Как указывается на сайте названной газеты, вывод о том, что для большинства интеллектуалов культурная идентичность важнее биологической, может кому-то показаться банальным, тем не менее рассуждения, приводимые автором, будут многим интересны.

Первоисточник

Троицкий вариант. Наука, № 114, 9 октября 2012

Лев Клейн

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЕВРЕЕВ?

Вот уже второй год в Интернете висит и множится статья израильского журналиста, проживающего в России, Алека Эпштейна «Русско-еврейские интеллектуалы первого советского поколения: штрихи к портрету». Статья эта опубликована в авторитетном журнале НЛО, издаваемом Ириной Прохоровой. В этой статье поставлен любопытный вопрос — национальная самоидентичность интеллектуальной верхушки гуманитариев еврейского происхождения в России. Для этой цели отобрано 14 выдающихся гуманитариев, куда отнесен и я. Тема анализируется по их мемуарам (все они таковые написали) и творчеству.

Ну, оценка веса и значения — дело обычно спорное, но, вероятно, оценка не очень преувеличена, коль скоро многие на слуху, у всех вышли монографии и толстые мемуары, которые обратили на себя внимание читателей и рецензентов. Что проблема этнического размежевания и национальной самоидентичности ныне в России достаточно остра, доказывать нет надобности. В этом свете анализ 14 гуманитариев может оказаться интересен многим (не исключая и самих анализируемых — тех, которые еще живы).

Отобранные 14 личностей — это два философа и культуролога (Померанц и Библер), один социальный психолог и философ (Кон), один социолог (Шляпентох), три филолога, изучавших фольклор или литературу (Ефим Эткинд, Мелетинский и Лотман), один философ и филолог (Пятигорский), один лингвист (Фрумкина), два историка (Михаил Гефтер и Арон Гуревич), один искусствовед (Борис Бернштейн), один востоковед (Фильштинский), один археолог, культур-антрополог и филолог (Клейн). Из них со многими последний названный (я) знаком шапочно, с Коном дружил, с Гуревичем был в приятельской переписке, с Борисом Бернштейном был сокурсником в университете. Можно было бы включить сюда еще нескольких человек: историков Р. Ш. Ганелина и Я. С. Лурье, лингвиста-слависта С. Б. Бернштейна, этнографа В. Р. Кабо, археологов Н. Я. Мерперта и М. Б. Рабиновича (все они евреи, все известные ученые, у всех вышли ме-муары — итого 20), но это вряд ли из-менило бы общие выводы.

Алека Эпштейна, давно связавшего свою судьбу с Израилем, удивило (и, видимо, неприятно удивило) одно обнаруженное им обстоятельство: все означенные лица, не отрицая своего происхождения и не стесняясь его, всё же не исходили в своем поведении из еврейской принадлежности, не отождествляли себя с еврейством и не связывали своей судьбы с государством Израиль. Они не интересовались еврейской культурой, не говорили на еврейском языке (ни на идише, ни на иврите), и их атеистические семьи в нескольких поколениях не придерживались иудейской религии. Более того, воспитанные в русской культуре, они явно считали своей родиной Россию, отождествляли себя с русским народом и жили его интересами. «В сложном составе их самоидентичности, — пишет Эпштейн, — русская “половина” явно перевешивала еврейскую». Когда четверо из них эмигрировали (а с моей добавкой — шестеро), «показательно, что в еврейское государство Израиль не отправился ни один». Франция, Англия, США (и Австралия).

«Зная, что для многих окружающих они, чем бы ни занимались, оставались евреями, — пишет Эпштейн, — сами эти люди в своих многочисленных интервью и выступлениях, как правило, настаивали на том, что их национальное происхождение — малозначимая деталь, которая почти ничего в их жизни не определяла». Он приводит высказывание Померанца:

«Я равнодушен к поискам корней, традиций и не слишком много думал, откуда рос, из чего складывался». Эпштейн поражен: «Трудно представить более странные слова в устах выдающегося мыслителя-гуманитария, занимающегося философией истории и культурологией, чем эти мемуарные размышления Г.С. Померанца». И он завершает: «Анализу этой показательной модели самоотрекающегося комплекса крупнейших русско-еврейских интеллектуалов второй половины ХХ века и посвящена эта статья». Эпштейн первым попытался «скомпоновать групповой портрет интеллектуальной элиты “шестидесятников” русско-еврейского происхождения (первой когорты, выросшей и сформировавшихся уже в послереволюционной, и исключительно советской, среде)».

Эпштейн хорошо понимает, что это «самоотречение» не похоже на комплекс  самоненависти» немецких и центрально-европейских евреев XIX — первой трети ХХ века. Тот возник в условиях внешнего презрения и стигматизации, и ситуацию эту хорошо отражает старый еврейский анекдот: еврей принимает крещение, а за этим опасливо следит его единоплеменник, чтобы в случае удачи последовать его примеру. Когда операция закончена, он подходит и спрашивает: «Ну, как, Хаим?» а тот отвечает: «Во-первых, я тебе не Хаим, а Иван, а во-вторых, как с тобой разговаривать, когда вы, евреи, распяли нашего Христа!» Но в раннесоветское время евреи были, по выражению Эпштейна, «сверхпредставленной» нацией в советской элите. Так что это не «самоненависть», это что-то иное.

Сосредоточение инородной этнической группы в верхнем слое городов часто встречается у стратифицированных этносов (норманны и нормандцы в Англии, булгары-тюрки в Болгарии, арабы в Испании) и постоянно повторяется в истории России. До советских евреев это были немцы, к которым принадлежали сами Романовы и значительная часть чиновной знати и ученой братии, до немцев — поляки, одно время сидевшие в Кремле, до поляков — татары (значительная часть дворянства восходит к татарским родам), до татар — варяги-скандинавы (Рюриковичи) и греки (первые иерархи церкви). Обычно это кончалось одинаково: инородные включения либо выбрасывались, либо через несколько поколений растворялись в местном населении. Религиозный барьер и расовые различия служили тормозящим фактором для растворения, также замедляло процесс нередкое поселение инородцев отдельными анклавами, изоляция от среды. Но эти факторы всегда были временными.

С прогрессом слабела религия, таяли анклавы, уравнивались расы. Барьеры падали, инородцы становились соплеменниками. Только фамилии некоторое время еще напоминали о былом происхождении: в России вдруг выныривали Фонвизины, Аксаковы, Ахматовы, Бианки, Пиотровские, Лермонтовы, Дали. Все они русские. А Басилашвили и Сванидзе — что, не русские? А Цой и Ким? А отец Мень?

О своих 14 героях Эпштейн пишет, что все они родились не в местечках  «черты оседлости». Оттуда ушли уже их родители, а у многих уже дедушки с бабушками. Мои далекие предки со стороны отца были «балагулами» — еврейскими ямщиками, ездили по дорогам, связывавшим Варшаву с Москвой и Петербургом во времена Наполеона. В семье хранились предания о том времени. Якобы под Москвой прадед моего прадеда встретил отступавшие наполеоновские войска, и солдаты его спросили: “Jud’, ist es noch weit nach Petersburg?” («Еврей, далеко ли еще до Пе тербурга?»). Это мне рассказывал дед, сам дослужившийся в царской армии только до ефрейтора. Я в детстве считал это байками: при чем тут Петербург и почему вопрос был по-немецки? Но, учась на истфаке, понял, что байка очень похожа на истину: в составе наполеоновских войск было много немецких отрядов, а при отступлении императором был издан приказ не о бегстве, а о наступлении на Петербург!

Так что предки моего отца издавна были связаны со столицами, а дед со стороны матери был купцом первой гильдии и крупным домовладельцем в Витебске. Отец недаром провел гражданскую войну деникинским офицером: ему было что защищать.

Но в советское время «военспецы» были нужны, и отцу не вспоминали его белогвардейское прошлое. Всю жизнь он оставался беспартийным и был директором медицинских учреждений, во время Отечественной войны — руководил госпиталями (репрессии обрушились на него уже по «еврейскому вопросу» — в связи с Делом врачей-вредителей, и то под самый конец Дела, так что арестовать его уже не успели).

Почти у всех остальных героев Эпштейна та же картина: высшее образование получили уже родители, были они служащими среднего эшелона, а сами герои учились в столичных вузах. «Кухаркиных детей» среди них не было. По академической карьере они превзошли своих родителей, но Эпштейн с некоторым злорадством отмечает, что никто из них, несмотря на свои выдающиеся научные достижения, признанные в мире, не получил высшего академического статуса — ни Лотман, ни Кон, ни Гуревич, ни Пятигорский и т. д., «для всех докторские корочки остались пределом статусного роста, хотя некоторые не получили и их», никому не было доверено руководство крупным научным учреждением — «все они не были ни ректорами, ни деканами, ни директорами академических институтов». В жизни каждого был период гонений и тягот, изгнания на задворки науки, и именно из-за их «пятогопункта» в паспорте.

Тут есть преувеличение. Были и в гуманитарном знании евреи-академики (Минц, Бонгард-Левин и др.), были жестокие гонения и на чисто русскую интеллигенцию (один академик Лихачев, другой академик Лихачев, Флоренский, Жуков и тысячи других). Но верно, что все 14 имели большие трудности в продвижении.

Эпштейн подчеркивает, что для всех 14 родным языком был русский. Уже в доме деда (!) Пятигорского запрещалось говорить на идише. Я бы добавил к этому следующее: многие из 14 не просто владеют отличным русским языком — это нынче неудивительно. Ведь разве вы не заметили, что сейчас в России с еврейским акцентом говорят только антисемиты, желая передразнивать евреев? Из евреев — никто. А из этих 14 у многих русский язык — не просто соответствующий норме, а богатейший и образцовый.

От религии еврейская по происхождению интеллигенция России также отказалась давно. У меня лично уже дед со стороны отца в XIX веке был неверующим и был отлучен от синагоги. Дед со стороны матери был набожным, и для него в семье держали специальный шкаф с посудой, чтобы он не осквернился, но он всё равно, приходя в гости и садясь за стол, ничего из поданных яств не ел, а доставал из кармана конфеты, жевал сам и угощал детей. Сам я ни разу в своей долгой жизни в синагоге не был. Для некоторых евреев синагога стала просто очагом сохранения этнической идентичности в период государственного антисемитизма и средством протеста (как для многих русских — православие). Эпштейн приводит характерные слова Померанца: «Среди моих знакомых есть старые интеллигенты, сохранившие верность православию; ни одного —сохранившего верность иудаизму. Образованные евреи сплошь стали атеистами, а когда их захватывала встречная волна возвращения к вере — попадали в орбиту христианства».

По мнению Эпштейна, «самим космополитически настроенным ученым еврейского происхождения было важно доказать “граду и миру”, что они принадлежат к человечеству в значительно большей мере, чем к своему народу». Они не занимались иудаикой, не очень интересовались прошлым своего народа, свое еврейство ощущали лишь при встрече с проявлениями антисемитизма. По словам сына, М. Я. Гефтер даже теоретически не хотел рассматривать возможность эмиграции. «Об эмиграции никогда речи не было. Он был человеком гиперроссийским. Человеком абсолютно русской культуры и русского языка. Россия для него была предметом всего его  нтеллектуального и душевного интереса … фокусом всех проблем всемирной истории. Как движется история, чем, что с людьми происходит — он понимал через Россию».

Этому Эпштейн противопоставляет жизненную реальность. «Реалии Холокоста, а позднее — государственный запрет на увековечение памяти жертв стали для многих, как им казалось, “переставших быть евреями” евреев тем зеркалом, в котором они неожиданно увидели, какими их видит их окружение … Постепенно пришло осознание того, что уйти от своего еврейства труднее, чем это казалось изначально».

Несмотря на некоторый подъем в 90-е годы — рост изданий, популярность, даже получение некоторых более заметных постов, Эпштейн полагает, что это всё было непрочным и сугубо временным. По его мнению, популярность всех этих мыслителей к концу первого десятилетия 2000-х пошла на спад. «По большей части и в 1990-е, и в 2000-е годы эти авторы развивали умеренно-либеральные, гуманистические, сциентистские идеи, сформированные ими “в окрестностях” диссидентского движения в период брежневского застоя. Их продолжали читать люди с менталитетом “шестидесятников”, но в общественной полемике даже на (условно говоря)  либеральном фланге в горбачевскую, ельцинскую и путинскую эпохи доминировали совершенно другие голоса».

Ну, я хотел бы отметить, что в моей научной деятельности популярность среди околонаучной публики, хотя и приятна, но главным критерием самооценки и ориентиром не является. В науке же я ощущаю не спад, а, наоборот, признание и рост моих идей. Я могу ошибаться, но вроде и сторонние наблюдатели это подтверждают. Думаю, то же касается и других ученых, оказавшихся «в списке Эпштейна».

Теперь о главной идее статьи Эпштейна. Идея эта важна не только при анализе еврейского вопроса. В аналогичном положении оказываются русифицированные грузины, армяне, немцы, поляки, украинцы, расселившиеся по России татары, корейцы, да и расселяющиеся ныне таджики, молдаване и т. д.

Эпштейн сетует по поводу нашего самоотречения, нашего отказа вернуться в лоно «своего» народа. Мне кажется, здесь у него ошибка определения. Если определять народ по биологическому происхождению, по расе, тогда всё так. Тогда прав он и правы те антисемиты, которые настроены против того, чтобы признавать нас соотечественниками.

Если же определять этнос по языку, культуре и самосознанию, то мы должны признать себя результатом ассимиляции. Можно осуждать или не осуждать ассимиляцию инородцев средой, основным населением, но она есть реальность. Она обычно протекает в течение ряда поколений, какие-то ранние поколения, еще явно евреи, следующие, испытав влияния среды, становятся всё более русскими, и за каким-то пределом переход осуществлен. Остается всё меньше следов еврейского происхождения.

Мне кажется, что к числу таких ассимилированных евреев принадлежит и сам Алек Эпштейн. Он давно стал израильтянином, но проживает в России, пишет о России, живет ее ситуациями.

Полагаю, что большинство нынешних евреев в России представляет собой не отдельный этнос, а нечто вроде касты внутри русского народа. Их отличают от остального русского населения только узнаваемые (и то не всегда) фамилии, предпочитаемые профессии и физические особенности.

Самоотречение? Но я ни от чего не отрекался, я таким воспитан. Я здесь рожден, здесь много поколений жили мои предки. Я не православный и не иудей. Но вопреки утверждениям РПЦ, большинство образованного русского народа далеко от православия, по крайней мере в официально декларируемых формах. Отречением для меня был бы отказ от русского языка, русской культуры, русской судьбы. Вернуться к своим истокам? Мои культурные истоки здесь, а к биологическим истокам возвращаться что-то не хочется — так можно очень далеко зайти.