«ЧУДО ПРИРОДЫ И ЦИВИЛИЗАЦИИ»

 В кругу моих «учителей, друзей, коллег» Инна Рывкина занимает совершенно особое место. Первая встреча (не знакомство!) состоялось в мои аспирантские времена (вторая половина 60-х), когда Т.И. Заславская (еще не академик) и Р.В. Рывкина (соавтор только что вышедшей книги «Социальный эксперимент») взбудоражили и покорили участников едва ли не первой в Ленинграде всесоюзной социологической конференции своими докладами о жизни сибирской деревни.

«Оттепель» уже была в прошлом, назревал новый идеологический зажим (в столицах, но пока еще не в Сибири) и кто-то, прослушав доклад, спросил: «Уж не хотите ли Вы сказать, что Октябрьская революция была социальным экспериментом?». На что докладчик энергично возразила: «Нет, революции – это плод естественно-исторического процесса, они «экспериментальными» не бывают!».

Оказавшись сам, пару лет спустя, в Новосибирском академгородке, я окунулся в тамошнюю интеллектуальную и вольнолюбивую среду, в которой одной из звезд первой величины на небосклоне общественной науки была Инна Рывкина. Очень сильное впечатление производил выдающийся творческий и человеческий тандем: Заславская – Рывкина. От первой я тогда держался на почтительном расстоянии, а с Инной имел счастье близко подружиться.

Инна Рывкина была теоретиком-методологом милостью Божьей, к чему и я тогда тяготел. Инна, будучи на 8 лет старше, категорически не давала почувствовать эту разницу в нашем профессиональном и дружеском общении.

Не помню, чтобы она слишком вникала в подробности моих теоретических построений насчет массовой коммуникации, но ее гиперболически восторженная (она вообще была склонна к крайним оценкам) поддержка соискателя ученой степени кандидата философских наук (по специальности «истмат и диамат») очень воодушевляла.

Уже после моей благополучной кандидатской защиты в Новосибирском университете (что было бы немыслимо на едва ли не черносотенном в ту пору факультете журналистики в Ленинграде) и возвращения в город на Неве (кстати, Инна кончала философский факультет Ленинградского университета) мы встречались – и в Новосибирске, и в Москве, и в Ленинграде, и в Эстонии, куда заносили биографические и профессиональные обстоятельства.

Инна была одной из первых, с кем я поделился замыслом «эксперимента социолога-рабочего». Ее первой реакцией на мое намерение уволиться из академического института ради поступления на завод было «Ты сошел с ума!». Потом – это было высоко заинтересованное дружеское и профессиональное внимание к «приключениям социолога-наладчика» (отчасти, подогревавшееся моими письмами-отчетами). Ее эмпатия (любовное отношение, сопереживание), я бы сказал, «учетверилась» в период идеологического преследования социолога-испытателя.

К сожалению, не все письма Инны 80-х гг. сохранились в моем архиве. Вот одно из них:

«Дорогой Андрей!

<…> Как повлияло все случившееся (исключение из партии и т. п. – А. А.) на твою психику (психофизиологическое состояние)? И, важнее, на систему ценностных ориентаций? Что изменилось (если изменилось) в тебе?

Вот это я хотела бы понять, ощутить. Как проявились вокруг тебя люди? Близкие, средние, дальние? Что изменилось в твоей системе общения, в кругу твоих друзей? Как изменилось (если изменилось) твое положение на работе? А отношение социологов Ленинграда, Москвы?

Видишь — «черного кобеля не отмоешь добела»… Я и на любимом друге сочинила программу конкретного исследования: «А. и его окружение: статика и динамика (опыт микросоциологического исследования)». Или: «А. в стрессовой ситуации: стимулы и реакции». (Это — тоньше.) <…>

И. Р. — Новосибирск, январь 1984».

Я, пожалуй, увлекся воспоминаниями из собственной биографии, но так уж случилось, что наши жизненные пути, профессиональные интересы и мирочувствования скрещивались многократно, и это была для меня чрезвычайная жизненная удача.

К Инне Рывкиной и ее ровесники, и младшие относились с любовью и восхищением. Я был (и остаюсь) лишь одним из множества ее поклонников. Ее стремительность, бурность в проявлении чувств в сочетании с дисциплиной научного ума и блеском креативности создают такой «букет», которым только и хочется любоваться. Кто-то пустил в ход о ней определение: «чудо природы и цивилизации». Действительно, так!

В 2000-х гг. Инна Владимировна  - заслуженный деятель науки РФ, профессор кафедры экономической социологии факультета социологии НИУ «Высшая школа экономики», ведущий научный сотрудник Института социально-экономических проблем народонаселения РАН. В последние годы – переехала к дочери, давно живущей в Израиле. К сожалению, перестала пользоваться электронной почтой.

Думалось: что подарить дорогой Инне к этому Юбилею? Только ли слова Памяти, Дружбы и Признательности? Придумалось: взял с полки ныне ставшую уже библиографической редкостью «черную» (в черной обложке) книгу «Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах» (1999).

В этой книге особую ценность представляют биографические интервью, взятые ныне покойным Г.С. Батыгиным и его коллегами у зачинателей и первопроходцев современной отечественной социологии. Среди интервьюированных – со-авторов и главных героев этой книги – Розалина Владимировна Рывкина, жемчужина в ожерелье  славных имен.

Книга вышла еще тогда, когда электронные копии не берегли и не вывешивали в Сети. Так что, я задал сам себе «урок»: перенабрать и заново опубликовать (на Когита.ру) тогдашнее интервью нашего Юбиляра. (См. Приложение). И младшим - «в поучение», и моим ровесникам – на радость, и самому автору-герою – авось, будет интересно.

 А. Алексеев. 8.06.2016.

**

БУРЯ И НАТИСК!

 Буря и натиск – это Инна Рывкина. Не помню точно, когда и где  мы познакомились (возможно, у Андрея Алексеева году в 1971 или 1972-м), но это была обоюдная «любовь с первого взгляда». Она продолжается до сих пор. Благодарен судьбе и за эту встречу, и за эту нескончаемую любовь.

В Инну было трудно не влюбиться. Когда  мы с ней познакомились, я был уже женат и имел сына. И когда я познакомил  Инну с моей женой, у них тоже случилась такая же обоюдная любовь, которая продолжалась всю жизнь.

Как и все социологи «третьего поколения» (по классификации Б.З Докторова), я был во многом самоучкой. Впрочем, второе и третье поколение советских социологов, в отличие от первого, уже имели учителей. Одним из первых моих учителей (но не самым первым), к моему счастью, оказалась именно Инна (Розалина Владимировна) Рывкина. Она была «жестким» учителем, но эту жесткость смягчали удивительно легкий и оптимистичный её характер, способность в любой ситуации увидеть её юмористическую сторону, и, конечно же, - любовь.

С Инной можно было ожесточенно спорить до хрипоты. Однако из самого ожесточенного спора она выходила (точнее – выводила оппонента) либо шуткой, либо полным разрывом отношений. К счастью, в наших с ней дебатах второй исход не случился, и теперь уже – точно – не случится.

Несмотря на большую разницу в возрасте - 15 лет, - с ней всегда легко было общаться и на профессиональные, и на любые другие темы. Хотя иногда она говорила мне: «Мальчишка, откуда тебе это знать?» Это никогда не было обидно. Потому, что чувствовалось её уважение к тебе как личности. Она умеет искренне восхищаться своими друзьями – это довольно редкое качество.

Вокруг неё всегда было полно друзей, многие из них, благодаря Инне, стали и моими друзьями. В их числе были и Володя Герчиков, и Татьяна Ивановна Заславская, и Фред Бородкин, и Симон Кордонский, и Ольга Коленникова и многие другие.

Инна родилась в семье музыкантов. Её отец, известный советский музыковед Владимир Бунимович, мать – пианистка. Естественно, Инна занималась музыкой и пыталась поступить в консерваторию и поступила в неё. Но гордый нрав не позволил ей продолжить музыкальное образование, ибо над ней витала слава её отца, который преподавал в консерватории. Она бросила консерваторию. Родители разошлись. После окончания философского факультета Ленинградского университета Инна вышла замуж и вместе с мужем уехала из Ленинграда. Однако корни её и её мама остались в Ленинграде.

Начиная с середины 1970-х годов, когда в Ленинграде был создан социологический институт (ИСЭП АН СССР), мы предпринимали определенные попытки к тому, чтобы Инна вернулась в родной город и воссоединилась с престарелой мамой. К сожалению, эти попытки не увенчались успехом по целому ряду бюрократических (и совершенно идиотских, с точки зрения любого нормального человека) причин. Но, на этой почве установились продуктивные контакты между вновь образованным в Ленинграде институтом и Институтом экономики и организации промышленного производства СО АН СССР. 

В частности, в Академгородке был организован «ленинградский» цикл публичных лекций по социологии. Это инициатива Инны, была поддержана Татьяной Ивановной Заславской, и директором сибирского института Абелом Гезевичем Аганбегяном. Мне выпала роль координатора этого лектория. Каждый месяц в Академгородок приезжали ведущие ленинградские социологи и в Доме культуры «Академия» читали популярные лекции. Абонемент этого цикла пользовался в Академгородке большой популярностью, вместительный концертный зал, как правило, был заполнен до отказа. Это не удивительно, т.к. среди лекторов были действительно ведущие ленинградские социологи: В. Ядов, И. Кон, А. Баранов, С. Голод и др. Правда, и сибирских социологов, таких, как Ф. Бородкин, например, мы привлекли к участию в этом цикле лекций. По настоянию Инны, и я в этом цикле приобрел ценный опыт публичного выступления с научным докладом (лекцией). Это был, можно сказать, мой дебют в таком качестве.

Это был короткий, но счастливый (в том числе, лично для меня) период в истории советской-российской социологии. В 1978-м году директором ИСЭП стал И.И. Сигов, и для социологов в Ленинграде настали трудные времена. В этой ситуации каждая встреча с Инной Рывкиной (в Новосибирске или в Ленинграде) была как «глоток свежего воздуха». И не только для меня.

Когда в годы перестройки, вслед за Т.И. Заславской, Инна переехала в Москву, я, приезжая в столицу в командировки, часто останавливался именно у неё. И это всегда становилось праздником души. Эти встречи подпитывали и жизненным оптимизмом и интеллектуально. Меня всегда поражала потрясающая работоспособность Инны Владимировны,  это было очень заразительно и подвигало к новым «трудовым подвигам».

Сегодня Инне Владимировне исполнилось 90 лет. Сегодня она, к моему сожалению, живет не в России. Правда, это не прервало наше общение, хотя и несколько затруднило. Я желаю своему учителю и другу, Инне Владимировне, здоровья и благополучия.

Спасибо тебе, любимая и дорогая Инночка.

 Олег Божков

**

ПРИЛОЖЕНИЕ

Из книги:

Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г.С. Батыгин; Ред.-сост. С.Ф. Ярмолюк. – СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999. С.  267-279.

Р.В. Рывкина

«ЭТО БЫЛА БОРЬБА ПОЛИТИЧЕСКИХ НАПРАВЛЕНИЙ»

- Прежде всего, Инна Владимировна, вопрос о Вашем пути в науку, где он начинался, просто ли складывался?

- Я окончила философский факультет Ленинградского университета. И училась там в годы самой острой идеологической борьбы. В 1946 году уничтожали Зощенко и Ахматову, громили журналы  «Звезда» и «Ленинград».. В 48-м громили генетику (у нас читал лекции генетик К. Завадский., которого потом выслали). В том же году появляется разгромное постановление об опере Мурадели «Великая дружба». В 49-м критикуют химиков,, посягают на квантовую механику, , в 50-м начинается знаменитая экономическая дискуссия, уничтожение экономистов ( посадили и убили А. Вознесенского). Наш факультет был в гуще всех этих дел.

- А почему вы избрали именно философский факультет?

- У меня был личный мотив. Я готовилась к музыкальной карьере, всю жизнь занималась музыкой. Мой отец был известным музыкальным критиком, в первой пятерке советских музыковедов. В войну мы с мамой были эвакуированы в «глубинку» - за 50 километров от города Ирбит Свердловской области. Там я в голодающей деревне, где пахали на коровах, руководила школьным хором (пели под гармошку). Очень любила хоровое пение, хотела стать хормейстром.  Получив справку об окончании школы села Елань Ирбитского района (правда, в школе фактически не училась, так как не было учителей), поехала в Свердловск, чтобы поступить в консерваторию. И поступила, хотя успела кончить до войны только музыкальную школу, Просто отец – музыкант, мать – пианистка, родилась под концерт Чайковского и слышала бесконечную классику. Вскоре перевелась в Ленинградскую консерваторию. И на первом же курсе провалила экзамен по «гармонии», мне она была тогда явно «не по мозгам» (а сдавала внуку Римского-Коракова – Георгию Михайловичу Римскому-Корсакову). Отец сказал, чтобы я его не позорила и «не болталась с двойками», к тому же он считал, что это «мещанский» вуз, что в Ленинградской консерватории нет «идейного  содержания». В итоге из консерватории я ушла. Мечта стать музыкантом не реализовалась.

И тогда я выбрала философский факультет ЛГУ. Мне казалось, что здесь раскроются смысл жизни, некие горизонты в понимании чего-то самого важного. Ничего этого не произошло.  Хотя, конечно, многие предметы сами по себе были полезными: я очень любила латынь, увлекалась историей философии, на первых курсах делала научные доклады. Но от диамата, истмата было тяжело. Все логические ошибки этих предметов, их противоречивость были видны. И всю последующую жизнь я № «убегала» от философии. Мучилась оттого, что, что мне приходилось вбивать в головы студентов архаические построения, оставшиеся от давно ушедших эпох и к тому же абсолютно «непонимабельные». Это было смесью представлений и идей многих и разных философов прошлого, смесью, которая никак не стыковалась ни с тогдашним обществом, ни с тогдашней наукой. Идеологи партии на самом деле не создали никакой яркой, новой, современной философии. Конечно, можно было читать курс не по программе Минвуза, одобренной ЦК КПСС. Но ведь были комиссии, проверки, обвинения.

Короче, окончив философский факультет, я все последующие годы пыталась сменить специальность, прекратить работать в этой области. Доходило до того, что аж в 40 лет делала попытку поступить в Новосибирскую консерваторию, поступала в Томский университет на биофак и прочее. И естественно, что когда жизнь «подбросила» мне расстаться с преподаванием философии и начать работать социологом, - я уцепилась за это. Социология оказалась частью более широкого движения «деидеологизации» общественных наук, их переориентации на реальную жизнь, на проблемы реальных людей. Эта задача не могла не увлечь. Не случайно в те годы в социологию пришло много людей других специальностей – математики, инженеры, лингвисты, историки, философы, географы.

- Вы уехали вСибирь после окончания университета? И почему именно в Сибирь?

- Мой отец был коммунист. Он считал, что «дочь коммуниста» не может «отсиживаться в столице». Идеология  у меня была такая: надо ехать туда, где трудно, где нужна молодежь. Вот я и поехала в Сибирь, абсолютно добровольно.  И мужа, физика-теоретика, утащила. Он говорил: «Давай хоть в Подмосковье поедем» (предлагали в Вязники). А я отвечала: «Что там делать в Подмосковье? Там тепло и ничего преодолевать не надо». Так что распределение было в Новосибирский сельскохозяйственный институт, на кафедру ОМЛ (основ марксизма-ленинизма).

- Там вы и начинали свою преподавательскую деятельность?

- Нет, обком КПСС не утвердил меня в качестве преподавателя, отнесся ко мне с подозрением. То ли потому, что еврейка (только что закончилась кампания по «борьбе с космополитизмом»), то ли из-за того, что отец в это время работал в «буржуазной Латвии» - по тем временам для обкома КПСС в Сибири этого было достаточно, чтобы заподозрить меня в «связях с Западом». «доверили» лишь должность заведующей кабинетом марксизма-ленинизма. Институтские уборщицы называли меня «заведующая марксизмом-ленинизмом». Но вскоре начала все же преподавать философию (правда, в других вузах) и оставила это только с переездом в Академгородок (36 километров от Новосибирска).

- Как это получилось?

- Я работала в Новосибирском медицинском институте и была куратором («партприкрепленной») одной из групп, где училась дочь Г.А. Пруденского, тогдашнего Института экономики. Я еще не знала, что под Новосибирском строится Академгородок, то там располагаются какие0то институты и обосновываются какие-то ученые, в частности, не знала и кто такой академик Пруденский. Меня тогда волновало, что студентка Таня Пруденская пропускает занятия. Я стала разыскивать семью. А тут позвонил и сам Герман Александрович и предложил встретиться. Он мне показал строящийся Академгородок – сосны, берег реки, а вот зона коттеджей… Приехали в его коттедж, он рассказал о своей семье (они из Москвы), невольно спросил о моих делах. А я невольно пожаловалась: «Преподаю философию – и больше не могу…» Он предложил: «Переезжайте сюда, мы создаем группу социологов».

Так я оказалась в Институте экономики в Академогродке. Время (середина 60-х годов), как известно, было «перестроечное»: сказывались последствия XX съезда партии, «хрущевской оттепели». В институте шли фундаментальные дискуссии о том, какой быть экономической науке. Приглашенные Пруденским молодые ученые (во главе с Аганбегяном), приехавшие в Сибирь ради возможности заниматься наукой, были настроены развивать новые научные направления, основанные на применении математических методов. В среде этих людей и возникала сибирская социология. Она родилась в «математической рубашке». Это определило и тематику исследований: текучесть кадров, социальные проблемы деревни, бюджеты времени, региональные проблемы, миграция населения, материальное потребление. Связь с экономикой придавала социологическим исследованиям конкретный характер, усиливала их связь с нуждами региона и страны.

На сибирскую социологию работала и общая атмосфера Академгородка - атмосфера свободного (почти свободного) творчества, жарких дискуссий, повсеместного изучения иностранных языков, интереса к западной научной литературе. Мы впервые ее читали, впервые видели «живых» иностранцев, приезжавших в Академгородок, слушали их рассказы о социологии в Польше, Венгрии, Франции – все это будило интерес, стимулировало собственную работу.

Институт был органически связан с экономическим факультетом возникшего в Новосибирске университета, и лучшие его выпускники после жесткого отбора принимались к нам на работу.. Поэтому в науку постоянно шла талантливая молодежь. Сыграло роль и то, что авторитетные лидеры (Аганбегян, Заславская, Антосенков, Патрушев, Артемов и другие) смогли собрать работоспособные научные коллективы, сумели сплотить вокруг себя талантливых молодых людей, увлечь их серьезной работой.

- А что увлекло лично вас? Насколько насыщенной была ваша жизнь в науке?

- На момент поступления в отдел социологии Института экономики я увлекалась методологией социологического исследования. Писала книгу «Социальный эксперимент», что тогда было актуальным. Ведь Хрущев был экспериментатором, вводил много экономических инноваций – типа перевода колхозов  с трудодней на денежную оплату труда, освоение целинных и залежных земель и прочее. Да и весь период после XX съезда был инновационным. С другой стороны, самым важным я считала разработку надежной структурной схемы для проведения конкретных социологических исследований, такой, которая была бы доступна и понятна каждому. Я находилась тогда под влиянием идей Щедровицкого и Розова, что помогло мне предложить такую «пятичленку познавательной деятельности в социологии».

Определенной вехой начального этапа работы  стала подготовка книги «Социологические исследования – вопросы методологии и методики» (Новосибирск, 1966). По сути, это был если не первый, то один из первых сборников по социологии в СССР.

Почти с самого начала работы в отделе социологии (им руководила Заславская) и до самого моего отъезда в Москву я вела методологический семинар отдела. На нем «обкатывались» новые темы, многие из которых потом становились темами диссертаций.  Критиковали на семинаре непредвзято, но сурово, требования к качеству исследований были очень высокими. Этот «дух критики» в немалой мере определил дальнейшие успехи научного коллектива.

Много сил и времени на протяжении всей моей жизни в Сибири забирала педагогическая работа. Кстати, режим работы в течение года был однозначный: зимой – преподавание и наука, весной – дипломы, летом – экспедиция в деревню на один-два месяца, осенью – снова учебный процесс. Но все это не казалось тяжелым, напротив, воспринималось как истинная жизнь. Через мои руки»прошло более ста (я как-то посчитала – 107) выпускников, специализировавшихся на социологии. Именно специализировавшихся, а не прослушавших двухгодичный курс. Дипломы наших студентов были высокого качества, их работы было не стыдно показать любому ученому. Тогда к нам шла молодежь с математическим, лингвистическим, историческим образованием, и важно, что это была молодежь гражданственно настроенная, которая действительно хотела понять общество и «выкладывалась» не ради денег.

Педагогическая работа должна измеряться судьбами учеников, и мне тут есть чем гордиться. Среди моих учеников есть те,  кто и по сей день остался в науке, кто преподает социологию в вузах, , кто занимается социологией           и на Западе (Англии, Америке, Израиле(. Есть профессионалы, работающие в службах занятости. Есть даже крупный аппаратчик «в ранге замминистра».

Новосибирская социология, отдел социологии нашего института – ИЭиОПП СО АН СССР – были интересны тем, что шло постоянное общение с социологами и экономистами из других городов страны. Не будет преувеличением сказать, что здесь сложился своего рода «неформальный колледж», где выступали и многие московские ученые как старшего поколения, так и молодые. Мы приглашали в Новосибирск столько людей! Разве сейчас это можно себе представить? Обсуждались общие для страны проблемы, издавались совместные  книги. Все прекрасно понимали, что в ЦК КПСС не учитывают точку зрения науки и не читают наших трудов, но потенциальный «социальный заказ» стимулировал стремление максимально глубоко разобраться в том, о чем можно было говорить на официальном уровне.

Словом, я попала в такой процесс, когда все бурлило и кипело. Мы быстро выучились кое-чему у западных коллег, много переводили. Валентина Федоровна Чеснокова, например, напереводила столько, что до сих пор издают ее переводы.. Каждая изданная книга становилась сенсацией. Это сейчас их никто не читает, тогда «жадно впитывали».  И появлялись оппоненты, развертывалась настоящая борьба. Так, свердловские социологи в ответ на одну из наших публикаций написали письмо-донос в ЦК КПСС. В журнале «Философские науки» появилась рецензия, которая выразительно называлась «Дань позитивизму». Это была критика «дубинкой» (хорошо, что вмешался Ядов, тогда член редколлегии журнала. И материал пошел в более мягком варианте). А потом пошли публикации в журнале «Социологические исследования», где нас с Заславской буквально изничтожали.

- В чем, собственно, была суть той борьбы?

-  Суть в том, что слово «социология» было уже занято словами «марксизм-ленинизм». Идеологи той поры, в их числе многие философы, отказываться от тезиса «социология – это истмат», не хотели, боялись ослабить свои позиции. А признать существование конкретной социологии – значило согласиться с темЮ что у этой науки должна быть своя теория, не с «базисом», «надстройкой» и «гармонически развитой личностью», а со своими категориями: стратификация, мобильность, адаптационные механизмы м т. п. То есть совершенно другой язык. Нас, имевших к этому отношение, называли позитивистами, вербалистами, идеалистами, субъективистами и т. д. Чего только не выливалось на головы этого крыла социологов! Мы утверждали, что есть два уровня социальной теории – философский и эмпирический. Надо было «развестись», «разъехаться по разным квартирам», чтобы иметь возможность нормально работать. Эта полемика, переходившая в настоящую борьбу, длилась двадцать с лишним лет, ибо имела глубочайшие идеологические причины. Фактически это было одно из проявлений борьбы за сохранение идеологического облика страны, с одной стороны, , а с другой – за деидеологизацию нашего менталитета, очищение духовной сферы от всякого рода канонических формул, которые не давали дышать. Ведь каждый тезис «советского марксизма» (сам Маркс тут не виноват) трактовался репрессивно. Вот почему фактически это была борьба двух политических направлений в стране (хотя у нас была однопартийная система). Социология участвовала в очищении нашего духа, и в этом смысле надо ей поклониться. Парадокс в том, что в период застоя мы, по сути, имели расцвет социологии.

- Вы говорите о расцвете социальной теории в то время?

- Социология была наукой с «ограниченной сферой применения»; были запретные темы, которые не изучались. Не было ни одного исследования политической системы, характера управления страной. Все, что касалось властных структур и идеологии, было для нас недоступно. В этом смысле наука была ущербной. Вместе с тем в некоторых сферах мы имели полный простор и проводили свои исследования масштабно и глубоко. Например – территориальная дифференциация. Мы изучали регионы Сибири, уфимские и свердловские социологи – регионы Урала и т. д. Мы имели возможность вести здесь исследования в области образования, здравоохранения, культуры, у на был доступ на предприятия, в колхозы и совхозы. Особенность в том, что, что это была макросоциология. Не два колхоза, не пять предприятий, не пятьдесят семей, а крупные регионы страны, отрасли народного хозяйства.

Конечно, рамки критики системы были весьма узки. Критиковать всерьез мы не могли.  Если сейчас провести анализ публикаций 60-х, тем более – 70-80-х годов, то серьезной, открытой критики государства, не говоря уж о ЦК КПСС мы не найдем.

- Вы удовлетворены тем, что Вам удалось сделать как социологу?

- Я вот тут перед нашей беседой разложила книги, которые являются как бы вехами нашего пути – моего и того коллектива, в котором я работала (отделить это трудно).  Можно говорить о нескольких периодах, связанных с историей новосибирской школы. Первый этап – это осознание нами самой науки. Мы с большими трудностями осваивали накопленное богатство. Ведь опыта исследований не имели, а литературы было ничтожно мало. В основном это собирательный этап, с которого все и начинается. На этом этапе свою роль я вижу в отработке методологии социологических исследований. Конкретных исследований на этом этапе проводила мало (только среди учителей и студентов). Мои статья того времени носят в основном методологический и методический характер. Но не абстрактный, а прикладной, ориентированный на проведение конкретных исследований.

Второй этап – 70-е годы, когда я занималась такой фундаментальной темой, как теория социальной мобильности. Это должна была быть моя докторская диссертация. Она лежала у меня на работе десять лет, и на ней рукой Аганбегяна было написано: «Немедленно защищать». Тогда это была практически пионерная тема, и в данном направлении мы с Заславской работали очень много, рассматривая мобильность не только трудовую, но и социальную, не только горизонтальную, но и вертикальную. Но защищаться по этой теме я боялась по одной понятной причине: это была тема Руткевича, и мне бы с ней пойти через ВАК никогда бы не удалось. Поэтому в начале 70-х, когда том более чем в 300 страниц по социальной мобильности был готов, пришлось начинать новую тему – «образ жизни сельского населения». На это исследование ушло десять лет, но на этом новом (и сложном!) объекте удалось отработать и использовать метод типологического анализа образа жизни. Удалось выявить типы жизнедеятельности сельского населения и механизмы, которые формируют типологически разное поведение. Некоторые результаты были обобщены в работе «Опыт изучения сельского образа жизни на основе его типологии».

Да, могу сказать, что была удовлетворена своей работой. Доминировали три сферы моей страсти и любви. Первый – студенты. Это направление деятельности всю жизнь меня «грело» (продолжает «греть и сейчас). До четвертого курса студенты обучались по специальностям экономическая кибернетика, политэкономия, народнохозяйственное планирование, региональная экономика. Потом тем, кто проходил отбор, мы в течение пары лет читали методологию, методику, историю социологии, теорию социологии. Затем студенты ездили в поле и уже на основе проведенной работы, сдавали курсовые, делали диплом. Имея базовое экономическое образование, они получали диплом с социологической специальностью. Быть может, я несколько повторяюсь, но хочу подчеркнуть, что это было очень сильное образование. Попасть в институт считалось событием, была громадная конкуренция. Поэтому в отделе Заславской были сильнейшие кадры. Не случайно, когда начали ездить в Англию, в шанинскую школу молодого социолога (1), там была половина сибиряков.

У меня собрано много рефератов и кандидатских работ бывших студентов, есть их книги, вышедшие а России и за рубежом. Все анкеты и методики делались, как правило, коллективно: мною и ими совместно. Каждая мелочь обсуждалась, причем весело, ненасильственно, без какого-то административного привкуса. Все это было творчеством, потому что та молодежь любила работу.

Кстати, коллективность была особой чертой социологии тех лет. Под нею была экономическая база: деньги не дифференцировали ученых, наука не была замешана на деньгах!

Второй моей страстью были экспедиции, когда мы жили в деревенских избах, проводили опросы среди механизаторов непосредственно в поле, и в страду, и в грязное осеннее время. Все работы моих студентов, стажеров, аспирантов защищались на полевых цифрах – такова была традиция, нарушить ее было невозможно.

Ну, а третья сфера моей работы в отделе и моя любовь – тот самый методологический семинар, который я вела 25 лет. Официально он был признан одним из лучших в Сибирском отделении Академии наук, Это был научный семинар, на него приглашались с докладами и московские профессора, а потом развертывались интересные дискуссии. Многие их помнят. Но иногда именно из-за них меня не пускали за границу.

Если говорить о том,, что удалось сделать, то особо хотелось бы упомянуть о создании отделения социологии в Новосибирском университете – мне пришлось приложить для этого немало усилий. Четыре года группа из шести человек готовила учебный план, методику приема на специальность «Социология», методику отбора, обучения. Даже проблемы рабочих мест были обдуманы. Была опубликована брошюра «Контуры социологического образования в вузе» (Новосибирск, НГУ. 1988). Она уникальна тем, что в  ней были представлены учебный план на 35 учебных курсов и аннотации на 24  программы учебных курсов, которые мы планировали читать в НГУ!

Жизнь, однако, пошла иначе. И сегодня, через десять лет после внедрения социологии в систему высшего образования, на многих кафедра снова работают по… типовому плану Минвуза. Конечно, много читается и оригинальных курсов. Но, увы, очень мало про Россию – в основном это западные теории. И очень мало конкретных, живых, новых  курсов про новую реальную жизнь – слишком много «теоретической социологии», абстрактной методологии, от которой проку нет никакого.

С социологическим образованием в России произошло то, что всегда: убили качество количеством. И поэтому его нет. Вот как реализовались наши тогдашние усилия. Я думаю, что «социологический практикум» на реальных объектах проводится разве что в одном городе – Новосибирске.

-  А такие направления в науке, как экономическая социология? Оно ведь непосредственно связано с именами Заславской и Рывкиной?

- На протяжении нескольких лет мы с Засолавской писали громадную работу – курс лекций для студентов, который должный были читать с ней вместе: «Экономическая социология». В 1984 году написали статью «О предмете экономической социологии», определили ее границы, сферы, конкретную структуру. И главное – сказали, чем наша экономическая социология отличается от американской. Я ночей не спала, пока мы готовили свою книгу. В результате мы этот подвиг совершили.  Книга «Социология экономической жизни (очерки теории (вышла в 1991 году в Новосибирске. Потом мне (а со мной Л. Косалсу и А. Леденевой) пришлось не раз ездить в Москву, договариваясь и «пробивая», чтобы экономическую социологию включили в программу преподавания в высшей школе, чтобы  она вошла в перечень специальностей. Наверное, и другие этим занимались. Но, по крайней мере, наши усилия тут тоже есть.

С началом перестройки наша устоявшаяся научная жизнь стала ломаться. Перешли на хозрасчет, принялись искать «заказчиков». Сильно изменилась тематика. Я занялась проблемами управления, тематика исследований совершенно изменилась. Но это было лишь первой ласточкой.

С распадом СССР социология оказалась под колесами рынка. Появились большие плюсы в смысле гласности, свободы расширения тематики, сферы исследований. Но возникли новые, весьма серьезные трудности, которые привели к весьма негативным, если не сказать трагическим, последствиям. Главные – распад научных школ, практическое исчезновение крупных коллективных исследований, макросоциологии. Нынче социология – это море не связанных между собой, тематически «разноперых» исследований, проводимых в большой мере под западные интересы.

Я оказалась во ВЦИОМе в 1990 году, и за три года пребывания там провела 12-23 совершенно разных по тематике опросов (в зависимости от того, какой поступал заказ) Для научного работника, который каждую книжку пишет по нескольку лет, который должен отслеживать свой объект как можно дольше, такой калейдоскоп – это полная деквалификация. Нет возможности сосредоточиться, накопить мемориал, все мельчает. Поначалу, с непривычки я просто задыхалась.

- А что в перспективе?

- Я перспектив не вижу, Внутри России заказов нет. Точнее, они, наверное, есть, но каждый из крупных (состоятельных) заказчиков (таких, как Президент, Дума, Госкомимущество, министерства) имеет свои аналитические центры, которые собирают информацию, нужную именно и только этому ведомству. Скажем, Президенту (как и другим политикам) надо знать его рейтинг – он его знает. Но это не свидетельствует о том, что социология как наука существует. Ведь наука – это социальный институт, который должен обслуживать общество, а не узкие «групповые интересы». Но, увы, своей институциональной функции социология в России не выполняет. «Счастливцы», добывшие западные гранты, изучают то, что интересно западным заказчикам. А чтобы заказчик был доволен, результаты тщательно скрываются – «эксклюзив»! Но, помилуйте, наука требует гласности, - хотя бы для того, чтобы коллеги могли проверить результаты, убедиться в их истинности. Во все века научные результаты докладывались, проверялись, уточнялись. Ими делились, гордились. А теперь мы их прячем Какая уж тут наука!

- Вы считаете, что социология свелась к различного рода опросам?

- Не бывает чисто эмпирических исследований. Всегда есть научные открытия. Но у нас нет стыка теории и эмпирии. У нас нет своей теории и мы не знаем, как использовать теорию западную. Естественно, что люди ограничиваются цифрами и идут по линии наименьшего сопротивления. Это наукой не является.

Должна быть конкретная информация и должна быть глубокая теоретическая (то есть обоснованная) интерпретация полученных цифр. Для каждой проблемы важно показать механизм порождения той или иной цифры. Если цифра не объяснена, если не сказано, откуда она взялась, то она не имеет смысла, ее нельзя понять и проверить. Она пустая. Самое узкое место у социологов всегда было в интерпретации. Потому что у нас нет теорий, адекватных нашему обществу. А адаптировать западные теории мы не умеем.

Действительно парадокс: российская социология пережила период «застойного расцвета» и «рыночного упадка». Такая вот диалектика!

- Говоря о социологии 69-х годов, ученые, с которыми нам приходилось беседовать, употребляют разные термины: зарождение, возрождение, становление, развитие социологии. Как вы характеризуете этот ее период?

- Конечно, это не было «возрождение», какое же «возрождение», если тематика была совсем иная, чем до 1917 года? В 60-е годы начали с  с изучения трудовых коллективов, текучести кадров, социалистического образа жизни, сближения города и деревни, преодоления различий между умственным и физическим трудом. Это же были темы из научного коммунизма! В основе социологии лежала концепция построения социализма в СССР.

Так что можно говорить не о возрождении, а  о возобновлении на новой основе. К тому же, как я говорила, вокруг ее возникновения шла идеологическая  борьба почти двадцать лет. Но главное – эта борьба в 70-80-е годы была выиграна сторонниками социологии как особой науки со своим предметом и своими методами. Жаль, что после такой тяжелой, даже трагической борьбы российская социология утратила позиции социального института общества. Сегодня мы имеем «остаточную» социологию, да плюс «общественное мнение», которое, как бы многим этого ни хотелось – наукой не назовешь.

Так что, господа молодое поколение! Беритесь за возрождение социологии в тех ее масштабах (хотя бы), какие были в эпоху «застоя» Надо возродить социологию как макронауку, изучающую тенденции и механизмы развития российского общества. Тогда, может быть, вопрос «Куда идет Россия?» получит ответ.

(1) Имеются в виду летние школы молодых социологов, организованные в начале 90-х годов профессором Т. Шаниным в университете Манчестера. - Прим. ред.

(1999)