В материале под названием «Спасибо «Норме», то есть Маргарите Филипповой!», опубликованном на Когита.ру 7.09.2014, я обещал опубликовать автостенограмму приветственного слова в адрес автора этих строк (по случаю его 80-летия), произнесенного моим давним другом Ольгой Старовойтовой, на вечере в Интерьерном театре 23.07.2014.

Первопубликация этого текста состоялась недавно, в альбоме, изданном издательством «Норма»  (Маргарита Филиппова) минимальным тиражом (10 экз.). Так что расширение аудитории, из уважения не столько даже к юбиляру, сколько к автору текста, вполне уместно. Вот это приветствие.

 А. А.

Мне не удалось вспомнить, когда именно я познакомилась с Андреем Алексеевым. Валерий Глухов говорит, что, видимо, в 1971 году. Возможно. Но мне кажется – еще раньше. Когда я работала еще в Межинститутской социологической лаборатории под руководством О.И. Шкаратана, мы то ли виделись, то ли я слышала об Алексееве… В общем, я знаю Андрея Николаевича всю жизнь, если не считать разве что детства. И мне кажется, мы как-то сразу подружились по-настоящему.  Когда Андрей Алексеев проводил анонимный опрос «Ожидаете ли Вы перемен?», я была вначале почти не в курсе сути опроса. Видимо, Андрей считал меня недостаточно взрослой и осторожной. Что было правильно. Как-то медленно я взрослела. Зато, надеюсь, «качественно», ибо вокруг меня, в основном благодаря Михаилу Борщевскому, в юности всегда было много умных и даже блестящих людей. В том числе Андрей.  Несколько лет я помогала ему печатать на машинке те документы, которые он создавал сам или считал необходимым сохранить. Печатала я быстро и грамотно, но однажды Андрей сказал мне: «Это никуда не годится»… Честно говоря, я сильно опешила. Оказалось – «нет даты». Позже я забыла об этой, на самом деле, грубой ошибке. И теперь, когда пытаюсь ссылаться на документы в текстах о Галине Васильевне, поняла, насколько Андрей был прав. Текст без даты, даже если это не официальный документ, теряет много в своем содержании и ценности.

Когда Андрея Алексеева начали «гнобить», он сохранял свой огромный архив разными способами. В частности, несколько толстых папок он доверил и мне. Однако я попросила свою школьную подругу, под предлогом якобы затеянного у меня ремонта, увезти кое-что к ней на дачу. Подруга была не в курсе, что это. Потому что она привыкла, что у меня в доме всегда много разных «бумаг»… Особенно тесно мы общались в те годы, когда Андрей Николаевич, журналист, социолог, пошел работать на завод. Какое-то время он даже жил у нас. Пошел он рабочим. Его не хотели принимать, потому что у него была ученая степень. Но – приняли. Андрей Алексеев умел добиваться своего. Тогда из социологии ушли еще несколько человек, среди них мои друзья Сергей Розет, Юрий Щеголев… Однако Андрей не ушел из профессии.  Он придумал, или «жизнь его заставила» так поступить, новый метод. В отличие от не такого уж редкого в те годы метода «включенного наблюдения», в котором участвовал и мой бывший муж, Альфред Сарно, тоже социолог, работая на Кировском заводе месяца три… Но метод Андрея назывался «наблюдающее участие». И это не игра слов. Это – другая позиция. Активная. Андрей не просто «участвовал», он активно вмешивался в те ситуации, в которых оказывался, работая на заводе. Это длилось восемь с половиной лет. Так что уже и экспериментом-то назвать вряд ли верно… Это был большой и важный кусок жизни исследователя, ученого, рабочего… Андрею Николаевичу поручили наладить станок, как бы новый, но насколько я помню, давно стоявший без дела, потому что его никто не освоил.

Может быть, ему поручили наладить этот станок, чтобы отвязался? Может быть, считали это безнадежным делом? Не знаю, выдумываю. Но если так, «не на того напали». Андрей Николаевич наладил станок. В ходе этой работы Андрей изучал должностные и прочие инструкции, требовал их выполнения, что было, мягко говоря, странно в то время для многих людей, привыкших, что это не имеет никакого значения, что никто никогда ничего не выполняет «по правилам»… Возможно, это и есть одна из наших национальных особенностей – никаких правил не соблюдать, законы игнорировать или нарушать и т.д. Видимо, сильно Андрей раздражал своих коллег. А уж «начальство» – непременно.  Работа Андрея Алексеева на заводе подробно описана в его статьях и книгах. Одна из самых блестящих глав этой «летописи» – Притча о генеральной линейке. На этом станке была какая-то важнейшая часть, эта самая линейка, которая была неправильно изготовлена или установлена. И от этой «неправильности» невозможно было наладить работу других частей станка. Это мои примерные представления, ибо в технике я не понимаю почти совсем ничего. Разумеется, ассоциация с «генеральной линией партии» напрашивалась чуть ли не навязчиво, но зато – точно.

Как я это видела, и теперь так же, Андрей вовсе не «вредничал», он хотел наладить этот станок, чтобы он реально работал. Он хотел вынудить разных сотрудников завода соблюдать все правила, инструкции, зачастую ими же и написанные.

Но – не только это. Андрей Николаевич изучал реакции различных должностных лиц, от рабочих до разного уровня начальства, на ясные требования работать «правильно». И показывал, почему так почти никогда не получается. Иногда, как мне кажется, Андрей специально предпринимал какие-то действия, чтобы увидеть, понять и зафиксировать реакцию на эти законные и, бесспорно, нужные его требования.

Мне представляется, что работа Андрея была сродни диссидентскому лозунгу «Соблюдайте вашу же Конституцию!».

В последние годы Андрей, несмотря на «круглую дату», продолжает интенсивно и блестяще работать. В этом ему очень много помогает жена, Зина, и единомышленник, и друг, и жена, наша дорогая Зина.  Вместе им сегодня – 150 лет.

Мы, друзья, практически вынудили их отмечать этот юбилей. Но мне кажется, Андрей, дорогой, Ты доволен, правда?

Здоровья, удачи, интересной и успешной работы еще долго-долго.

Очень люблю Вас обоих, Зина и Андрей!

Оля Старовойтова

**

Спасибо, Оля!

Ты поделилась с сообществом наших друзей тем, что обо мне думаешь. А вот что думаю о Тебе я – и даже случилось однажды высказать, причем тоже по случаю Дня рождения (твоего). Было это 7 лет назад (кстати, тоже в июле), уж не помню – как Тебе доставлено (вероятно, электронной почтой), а потом вошло в состав нашей с Р. Ленчовским книги «Профессия – социолог…» вышедшей в свет (кстати, все в том же издательстве «Норма») в 2010 г. Приведу его здесь.

6.2.8. Старшая Младшая сестра (поклон Ольге Старовойтовой) (1)

Дорогая Оля!

Что бы мы без "фаната" Лени или без газеты "Дело" делали... (2) Даже поздравить друг друга не удосужились бы!

Вот Олег Басилашвили усмотрел в Тебе: "честность, искренность, верность демократическим идеалам..." (3).  А попробуй собрать все качественные определения, которые поступят в твой адрес нынче. И получится пусть комплиментарный (День рождения, все-таки!) портрет, показывающий, какой Тебя видят друзья.

И каждый видит по-своему, а вместе - видят ВСЮ. И даже возможно соревнование, кто увидит не подмеченную другими черту. Вот, например, искренность... Ну кто же этого не заметит! А вот - попробуй-ка усмотреть в Ольге - хитроумие, которое я, например, тоже вижу.

Или еще - мудрость, не по возрасту. Или, вот... Как далеко то время, когда Ты была - "Младшая сестра". Теперь Ты - сестра Старшая, для такого количества людей... Есть такое понятие - "масштаб  личности", которое характеризует не столько собственные качества личности, сколько меру ее влияния на окружающих. Ведь сколько прекрасных людей - с "мелким" масштабом, просто потому, что так жизнь сложилась. Твой масштаб нынче мне представляется исключительно крупным.

А еще есть - просто человеческое Обаяние, которого неоткуда взять, коли Бог не дал. Тебе - дал.

На сем - обрываю свой список определений, не претендующий на большее, чем пополнить уже адресованные Тебе. В чем-то оригинальный, а в чем-то, авось, банальный, повторяющий других. Ведь что ни говори, с разных сторон взгляды - все же на ОДНОГО человека. (Чуть не написал: нас много, а Ты одна... Но показалось не точным, и слишком легкомысленным).

Рассылаю это письмо также по всем друзьям: пусть тоже знают...

К моему поклону, привету, поздравлениям -  присоединяется Зина.

Твой Андр. Ал. 9.07.2007

(1) Ольга Васильевна Старовойтова – общественный деятель, председатель Фонда им. Галины Старовойтовой, организатор ежегодных научных молодежных конкурсов «Галатея» (памяти Г. Старовойтовой), ведущая регулярной аналитической передачи на канале «Ваше общественное телевидение» (СПб).

(2) «Леня» - Леонид Евсеевич Кесельман, который первым из нашего круга стал практиковать веерные рассылки коллегам по электронной почте, на актуальные общественные темы.

(3) См.: газета «Дело» от 9.07.2008. (Электронная версия - http://www.idelo.ru/471/17.html).

(Цит. по: Алексеев А.Н., Ленчовский Р.И. Профессия – социолог (Из опыта драматической социологии: события в СИ РАН 2008 / 2009 и не только). Документы, наблюдения, рефлексии. Т. 2. СПб.: Норма, 2010 -- http://cdclv.unlv.edu/archives/articles/profsoc_2.pdf)

А вот теперь я вернусь опять к ТВОЕМУ творчеству, на сей раз к твоему отклику,  заметкам на полях, а точнее – самостоятельному литературному (non-fiction) произведению, для которого моя «Драматическая социология и социологическая ауторефлексия» послужила поводом,  что дало мне  основания думать, что писал я этот свой опус не зря.

«Письмо-дневник» - так я обозначил жанр этого произведения Ольги Старовойтовой и – не без гордости – поместил его в 4-й том своей «Драматической социологии…».

П.22.1. «Я буду читать твои злоключения и писать о своих…» («Письмо-дневник» Ольги Старовойтовой)

…Пока человек не освободился еще от своего Двойника, он, собственно, и не имеет еще собеседника, а говорит и бредит сам с собою; и лишь тогда, когда он пробьет скорлупу и поставит центр тяготения на лице другого, он получает впервые Собеседника. Двойник умирает, чтоб дать место собеседнику. Cобеседник же, т. е. лицо другого человека, открывается таким, каким я его заслужил всем моим прошлым и тем, что я есть сейчас…

А. А. Ухтомский (Из письма к Е. И. Бронштейн-Шур. 1927)

Ремарка: заслуженный собеседник.

Можно заметить, что большинству приведенных выше «версий» эксперимента социолога-рабочего свойственно решительное преобладание либо согласия (признания), либо несогласия (хулы) по отношению к автору (актору). Пожалуй, это связано с их (версий) происхождением, с конкретной исторической ситуацией, со «сверхзадачей» каждого отдельного текста. Но чем дальше во времени, тем больше истирается «злоба дня», угасают научные, производственные, политические, да просто человеческие — страсти. И на первый план выходит поиск смысла, сути.

Отчасти эту поисковую задачу взял на себя сам автор настоящей книги («

 …социологическая ауторефлексия»). Но — только в диалоге («со-беседовании») с заинтересованным читателем может быть достигнут желанный результат постижения.

…Здесь приведу еще один отклик (клич в ответ?..), возникший недавно. Он отличается как непосредственностью восприятия только что прочитанных первых 2-х томов этой книги (вышедших в 2003 г.), так и личной погруженностью в ее сюжеты (ибо пишет со-участник тех далеких уже событий). Но есть здесь и нечто более важное и ценное для меня.

Не похвала, и не критика (точнее — то и другое), но — живое впечатление, «письмо-дневник», какое и не снилось автору «Писем Любимым женщинам»… Автором же данного эссе является Ольга Васильевна Старовойтова (с которой мы дружны… сколько же лет? и не соображу!).

Вот, написал: «впечатление»… А ведь — и не так вовсе! Не впечатление, а — переживание. И со- и просто переживание собственной жизни — в резонанс с жизнью другого, других. И так все в этом тексте заслуженного (мною) собеседника густо замесилось, сложилось в целостность, что невозможно делать извлечения: «из песни слова не выкинешь» (а выкинешь — так «испортишь песню»…).

Отважусь быть перво-публикатором этого замечательного произведения. Разрешаешь, Оля?¹ (Май 2003).

(Примечание: Разрешила. Спасибо!.. (Июнь 2003)).

Письмо-дневник О. Старовойтовой, по ходу чтения книги А. Алексеева (май 2003)

Дорогой Андрей! Привет!

Хочу Тебе рассказать, как я читаю твою ауторефлексию.

Начала читать сразу, как только Ты подарил мне этот двухтомник. Собиралась пролистать, почитать отдельные места…

Ан нет! Все подряд, помногу, с интересом!

Возникло желание отреагировать письменно. Может быть, потому, что Ты точно не дашь пропасть ни одной бумажке? Может быть, я хочу Тебя использовать как средство передвижения в некоторое бессмертие? Возможно. Это уже моя ауторефлексия.

Но все же, скорее всего, я действительно просто хочу ответить. В тексте встречается несколько попыток призвать то друзей, то коллег, то коллег-друзей тоже написать. Наверное, и этот призыв на меня подействовал.

В какой-то мере твоя жизнь — это вообще призыв. То ли «делай как я», то ли «подумай, как живешь»… Кроме того, это ведь и кусок моей жизни тоже!

Естественно, я буду писать Тебе искренне.

Иначе зачем?

Поэтому будут и восторги, и критика.

Окончательно решила отвечать, наткнувшись на текст Виктора Дудченко — где-то около пятьсот тридцатой страницы первого тома. На удивление совпали мои и его впечатления. Например, в том месте, где возникает сюжет, связанный с Анри, мне тоже было наиболее интересно и эмоционально, и информационно. Тоже показалось, что вот-вот… А «жар-птицу» не схватил.

Отмечу, однако, что и в тексте Виктора произошла перекличка: для меня в его сильном эмоциональном тексте тоже было нечто, вот-вот… Здорово, ну, еще… Ну-ну! А потом спад (уже в его тексте). Когда он пишет, как твои тексты сбиваются в стаи, у него идет такой накал, даже появляются «оскаленные пасти», или бешеная пена, или слюна (здесь Ты бы привел точную цитату и сделал точную ссылку, а вот я не буду, выражаю свое впечатление, которое осталось) и другие сильные выражения (здорово же Ты его достал!) а потом как-то «сдулся шарик»…

Наверное, такие взлеты (или разбеги перед несостоявшимся взлетом) будут и у меня, в этом письме.

Сколько раз за те годы, за те 8 1/2 (помнишь настенную газету?) мне приходилось помогать Тебе множить на тонкой бумаге кучи текстов! Даже тайно хранила что-то, когда Тебя стали прихватывать… Это было интересно. Конечно, это было важно. Я, пожалуй, даже гордилась такой причастностью. Теперь, когда прошло столько лет, многие подробности уже были мною забыты. Отлично, что Ты со своим занудством все это сохранил. Кое-что я узнавала, как забытые родные черты. Как родной мне, например, кусочек напильника, который обломился и работал клином, сменил жизненную функцию. Возможно, он понял, что истощил свой потенциал в прежнем качестве. (Привет от Зигмунда!). Читая, я вспомнила, как Ты мне это рассказывал в то время. А притча о Генеральной линейке — вообще одна из вершин притчевого творчества. И не только имея в виду контекст генеральной линии партии. Это было бы примитивнее, хотя и то неплохо. По тем временам — ух! Даже непрошеные читатели оценили…

Но многозначность образа классная!

И вот любопытно, как по прошествии более двадцати лет воспринимается это теперь. Наверное, Тебе будет интересно мое восприятие, т. к. я как бы в основном «в курсе», а годы прошли. Так вот: эти части воспринимаются сейчас даже лучше, чем тогда, хотя, казалось бы, в то время это было гораздо более актуальным. Может быть, потому, что и я за это время сильно изменилась?

Сейчас, пожалуй, мне это еще более интересно, чем в те годы.

Знаешь, по ходу чтения не один раз возникали у меня вопросы: а как сейчас? Как вот с этим, вот с этим? Казалось бы, другая страна. Другие экономические базы. От баз — другие «мертвые зоны». А те же технологи? Те же глупые тетеньки?²

(Примечание: А — никуда не делись. «Все — на своем месте…». См. приложение 2 к главе 12 (текст Бори Максимова). (Здесь и далее — подстрочные примечания мои. — А. А.).

Вот на днях была опять на кладбище. Нужно рядом с Галиным памятником положить черную плиту того же камня, с надписью теми же буквами, но уже про папу. Который раз хожу! Экономические условия — лучше некуда. Никакого плана, никто не срезает расценки, все проще.

Плита есть. Нужно ровненько положить ее на бетон, и все дела. Техпроцесс отслеживать не надо. Замерять — на глазок. Достаю деньги из кошелька и сую их под нос: вот, сделайте, пожалуйста! Сколько? Договоримся. Прибавлю. Ну?..

Не хотят.

Лишь бы ни фига не делать.

Очень интересно читать про взаимоотношения на заводе. Просто фильм хочется поставить, так живо описаны все персонажи. Это и с литературной точки зрения здорово написано. Документальная повесть.

Опять же, интересно, что изменилось сейчас? Что-то у меня сильное подозрение, что существенно не изменилось ничего.

Может быть, Тебе подарить эту книгу Д. А. Гранину? (Примечание: Уже подарил. Как раз на открытии памятника А. Д. Сахарову (5 мая 2003 г.), которое Ты ниже упоминаешь. А. А.)  Тем более, что там много напрямую его касающегося.

Но вот, переходя к этой линии, хочется высказаться по-другому. На мой взгляд, фиксирование бюджета времени — это ужасно.

А где у Тебя музыка? А где у Тебя любовь? Я же знаю, что Ты не машина. Личную гигиену отфиксировал. Однако где же место лени? Любованию чем-нибудь? Гедонизму? Где содержательное общение с дочерью? Потом с внуками? Почему-то мне не хочется даже подбирать здесь более деликатные слова. Для человека, Тебя совсем не знающего, может возникнуть впечатление, что Ты какой-то жуткий комплексант, который всю жизнь оправдывает свое существование постоянным наращиванием усилий по интенсификации полезности времяпользования.

(Примечание: Насчет меня, может быть, и справедливо. В свое «оправдание»: лично меня на применение методики «Время жизни» больше, чем на три года, не хватило. А вот Любищев практиковал свою Систему учета, самоотчета и планирования жизненного времени всю жизнь (см. у Гранина). Уж его-то «комплексантом» не назовешь. А. А.)

Разве Ты испытываешь вину за то, что появился на свет? Зная Тебя, это представляется странным. Я хорошо помню Тебя именно в те годы, когда мы регулярно общались, когда Ты даже какое-то время пребывал у нас с Аликом на Ленинском. И потом, в 1988-м, уже без него. Веселый, добрый. «В быту неприхотлив». И по текстам — столько тепла в некоторых письмах…

Очень приятно было прочесть в Твоей анкете (Примечание: 1982 года. Третий год «эксперимента социолога-рабочего» (см. в томе 2 настоящей книги: раздел 5.3). А. А.) , что своей жизнью Ты доволен вполне (или полностью — не помню). Это здорово, это редкость.

Но где же радости? Ты доволен тем, что не зря коптишь небо, а постоянно используешь время своей жизни рационально, со все возрастающей эффективностью?

Это заставило меня задуматься: неужели я такая жуткая лентяйка? Мне-то хорошо бывает часто и в безделье, совсем не скучно. (Примечание: Молодец! А может, это не безделье, а «работа души»?.. А. А.) . Просто о чем-то думаю, просто что-то ощущаю. А когда удается что-то сделать конкретное — тогда бывает хорошо по-другому…

Наверное, я злобная вейсманистка-морганистка, и уж конечно фрейдистка точно злобная. Поэтому те твои со Светланой Минаковой рассуждения о стадиях, особенно о «плато» мне напомнили книжки о теории секса. (Помнишь шутку: открывая пособие по сексу, человек читает: «Введение»… И говорит: ну зачем же так прямолинейно…).

Ну, эта моя злобность совсем не злая. Наверное, есть универсальные стадии любого процесса: что всей жизни, что сексуального акта.

Да и правда — какая разница? (Примечание: Очень интересное наблюдение! Сексуальный акт как модель периода жизни. А. А.).

В начале книжки несколько раздражали бесконечные ссылки, скобки внутри скобок, разъяснения, которые казались чрезмерными.

Здесь я совершенно согласна с Виктором [В. П. Дудченко. — А. А.] — тексты сбиваются в стаи, привлекают сообщников. Даже напоминает «разборки», когда зовут много «своих», «крутых», как бы демонстрируя силу…

(Примечание. Знаешь, меня тоже эти ссылки раздражали. Но вдруг читатель окажется еще «дотошнее» автора! Вот для такого читателя и ссылки. А другой их читать, понятно, не станет. А. А.) .

Очень понравились Твои эпиграфы. Тоже была перекличка: в те же годы я читала «Самшитовое дерево» [«Самшитовый лес». — А. А.] М. Анчарова и тоже цитировала его в письмах. Примерно тогда же мне казалось, что А. Швейцер — почти идеал: вот и интеллектуал, и жизнь для других…

Может быть, зря я писала письма только от руки, никогда не оставляла копий. Но для меня эпистолярный жанр был совершенно индивидуально адресованный, практически интимный. Теперь письма я пишу только на компьютере, адреса практически все электронные… Пожалуй, от этого что-то важное меняется. То, что написано рукой, своим единственным почерком, единственному адресату, как-то (трудновыразимо) не совсем подходит для электронной рассылки.

Это и моя ауторефлексия, и, возможно, косвенный упрек, скорее, упрек-вопрос Тебе. А писал ли Ты письма, которые нельзя публиковать? Извини, но возникают сомнения. Надеюсь, что такие вопросы Ты не сочтешь хамством. Мне действительно трудно это представить и понять. Или Ты такой деликатный, что мне и не снилось, и все-все у Тебя по полной программе, просто это не подлежит изданию?

(Примечание: Разумеется, была «автоцензура» — в этой книжке. И купюры (<…>) в письмах делались порой вовсе не только для облегчения читательского восприятия. Другое дело, что в тех же «письмах-дневниках-отчетах» начала 80-х изначально сочетались элементы «коммуникации самому себе», «коммуникации для другого» и «коммуникации для других» (см. в томе 1 настоящей книги: раздел 4.5).. А. А.)

<…> Сильное впечатление было от смены стиля текстов в книжке, когда Ты рассказываешь (документально, опять же) о своем «деле». Собственно, в этой части уж совсем документально. Вдруг мне показалось, что Ты такой другой… ( Примечание: Нет. Тот же. Просто в разных ситуациях по-разному «раскрывается» и проявляется личность. А. А.).

Конечно, это естественно. Одно дело писать, например, любимой также и мною Алле Назимовой, а другое дело — чужому дядьке из органов. И все же, все же… Показалось, что Ты сбросил обороты, даже малек прогнул генеральную свою линейку. Какие-то ссылки на пленумы, даже на Черненко… Я видела в этом, отчасти, вечный лозунг диссидентов — «соблюдайте вашу же конституцию», однако отчасти и крайне неприятную для меня попытку в чем-то оправдаться…

Уговорить, упросить.

(Примечание. Было, было! Читай мои современные «ремарки» на эту тему. А. А.)

И вдруг — о, радость! И вдруг — я увидела иронию. Почувствовала, что Ты издеваешься над ними! Праздник.

(Примечание: ¹² Спасибо, что заметила. Но это тогда было — как «фига в кармане». Сам знаешь, а другие могут только догадываться. Не ухватишь! А. А.).

Ох, много я сейчас общаюсь с гэбульниками… Расскажу.

Вот такие переходы в восприятии. Действительно, драматургия. Заразительно!

Буду читать дальше, буду и писать дальше.

Пока.

4 мая2003 г.

Что происходит в это время со мной — коротко расскажу.

Завтра — открытие памятника А. Д. Сахарову. Я, как обычно, в инициативной группе. Пишу пригласительные письма, обзваниваю разных персонажей, оповещаю СМИ. Советуюсь с Левоном Лазаревым, как и что… Он нахамил Ивану Уралову, главному художнику города. Подставляюсь примирить. Уговариваю Левона остыть, а сама поеду к Ивану Григорьевичу, скажу, что мы учтем его пожелания (по изменению памятника), сделаем потом… Прекрасно зная, что «потом» не будет. Или ишак сдохнет… По сути дела я согласна с Левоном, тем более что он автор. Добавлять какие-то орбиты с электронами — это все равно что если персонаж, изображаемый в скульптуре, врач, то непременно надо красный крест на лоб налепить… Это по сути. А по форме — нужен компромисс, вплоть до вранья. Наверное, для Тебя это почти совсем неприемлемо. А я вру. Правда, убеждена, что врать надо «близко к тексту».

Подбираю музыку для церемонии открытия памятника. Пытаюсь ее записывать, а с техникой у меня не очень… С третьего раза ночью записала.

Я начала знакомиться с материалами следствия по убийству Гали.

Вот по этим вопросам у меня есть все документы. С датами, с подписями. Все, как положено. Но здесь расскажу кратко. Года полтора назад я обратилась в Дзержинский районный суд с жалобой на ФСБ, следственная группа которого отказывает мне в ходатайствах по ознакомлению с материалами дела. В общем, это был своего рода прецедент: жалоба частного лица на ФСБ (по месту «жительства» этой организации). Но я это не «пиарила». Суд, понятное дело, отказал. Я — в городской суд. Прямо сутяга, ну вроде Тебя! Городской суд, тоже понятное дело, отказал. Мы это знали. Но зато после этого мы имели право обратиться в Конституционный Суд. Что и было сделано. Ответ был тоже такой, как и ожидалось: вы, барышня, ломитесь в открытую дверь. На новое ходатайство с приложенным определением КС следователи опять отказали под предлогом, что «ведь там же сказано, что можно обжаловать наш отказ в определенном порядке». А как же? Давно направила надзорную жалобу в Президиум городского суда и в прокуратуру.

Весело живу.

Допекла следаков. До решения начали знакомить. Как бы «идя навстречу». Конечно, я понимаю, что они не меня, а моего представителя боятся — ведь это сильно «любимый» ими Ю.М. Шмидт.

Наверное, Ты бы не стал так поступать. Дождался бы разрешения, узнал бы все нюансы, соблюдал бы все и с них бы все требовал по полной программе… Но вот я подумала и согласилась — время-то уходит! И нет у меня сил на такое.

Представь себе, сколько там материалов! Начала читать с постановлений о продлении дела. <…> Первые три «продления» пустые, повторяющиеся, общие слова, широкий невод. Забавно было только увидеть, что проверяли «мой бизнес». Они, дураки, не знают, что такое третий, бесприбыльный сектор. В следующих «продлениях» появляются новые фамилии, намечаются какие-то сюжеты. Вот это я записываю себе в тетрадку, буду запрашивать материалы по этим векторам.

Конечно, у следака в комнате стоит «ксерокс». Конечно, намекается, что пользоваться им не очень чтобы очень… Прямого отказа нет.

Поглядим. Пока делаю очень краткие выписки для себя. Потом с этими выписками буду советоваться с Ю.М.

Заканчивается четвертый ежегодный конкурс «Галатея», проводимый Фондом Галины Старовойтовой для «молодых талантов» Петербурга.

Прислали 20 работ. Половина — очевидно слабые. Самый строгий член жюри уже наставил единиц.

Я всё чаще задумываюсь, что работа «хранителем маяка» мне начинает прискучивать. Наверное, я устала от этих (уж совсем не свойственных моей природе!) телодвижений, общения со следователями. За эти годы я была в ФСБ раз тридцать.

Да, раз уж «расписалась»… Расскажу Тебе эпизод почти пятилетней давности. После убийства — первый протокол. Читаю. И что я вижу? Что-то вроде: «…быстро подойдя к машине скорой помощи, я сломала дверь этого транспортного средства»… Это предлагается подписать, как будто «с моих слов записано верно». Поначалу, будучи неопытной, я пыталась объяснить, что как бы меня не так поняли, долго повторяя, как это было на самом деле. Почти бесполезно было рассказывать, что около дома в ту ночь стояли две машины «Скорой помощи», и когда я приехала, то бросилась к одной из них, спрашивая: «Здесь Старовойтова?». На что услышала ответ: «Нет, пожалуйста, осторожно, вы так дверь сломаете»… В протоколе были одни идиотские выражения и невообразимая куча орфографических ошибок. Когда я отказалась подписывать, меня спросили, совершенно искренне: но почему же?! Пришлось объяснить, что я всю жизнь редактирую разные тексты, но такого безграмотного мне еще не попадалось. Тем более, что мне приписывается его авторство…

Так что я тоже зануда.

В ответ они поиздевались надо мной — вернее сказать, «поизгалялись», как выражалась моя бабушка. Переписывали протокол около четырех часов. Делали перерывы.

Я ждала.

Ничего, дождалась. С тех пор того следователя я больше никогда не видела. Со мной стал «работать» руководитель следственной группы, на мой взгляд, настоящий профессионал. Он вполне «диалогоспособен».

Так вот, устала я от всего этого. Во что превратилась моя жизнь? Подать бы на кого-нибудь в суд за насильственное изменение содержания моей жизни. Только как? Крупный материальный иск? Кому адресовать?

Пора думать, что же дальше. Девушка уже в пенсионном возрасте, однако, не все возможные веточки дерева отсохли. Допустим, я вряд ли теперь нарожаю еще детей. А в остальном — да почти все что угодно! Иногда хочется все радикально поменять. Возможно, поменять квартиру (она у меня большущая) на однокомнатную и плюс что-то в пригороде. А, может быть, уехать в Англию, жить рядом с Платоном. Но это — наверное, на будущее. Это для меня более «стариковский» вариант. Да и вообще рассуждения о перемещениях в пространстве — это от усталости. Надо бы придумать что-то более интересное.

Нужно добиться окончательного формирования Указа президента <…> по увековечению памяти Гали, да еще и реализации этого указа. Нужно добиться продолжения следствия. Нужно выдержать суды.

Из дела № 55 (статья 277 — терроризм, вот, кстати, и формальный критерий политического убийства) сейчас выделяется дело под другим номером (по той же статье) в отношении арестованных исполнителей. А «основное» дело обещают не закрывать. На что и направлены мои основные усилия. Так вот, это «выделенное» дело реально доведут до суда к осени. Всякие «прокурорские» повторяют, что дело раскрыто. А я талдычу, что не раскрыто. И не должно быть, соответственно, закрыто. Ну, как это бросить? Никак.¹³

(Примечание: Да, никак! Человек должен нести свой «крест», хоть сам на себя его взвалил, хоть он упал на него. В первом случае (если несет) он заслуживает уважения, во втором — восхищения (мое чувство к Тебе). — А. А.).

Ну вот, а я Тебе — про радости…

Опять пока. Продолжу.

6 мая — продолжаю.

Вчера открыли памятник Сахарову.

Погода — специальная!

Устанавливали памятник накануне ночью, по-партизански, платили ментам за провоз через мост и вообще по городу.

Нечаянно подслушанный кусочек диалога двух женщин на площади Сахарова:

— Неужели тебе нравится? Он какой-то абстрактный…

— А ты что хочешь, чтобы Сахаров был такой же, как Ленин или Киров? Ничего, посмотри с разных сторон, привыкнешь.

Очень понравился мне Анри! [Анри Абрамович Кетегат. — А. А.]. Молодой, голубоглазый, энергичный, умный, какой-то давно «свой». Может быть, из-за того, что я прочла в Твоей книжке? Конечно, это сыграло роль. Однако думаю, что и без чтения я бы его заметила.

Продолжила чтение. Ответы на «ожидание перемен». <…> Совершенно ново для меня было розетовское «субъект-субъектное».

Конечно, мне трудно судить с точки зрения науки, но не вчера же я с дерева слезла, больше тридцати лет варюсь в этом бульоне. Почти сорок. По-моему, здорово!

Это вписывается и в твою драматургическую социологию. Да и вообще в то, что называется «суха теория, мой друг», имеет место в любой науке, даже в самых творческих ее областях. А при подходе Сергея — это совсем живое, не отчужденное…

Какие стихи у Сережи! [Сергей Михайлович Розет. — А. А.]

Хоть снимай свои «упреки» в Твой адрес по поводу жизненной гонки. Успеваешь, успеваешь! Я видела розетовские стихи, читала… После его смерти мне давал Юра Щеголев. Сразу после похорон. И тогда мне понравились тоже. Но потом — не возвращалась к ним. Видимо, недооценила.

Кстати, и Ты упоминаешь, что не сразу почувствовал.

Какой Ты молодец!

Тем более надо книжку передать Альфреду [Альфред Альфредович Сарно. — А. А.]. Сережа — его любимый друг. Он не перестает говорить об огромности потери.

И еще сильное впечатление было от текста по «ожиданию перемен», написанного Анри. Наверное, это самые интересные ответы по опроснику. Кроме того, что они на удивление точны в смысле прозорливости, мне представляется, что вообще о серьезных вещах писать вот в таком стиле — блестяще! Концентрировано, иронично и серьезно одновременно, пронизано контекстами, цитатами (даже не столько цитатами, сколько вводящими через цитатные намеки в контекст).

Анри! Обнимемся, брат! К тому же, в весьма серьезном анализе много личного, которое не мешает, а помогает. Очень умный и очень человечный текст. Субъект-субъектный подход! Розетовская методология на марше! Такой человек не даст интервьюеру, даже если это друг и единомышленник, сделать из себя исследуемый объект. При этом ему не надо сопротивляться, что ли, специально не позволять делать из себя что-то… Оно у него получается естественно!

Продолжаю, теперь уже 10 мая.

Сегодня меня прямо потянуло на Синопскую набережную. В Сережиных стихах как-то Парашютной улицы нет. Пошла туда. Искала его дом. Прошла «Ночлежку», сплошные автомобильные стоянки на другой стороне (за забором из металлической сетки), а за ними — Нева. Шла-шла, дошла до перекрестка, оказалось, что это Бакунина. По нему направо — к Неве. Так и нет на этой части гранитной набережной, как не было. Мне-то казалось, когда Сережа оттуда переезжал, там делали набережную. Наверное, часть сделали, а потом все остальное украли.

Нефтяные пятна есть. Все на месте. Труба такая же облупленная.

Мне помнится, что его дом был как-то во втором ряду, или во дворе, не фасадом на Синопскую… Не нашла. Перестроено что-то. Но в целом вид такой же, ободранный, помоечный. Персонажи (редкие прохожие) вызывают желание тоже написать о том, какие они неземные, что ли… Интересно, какой у них бюджет времяпользования?

Очень особый кусочек нашего города.

Вот и навестила Сережу.

Теперь, уже в оглавлении второго тома, я поняла, что буду писать еще более параллельно и о своих делах. У меня статус потерпевшего. И что Ты думаешь? Мы строили, строили… Как бы правовое государство. Кодекс, наконец, другой. Однако…

Я буду читать Твои злоключения и писать о своих.

Расскажу Тебе о попытке обыска у меня в квартире на Фонтанке. Это первая перекличка, наиболее близкая к той Твоей ситуации.

К сожалению, до убийства Гали я не фиксировала дат. Наверное, очень глупо. Конечно, это можно восстановить, т. к. в тот день был 41 обыск. Мой, 42-й, не состоялся, чем я страшно горжусь. Я одна отбилась! Была прямо общегородская облава.

Видимо, это была ранняя весна1998 г.

Вела я себя (от страха, конечно) совершенно по-хамски.

Расскажу совсем не документально. Как помню. Опыта не было, — не записала ничего. Теперь уже фиксирую. Ситуация другая.

Звонки в дверь раздались около 6 утра, — в это время я всегда очень крепко сплю. Уже много лет засыпаю около двух, иногда и позже, а спасаюсь тем, что утром сплю. Встаю, если нет крайней необходимости, в 10-11, и в таком случае чувствую себя вполне нормально.

Звонок у меня был совершенно дурацкий — меняющий 12 мелодий, достаточно идиотских. Например, «Тореадор». Все это бодро, громко, долго… В полной уверенности, что в такое время могли нагрянуть только родственники Алика (или из Вологодской области, или из Эстонии), я злобно решила их проучить. Опять не созвонившись, — что за дела! Сколько раз просила не врываться. Просто годами. А тут еще и ситуация совсем другая: мы с Аликом уже расстались. <…> Эти мои (бывшие) родственники имели обыкновение нагрянуть сразу «всем колхозом» — человек пять и еще парочка друзей…

В общем, не открываю. Пытаюсь спать дальше. Не получается. Тогда я ползу в ванную, нахожу кусочки ваты, затыкаю уши и все же в объятья Морфея проваливаюсь. Однако только на какое-то время. Уж очень настойчиво звонят. Потом стали и громыхать в дверь (металлическую). Тут я впервые сквозь дрему понимаю, что, кажется, это не родственники. Непохоже. Встаю. Тихонько подглядываю из-за края шторы во двор (как всегда, второй этаж). Вижу пару «ментовских» «газиков». И тут не беру в голову всерьез, что это «про меня». Какие-то мысли, что у соседей могло произойти что-то… Я их никого не знаю. Как-то с соседями я никогда по жизни не дружила, кроме «здрасьте» ничего… Знаю только, что квартира рядом со мной занята судьей, знаю, что она Татьяна и, по моим представлениям <…>. Однако где-то мелькает мысль, что она разберется, раз судья… А мне-то зачем?

Спать невозможно. Залезаю в душ. Звонки и стук усиливаются. Чтобы уменьшить этот терроризм, спрятаться от него включаю что-то из Моцарта — на всю катушку! Музыкальный центр у меня новый, классный. Включила так, что ничего больше не слышно не только мне, но и на весь квартал. Вскоре (одновременно сушу волосы) отрубается электричество. Остается только грохот двери, который усилился до чудовищного.

Наконец, совсем озверев, я подхожу к дверям и, если так можно выразиться, сообщаю: «Хватит ломиться! Раз не открываю, значит, не желаю! Я сейчас вызову милицию!!!».

А оттуда — «Это милиция! Откройте! Людмила Павловна!»

И вот — как же я забыла! Читала же! Всем советовала! «Не верь, не бойся, не проси!». Наверное, эта триада сработала бы во мне только в виде триады. Так как я пока не боялась, ничего не собиралась просить, то не сообразила, что первая часть триады была самой актуальной! Не верь!

Конечно, сработало то, что сейчас недоразумение прояснится, все, наконец, кончится…

Тут же соображаю, что Людмила Павловна — Линькова, мать Руслана, с которой мы и совершили жилищный обмен. Наконец-то сейчас они поймут, что не туда попали… Ведь я живу здесь всего несколько месяцев… Конечно, ошибка… А что же мог сделать Руслан? Что бы ни было, буду все отрицать. Ничего не знаю. Что, собственно, правда. Наезд на Галю?

Все это мелькает одномоментно.

В банном халате, почти нагишом, с мокрой головой, балда, открываю дверь…

На лестничной площадке (это примерно десятиметровый коридор) стоят семь злобных мужиков (время — уже почти 10 утра), в камуфляже, с автоматами, пытаются войти, одновременно по рации кому-то говорят: открыла, не надо ломать… Ужас. Я чудовищно испугалась. Как в детстве — страх почти абсолютный. Но натура у меня в этом смысле забавная. Тут же страх принимает какой-то противоположный вид («форма превращенная»), и я начинаю вести себя абсолютно нагло, независимо и как бы «со знанием дела». Будучи человеком (до последнего времени) юридически неграмотным, я, видимо, обладаю природным чувством свободы и какими-то твердыми понятиями о правах человека. Базовыми, биологическими. Не помню я наизусть (тем более тогда, в жуткой ситуации) Декларацию прав человека. Но с детства ее чувствую, что ли. Группа крови такая.

И вот, представь себе картинку: мокрая, почти голая женщина говорит чужим уверенным голосом: «Стоп! Я вас в квартиру не пущу!». Встаю в дверях, твердо и уверенно. И они останавливаются!

Эти слова я помню четко.

Дальше — примерное изложение диалога по памяти.

— На каком основании?

— Ордер на обыск.

— Покажите. Да включите же электричество, с какой стати вы обесточили лестницу и квартиру?! Это тоже вам приказано? В каком документе записано?

(Включили). Читаю. Как жалко, что не сделала копию! Причем, я тогда соображала, что нужно скопировать. Но ситуация глупейшая! Пояс от халата я без света потеряла, держу полы халата, чтобы окончательно не обнажить свою вражескую сущность, руки заняты… Стою в дверях, чтобы никого не впустить… Запомнила примерно: бланк Генеральной прокуратуры, подпись первого заместителя генерального прокурора Катушева. Это точно. А текст примерно такой: «в квартире по адресу: наб. реки Фонтанки, дом <…>, кв. <…>, могут находиться — то ли вещи, то ли предметы — имеющие отношение к уголовному делу № такой-то» — не помню что еще… в общем, речь идет о «Русском видео».

Ну, соображаю, не Руська это. Раз Катушев — значит, бери выше. Тогда очень активно раскручивали дело Собчака. Может, это касается Гали, может, еще какого-нибудь Чубайса. В общем, что-то круто. Это очевидно. Как себя вести?

С одной стороны, я официально помощник депутата Г. В. Старовойтовой. Вроде как неприкосновенности никто не снимал. С другой стороны, может, они на нее и роют…

Плохо быть юридически неграмотным! А что, если я сделаю какую-нибудь глупость? Что, если будет шантаж? Плохо жить в неправовом государстве!

Ужас обуял меня полностью. Биологически тоже. Но держалась я просто удивительно! Молодец. Интуитивно все делала правильно.

Твердо не пускаю.

— Ваши документы?

— А. В. такой-то (не записала фамилию, балда!). (Примечание: Здесь и далее в оригинале — полные имя и отчество. Ольга попросила заменить их инициалами, поскольку не уверена, что запомнила правильно. А. А.)

Старший следователь прокуратуры. Сейчас мы пригласим понятых и проведем осмотр помещения.

Беру его удостоверение, он неохотно выпускает из рук, и делаю вид, что записываю все данные. Наверное, записала действительно. Не помню. В это время продолжаю «беседу».

— Нет, вы действуете незаконно. Это моя частная собственность. Моей фамилии в ордере нет. Может быть, к вам придут и принесут бумагу, на которой написано, что в вашей квартире могут находиться вещи и предметы, имеющие отношение к делу диктатора Франко.

— Ну, вы преувеличиваете.

— Нисколько. Докажите мне обратное.

— У меня постановление на обыск.

— Значит, ваше начальство действует противозаконно. А вы не должны исполнять противоправных приказов. Кстати, почему вы начали звонить ко мне в квартиру до шести утра? Что, Берия воскрес?

— Ну, знаете, вы так разговариваете…

— Я умею разговаривать доброжелательно и вежливо. Но вас я не приглашала. Более того, я уверена, что вы не будете осматривать мою квартиру. Сейчас вы выйдете на лестницу, а я позвоню адвокату. (Одного этого А.В. я впустила в коридор квартиры, остальные ждут на лестнице, в нетерпении бья копытами).

— Не надо так с нами разговаривать. Ну, хватит. Где понятые?

— Нет, не хватит. Я помощник депутата Государственной Думы, и вы не имеете права ко мне врываться.

(А сама думаю — то ли я делаю?! А если это все наезд на Галю, то им того и надо, — вот, помощник, щас…).

— А что это у вас за печать на столе?

(Это он, вытягивая шею, углядел печать моего, — помнишь?, — «Интерлигала»).

— Я не будут отвечать на подобные вопросы.

— Ну, как же мы будем разговаривать?

— Да лучше бы никак. Но мы можем поговорить о сложившейся ситуации.

— А имеются у вас документы, указанные в ордере?

— В ордере указано, на мой взгляд, что-то совершенно марсианское, и у меня нет ответов.

— Мы бы быстрее закончили, если бы вы сами предъявили документы и материалы.

— Я повторяю, что ко мне ваши проблемы не имеют ни малейшего отношения. Документ составлен очень странно. Что-то где-то может находиться. Причем тут я? Это моя квартира.

На лестничной площадке появляются понятые. Суют «старшому» паспорта. Совершенно в наглую я вырываю у него паспорта из руки, чтобы посмотреть и списать данные. Одновременно уверенно вещаю:

— Господа понятые, я считаю своим долгом предупредить вас, что я категорически возражаю против досмотра квартиры, сделаю все, чтобы этого не допустить, поэтому вы попадаете в крайне неприятную историю, последствия которой для вас я вскоре выясню у адвоката.

— Понятые тут не причем…

— Причем. Я вам очень не советую участвовать в противозаконном действии. Юридические последствия я уточню и сообщу вам, а об этической стороне дела судить вам — для меня все абсолютно ясно, уверяю вас.

Понятые струсили. Один дядечка даже сказал: «А разве мы обязаны? Мне вообще на работу пора…». Его проигнорировали, и он завял. Но я, стерва, тут же подхватила: «Да, на работе Вам трудно будет объяснить, как это вы согласились участвовать в противоправном действии». Он совсем заскучал…

Уверяю Тебя, что мне было вообще ничего не ясно. Я от страха всегда веду себя нагло и бессовестно. На самом деле, мне нужно было срочно связаться с Галей, связаться с Юрой Шмидтом и понять, что делать.

Физическая (географическая) диспозиция была тоже сложна, — хотелось бы, конечно, позвонить без них. Однако я уже готова была сделать это и при них, — но как? Телефона с переносной трубкой тогда не было. Впустить всю эту кодлу и идти к телефону на другой конец квартиры?

Ну, уж нет!

— А. В.! Пожалуйста, пройдите на кухню, а ваши товарищи должны подождать за дверью. Во-первых, мне нужно переодеться, во-вторых, мне необходимо срочно позвонить. Без этого разговор теряет смысл.

— Хорошо, только можно они зайдут в туалет?

— Нет, конечно!

— Почему?

— А если кто-то из вас мне наркотиков под плинтус сыпанет? Ушли.

Впоследствии я обнаружила полностью залитую мочой лестницу. Трудно было выбрать место, куда поставить ногу. Ну, это уже меня веселило. Однако до ситуации с весельем прошло так много невыносимых часов! И потом я долго оглядывалась, подходя к дому: не даст ли мне кто-то из них по башке? Вовсе не из политических соображений, а чтобы отомстить за бесчеловечное обращение. И еще был опасный пик издевательства. По прошествии нескольких часов, пока я звонила, отбивалась так и этак, при этом сама, конечно, просто беспрерывно курила, этот А. В. вежливо спросил: можно ли мне закурить? Я с видом королевы ответствовала: «Разумеется, нет». Во, зараза какова! А Ты все думаешь, что я маленькая девочка.

Набираю Шмидта. Никого. Мобильного тогда еще не было. Набираю Галю. Никого. Набираю Люду. Никого. Набираю Н.Н. — вторую помощницу Гали. Это такое существо: все «ах!», да «ах!», как на облаках живет. Обычно ее к серьезным делам не привлекали. Тут я говорю примерно такой текст (да еще и тоном соответствующим — для сидящего напротив А. В.):

— Н.Н.! Срочно найдите Галину Васильевну. Дело не терпит отлагательства. Езжайте к ней домой, куда угодно, срочно! Нужно срочно пресечь незаконное действие. Ко мне пришли сотрудники прокуратуры, отдела по борьбе с организованной преступностью, налоговой полиции, ФСБ и милиции. Они хотят проникнуть в мою квартиру с оружием. Я твердо намерена не допустить противоправных действий и, более того, мне необходимо, чтобы она связалась с генеральным прокурором, чтобы он принял соответствующие жесткие меры к своим сотрудникам… (Что-то в таком духе).

Та, бедная, наверное, сползла по стенке…

Предполагаю, что Тебе странно слышать (читать) такие слова в моем исполнении. Но, поверь мне, жизнь моя столь радикально изменилась, что я и сама удивляюсь! Я пишу почти дословно. Настолько, насколько позволяет память. Конечно, слова могли быть несколько другими, но общий тон — уверяю Тебя, он был таков.

(Потом напишу, как я вела себя на заседании похоронной комиссии по Гале. Миша Борщевский «выпал в осадок», слушая, как я их всех «построила».

И еще — другая история, про визит Ким Чен Ира в СПб).

Наконец, звонит Галя. Это уже, наверное, часов в двенадцать или половину первого. Оказывается (тут-то я и узнала), в это время шел обыск в квартире Мити Рождественского, нескольких помощников Собчака, Любы Амроминой, Руслана Линькова и других. Потом стало известно, что в эти часы прошел по городу сорок один обыск.

Так вот, Галя сказала: «Все правильно. Ничего не разрешай». Надо отметить, что это большая редкость в наших с ней отношениях. Вечно она говорила, что я все делаю не так. А здесь — поддержка. Единственное, что она покритиковала, это то, что с ее точки зрения надо было не открывать, а поговорить через дверь, а потом, когда они стали бы ломать дверь, нагнать телевидения. «Ну уж нет, спасибо, дорогая, — ответствовала я, — это ты хочешь стать президентом, а я хочу нормально жить»… Это у нас шуточки такие семейные были. Чуть что — я ей говорила что-то подобное.

Сказала мне: «Любу ударили локтем в грудь, как она считает, в какую-то особую болевую точку, объяснили, что она будет закатана в асфальт, как и “ее любимый Марк Горячев”, и Люба сломалась». Тут гордость меня окончательно обуяла, и в это-то время я и не позволила А. В. курить. Как ни странно, у Любы проводили обыск в течение 14 часов, забрали все, компьютер, все бумаги, деловые и личные… и никто не смог ее отстоять. По моему представлению, Люба очень сильный человек, стойкий, ироничный, бесстрашный.

После этого она эмигрировала.

Галя сказала: «Дай трубочку этому мудаку, а мы потом поговорим».

Что меня потрясло: А. В., взяв трубку, не знаю, что услышав, вдруг встал. Весь разговор провел стоя. Тут меня стал душить нервный смех, и я ему сказала, пожалуйста, не подбросьте мне чего-нибудь, я зайду в туалет…

Ожидание. В это время я позвонила паре друзей. Одного застала. Молодец, Толя Осницкий, тут же приехал. Его пропустили. Он сказал, не скрываясь перед прокурорским: «Что же это ваши люди там всю лестницу обмочили?!» А. В. ответил: «Так Ольга Васильевна не пустила их в туалет!». Толя: «Таких только пусти!». Прокурорский все «слопал». Мне опять стало страшно, — ведь отомстят как-то…

Мы с Толей начали завтракать — время около часа дня. Обсуждали наши дела. Мы планировали провести большой семинар по проблеме вышедших из заключения (тогда шла речь о большой амнистии). Говорили о разделении функций между государственными и негосударственными организациями, которые могут оформлять разные «ксивы» для этих людей, обсуждали, кого привлечь на семинар. Мы не выпендривались, это был наш обычный и, более того, актуальный в тот день разговор. Но постепенно стали, не сговариваясь, несколько «наигрывать» на незваного слушателя. Стали — то, что называется, «гнать». Обсуждали, сможет ли приехать Степашин. Причем, я его называла «Сергей», что тоже было для меня нормально. Но наслаивалась и игра.

Понятых к тому времени отпустили. Я не удержалась, чтобы вставить «свои пять копеек», сказала что-то вроде: «Вот видите! Я же вас предупреждала. Хорошо, что вы не стали участвовать в этом деле». Может быть, им стало легче, потому что в моих словах звучало как бы и то, что вы, мол, хорошие люди, не стали мараться.

Я сказала Толе: «Посмотри тут за ним, я переоденусь»… В общем, изгалялись как могли.

Да, еще в период «завтраканья» я позвонила шефу, — он ждал меня на работе примерно к 12-ти. Сказала: «Не беспокойтесь, я никого не убила и не ограбила, но ко мне пришли с обыском. Я не позволю это сделать».

Характерен ответ моего шефа: «Я сейчас приеду!». Я ответила, что пока нет необходимости, спасибо, если будет нужно, я еще позвоню.

…Наконец, около 18 часов (!) <…> позвонил некто Онопрейко, кажется (вот балда! Не помню…) — первый заместитель генерального прокурора. Сказал: «Ольга Васильевна, это Онопрейко, имя, отчество. Прошу прощения, что беспокою…». Я мгновенно понимаю, что победила, и перебиваю:

— Что вы, имя, отчество, какое же это беспокойство, я ждала вашего звонка. Вот ваши сотрудники, которые пытаются ворваться в квартиру до шести утра, как в сталинские времена, — это действительно беспокойство.

— Не может быть! По закону они могут начинать действия только ровно в шесть.

— Ах, возможно мне показалось, что было без пяти шесть… Однако Вы полагаете, что в шесть — это правильно? Пока человек сонный и ничего не соображает, больше шансов, что он наделает ошибок и невольно может произойти самооговор…

— Нет, ну что Вы… Просто потом люди могут уйти на работу…

— Простите, а разве подразумевалось мое задержание? Можно было поговорить в другое время, если есть необходимость… Меня подозревали в бандитизме? Общественно опасных действиях? В ордере на обыск этого не значится. Там вообще нет моей фамилии…

— Ольга Васильевна, мы разберемся. Приносим свои извинения. Ох, надо было потребовать извинений в письменном виде!!! Жалко.

Уж больно сильно струсила. Да и опыта не было. Это сейчас я — почти матерая…

Но видел бы Ты бедного А. В.! Пока я вела разговор, тональностью напоминающий Валерочку Новодворскую, он чуть не вымер на корню. В это время я уже совсем не боялась, раздухарилась по полной программе. А. В. встал, как только услышал, с кем я говорю. Потом, когда трубка была передана ему, он старался говорить твердо и четко, как хороший служака. И опять же стоя.

Извинился, ушел.

Вот и вся история.

Потом были долгие разговоры про Любу, как Галя ее «инструктировала», чтобы не вздумали Любу задержать, она сказала, что сильно поднялось давление, необходимо в аптеку, ее отпустили, она рванула на самолете в Москву… В это время к ней приехала Таня Лиханова, следила за обыском, сумела заставить их сделать себя свидетелем и все подписывала…

В общем, был какой-то ужас.

Конечно, если бы я не надеялась, что Галя не даст мне пропасть, я бы так не наглела. Очень страшно. Я почувствовала «в полный рост» бесправие, беспомощность. Напишут на своих бумажках всякий бред, в том духе, что «по этому адресу вполне могут быть предметы, имеющие отношение к Бен Ладену или к самому Сатане», и даже не знаешь, как быть? Даже более или менее юридически грамотные люди не могут же знать наизусть кодексы в деталях…

Теперь, когда Гали нет, я перестала так сильно трусить. Наоборот, теперь я должна защищать ее честь и достоинство…

Вот такая вышла длинная история, которую в моей памяти вызвали твои формулировки об «имеющих отношение к уголовному делу гражданина В.» предметах и документах…

После убийства Гали все изменилось. Классическая младшая сестра, до сих пор многими (и Тобою, наверное, отчасти) воспринимаемая как маленькая девочка, должна была резко повзрослеть.

Если Тебе интересно, у меня есть куча документов в электронном виде, которые родились после убийства Гали.

Мое общение с гэбульниками было разнообразным. Основная линия — попытка получить доступ к материалам дела.

Насколько я понимаю эту правовую ситуацию вообще — вначале, когда начались перемены, правозащитники бросились защищать права подозреваемых и обвиняемых. Там действительно был полный беспредел. Удалось кое-чего добиться. Однако за этим лесом не заметили той породы деревьев, которые составляют права потерпевших. И вот теперь новая коллизия: права потерпевших (по сравнению с подозреваемыми и обвиняемыми) сильно перекошены. А, простите, чем же это потерпевший хуже обвиняемого? Например, я! Уж точно не хуже.

«Конкретика» заключается вот в чем. Каждые полгода (обычно, но бывает и другая периодичность) дело продлевается. Постановление о продлении дела — довольно объемный мотивированный документ, в котором изложено, во-первых, что сделано, какие версии рассматриваются, кто опрошен, какие проведены следственные действия, в том числе допросы, обыски и т. п.; а, во-вторых, что собираются делать дальше и зачем просят о продлении. Подозреваемого или обвиняемого обязаны знакомить с этим документом. А про потерпевшего сказано неопределенно: то ли да, то ли нет. Конечно, в такой неопределенности они выбирают «нет».

Я несколько раз писала ходатайства об ознакомлении меня с материалами дела и, в частности, с постановлениями о его продлении. Исходила я, конечно, не из любопытства. Вернее, любопытство было таким побочным мотивом: интересно посмотреть, кто что говорил на допросах, рассматривали ли они всерьез тот бред, что был в газетах (например, что везла «лимон» долларов, так ее ограбили, потому и убили). Главное, мне надо было знать, рассматриваются ли всерьез те версии, которые и я, и другие близкие считают наиболее вероятными. Надо было узнать также, были ли попытки переквалифицировать дело (статья 277, терроризм, покушение на жизнь государственного деятеля — т. е. вот он и есть, формальный критерий политического убийства). Соответственно, я могла бы подавать содержательные мотивированные жалобы и ходатайства. Кроме того, лишаясь возможности вмешиваться в расследование, я имела основания беспокоиться, не будут ли упущены возможности проверки того, другого варианта. Время уходит, и возможности такие могут быть упущены совсем.

Вообще получалось так, что, пока по делу не было и обвиняемых, с ним не мог знакомиться вообще никто! Парламентская комиссия бесправна.

В самом начале Юра [Ю. М. Шмидт. — А. А.] посоветовал мне затребовать официальный статус представителя потерпевших. Свидетель, как Ты понимаешь, бесправен. Более того, он обременен разными подписками. Статус мне дали. И началось…

Об этом уже немного писала.

Вот теперь я знакомлюсь с материалами дела.

То ли это действительно «хламовник» из десятков килограмм бумаги, напоминающей макулатуру, то ли они еще не привели его в порядок, то ли они специально мне дают в таком виде…

Надо будет требовать пронумеровать и подшить все эти тома.

Пусть работают. Конечно, мне трудно ориентироваться. Я же такой «храбрый портняжка», а на самом деле трусиха, да еще и юридически полуграмотная. Конечно, за последние годы поднаторела, но все же…

И опять вопли: во что превратилась моя жизнь?

Наверное, мне нужна помощь. Возможно, и твоя. Возможно, и таких людей, как Саша Эткинд. Дело в том, что, не играя, совершенно всерьез, это невыносимо.

Нужно учиться играть. Понимаешь, если бы тут было поменьше личного…

Когда простоишь над убитой сестрой, лежащей в луже крови, с 11 вечера до 10 утра, когда нужно тут же стать старшей, решать все и сразу… Когда нужно врать Платону, что к маме в морг нельзя, чтобы дать ему еще хотя бы немного времени… Когда на другой день после убийства нужно ехать к родителям и сообщать им это… Когда нужно решать с похоронами, среди этой своры… Биологическое чувство опасной своры… <…> Когда нужно судиться с газетой, представитель которой на суде объясняет, что «у трупа не бывает достоинства»… Когда нужно отвечать что-то журналистам, большинство из которых все переврут, а кто-то напишет просто клевету… Когда, просыпаясь, догадываешься, что вспоминаемые с трудом фрагменты сна — кусочки длинного сериала, с по-детски дурными попытками спрятаться в тумбочку (а они знают, что ты там), с разглядыванием странных дырочек, скажем, на ноге, «обработанных» как отверстие для шнурка на обуви, но не больно, но пуля-то там, я точно знаю… А ты к смерти не готова, бумаги не разобраны… Трудно играть. Какие уж тут игрушки?

Когда я Тебя упрекаю в занудстве (любя, конечно), это, возможно, отчасти зависть, что ли. В моем представлении, Ты много-много лет тыркаешь Социум в бок (а иногда и в лоб) то любимым сломанным напильником, то Генеральной линейкой… и с искренним интересом смотришь, что будет. И фиксируешь. И анализируешь как ученый. В наиболее комплиментарном для Социума варианте — это такой Солярис. Он может откликнуться нашими собственными фантомами.

В более простом варианте — и реакции попроще. То ли он взорвется, как мешок с дерьмом, то ли он вздумает подкорректироваться, то ли еще что… В этом плане Ты, конечно, гораздо больше игрок, чем гессевский Кнехт. Игра-то живая, рисковая, сильная. Это не просто бисер нанизать так или этак… Это все здорово. Однако…

Однако Ты был свободен в своем выборе. Не хочу сказать, что это было легко. Но принципиально то, что выбор делал по большому счету именно Ты сам.

В моей ситуации труднее. Наверное, с научной точки зрения, получается этакий внезапный тест на способность к адаптации. И не просто адаптироваться надо было, а тоже в активной позиции заставлять ситуацию (вернее, людей, в нее вовлеченных) учитывать и мое существование и тоже адаптироваться в ответ, насколько это возможно вообще. Да и в частности, учитывая актора, которым я стала, мои возможности, какие-то пределы воздействия…

Это не я поставила эксперимент над своей жизнью. Это что-то обратное. Не я инициатор этой игры. Мне не дали выбора.

Собственно, это не точно. Выбор есть всегда. Можно наплевать на все, перестать вообще этим заниматься. А как? Получается, на самом деле у меня и выбора-то нет.

(Примечание: Ты заметила, что я перестал комментировать? Нельзя комментировать! Уже не Ты комментируешь мою книгу, а книга становится «подстрочным примечанием» к твоему тексту. Стоило написать 1000 страниц, чтобы «спровоцировать» Тебя на эти 16 страничек. А. А.).

Возможно, поэтому мне и нужна помощь.

Галю не вернуть.

При этом ее честь нужно отстаивать.

Видимо, это аксиомы.

Но какой ценой? Если я не сумею в этой страшной игре все же занять несколько игровую позицию, я просто не выдержу. Соматика уже начинает сдавать. Наверное, нужен даже элемент цинизма, что ли…

Вроде, по отзывам разных людей, пока я держу всю эту ситуацию достойно. Однако иногда мне кажется, что кончаются силенки.

Вот в этом смысле я хочу отрефлексировать ситуацию и по мере сил устанавливать хоть какие-то правила игры. Иногда мне кажется, что я справляюсь. Иногда появляются промежуточные результаты. А иногда ситуация представляется так: я начинаю в шахматы, мучаюсь, что вижу только два хода вперед, а надо бы не меньше трех, а может, и четырех… а в ответ мне — бейсбольной битой по башке…

Наверное, жизнь человека имеет смысл, если она оправдана этически.

(Примечание: «…Мне кажется, что жизнь по своим причинным связям так сложна, что прагматические критерии часто бесполезны, и остаются — моральные» (А. Сахаров. «Воспоминания»). А. А.).

Но почему я должна все время оправдываться?

Вот и остается разве что игра слов…

10 мая2003 г.

Мы, наверное, увидимся 16-го на семинаре у Кесельмана? Вроде докладчиком будет упоминавшийся Эткинд. Это письмо я Тебе передам. За оставшиеся несколько дней, возможно, что-то добавлю, а возможно и не успею. Большая суета по завершению четвертого конкурса. Б.М. Фирсов в этом году председатель жюри.

Еще добавочка.

Когда убили Сергея Юшенкова, я написала его семье письмо. Давала горькие советы, имея в виду, что после убийства ничего не заканчивается, делилась опытом.

И еще. Подумалось, зачем-то, что возможно имеет смысл определить жанр этим моим писаниям. Что-то вроде «Драматической юриспруденции»? То есть, конечно, эти записи возникли благодаря твоей книжке. Поэтому напрашивается перекличка и жанровая — то был «эксперимент социолога-рабочего», а это — «эксперимент Социума над попавшей в ситуацию представителя потерпевших»… Может, кому и полезно будет? Конечно, «перекличка» мне видится более тонкой и изысканной.

Может, это постепенно выльется в книжку? Не знаю. Твой жанр подсказал мне возможность чего-то целостного, тоже с кучей приложений… В т. ч. СМИ — гора! Просматривая книжку Саши Никитина, написанную, в основном, им, но состоящую из огромного количества приложений, по большей части, юридических, я поняла, что это интересно очень мало кому. Ну и ладно? Ведь это пóшло — гоняться за массовой популярностью! Быть знаменитым некрасиво…

Конечно, это вряд ли будет научный текст.

Пока я ощущаю это как ауторефлексию. Заразившись от Тебя. И, конечно, то, что я это пишу, постепенно обретает смысл психотерапии. Может быть, это и есть одна из форм вполне легального и, похоже, конструктивного психотерапевтического выхода замучивших меня эмоций? Как шизофреники рисуют… Насколько им помогает арт-терапия? Может, она больше помогает их врачам и «надсмотрщикам»?

Извини, это меня сильно занесло. Не вписалась в поворот.

Возможно и по-другому: пока пишу с интересом, вспоминаю, сопоставляю… Но не исключаю, что на какой-то стадии меня от этого затошнит.

Писать или бросить все это? И эту писанину и вообще все?

Вот такая драматургия! Подумаем вместе, ладно?

О. Старовойтова, 11.05.2003

[Надеюсь, «продолжение следует». Но это — уже в твою собственную книжку, Оля. Ты должна ее написать. Для себя, для меня, для всех… — А. А.]

(Цит. по: Алексеев А. Н. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Т. 4. — СПб.: Норма, 2005 --  http://www.socioprognoz.ru/publ.html?id=216)

**

Дорогая Оля!

Вино, выдержанное в подвалах, не стареет, а обретает несравненный вкус. Я не перечитывал это твое Письмо-дневник, с тех пор, как, 10 лет назад, впервые  опубликовал, а сейчас горжусь тем, что уже тогда понял, что имею дело одновременно – и с человеческим документом, и с жизненным манифестом, и с литературным произведением высокой пробы.

Воспроизведение его сегодня на Когита.ру делает честь нашему порталу.

Надеюсь, будут и еще твои публикации здесь. Некоторые твои эссе, писавшиеся для друзей, я помню и хотел бы их опубликовать. У себя в архиве почему-то не нашел. Сохранились ли они у Тебя? Пришли, прошу.

И – пиши, пиши, пожалуйста! Потенциал мудрости в Тебе раскрылся – не дожидаясь возраста мудрости. Обнимаю – Старшую Младшую сестру.

Андрей Алексеев. 9.09.2014.

.