См. ранее на Когита.ру:

Российское общество в поисках публичного языка

Любовь к говорению и неспособность к разговору

Синдром публичной немоты. Учиться говорить и слушать

Язык советского общества - официальный и неофициальный. А. Яшин: «Рычаги»

Содержание:

Дарья Димке.  Возврат к «ленинскому» публичному языку: категория искренности в советской культуре шестидесятых годов

Андрей Щербенок. «“Это она по обязанности – общественная нагрузка!” Официальный язык и проблема искренности  в советском публичном дискурсе»

Максим Кронгауз. Русский язык и новояз: между мифом и реальностью

Борис Фирсов. Был ли официальный дискурс гегемоническим?

Дарья Димке

Возврат к «ленинскому» публичному языку: категория искренности в советской культуре шестидесятых годов

«Искренность» – главный лозунг эпохи, своего рода девиз «оттепели» (1). По мнению шестидесятников, именно отсутствие искренности и бюрократия привели коммунистический режим к «культу личности». Как утверждает Г.Батыгин, шестидесятническая критика власти «заключалась в демонстрации ее несоответствия коммунистическим идеалам, утраты “ленинских” принципов и бюрократического перерождения. <...> “оттепель”, обозначившая конфронтацию (пишущей) интеллигенции и бюрократизированной власти, сопровождалась взрывом коммунистической экзальтации» (2).

Шестидесятники были хорошо знакомы с трудами коммунистических «классиков», причем в «оттепель» круг классиков несколько расширился. Личное переживание текста и индивидуальный поиск ответа на вопросы были, по мнению шестидесятников необходимы для воспитания настоящего коммуниста.

Молодые люди двадцатых годов – бывшие крестьяне – относились к революционным «классикам» как к фетишу: их книги можно было потрогать, но читать было вовсе не обязательно. Процитируем один из дневников того времени: «Выходя из класса на перемену, преподаватель толстую книгу оставил на столе. Вместе с другими я подошел и потрогал эту книгу, на обложке которой было написано: Карл Маркс “Капитал” <...> (3). Сколько себя помню, “Капитал” я не читал ни тогда, ни после» (4). Обратим внимание на то, что никто из учеников – взрослых людей – книгу даже не открывает.

Такое отношение к трудам коммунистических классиков напоминает отношение русских крестьян девятнадцатого века к Библии, которую из-за непостижимости изложенного в ней, не нужно и даже вредно читать (5). При этом крестьяне считали, что читать религиозно-нравственную литературу (например, жития) можно и нужно. Что, в свою очередь, напоминает отношение советских людей двадцатых годов к «Краткому курсу». И в том, и в другом случае читается не «подлинник», а его переработка, специально созданная для «неподготовленных читателей». Отношение же к подлиннику / подлинникам становится похоже на отношение не к книге – поскольку ее нельзя, да и бессмысленно читать – а к предмету культа, который нужно иметь в доме (6).

Молодые люди двадцатых годов «посредством новых слов собирали распавшийся мир, обретали идентичность и вступали на путь социальной мобильности» (7). Они овладевали, прежде всего, «политграмотой» – умением «правильно», по-советски, понимать и называть явления окружающей жизни – так, как того требуют партия и газетная передовица (8) Новая жизнь осмыслялась ими в терминах нового советского языка. Молодые люди шестидесятых годов, «стремились почувствовать (а не просто провозгласить) идеологический постулат» (9). Потому что, продолжая пользоваться советским языком и идеологией, они знали, что эта идеология однажды дала осечку. Этот язык если и не целиком, то, по крайней мере, отчасти оказался фальшив, прикрывал нечто другое – в период «искривлений социалистической законности» и «культа личности». Нужно было восстановить разрушенные связи и значения, очистить язык. Именно поэтому шестидесятникам требовалось вернуться к источнику коммунистических идей и языка в их советском изводе, к тому, что мотивировало «ленинские нормы партийной жизни» и, шире, к трудам основателя советского государства.

Такое отношение к идеологической советской доктрине и ее ритуалам было очень похоже на описанное П. Милюковым отношение сектантов XVIII–XIX веков к православной церкви (10). И тем, и другим был свойственен отказ от формального участия в ритуалах (и иногда вообще от формального ритуала), обращение к первоисточнику и переживание посредством него индивидуального акта веры, что, в свою очередь, вызывало протест со стороны официальной церкви / партии.

«Шестидесятники» чувствовали себя новым типом советского человека. Этот тип нашел свое отражение в живописи. Направление получило название «суровый стиль», который, что характерно, описывается искусствоведами через метафору Реформации: «“Суровый стиль” – своеобразная советская Реформация, понимаемая в данном случае как индивидуальное переживание главных ценностей большевистской религии (в том числе исторической мистерии Революции и Гражданской войны) – вместо коллективного исполнения обрядов». Это живописное направление выводит новый тип советского героя – «протестантского героя взрослого и ответственного, обладающего собственным опытом, личной верой и вообще развитой внутренней мотивацией (и потому не нуждающегося во внешнем идеологическом стимулировании со стороны партии-церкви), хотя и действующего в рамках общего преобразовательного проекта» (11).

Однако именно вера в коммунистические идеалы и возможность их восстановления делала оттепель продолжением советской (сталинской) культуры. Ш. Фицпатрик считает, что «понятия “сталинский” и “советский” пересекаются, причем первое выражает максимальную степень и определяющий момент второго» (12). Это означает не только то, что во многом советский режим продолжал функционировать в рамках, заданных сталинской системой, но и то, что шестидесятники унаследовали практики и язык сталинской культуры. Безусловно, они наполняли эти практики новыми смыслами и стремились к тому, чтобы «очистить» этот язык, но не пытались изменить их структуру. Искренность представлялась им основным средством очищения и переосмысления советской (сталинской) языка и культуры.

Важность искренности для шестидесятников была одним из проявлений логоцентричности, характерной как для русской (13), так и для советской культуры. Искренность была средством спасения, поскольку шестидесятники верили, что «само слово правды преодолеет идейный и нравственный коллапс советского режима» (14). Поэтому искренность, то есть стремление и способность говорить правду, представлялось едва ли не самым важным человеческим качеством (15).

(1) См. об этом у С. Бойм: «Главным лозунгом хрущевской эпохи стала борьба за искренность – в слове и деле, в интонации и поведении. <...> Возврат к искренности стал девизом «оттепели». Стиль искренности изменился, искренность стала определяться новой интонацией, отсутствием высоких слов, другого, неофициального косноязычия». Бойм С. Общие места: Мифология повседневной жизни. М.: Новое литературное обозрение, 2002. С. 89, 124.

(2) Батыгин Г. С. Социальные ученые» в условиях кризиса: структурные изменения в дисциплинарной организации и тематическом репертуаре социальных наук // Социальные науки в постсоветской России / Рос. акад. наук, Институт социологии; Университет Фрибурга; под. Ред. Г.С. Батыгина, Л.А. Козловой, Э.М. Свидерски. М.: Академический проект, 2005. С. 55, 61.

(3) Цит. по Козлова Н. Советские люди. Сцены из истории. М.: Издательство «Европа» («Империи»). 2005. С. 85.

(4) Там же. С. 87.

(5) «Библия почти не встречалась в крестьянской среде, здесь бытовало представление, что, полностью прочитав Библию, можно сойти с ума». Рейтблат А.И. От Бовы к Бальмонту и другие работы по исторической социологии русской литературы. М.: Новое литературное обозрение. 2009. С. 163.

(6) Подробнее об отношении крестьян девятнадцатого века к чтению религиозной литературы и Библии см. в книге А. Рейтблата: Рейтблат А.И. Указ. соч.

(7) Козлова Н. Указ. соч. С. 200.

(8) «Умение играть в новые словесные игры, следовать правилам знаково-символического обмена, овладения техниками писания и чтения и стремление вписаться в общество шли рядом. Если ты хотел не только выжить, но и “вписаться”, надо было овладеть языком власти». Там же. С. 201.

(9) Батыгин Г. С. Указ. соч. с. 15.

(10) Милюков П. Очерки по истории русской культуры. Т. 2. Ч. 1. Церковь, религия, литература. М.: Прогресс-Культура, 1994. Параллели между большевизмом (марксизмом) и теократией стали общим местом в советологии. См., например: Kotkin S. The Magnetic Mountain: Stalinism as Civilization. Berkeley, 1995; Halfin I. From Darkness to light: Class, Consciousness, and Salvation in Revolutionary Russia. Pittsburg, 2000; Рыклин М. Коммунизм как религия: Интеллектуалы и Октябрьская революция. М.: Новое литературное обозрение, 2009.

(11) См. Бобриков А. Суровый стиль: мобилизация и культурная революция. Художественный журнал. 2003. 51/52. http://xz.gif.ru/numbers/51-52/surovo/ 21.01.2010.

(12) Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм. Социальная история советской России в 30-е годы: город. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН); Фонд Первого Президента России Б.Н. Ельцина, 2008. с. 10.

(13) Это стремление к абсолютной искренности как к гарантии правильной жизни и правильных отношений сближает шестидесятников двадцатого века с русскими нигилистами шестидесятых годов девятнадцатого. См. у П. Кропоткина: «Прежде всего нигилизм объявил войну так называемой лжи культурной жизни. Его отличительной манерой была абсолютная искренность. Во имя ее нигилизм отказался сам – и требовал, чтобы тоже сделали другие, – от суеверий, предрассудков, привычек и обычаев, существование которых разум не мог оправдать». Кропоткин П.А. Записки революционера. М.: Московский рабочий, 1988. с. 283-284.

(14) Батыгин Г.С. Указ. соч. с. 55.

(15) Любопытно, что впоследствии искренность стала ключевой категорией и для анализа оттепельной культуры. А. Прохоров отмечает, что форма литературоведческих мемуаров стала основной формой анализа оттепели именно потому, что «повествование от первого лица в таких работах легитимировало искренность этих исследований – категорию первостепенной важности для «детей оттепели», которыми многие из этих критиков являлись». Кроме того, центральную оппозицию многих воспоминаний об оттепели составило «противостояние искреннего писателя и авторитарного общества, эту искренность подавляющего». Прохоров А. Указ. соч. C. 10-12.

**

Андрей Щербенок

“Это она по обязанности – общественная нагрузка!” Официальный язык и проблема искренности  в советском публичном дискурсе

Проблема двоемыслия актуальна для большей части советского периода; она находит свое выражение и в концепции «радикальной двусмысленности сталинизма» Славоя Жижека, и в теории Алексея Юрчака о сохранении коммунистических ценностей в условиях позднесоветской автоматизации официального дискурса. Вместе с тем, двоемыслие и связанная с ним проблема неискренности публичной речи отнюдь не является внешним исследовательским insight-ом: эта проблема активно обсуждалась и внутри советской цивилизации, в том числе на самом высоком властном уровне. В период же партийных чисток второй половины 1930-х годов вопрос об искренности публичной речи и связанное с ним понятие «двурушничества» вообще становились доминантной темой общественных дебатов на всех уровнях, от заседаний Политбюро до провинциального заводского партсобрания. Острота этой темы, необходимость отличить искренность от ее имитации и осознаваемая невозможность сделать это, рефлексировалась и в советском искусстве – цитата, приведенная в заглавии доклада, взята из фильма «Падение Берлина» (1949). В этом докладе я постараюсь описать структурную неизбежность проблемы двоемыслия в рамках советского идеологического поля и, в основном на материале кино, проанализировать те механизмы, которые советская культура использовала для повышения статуса искренности и аутентичности официального публичного дискурса.

**

Максим Кронгауз

Русский язык и новояз: между мифом и реальностью

Доклад посвящен новоязу Джорджа Оруэлла и его отношению к реальным процессам в русском языке.

Русское слово новояз появилось как перевод английского newspeak в романе Дж. Оруэлла «1984». Более или менее однотипные переводы сделаны и на другие языки: новогор (болг.), навамоўе (белорус.), nowomowa (пол.), Newsprech или Neusprache (нем), novlangue (франц.), neolengua или nuevahabla (исп.), neolingua (итал.). Основное различие состоит в выборе между именным корнем «язык» и глагольным корнем «говорить» (как, собственно, в английском). Колебания, в частности, видны в немецком и испанском языках, где опробованы обе модели, а болгарский перевод противопоставлен в этом отношении русскому и демонстрирует альтернативную модель. В докладе проводится сравнение моделей и анализируется переводческая стратегия В. Голышева.

Сегодня слово новояз используется в очень разных контекстах с разными смыслами. Несколько огрубляя ситуацию, можно сформировать четыре основных значения.

1.                  Язык, придуманный Оруэллом, или его перевод на русский.

2.                  Элементы языка, навязываемые властью с идеологическими целями.

3.                  Канцелярит, бюрократический язык и другие типы порчи языка.

4.                  Новые элементы в языке, возможно, целиком новые жаргоны.

Общим для трех переносных значений является отрицательная оценка такой формы языка.

Новояз в первом значении почти не привлекал внимание лингвистов. Можно назвать лишь книгу Дж. Янга и словарь Дж. Грина (1). Были попытки комплексного описания новояза во втором смысле, сделанные филологами. Самая известная принадлежит В. Клемпереру и ориентирована на немецкий язык Третьего рейха (2). Для русского языка советской эпохи подобную попытку предпринял Б. Сарнов (3), но хотя в самой книге и содержится отсылка к Оруэллу, связи между реальным языком и новоязом никак не проясняются.

Между тем, принципы новояза Оруэлл формулировал, как раз опираясь на русский язык советского времени и на немецкий язык Третьего рейха (напомню, что роман появился в 1949 году). В свою очередь, став популярным, понятие новояза могло повлиять на стратегии власти в отношении языка. Таким образом, важно и интересно понять, с одной стороны, насколько Оруэлл был точен, в частности, на какие реальные черты языка и советской речевой культуры он опирался, а с другой стороны, насколько он угадал и предсказал развитие языка в тоталитарной системе. Основным источником информации о новоязе следует считать даже не сам роман, а эссе Оруэлла «О новоязе», которое включено в роман в качестве приложения. Именно в нем сформулированы основные принципы грамматики новояза, формирование лексикона и перспективы в целом.

1.                  Новояз находится в динамическом состоянии, но должен прийти в статическое. В 1984 году – времени действия романа – новояз не был окончательно сформирован и использовался эпизодически. Лишь к 2050 году было намечено вытеснение старояза новоязом.

2.                  Новояз должен был не только обеспечить правильное мировоззрение и мыслительную деятельность, но и сделать невозможными любые иные течения мысли. Это достигалось исключением из лексикона нежелательных слов и очищением оставшихся от неортодоксальных значений.

3.                  Помимо отмены неортодоксальных смыслов, сокращение словаря рассматривалось как самоцель, поскольку, чем меньше выбор слов, тем меньше искушение задуматься.

4.                  Важнейшим фактором признавалось благозвучие, понимаемое, скорее, как краткость и четкость. Партиец, высказываясь по политическому или этическому вопросу, должен порождать правильные суждения автоматически, как выпускает очередь пулемет.

Насколько эти основные принципы новояза соответствовали реальному русскому языку, можно судить, если сравнить описание новояза с описаниями русского языка послереволюцинной эпохи, сделанные С. И. Карцевским, А. Мазоном и А. М. Селищевым (4).

В докладе предпринимается попытка проследить, основывался ли Оруэлл на реальных процессах, связанных с русским языком послереволюционной эпохи, а также реализуется ли программа Оруэлла в современной языковой ситуации. Отдельный вопрос, который ставится в исследовании, состоит в том, можно ли найти оруэлловские принципы в других языковых системах и ситуациях. Если опустить аргументацию, то на эти вопросы можно кратко ответить следующим образом: нет, нет, да.

(1) Young J. W. Totalitarian Language: Orwell's Newspeak and Its Nazi and Communist Antecedents. Charlottesville: University Press of Virginia, 1991; Green J. Newspeak: a dictionary of jargon. London, Boston: Routledge & Kegan Paul, 1985.

(2) Клемперер В. LTI. Язык Третьего рейха. Записная книжка филолога. М., 1998.

(3) Сарнов Б. Наш советский новояз. Маленькая энциклопедия реального социализма. М., 2005.

(4) Карцевский С. И. Язык, война и революция. Всеобщая библиотека N 47. Берлин, 1923; Селищев А. М. Язык революционной эпохи. Из наблюдений над русским языком последних лет (1917-1926). – М., 1928; Mazon A. Lexique de la guerre et de la révolution en Russie. Paris, 1920.

**

Борис Фирсов

Был ли официальный дискурс гегемоническим?

1. История нашей страны показывает, что ее движущими силами были открытое, но агрессивное принуждение населения страны к коллективным действиям «сверху» и пассивное сопротивление этой агрессии «снизу». Культура отреагировала на это принуждение тем, что закрепила господство идеологизированного языка удержания власти (официальный дискурс); породила язык противостояния режиму, который выражалось скорее в моделях ухода или взаимного игнорирования, чем в моделях отрицания или конфликта (приватный дискурс).

2. Оба дискурса не могли самостоятельно эволюционировать в сторону актуального текста. Первый – в силу своей генетической консервативности и ритуалистичности (опора на слова, которые ничего не выражают). Второй – в силу слишком глубокой погруженности в частные интересы и традиции ограничиваться говорением, не связанным с действием.

3. Сегодняшний дефицит публичного и публичности восходит к одной из важней­ших черт советской общественной системы – доминированию официального реги­стра, коль скоро латентная и открыто манифестируемая миссия советского языка состояла в том, чтобы не выпустить народные умы за пределы господствующей партийной идеологии. Власть официального регистра в позднесоветский период (1960-1980-е гг.) автор намеревается рассмотреть и критически оценить на при­мере деятельности КПСС и ее институтов, используя с этой целью не только обще­научные источники, но и личный опыт жизни в советском обществе.

4. Современная Россия, ранее – СССР являлись обществами с ограниченной публичностью не столько в лингвистическом, сколько в политическом смысле. Изначально легитимные по своей природе действия «снизу», признавались и признаются легитимными de-facto лишь после их одобрения (разрешения) «сверху». Сам термин «публичное» не занял дискурсивного трона вследствие опасений власти и исходного недоверия к открытым, на глазах у всех, поступкам и высказываниям свободных граждан.

**