Из Фейсбука (прислано Б. Докторовым)

Дмитрий Михайлов:

…Какой удар....ах ты, Сергей, Сергей, даже умудрился скрыть свой возраст, усыпить бдительность и ускользнуть, посмеиваясь. как же мы теперь... дружище? кто будет твою идеальную типологию интелей середины 80-х на нынешние личины примеривать, даже над собой посмеяться не с кем стало... Сиротеет и без того тоненькая прибалтийская прослойка, совсем пунктиром в песок уходим, вымирает удалое студенчество 68 года. один за другим уходят вслед за патриархами. - вона, ядовские так почти как сговорились, скопом .... теперь прибалтийские. Не потянем мы, не вытянем, Серега третью революцию (Ты там замолви, подай тайный знак, если что не так пошло - и не забудь поддержать, как только ты умеешь, показав большой палец из за чужой спины. Я этот твой жест римского воина никогда не забуду, как ты вернул мне силы выстоять перед лицом беспощадной аудитории профессоров философии. Слава Тебе, скромному мудрецу! Мы тебя не забудем, покойся с миром!

…Разобраться с когортами и плеядами социальных мыслителей действительно стоит. И серьезно, у нас тут все запущено, увы. Вот яркий пример. Только что в Вильнюсе тихо умер самый талантливый наш социолог и культуролог Сергей Рапопорт, человек даже легендарный среди философствующей интеллигенции конца 80-х, А кто помнит сегодня этого тонкого профессионала без степени, скромного участника самых элитных тусовок интеллектуалов на заре "восточноевропейской революции" 1989 года? Разве что ребята из ядовского Социологического института, где Сергей Рапопорт "стажировался". А оказалось, к моему удивлению, он был всего на несколько лет моложе самого патриарха - Владимира Ядова. грань между возрастными когортами стерлась, образовалась плеяда, яркое созвездие творческих единомышленников. Да такая тесная, что и умирать они стали как будто скопом... Такие феномены - абсолютно уникальны. поэтому не каждый даже очень крупный мыслитель из числа звезд славного поколения 25-30 года имеет свою плеяду. Это дар богов. И блажен тот, кто вырос в таком кругу. с него будет особый спрос..."

**

А. Алексеев – А. Кетегату

Дорогой Анри! Пересылаю письмо Ольги, с ее разрешения. АА. 11.01.2016


О. Старовойтова – А. Алексееву

 Андрей, я мало встречалась с Сергеем, но любила его... Сначала о нем рассказывал Лёня Кесельман (кстати, спасибо ему огромное, он много с кем меня познакомил!). Потом мне выпала радость познакомиться и сразу подружиться с Анри Кетегатом... Потом я пару раз была в Вильнюсе. И вот там встречалась с Сергеем. В последний мой приезд, несколько лет назад, почему-то он провожал меня на поезд, Анри не мог... Мы зашли в кафе, конечно же, в самое то, знаменитое... И Кристина была... Оттуда Сережа меня провожал. Шли пешком, он тащил мою сумку, рассказывал не помню о чем, но всё было блестяще иронично, тонко, вроде и без специального-шутко-шутейства, а естественно, и без малейшей злобности, зачастую свойственной людям ироничным. Вообще ирония считается чем-то вроде "снижения", этакой психологической защитой от вполне чудовищных событий, от болезней, от некоторой бессмысленности жизни... Но вот я не знаю, как это объяснить, однако Сергей не "снижал", а как-то у него наоборот получалось... Ну уж настроение он поднимал точно. И всегда, сколько мы виделись... Мне и в голову не приходило, сколько ему лет... Какое-то ощущение, что уже лет сто он для меня то, что называется "свой человек"... Как жаль... Помню шутку, которую передавал Анри. Так как у них родственники похоронены рядом, то Сергей говорил: ну, вот будем "дружить гробами".... Дорогому и любимому Анри написала, чтобы подольше не пришлось это осуществить...  Были бы силенки и деньжонки, поехала бы прощаться... Вот такие у меня мысли по поводу ухода Сергея, Сережи... Пока. (11.01.2017)

А. Кетегат – А. Алексееву и О. Старовойтовой

Спасибо, ребята, за точные и уместные слова. Серёжа в земле. На земле без него хреново. Без (даже!) девятнадцати месяцев его немощи и почти бессловесности. На похоронах один друг спросил меня, что бы сейчас, по моему мнению, сказал Серёжа. Я вспомнил когдатошний Серёжин тост на поминках. Тост представлял собой жест. Горький, но не плаксивый. Даже с улыбкой. Прощальной, конечно. В стиле, который Бахтин назвал «культурой многотонности». Этот стиль был сутью Серёжиного обаяния.

Одно уточнение, Оля. В тот твой приезд я не провожал тебя, потому что был то ли в Питере, то ли в Амстердаме. И вот случилось тебе такое счастье – разговоры с Рапопортом. Увы, неповторимое. Обнимаю. Анри (12.01.2016)

**

ПРИЛОЖЕНИЕ

Из книги:

Алексеев А.Н. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Из неопубликованных глав. Тлм 2/2. СПб: 2013 (электронный ресурс).

19.3

ОГЛЯДЫВАЯСЬ НА МИНУВШИЕ ДЕСЯТИЛЕТИЯ...

[Ниже - извлечения из современных работ моих коллег, посвященных истории советской социологии.- А. А. 2000)]

 <…>

(2)

«Было несколько социологий...».

Разнообразие «биографических ниш»

= Из статьи С.С. Рапопорта «Социология времен тоталитаризма: компендиум для нынешних» (1998)

 <...> Теперь - постфактум - можно сформулировать основную характеристику социологии советских времен: ошибкой было бы представлять ее как нечто единое и цельное; было несколько социологий - от официальной до неофициальной, с промежуточными смешанными вариантами; они влияли друг на друга и в целом составляли немалую часть стиля жизни тогдашней интеллигенции. Это касается состояния всех социальных наук в СССР - от центров (Москвы, Ленинграда) до провинции. Прибалтийская ситуация имела свои особенности.

Итак, я бы выделил следующие социологии советского периода:

1)        «Руководящая» социология (представленная М. Руткевичем <…> и др. с соответствующими местными разновидностями), которая агрессивно диктовала науке нормы тоталитарной идеологии  ;

2)        К тому же официальному полюсу принадлежала и «рядовая» социология, послушно адаптировавшая вышеупомянутые нормы;

3)        Публично, легально публиковались книг, статьи, лекции тогдашних либеральных лидеров «почти официальной социологии» (Б. Грушина, И. Кона, В. Ядова и др.); как бы в рамках официальной науки эти лидеры фактически конфронтировали с ней; критика, преследования и запреты со стороны властей только поднимали авторитет этих социологов в неофициальной среде;

4)        Существовала в официально публикуемом поле «эзоповская социология»; ее неофициальное содержание выражалось намеками, инверсиями, тропами и т. п. приемами; это содержание открывалось узкому кругу читателей - посвященных, знавших «ключ»;

5)        Ходила по рукам полулегальная или нелегальная тамиздатская и самиздатская социологическая литература;

6)        Наконец, в профессиональных и близких к ним кругах существовала «устная социология» - часть тогдашней интеллигентской традиции общения.

И официальные, и неофициальные социологии различаются словарем, референтными авторами, правилами чтения, шкалами оценок - и престижем в широкой культурной среде. <...>

***

<...> Переходя от абстракций к исторической конкретности, я воспользуюсь понятием «биографической ниши» как общим знаменателем социальной и личностной ситуации. Итак, в советские годы судьбы социологов распределились в нескольких отличных друг от друга нишах, от которых и зависело соблюдение ном социологического качества.

1)        Те, кто в советское время смотрел на социологическую работу как на поле для достижения хорошо оплачиваемой (в перспективе) непыльной и престижной карьеры, вынуждены были отодвинуть качественные требования на второй план, поскольку вышестоящие инстанции (академические, партийные и т. д.), от которых и зависел успех, не связывали перспективу ученого с подлинным социологическим качеством, разумеется, их публично провозглашаемая установка была недвусмысленна: «чем выше ученая степень, тем выше качество этого ученого». Однако латентная и достаточно непреклонная установка «верхов» была инверсионной («наоборотной»): открытие социальной правды средствами социологии конфронтировало с каноном тоталитарной идеологии. <...>

Во время позднего советизма ориентации карьерных социологов начали расходиться. Жесткий режим расшатывался; в социологической среде стали действовать более высокие качественные стандарты, которые привнесли новые адепты; появились первые признаки профессиональной (а не только карьерной) конкуренции.  Окостеневшие старожилы постепенно заражались «комплексом профессиональной некомпетентности», что чаще всего проявлялось в агрессивном отношении к «новым». Однако вплоть до смены режима управление кадрами и реализация карьерных устремлений осуществлялись по старым правилам (нынешняя ситуация здесь не рассматривается).

2)        В следующей биографической нише оказались те жители социологии, для которых место в научном учреждении было просто средством выживания. У них не было ни явных карьерных, ни престижных страстей. «Члены» этой нищи беспрекословно принимали и исполняли открытые и скрытые правила, спускаемые сверху, частично не понимая, что эти правила нередко отклоняются от аутентичных стандартов, а часто понимая, но считая, что «так надо». Они не собирались нести личную ответственность за качество работы, за него отвечали начальники и система.

3)        Наконец, в третью нишу попадают те, кто в тогдашних условиях так или иначе пытались удовлетворить свою социологическую любознательность. Эти участники вполне могли пользоваться системными и локальными разрешениями на отклонения от качества, особенно в тех случаях, когда слишком высокая качественная принципиальность могла помешать поступлению небольшой, но устойчивой зарплаты. Во всем же остальном соблюдение норм социологического качества было их личным выбором (это касалось прежде всего той зоны реальности, где можно было почти свободно, безопасно или незаметно играть социологичностью).  Мотивы такого выбора могли быть самые разные - от фрондерства и добропорядочности до пижонства.

Конечно, перечисленные типы биографических ниш представляют собой упрощенные идеализации, известны редкие случаи социологического диссидентства; в действительности чаще всего встречались смешанные варианты.

Таким образом, в контексте тогдашней социальности никакой самый высокий профессионализм - с базовой подготовкой - не мог бы спасти качество профессиональной социологии по двум причинам: а) при обслуживании канона тоталитарной идеологии качество профессиональной социологии вообще лишается смысла; б) находясь в конфронтации с этим каноном, текст в принципе не мог бы появиться публично, то есть легально существовать. <...>

Вкратце

Далее, а статье С. Рапопорта производится детальный анализ соотношения социологических текстов и реальности 1960 - 80-х гг, принципов организации официальной социологии и ее взаимоотношений с цензурой, проблем личностной деформации субъектов социологической деятельности, специфики «социологии для служебного пользования», положения и механизмов функционирования полуофициальной, «эзоповской» социологии и ее отношений с идеологическим контролем, наконец, сложившихся тогда «правил писания-чтения легальных социологических текстов» (система кодов и ключей дешифровки этих кодов).

***

<...> Итак, историческая судьба официальной советской социологии - ее неразрывная связь с тоталитарной идеологией - проявилась в содержании и в стиле ее произведений, в методах и методологии, в отношениях между людьми, структурах научных подразделений, наконец, в личностных чертах социологов. Некоторые априорные мифы, взращенные в социологической среде - о научности, нравственности, полезности социологии для общества - имели узкоклановое хождение и опровергались широкой общественностью.

Так, в контексте советскости нравственность отождествлялась с полезностью властям; социологи по мере сил старались помочь «директивным органам» осуществить их намерения, в числе которых, по-видимому, и было падение режима [! - А. А.]. Что до рядового читателя, то очень редкие публикации вызывали у него подлинный интерес/

Большинство социологических текстов эпохи тоталитаризма оказались заключенными в историческом «застенке», который вмиг стал непрестижным, хотя их авторы не только целехоньки, но и располагаются почти в тех же нишах [! - А. А.]. Это касается не только теоретических трудов, но и добросовестно выполненных эмпирических исследований, материал которых вполне мог бы пригодиться для будущих социологических сравнений. ОДНАКО ПОЛЬЗОВАТЬСЯ ИМ БЕЗ ПОПРАВОК НА ТОТАЛИТАРНУЮ ДЕФОРМАЦИЮ ПРАКТИЧЕСКИ НЕВОЗМОЖНО, ПРОЦЕДУРЫ ЖЕ РЕКОНСТРУКЦИИ АУТЕНТИЧНОГО СМЫСЛА ДОСТАТОЧНО СЛОЖНЫ [выделено мною. - А. А.]; да и вообще сомнительно, чтобы кому-либо из новых пришло в голову заняться такой работой.

В текстах неофициальной и полуофициальной (в том числе - эзоповской) социологии содержалась не только фрондерская игра в покусывание пяток тоталитарной идеологии, но и небанальные методологические и теоретические идеи об условиях человеческого существования и методах познавательной деятельности <...>.  Остальные же откровения социологов во многом растворились в тогдашней стратегии намеков и подцензурных хитростях, так что их (откровений) истинное содержание исчезает и исчезает вместе с современниками, которые еще помнят ключ дешифровки. Впрочем, немало таких, которые продолжат и в наши дни шуршать тогдашними социологическими заклинаниями - «как будто ничего и не произошло…».

 (Рапопорт С.С. Социология времен тоталитаризма: компендиум для нынешних // Социологический журнал, 1998, № 1/ 2, с. 245-248, 265-266)

Ремарка: феномен «советской социологии»

 Цитированная выше работа «Социология времен тоталитаризма...» является, на мой взгляд, лучшей из имеющихся на сегодня попыток социологического и культурологического осмысления феномена «советской социологии», кстати, выходящей за рамки этого феномена, как такового.

Приведу здесь еще один, принципиально важный в контексте нашей собственной работы, фрагмент этой статьи. См. ниже. (Январь 2001).

= Из статьи С. Рапопорта (1998)

 <...> Тоталитарный утопический мир, его жители и соседи

Сравнивать тексты тоталитарной идеологии с реальностью бессмысленно, в них она не отражалась и не искажалась. Опираясь на известные идеи утопистики, можно сказать, что идеология тоталитаризма создала ПАРАЛЛЕЛЬНЫЙ МИР [здесь и далее выделено мною. - А. А.] со своей антропологической презумпцией, которую можно назвать утопической моделью человека. Это был всеобъемлющий Канон, значения которого не имели денотатов (за исключением самих признаков тоталитаритета в реальности). Утопический человек - это соответствующий известному общественному идеалу образ социально активного труженика, отождествляющегося с ценностями прогрессивных коллективов (партии, трудового коллектива и т.п.).  В этом утопическом мире канонизированы эталоны биографии, образа жизни, мыслей и поведения утопического человека. Не учитывая несоизмеримости тоталитарной утопии с реальностью, искренние критики отдельных пороков режима то и дело попадали в социологический капкан этой несоизмеримости.

«Правильный», организованный, согласно утопической модели мир располагался на территории мира «хаотического» - нормальной стихии человеческой повседневности, онтологический статус которой был в этой утопии явно не определен; между тем, признается существование «несовершенных» участков универсума, состоящих из: а) «врагов» внутренних и внешних, нынешних и бывших (последние представлены пережитками в сознании следующей подгруппы), б) «заблуждающихся», недостаточно закаленных идейно, для которых предусмотрена возможность исправиться, т. е. достичь Канона.

Упомянутая выше «стихия нормальности» представлена в сознании жителей «здравым смыслом» - априорным, ненаучным наблюдением условий существования и социализации; это общий социальный опыт взрослых психически нормальных людей в данную эпоху; тоталитарные идеологемы воспринимались как нормальные, утопические именно с точки зрения здравого смысла.

Отношения на пересечении утопического и неутопического миров были сложными. Первый из них мог бы казаться легкой психической проекцией, воздушным замком, если бы не огромный механизм обработки несовершенных деталей стихии - и вполне реальный аппарат психического и физического принуждения. Неутопический мир людей, живущих в стихии нормальности, реагировал на тоталитарное присутствие, во-первых, многообразными проявлениями страха и адаптации, во-вторых, усвоением «официального кода» - способа как-то сговориться с «ними», представителями официоза, в-третьих, «фольклоризацией» идеологических шаблонов - включением их в народный обиход в очеловеченном деформированном виде. Наконец, отсюда же поступали кадры для тоталитарного механизма.

Затем, на пересечении миров во все советские времена существовала особая зона прагматики управления, куда официальная социология не имела права заглядывать; в ней и отношения, и язык неизбежно должны были быть реальными, регулируемыми нормами здравого смысла и стихии нормальности, поскольку правилами идеологической утопии невозможно было хоть как-то налаживать материальные отношения (экономику, производство и т. п.). Будни этой зоны существовали как бы в тени утопического мира, полулегально, а речь практиков, обсуживающих эти отношения, чаще всего была ненормативная, «не для печати».

Среди отрицателей тоталитарного утопизма прежде всего следует назвать людей, находившихся с ними в диссидентских отношениях; они не только знали негативное определение режима, но открыто или подпольно осуждали его и сопротивлялись его распоряжениям; к текстам же идеологии они применяли одно из правил «инверсионного чтения».

<...> К отрицателям утопической модели жизни нужно отнести еще две разновидности: одни, отрицая, цинично пользовались ее нормами в карьерных и иных своекорыстных целях; другие - своеобразные «кентавры» - раздваивались, тайно полностью отвергали тоталитарную идеологию, а публично выражали поддержку, нередко переживая психологический дискомфорт от такого раздвоения и попутно идя на все возможные хитрости, чтобы избежать доноса и разоблачения.

Стоит упомянуть еще одну подгруппу - «наивных», искренних последователей коммунистических идеалов, которые осуждали лишь отдельные черты тоталитарного искривления, пытались скрестить режим с «человеческим лицом» и т. п. Эти люди не считали тоталитарный режим утопическим, поддерживали его реальность своей жизненной подлинностью.

Так или иначе, почти все тогдашние СОЖИТЕЛИ ТОТАЛИТАРИЗМА, ЗА исключением его адептов, участвовали в СВОЕОБРАЗНОМ СГОВОРЕ НАСЧЕТ ТОГО, ЧТО ТЕКСТЫ ТОТАЛИТАРНОЙ ИДЕОЛОГИИ НИЧЕГО ОБЩЕГО НЕ ИМЕЮТ С РЕАЛЬНОСТЬЮ. Это отношение было само собой разумеющимся, вполне здравым отторжением, не нуждавшимся ни в каких теоретических доказательствах. Скорее «наоборот»: теоретики отрицания - из интеллигентских рядов - нередко попадали в ловушку косвенного признания абсурда. Таким образом, с точки зрения стихии нормальности идеологемы тоталитаризма или вовсе  не имели реальных денотатов, или «под них» создавались искусственные; пожалуй, даже базовые понятия естественного языка и новоречи в реальном и утопическом контекстах различались по значению.  Сочетания этой искусственности с вполне материальной агрессивностью режима создавали «гремучую семантическую смесь» как в адаптационном механизме рядового жителя, так и в мировосприятии многих теоретизирующих рефлексантов. <...>

 (Рапопорт С.С. Социология времен тоталитаризма: компендиум для нынешних // Социологический журнал, 1998, № 1/ 2?, с. 245-248) *)