пор гадаю – почему? Ведь я тоже читал «Письма» Алексеева, встречался с ним непосредственно у его знаменитого станка в то время, когда он (не станок, понятно) – прямо на заводе – писал свои «клеветнические измышления». У меня тоже, наверное, как у всех социологов, кое-что можно было обнаружить, если нагрянуть с обыском; и я постарался спрятать кое-какие материалы. Смешно вспомнить – одним из них были тексты докладов конференции по героической советской эпопее – строительству БАМа. Возможно, дело в том, что Алексеев написал, совершил действия – и потерпел, я не написал – и не потерпел. Но я-то прихожу к неутешительному для себя умозаключению – видимо, посчитали меня недостойным внимания столь крупного органа государственной безопасности. Может быть, действовали по схеме: Максимов – это рядовое критическое существо, боящееся высунуться, его привлекать – это всех привлекать…».

Такое едва ли не самоуничижение (вообще говоря, характерное для Бориса) неоправданно. Кстати в разгар гонений на мою персону (1986) не кто иной, как Борис Максимов явился – незваный – на заседание бюро отделения Советской социологической ассоциации (где предполагалось -  да и состоялось! - показательное исключение меня из этой ассоциации), явился  - чтобы опального Алексеева защищать.

Ну, а насчет «написал / не написал» о СВОИХ приключениях, то никто как Борис, уже в 1990-е - 2000-е годы оказывался  во всех «горячих точках» рабочего движения, будь то Горбатый мост (с шахтерами), будь то Пикалево, «Письма с Кировского завода» (в пору полного развала заводского производства середины 90-х гг.), участие рядовым интервьюером в социологической экспедиции в сельскую глубинку, работа переписчиком в последнюю Всероссийскую перепись населения, и даже – еще в перестроечные времена - депутат легендарного Ленсовета 21-го созыва. Его депутатство было, кажется, последним «драматическим» периодом жизни, собственной и общественной, которую он не проанализировал письменно, в своем профессиональном качестве социолога. А все остальное – это типичное НАБЛЮДАЮЩЕЕ УЧАСТИЕ  (если воспользоваться моим термином), которое предполагает «познание через действие», через свое личное участие.

Причем все это – в возрасте уже за 60, когда персональная пассионарность могла бы и спадать.

Так вот, возвращаясь к «родственной» аналогии, Борис Максимов мне как бы  «брат-близнец». У каждого своя жизнь, но «родство душ» какое-то особенное, не сводимое к жизненным параллелям и пересечениям, общность жизненной позиции и масса общих черт «жизненного мира» и ценностного ядра личности.

Кому этот «комплимент» - мне или ему? Борис, скажет, что ему. Я считаю, что сделал себе комплимент.

Есть, впрочем, и различия в глубинных личностных характеристиках: Борис, пожалуй, «простодушнее», мягче,  я же - более изощрен, жёсток, колюч, язвителен. (Недаром в свое время проходил в оперативном деле Ленинградского управления КГБ под кличкой «Асппд»).

Но дай Бог каждому иметь в личностном ядре такой же твердый внутренний стержень, как у мягкого, сверхсовестливого Бориса. Хочется верить, что в этом мы также сходимся».

А. Алексеев, социолог 20.04.2014».

Напомню, что это – часть интервью, которое мне довелось давать  моему другу и коллеге Борису Докторову, Которого уж не знаю, как и определить: российский социолог в Америке или американский в России,  Его постоянным местом жительства является Фостер Сити (Калифорния), но, по счастью, последнее время ему уже по нескольку раз в году удается бывать в России.

И главный круг его научных интересов последних лет, я считаю, лежит все же в «личностном науковедении» - истории российской социологии «в лицах», хоть он успел - параллельно - выполнить ряд крупных проектов и издать несколько книг по истории изучения общественного мнения в США XX века и по социологическому мониторингу президентских выборов в США XXI века

До «наших» (упомянутых выше) юбилеев Борису, слава Богу, еще далеко, ему еще и 75 не стукнуло. Но вот возник повод включить его в мою обойму «социологических юбилеев» 2014 года. Дело в том, что на днях исполнилось ровно 20 лет, как он переехал в США. Когда он мне об этом сообщил, я с радостью поздравил моего «младшего брата» (возвращаясь к «родственной» аналогии). Я написал:

«Борис! Вот и еще один Юбилей. Поздравляю! Эти 20 лет в итоге оказались для Тебя звездными. Твой - АА. 30.04.2014».

Он ответил: «Пусть будет так. Спасибо».

А. Алексеев.