Из журнала Марии Ольшанской «Черепаха на острове»

Борис Докторов

Захочет ли граф Калиостро посетить моих героев?..

«Мария, с удивлением и радостью напал на ваш сайт. Удивление, поскольку я часто брожу в сети, но не встречался с вашим сайтом. Радость, поскольку в нем нашел массу интересного и в частности: очерк о Б.Г. Кузнецове и его книгу «Путешествие через эпохи. Мемуары Графа Калиостро».

Б.Г. Кузнецов — мой двоюродный дядя, я много раз бывал в описанных квартирах, останавливался там, бывая в Москве. Пару лет назад я опубликовал мои разговоры, нет, не с Графом Калиостро, но под заглавием «Захочет ли граф Калиостро посетить моих героев?..» Еще раз, спасибо за прекрасный новогодний подарок. Всего самого лучшего в 2011 году, Борис Докторов»

Письмо от Бориса Докторова, российского социолога, профессора, ассоциированного сотрудника Социологического института РАН в Санкт-Петербурге, независимого аналитика и консультанта, Почетного доктора Института социологии РАН, а также автора очень многих интересных книг, я получила накануне Нового 2011 года. Прочитала диалог, который теперь представляю вам с небольшими сокращениями, решив, что он поставит финальную точку в публикациях, посвященных Борису Кузнецову и его книге «Путешествие через эпохи. Мемуары графа Калиостро и записи его бесед с…», но почему-то сразу этого не сделала. Оказывается, даже до финальной точки нужно «дорасти» — для большего понимания. Поэтому в конце публикации вы увидите фрагмент из книги Бориса Докторова о российском социологе Юрии Леваде. «У биографии есть начало и конец, судьба же теоретически бесконечна, точнее сказать — судьба обычно дольше, продолжительнее жизни». Мне почему-то всегда казалось, что в книге Бориса Кузнецова, которую я прочитала практически сразу после ее издания, чувствуется что-то «антисоветское». Теперь я понимаю, что это просто другой уровень свободы, выход за пределы системы при существовании внутри неё.

У Бориса Докторова свободы гораздо больше. И в нём продолжается судьба его дяди, которая могла бы совпасть с биографией и только.

«Калиостро для Б.Г. Кузнецова — это способ обнаружения целостности творческого бытия человечества», — пишет в своем письме комментарии другой российский социолог, Андрей Николаевич Алексеев.

Именно это ищет в своих работах Борис Докторов, творя свою биографию и выводя за пределы биографии судьбу своего предшественника.

Остается добавить, что собеседница Б. Докторова — Лариса Алексеевна Козлова, зав. сектором социологии науки Института социологии РАН.

Мария Ольшанская

Рассуждения о том, как и для чего пишутся биографии

БД: … Проблема создания биографий творческих, креативных личностей, действующих в разных средах, оказывается для меня центральной. Вообще говоря, я ощущал это в начале работы, когда готовил первый очерк о Гэллапе, но сейчас, когда написаны десятки больших по размеру и относительно небольших биографий, когда проведены и опубликованы свыше двадцати биографических интервью с коллегами и настало время для обобщения сделанного, вопрос о методологии стал центральным…

Однако понимание того, что, в первую очередь, я сам и, возможно, мой читатель не готовы к путешествиям через времена и континенты, удерживает меня от написания чего-то синтетического, где, скажем, при рассмотрении творчества Левады присутствовали бы Гэллап и Хопкинс. Причем, как мне кажется, все было бы естественным.

… Механизмы творчества в разных средах не различаются принципиально, если говорить о личности, человеке, ученом. Все сводится к соотношению «идеалов и идей» (это по Гэллапу-мл.). Мир рушится, но творческая личность продолжает работать: в блокадном Ленинграде Публичная библиотека не закрывалась ни на день. Среда определяет эффективность работы, ее результативность, но не влияет непосредственно на механизмы творчества. В Стэнфордском университете, что находится от меня в получасе езды, больше Нобелевских лауреатов по физике, химии, биологии, чем за все годы было в России-СССР-России. Но это результат условий работы ученых… грубо говоря, мозги у всех работают одинаково… и цель у всех одна — найти решение стоящих перед ними (Наукой) проблем.

… Стремление к постижению неизвестного — первично. Я говорю не о науке как институте, но об ученом как творце. Результаты деятельности таких людей и составляют историю науки.

… В моем движении я хочу опереться не только на мой опыт и догадки, но и на опыт историка физики, автора многих книг по методологии науки Бориса Григорьевича Кузнецова (1903—1984), наиболее известна его книга «Эйнштейн», — моего двоюродного дяди, двоюродного брата моей матери.

ЛК: Для меня стало неожиданностью ваше близкое родство с Б.Г. Кузнецовым и то, что он оказал влияние на Вас, которое проявилось через много лет. Это часть уже Вашей биографии, которая многое для меня проясняет в Вашем подходе к чужим биографическим материалам.

БД: Для меня самого это удивительно; где-то хранилось что-то, а потом всплыло. Но, видать, уже тогда — много лет назад — у меня была установка на восприятие этой историко-науковедческой культуры и внимание к биографиям. Есть еще один удивительный момент, неожиданно связывающий главных героев исследований Б.Г. Кузнецова и моих: Эйнштейн и «мои» Гэллап, Кэнтрил, Кроссли и Огилви были соседями в самом прямом смысле этого слова. Мир огромен, но все они жили в небольшом Принстоне. Огилви в своих воспоминаниях говорит о соседстве с Эйнштейном. Во как! Судьба?

Б.Г. Кузнецов жил в Москве и работал (а при создании — фактически был директором) в Институте истории естествознания и техники АН СССР. Перед войной, пытаясь понять, как будет развиваться энергетика во второй половине ХХ века, он пришел от экономики к истории физики. Он был среди молодых и активных создателей плана ГОЭЛРО, встречался с Кржижановским, Струмилиным, Карпинским, Вернадским… после войны — с Жолио-Кюри, многими ведущими советскими физиками, был президентом международного Эйнштейновского общества и регулярно, когда единицы могли выехать в Болгарию, ездил в Париж… Вообще, он был франкоманом, французский знал с детства, а английский изучал уже после войны…

Мы были достаточно близки, я останавливался в его квартире в Москве, но тогда я не занимался историей науки, хотя написанное им читал, и мы многое обсуждали. Естественно, следует учитывать, что он был без малого на сорок лет старше меня, мы жили в разных городах, впервые встретились, когда я был на втором-третьем курсе университета, что он всегда был погружен в свои размышления, а у меня были свои дела, далекие от истории науки, да и от науки тоже.

Всего написанного им не перечесть. Я вот порылся слегка в Интернете, а ведь он умер в доинтернетовскую пору, и нашел свыше тридцати его книг. Я читал практически все его работы, опубликованные после брошюры «Основы теории относительности и квантовой механики в их историческом развитии». Интересно, я не помню даты, но помню день, когда я купил и начал читать, скорее всего, второе издание этой книжки. Я учился на первом или втором курсе университета, и в тот день у нас была военная кафедра. Так что я купил ее в небольшом магазинчике «Академкнига», расположенном за «Кунсткамерой», и за день прочитал.

У меня были почти все работы Кузнецова, но я не мог всего привезти сюда, однако что-то — при мне. Есть у меня его небольшая книжка «Встречи», в ней короткие портреты Кржижановского, Комарова, Вернадского, Тамма, Манфреда, Жолио-Кюри, де Бройля… Есть и десятью годами ранее опубликованная им книга — «Путешествие через эпохи» с интригующим подзаголовком: «Мемуары графа Калиостро и записи его бесед с Аристотелем, Данте, Пушкиным, Эйнштейном и многими другими современниками». На ней дарственная надпись моей жене и мне: «Дорогим Люсе и Боре от дяди Калиостро». По дате, когда книга была подарена, видно, что мне только исполнилось 34 года; в то время никаких планов заниматься биографиями у меня не было. Да и социологией — тоже. Я воспринимал эту книгу как удачно найденную форму популяризации знаний по истории науки и по истории физики в частности. А это меня интересовало.

Когда в 2000 году я втягивался в гэллапиаду, я помнил об этих портретах и о книге путешествий Калиостро, но жизнь моя складывалась так круто, что было не до их перечитывания. Хотя все это, конечно, было во мне…

В книге, как и положено в мемуарах, изложение ведется от первого лица, Калиостро описывает свои встречи, но Калиостро — это Кузнецов, потому книга и автобиографична (сейчас это могут понять очень немногие). Замечу, что, приехав во второй половине 1920-х из Харькова (или Екатеринослава), он быстро вошел в узкий круг московской научной, артистической, художественной элиты: с юности дружил с Семеном Кирсановым, много лет знал Лилю Брик, встречался с Арагоном и Триоле и т. д. Был лауреатом Сталинской премии за ГОЭЛРО. В годы войны был офицером инженерных войск под Сталинградом, получил тяжелое ранение. Поэтому во «Встречах» есть и очерк о маршале инженерных войск Воробьеве, с которым Кузнецов виделся в военное и послевоенное время.

Судьба миловала его в годы Гражданской войны, в конце 1930-х и в другие непростые времена, но жизнь он знал.

Из приведенного ниже списка книжных публикаций Кузнецова видно, что «Путешествия» Калиостро писал опытнейший историк науки, специалист по эпохе Возрождения, лично знакомый с рядом выдающихся физиков ХХ века.

Последнее время я думаю, зачем ему надо было делать книгу про путешествия Калиостро… мне кажется — чтобы рассказать об инвариантах творческого процесса, о том, что прошлое-настоящее-будущее — это мгновение. Ведь, когда читаешь, скажем, «диалог» Аристотеля и Эйнштейна, то это, по сути, — разговор «прошлого с будущим» или «будущего с прошлым». Когда узнаешь, что Достоевский и Моцарт дали Эйнштейну больше, чем Лобачевский, то задумываешься о природе творчества… Для Калиостро не существовало временного интервала между Данте и Ахматовой…

«Путешествия» начинаются с главки «О достоверности этих мемуаров», и это лишь подчеркивало для меня (того) ее фантастико-популяризаторскую направленность. О роли бесед с Б.Г. Кузнецовым для моих настоящих историко-науковедческих поисков я немного написал в двух последних книгах и, если память не изменяет, об этом есть в интервью, которое у меня брала Наташа Мазлумянова. Но вот недавно я снова перечитал «Путешествия» графа Калиостро, обратил внимание на заключительные слова подзаголовка книги: «…и многими другими современниками» и понял, что да, это и есть самая естественная методология анализа истории науки и — может быть — самая естественная форма изложения познаваемого прошлого. Мне бы очень хотелось, чтобы вы нашли эту книжку и посмотрели ее содержание под углом зрения «экстенсивное — интенсивное», «объективное — субъективное», «методологический скелет — конкретно-биографическое мясо»… Да, и конечно же, «прошлое — современное».

ЛК: Возможно, взгляд историка на предшествовавших ученых как на современников тоже имеет право на существование, может быть плодотворным для анализа истории науки. Но пока никому не известно, как это сделать по-научному. Во всех направлениях культурно-исторического анализа содержится вопрос: как совместить взгляд из настоящего с картиной прошлого, как воссоздать эту картину, располагая только одним возможным взглядом — из настоящего? То, что видим мы и наши современники в разного рода памятниках прошлого, может не иметь ничего общего с тем, что видели в них люди, жившие в этом прошлом. (Недавно прочитала очень интересную моно-статью немецкого автора об изменении смысла понятия «феодализм» с момента его возникновения и до наших дней. Там ставится куча трудных вопросов, и автор пока ограничивается задачей лишь поставить их и предположить возможные ответы. Все здесь непросто — в проблеме изменения исторической оптики, в подборе ключей к существовавшим «взглядам». И это всего лишь одно понятие, которым пользовались разные ученые в разные времена.) Современный социокультурный анализ исходит как раз из точки зрения, противоположной идее всеобщих культурных связей и соединений, которую имеете в виду Вы, — то есть из идеи культурного многообразия и дискретности. Это может значить для нас примерно следующее: ученый эпохи Возрождения и его деятельность, советский ученый и его деятельность — совершенно разные культурные сущности. Мы можем объединить их в своем сознании для каких-то целей: скажем, чтобы «поговорить» с каждым о проблемах науки. Но это соединение станет фактом внутренней работы, анализа и интуиции исследователя, ставящего перед собой такую задачу. Если за то же дело возьмется другой исследователь, он получит другое «соединение», другие «ответы». Выходит, что попытка творчески «пообщаться» с ученым прошлого, провести его опыт через свой дают какое-то личностное знание, личностную картину науки, ее фрагмента. (А задача истории в традиционном понимании — сделать эту картину общей («общность», конечно, не мешает картине изменяться от времени ко времени, от парадигмы к парадигме). Такая личностная картина возникает на основе видения и опыта исследователя, на основе сродства его профессиональной судьбы с судьбами других ученых.

БД: … То, что вы говорите, для меня связано с темой соотношения, условно говоря, психологизма и объективности; я постоянно думаю по этому поводу… многого не надумал, но полагаю, что эти штуки лежат в разных семантико-целевых пространствах. Психологизм биографа — это характеристика его общения с биографируемым, это как уважение, признательность, любовь… все личностно, субъективно. Биограф имеет право, даже должен быть личностен. Объективное — это аспект науковедческого постижения истории науки (например), объективность — цель работы историка. Но фокус-покус в том, что, если в серьезных биографиях будет мало психологизма, то описание истории заведомо не будет объективным. Так они — психологизм и объективность — встречаются и сосуществуют. Мягкое и твердое, горячее и холодное, причем в одном флаконе.

ЛК: Если мы хотим выйти за рамки создания биографий (как самоценных исторических источников), если мы хотим участвовать в написании истории науки через биографии ученых, необходим адекватный методологический инструментарий, а его сейчас нет, хотя уже есть неплохая биографическая база…

По-моему, если судить по текущим результатам, Вы довольно точно выразили свою задачу. Она заключается в создании «штучных» биографий — не просто чьих-то, а биографий людей Вашего профессионального рода-племени. С которыми Вы жили и работали или не жили и не работали, но принадлежность к одному сообществу, родство, если хотите, от этого никуда не девается.

Это дает Вам возможность мысленно перемещаться во времени и пространстве этих родственных жизней. Вы видите похожесть характеров социальных ситуаций, которые вызвали сходные последствия, общность творческих кухонь и проч. Из-за всего этого Вы и сами являетесь (и есть на самом деле) одним из «жителей» этого пространства, одним из участников событий. Во всяком случае, Вы пропускаете через себя эти чужие биографии, частично проживаете, «вспоминаете» их. Все это похоже, если попытаться придумать название, на «автобиографическую рефлексию» (Вашу автобиографическую рефлексию) над чужими биографиями, через которую Вы познаете эти биографии. Почему можно говорить о включении в описание (в размышление, в подход…), которое Вы создаете, элементов Вашей собственной автобиографии? Потому что вы пишете о людях своей профессии, которых знали лично или опосредованно, и не пишете, и Вас даже к этому не тянет, например, о музыкантах или агрономах — они не входят в Ваш профессионально-жизненный круг, в Вашу экзистенцию, Ваше переживание жизни — здесь вспоминается Мартин Хайдеггер с его «Бытием и временем». Нечто подобное, по-моему, происходило и с «графом Калиостро», который находил родство не только с современными (в буквальном смысле) учеными, но и с Аристотелем.

БД: Как я понимаю то, что я делаю, это не методология биографического исследования, но методология изучения и написания биографий. То есть моя последняя станция — биография человека (творца), с которым я при его жизнеописании каким-то образом контактирую.

ЛК: Мне как-то не верится, что Ваша «последняя станция — биография человека (творца)». Как соединить это с «четырьмя гранями» истории? Ведь написанные биографии еще не есть история, а только материал для нее. Она напишется, если этот материал анализировать, объяснять, интерпретировать.

БД: Последняя станция — если иметь в виду применение приемов биографического анализа. Переход к истории — это уже следующий шаг, выход в иное пространство. Смотри выше.

Говоря о «родственниках», вы правы, если причислять к ним и тех, кто жил в XVII –XX вв. в Новом Свете и в России. Но верно то, что я не берусь за изучение биографий тех, кто мне безразличен, кто не вызывает во мне интереса. При этом я не оговариваю для себя профессии моих героев: как получится… есть главные действующие лица и, если окажется, что жизнь, деятельность кого-либо в значительной степени была детерминирована агрономом или музыкантом, то я буду изучать и их…

ЛК: Конечно, можно и агронома… Но я хотела сказать только то, что Вы сейчас уже подтвердили: Вы исследуете жизнь тех ученых, которые вызывают Ваш интерес. Для этого необходима общность, родство с ними. Вряд ли Вас заинтересует агроном, который никогда не имел отношения ни к изучаемому Вами исследователю, ни к рассматриваемому Вами роду научно-интеллектуальной деятельности.

Из всего сказанного мной мне же становится понятно, почему Вы в своих статьях, посвященных чужим биографиям, немало пишете о том, как Вы пришли к идее написать о таком-то человеке, сравнить его путь с таким-то, как Вы обсудили такую постановку вопроса с кем-то из коллег. Если Вашу предустановку не понимать, не очень понятной становится и необходимость таких экскурсов.

БД: Мне кажется, что эти экскурсы необходимы из несколько иных соображений, хотя частично сказанное вами верно…

Но в историко-биографических исследованиях проблема часто (чаще?) возникает собственно в процессе поиска; кажется, вчера ее не было, а сегодня — появилась… утром я еще не знал о существовании того или иного человека, а к вечеру понял, что он «мой», что о нем надо писать, ибо иначе некие главные исследовательские линии «провиснут»… Возникновение нового поворота в развитии тематики происходит в процессе осмысления новых фактов, но немалое значение имеет интуиция. Еще скудна информации о новых фактах, о новых людях, но почему-то понимаешь, чувствуешь, что мимо них нельзя пройти. Такое у меня случалось несколько раз, и я рад, что не отмахнулся от этих сигналов, знаков…

ЛК: Не знаю как, но Ваш подход надо как-нибудь определить; тогда и путь дальнейшего продвижения станет яснее. Может быть, это «экзистенциальный анализ биографий», может быть, «автобиографический анализ биографий социологов», «соучаствующий анализ биографий». Если сравнить Вашу работу с «социологической ауторефлексией» А.Н. Алексеева, то в ее контексте главный герой, как мне кажется, — он сам: герой, познающий социум через себя самого; социум при этом становится частью его сознания. У Алексеева есть и другая часть работы — «драматическая социология», — о которой я сейчас не пишу. А у Вас, как мне представляется, главные герои — Ваши персонажи. Они живут своей жизнью, ведут Вас за собой. Точнее, Вы не пытаетесь навязать им какой-то другой путь, кроме их собственного, хотя и со-участвуете, со-жительствуете, со-общаетесь с ними. Ваша собственная судьба (то есть Вы сами) — континуум, куда помещены чужие биографии и где они взаимодействуют друг с другом и с Вашей биографией. А может быть, этот континуум, где Ваша и чужие биографии, находится где-то в другом месте, скажем, в культуре эпохи.

БД: Вы правы про соучаствующий, автобиографический анализ биографий. Алексеев добавил к заголовку написанной для вашего сборника статьи «Биографии и история» подзаголовок: «Опыт профессиональной ауторефлексии изыскателя».

Но мне кажется, что по большому счету иного, чем экзистенциальный анализ «штучных» биографий, просто не существует. Невозможно писать серьезно о ком-либо (социологе, рекламисте, агрономе…), не общаясь, не обязательно непосредственно, с этим человеком, а общение всегда личностно, «автобиографично». Про писателей, придумывающих биографии своих героев, это известно. Не мною сказано, что Онегин, Ленский и Татьяна —это некие портреты самого Пушкина, а в князе Болконском, Пьере Безухове и Наташе Ростовой присутствует Толстой. Аналогичное можно сказать и о процессе написания биографий творческих людей, эти биографии — некая функция, продолжение биографий их авторов. Вот вам и методологический вывод: автобиографичность — непреложный момент написания биографий, тем более — в особенности — если пишешь о людях, которых знаешь, например, о Грушине и Леваде. Здесь от личностной окрашенности не избавиться. И не надо.

И не стоит страшиться того, что экзистенциальность анализа биографий не укладывается или противоречит научности, что это литературщина, популяризаторство. В философском, методологическом плане вопрос сводится к современному пониманию научности, не тождественному бэконовской парадигме.

Я писал Наташе Мазлумяновой, что было бы полезно в методологическом плане посмотреть портреты (можно — фотографии) одного и того же человека, сделанные разными авторами. Портреты, в частности, написанные художниками-реалистами, многое рассказывают о внешности и внутреннем мире человека. Хотя портреты субъективны, пристрастны, они — такова сила искусства — объективны. Ваш и мой Пушкин всегда будет в той или иной мере похож на того, который был изображен Кипренским, Толстой — Репиным, молодая Ахматова — Альтманом, может быть даже — Модильяни. А маршал Жуков в представлении многих поколений россиян был и тем более — будет именно таким, каким его изобразил Ульянов.

ЛК: Думаю, что проведение параллели между литературным и научным написанием биографий не вполне правомерно. Они создаются по разным канонам и имеют разное назначение. В первую очередь потому, что литератор в содержательном смысле творит произвольно, а ученый ограничен правилами научного метода. Если этих правил не хватает, он работает и над правилами, чтобы получить необходимое ему содержательное знание, чтобы обосновать его правомерность. «Силы искусства» тут не достаточно. Искусство может создать канонический образ — Пушкина, Ахматовой, Жукова — и в нашем воображении они заменят прототипы, реальных людей. Ни от Тропинина, ни от Толстого не требуются достоверность и надежность. А наука обязана воспроизвести и объяснить сами эти «прототипы», то есть объекты реальности — с той или иной степенью достоверности. То, что «современное понимание науки» сейчас отличается от бэконовского, не снимает с нас обязанности следовать этому пониманию и развивать его. Хотя в современном понимании социально-гуманитарных наук сейчас больше художественности и литературности, чем в классическом. Может быть, это говорит о невсесильности науки или об ее очередном кризисе.

БД: Вот уж с чем согласен на 100%, так это с невсесильностью науки. Во всяком случае, в каждый конкретный момент истории ее развития. Всесильность науки означала бы страшное дело… смерть науки.

ЛК: И еще, извините, если пытаюсь писать о слишком личном: по-моему, Ваше видение биографических описаний (заключающееся в возможности их соединять, связывать и проч.) сейчас во многом обусловлено Вашей реальной жизнью, в которой давно уже очень важным стал компонент виртуального, то есть безвременного и беспространственного, общения. Это, конечно, дало Вам новый взгляд, новую оптику. Часто наши научные мысли зависят от обстоятельств обыденной жизни. И, видимо, не случайно актуализировалось давнее влияние Б.Г. Кузнецова, которое сохранялось в Вас до поры.

БД: Конечно, обусловлено. Если бы я встречался каждодневно с моими героями (я говорю о российских социологах), то мог бы (должен был бы) с ними многое обсуждать… а так я веду с моими героями — вне зависимости от того, живы ли они или жили много десятилетий назад — постоянный внутренний диалог… и оказывается, что для меня все они (почти) одинаково удалены во времени и в пространстве… а точнее — одинаково приближены ко мне, то есть они, по сути, «здесь и сейчас». Я — с ними. Когда я интервьюирую кого-либо из моих коллег или пишу биографию кого-либо, даже если я лично не знал, не мог знать этого человека, в конце работы я почти физически ощущаю, что мне жаль расставаться с ним, и хочется продлить общение. Потому мне так приятно при работе над новыми биографиями искать возможность поговорить о моих старых героях. Это необходимо по существу, ибо обогащает историю, делает ее точнее, объемнее, определеннее, но одновременно — это приятная для меня встреча с давно знакомым человеком.

Калиостро был близок по духу Кузнецову, и, как я сейчас думаю, «превратившись» в него, Б.Г. смог одновременно общаться с теми, о ком он до того многое написал. Он как бы знакомил друг с другом людей, живших в разные эпохи, и они, доверяясь ему, шли на эти знакомства. Может быть, именно потому Кузнецов и придумал сюжет с Калиостро; ему хотелось продолжить общение с людьми, биографии которых он изучал. Причем со всеми разом, одновременно. И, как это бывает, встретившись, люди раскрылись по-новому, а это значит, что произошло более глубокое понимание сделанного ими и истории науки в целом…

Я вот думаю, допустим, в каком-либо мире встречаются Гэллап, Левада и Хопкинс (герои моих последних биографических очерков), уверен, что личностям и творцам такого масштаба всегда было бы, о чем поговорить или о чем вместе помолчать. Они — скорее всего — были бы интересны друг другу, возможно, вспоминали бы детство, различные жизненные ситуации… мне хотелось бы услышать, как каждый описывал бы свою работу… Б.Г. Кузнецов, который к 1975 году о ком только не написал — еще в конце 1930-х им были опубликованы «Очерки истории русской науки», в годы борьбы с космополитизмом он писал о Ломоносове, Менделееве, Тимирязеве, а потом — о многих: от Анаксагора и Аристотеля до Эйнштейна и Эпикура (я имею в виду буквы алфавита), — видел всех этих людей как создателей науки, логики науки, культуры, и у него все сюжеты оказывались связанными. Правда, для этого нужна была эрудиция Кузнецова… Ему потребовался Калиостро лишь для внешнего оправдания своего стремления к соединению, казалось бы, несоединимого… Он мог соединить все и без этого искусственного приема (появления Калиостро)… но без чего он точно не мог, так это без соединения всех своих героев. Это был обнаруженный им путь к внутреннему совершенству его историко-биографических построений…

ЛК: Думаю, что такое соединение, которое близко и Вам, — тоже результат экзистенциальной работы автора: именно он так «прожил» историческую связь своих персонажей в науке и культуре, которой могло и не быть в реальности. Хотя, наверное, эта связь существует — в логике науки, культурном духе эпохи или шире — культуре… Возможно, это так. Возможно, он хотел таким образом выявить и показать культурные связи, показать достижения одного своего героя через достижения другого, преемственность идей… Не знаю, каково здесь соотношение метафоры (то есть литературного приема) и историко-культурного анализа. Если провести параллель с Вашей идеей «оттенить» образ Ю.А. Левады через образ старика в «Старике и море» Хемингуэя, то у Вас была чистая метафора.

БД: Не знаю, что вы подразумеваете под метафорой, но для меня «Старик и море» — это притча со многими допустимыми интерпретациями. И всякая интерпретация имеет право на существование, всякая — почти правда. Мне сложно объяснить… Много лет назад я читал рассказ: известный скрипач в бурю случайно оказался на острове, где жил только старый смотритель маяка, жил многие годы один… лодка ушла, и старики остались одни… о чем им говорить? И вот скрипач начал играть, он это делал для себя, играл что-то особенно близкое ему самому… смотритель долго слушал, а потом сказал: «Да, точно так все и было»…

[Имеется в виду рассказ Джона Берри «Слушатель» — The Listener by John Berry. First published in New World Writing №16 (1960). Мы постараемся перевести его на русский язык и опубликовать в нашем журнале в ближайшее время — Мария О.]

… Я давно писал о том, что выбор героев моих исследований диктовался многими обстоятельствами, в том числе — моим личным расположением к ним. При этом я не только не скрывал этого критерия отбора, но отмечал методологическую важность принципа пристрастности в историко-науковедческих поисках. Он ориентирует ученого и как аналитика, и как личность на всесторонний анализ жизненного пути и творческого наследия людей, оставивших яркий след в науке и культуре. Это казалось метафорой; Наташа Мазлумянова мне не так давно писала, что не очень понимала этой моей установки, но ее убедил Пушкин, который сказал: «…нет истины, где нет любви».

Иногда я думаю, а что можно противопоставить «пристрастности»? Я говорю о позитивной пристрастности, но, может быть, можно иметь в виду и негативную… не знаю, хотя негативная пристрастность — разрушительна, тогда как позитивная — созидательна. Во всяком случае, нельзя ничего сделать, будучи нейтральным.

При работе над биографиями творческих людей объективность (если она в принципе есть) не может быть следствием нейтральности биографа, нейтральность не зовет к поиску. Возможно еще вот в чем дело. Само написание биографии — это вид общения. Таким образом, общаясь с моим героем, я «демонстрирую» ему мое полное расположение к нему и получаю, надеюсь, доступ в его творческую лабораторию. Я помню детский кукольный спектакль про Миклухо-Маклая, как он приехал к туземцам, как они его испугались и убежали, но он не суетился, начал осваивать свое пространство, демонстрировать свое дружелюбие, и они пришли к нему… Это и есть антропологический подход.

Методология биографического исследования стремится к разделению, отделению, выделению, противопоставлению, объективизации, рационализации и так далее.

… Конечно, все достижения методологии биографического анализа, тяготеющего к некоей «жесткости», нужно знать, а еще лучше знать и чувствовать, но этого мало при анализе биографий индивидов и совсем мало при описании их жизни. Там первичным оказывается, наоборот, соединение, связывание, поиск единства, акцентирование веса субъективного, проникновение в те области личностных пространств, где рацио — лишь часть механизма отражения мира.

Многие из нас воспитаны в семьях с короткой историей, и мы не понимаем, что такое глубокие корни. Посмотрите на нашем сайте описание А. Алексеевым истории своей семьи, которую он раскопал недавно. А как он действовал бы в «нормальных» условиях, если бы с детства знал все, чувствовал свою принадлежность к роду и через него к истории России? Мы все десятилетиями жили за «железным занавесом» и потому лишь в недавние годы стали осознавать наличие и полезность общекультурных детерминант. Мы все жили в обществе с «бедной» социальной структурой, и мы не понимаем поведения людей в более «богатых» социоструктурных средах. Мы все слишком долго жили в атеистическом мире и с трудом понимаем, что такое религиозное сознание. Мы воспитывались как материалисты и десятилетиями не обращали внимания на существование тонких механизмов познания мира… нам нужна ясность в отношениях между людьми, но это — редкость, чаще отношения многослойны… мы воспитывались так, чтобы быть похожими, потому мы с трудом воспринимаем тех, кто иной…

Обо всем этом приходится думать, когда пишешь биографию творческой личности.

Пунктирно обозначу специфику того биографического подхода, который я пытаюсь не столько обосновать теоретически, сколько разрабатывать практически. То, что я делаю, я сам отношу к истории социологии или к науковедению, возможно — к социологии социологии. Но мой биографический подход я склонен обсуждать в рамках социологии и психологии общения, ибо результат, к которому я стремлюсь, есть итог:

— моей готовности к общению с биографируемым человеком, то есть моей способности понять его и рассказать другим о сделанном им и о нем самом;

— моей подготовки к общению с ним, то есть полноты моей информации о сделанном им и о его жизни;

— наконец, самого общения с ним; в силу многих объективных и субъективных обстоятельств оно может оказаться плодотворным для решения историко-науковедческих задач, но может не быть таковым.

… Но при этом я отдаю себе отчет в том, что каждый источник помимо полезной информации содержит множество различной природы «шумов», которые следует отфильтровывать. Естественно, что и мое общение с человеком, творчество и жизнь которого я изучаю, реже — непосредственное, чаще — мысленный диалог, отягощено многими погрешностями.

В моей небольшой книжке «О надежности измерения в социологическом исследовании», выпущенной в далеком 1979 году, когда никакой историей науки я не занимался, но изучал методы сбора социологической информации, кратко рассматривалось такое понятие, как «личное уравнение» наблюдателя. Оно возникло давно в астрономии и связано с особенностями аппаратуры наблюдения, остротой зрения наблюдателя и спецификой восприятия им образов наблюдаемых небесных объектов. Я тогда цитировал вывод Н.Я. Цингера, изучавшего наблюдения крупных астрономов XIX века: «Во всей астрономической и геодезической практике нет таких наблюдений или измерений, результаты которых не зависели бы от личности наблюдателя. Последний, подобно всякому инструменту, вносит в результат своих наблюдений исключительно ему свойственные ошибки» (с. 61).

… Теперь подчеркну процессуальность биографического анализа и его интерактивность. Ведь общение — третья фаза работы над биографией — может в действительности стать первым шагом на новом пути к работе над биографией. Может измениться установка к биографируемому, могут открыться новые данные о нем. Иногда кажется, что приближается время завершать сбор информации о человеке и переходить к написанию его биографии и описанию его наследия, но вдруг — в какой-либо книге или в «беседе» с кем-либо — узнаешь об этом человеке нечто принципиально новое, что заставляет переосмыслить исходное представление о нем. Тогда снова поиски, начало нового мысленного диалога…

Пока не знаю, захочет ли граф Калиостро посетить моих героев…

ЛК: Значит, Ваша технология создания биографического интервью основана на качестве «личного общения» с персонажами, инструмент этой работы — Вы сами. Вполне понятны моменты, связанные с выбором биографируемого человека (это личный интерес к нему; целесообразность его биографирования, которую Вы определяете для себя; Ваша и героя готовность к биографическому общению и т. д.). Понятно также, что общение должно быть доверительным и информативным. Оно может выводить на другие персонажи и необходимость взять у них интервью. Все это — о подготовке к общению-интервьюированию и о самом общении. Что дальше? Как «отфильтровать шумы», содержащиеся в биографическом материале, о которых Вы пишете? Как от биографии ученого перейти к истории науки? Как возможно использовать опыт Калиостро при научном построении истории науки? Пока у меня нет ответов на эти вопросы. А у Вас? Давайте над ними думать.

БД: Здесь я не согласен с вами. Знание другого может быть как плюсом, так и минусом, когда пишешь о нем. Моральное право писать биографию человека, многое сделавшего, не предполагает личного знакомства с ним. Сколько написано о Пушкине после его гибели… о Толстом, о Достоевском, о Ломоносове… а сколько еще будет написано… А разве нельзя писать сейчас об Эйнштейне, Гальтоне, Дарвине, Спинозе?.. Моральное право приобретается, прежде всего, долгой работой, ознакомлением с наследием этого человека, с тем, что о нем известно… наконец, желанием писать о нем. Я исхожу из того, что желание писать о ком-либо уже предопределяет сильную позитивную установку на то, чтобы разобраться в жизни, наследии, судьбе человека… это и формирует моральное право автора… я не говорю о случайных людях или вообще подонках…

… Ясно, думать нам придется еще о многом. Это и прекрасно.

* * *

Кстати, и Калиостро для Б.Г. Кузнецова — это способ обнаружения целостности творческого бытия человечества (в котором и Пушкин, и Эйнштейн, и Аристотель — «современники» (не стоит, правда, забывать, что это метафора).

(Из письма-комментария Андрея Алексеева от 23.06.2007)

Из статьи
«Юрий Левада: к изучению биографии и судьбы»

Мой опыт изучения жизненного пути людей, оставивших заметный след в ряде областей науки и культуры, показывает плодотворность разделения биографии и судьбы, понятий близких, но имеющих разную субстанциональность.

Для меня биография — это совокупность всех действий и мыслей человека, приходящихся на годы его жизни. Все, что происходит после этого, — дальнейшее движение истории, развитие сферы деятельности, в которой человек работал, и прочее — не в силах изменить траекторию его жизни и окружавшее его некогда социокультурное пространство, ибо все это уже произошло, состоялось, ушло. Но время придает прожитой человеком жизни новый смысл, детерминирует, проявляет его судьбу. Судьба — это комплекс всего, что предопределяет биографию человека (предбиография), ведет его по жизни (собственно биография) и связано с ним после ее завершения (постбиография). У биографии есть начало и конец, судьба же теоретически бесконечна, точнее сказать — судьба обычно дольше, продолжительнее жизни. Судьба — многомернее биографии. И, говоря по существу, историки и биографы имеют дело не с биографиями, а с судьбами. Ученые, писатели оказываются во власти судеб своих героев уже тогда, когда берутся за изучение их биографий, а часто — и много раньше. В общем случае, чем более продолжительный интервал времени отделяет биографа от его героя, тем тоньше оказывается биографический пласт и тем сложнее выделить его из судьбы. За несколько десятилетий, а часто и более короткий срок, биография «пропитывается» судьбой, происходит мифологизация образа человека.

* * *

Треть века назад историк и философ физики Борис Кузнецов заметил: «История науки и философии присваивает себе право, в котором люди отказывают богам: она меняет прошлое» (Кузнецов Б.Г. Разум и бытие. М.: Наука, 1972)