НЕТ СПАСЕНИЯ ОТ СТРАХА И ОТЧАЯНИЯ

Галина Артеменко

19 сентября 2017  

Брехт закончил «Страх и отчаяние в Третьей империи» в 1938 году, уже в эмиграции. Писал он по горячим следам, используя сообщения газет, свидетельства очевидцев о том, как Германия погружается в массовую подозрительность, в доносительство, как нация сходит с ума. В пьесе нет единого сюжета, но разрозненные эпизоды создают зловещую картину нацизма, который, по словам исследователя творчества Брехта Эрнста Шумахера, «с ног на голову ставит традиционные нормы морали, превращает правосудие в фарс».

Впервые пьесу показали в Париже еще до начала Второй мировой войны, в 1938 году, даже до публикации брехтовского текста. В СССР 14 сцен спектакля перевели на русский язык в 1941-м, а в 1942-м Всеволод Пудовкин и Юрий Тарич сняли художественный фильм «Убийцы выходят на дорогу», но в СССР его так и не показали: власти углядели аллюзии со сталинским режимом. В Германии постановка впервые увидела свет в 1948 году.

…В мае этого года Лев Додин на сцене Малого драматического поставил «Страх, Любовь, Отчаяние» – по двум пьесам Брехта – «Разговоры беженцев» и «Страх и отчаяние в Третьей империи».

И вот теперь постановка Интерьерного театра.

Режиссер Николай Беляк выбрал шесть из 24 эпизодов. Начинается все с пролога, где на фоне немецкой хроники и музыки времен Третьего Рейха звучит современное стихотворение «Держава» Юрия Нестеренко – российского кибернетика, поэта и политэмигранта. Стихотворение «Держава», написанное в 2008 году:

Ах какая была держава!
Ах какие в ней люди были!
Как торжественно-величаво
Звуки гимна над миром плыли!
Ах как были открыты лица,
Как наполнены светом взгляды!
Как красива была столица!
Как величественны парады!
Проходя триумфальным маршем,
Безупречно красивым строем,
Молодежь присягала старшим,
Закаленным в боях героям.
Не деляги и прохиндеи
Попадали у нас в кумиры...
Ибо в людях жила идея!
Жажда быть в авангарде мира!..

Стихотворение, заканчивающееся тем, что над ностальгирующими по «великой державе» в свое время алели флаги «с черной свастикой в белом круге», задает тон спектаклю. Слишком много параллелей, слишком явна угроза того, что нация сходит с ума, что доносы и недоверие, пропаганда и двоемыслие – это то, что сейчас разъедает нас, уже в другом веке и в другой стране происходят процессы, похожие на те, которые привели Германию к катастрофе.

…Вот штурмовики приходят с акцией «Зимняя помощь» к бедной старухе, и бабка униженно благодарит, а заодно проговаривается, что муж дочери что-то там не то сказал. Штурмовики, почуяв добычу, идут по следу.

…Вот соседи – муж и жена, охваченные страхом, прислушиваются, как по лестнице нацисты волокут избитого соседа. Муж и жена боятся, но уже положили глаз на соседскую куртку: человек все равно пропал, а куртка пригодится – «мы ж люди небогатые».

…Вот дочка выпрашивает у матери два пфеннига, чтобы поехать в деревню: гитлерюгенд устраивает летний лагерь, и там можно нормально поесть.

…Вот вернувшийся из лагеря человек видит, что его прежние соратники ему не доверяют, и ему больше некуда идти.

Два последних эпизода – «Меловой крест» и «Донос» – о том, что страх победил, что нет спасения ни в любви, ни в семье, что нет никакой внутренней силы, которая способна остановить деградацию нации.

 «Строги мы только в одном – когда дело касается образа мыслей», – вальяжно говорит штурмовик Тео безработному Францу. «И какой сейчас может быть образ мыслей?» – спрашивает тот. «Самый правильный», – отвечает штурмовик.

Спектакль завершается хроникой краха – разрушенных городов и побежденных людей. Но это не самый финал. Внезапно на экране появляются лица наших современников, тех, кто уже отсидел или еще сидит: Мохнаткина, Ходорковского, Серебренникова, Дадина. Это неожиданно и выбивает из колеи. Хочется успокоить себя: все не так скверно, это гипербола, у нас другое будущее. Но этот последний штрих, казалось бы, совсем не к месту, слишком прямолинейный, слишком в лоб, заставляет долго и неприятно думать о том, что если предать политзэков «встающей с колен» империи, то хорошего завтра может и не быть вовсе.

**

ПРИЛОЖЕНИЕ

(1)

Бертольд Брехт:

                                   ШПИОН (ДОНОС)                      

                          Профессоры маршируют,

                          Их лоботрясы муштруют

                          И жучат, отставкой грозя.

                          Зачем для безусых отребий

                          Знать о земле и о небе,

                          Когда им думать нельзя?

                          Идут прелестные детки,

                          Что служат в контрразведке,

                          Доносит каждый юнец,

                          О чем болтают и мама и папа,

                          И вот уже мама и папа - в гестапо,

                          И маме и папе конец.

   Кельн, 1935 год. Дождливый день. Воскресенье. Муж, жена и сын-школьник

                   только что пообедали. Входит служанка.

     Служанка. Фрау Климбч с мужем спрашивают, дома ли господа?

     Муж (резко). Нет.

                             Служанка выходит.

     Жена. Ты должен был сам подойти к телефону.  Они  ведь  знают,  что  мы

никуда не могли уйти.

     Муж. Почему это мы никуда не могли уйти?

     Жена. Потому что идет дождь.

     Муж. Это еще не причина.

     Жена. Да и куда бы мы могли пойти? Они сразу об этом подумают.

     Муж. Мало ли куда можно пойти.

     Жена. Так почему же мы не идем?

     Муж. А куда нам идти?

     Жена. Если бы хоть дождя не было.

     Муж. А куда бы мы пошли, если бы дождя не было?

     Жена. Прежде можно было по крайней мере встречаться с людьми.

                                   Пауза.

Напрасно  ты  не  подошел  к  телефону.  Теперь  они  знают, что мы не хотим

поддерживать с ними знакомство.

     Муж. Ну и пусть знают!

     Жена. Неприятно, что мы сторонимся  их  теперь,  когда  все  начали  их

сторониться.

     Муж. Мы их не сторонимся.

     Жена. Так почему им тогда не прийти к нам?

     Муж. Потому что этот Климбч надоел мне до смерти.

     Жена. Прежде ты этого не говорил.

     Муж. Прежде! Не раздражай ты меня своим вечным "прежде"!

     Жена. Во всяком случае, прежде  ты  не  оборвал  бы  знакомства  с  ним

потому, что школьная инспекция что-то против него затевает.

     Муж. Ты, значит, хочешь сказать, что я трус?

                                   Пауза.

Так позвони им и скажи, что мы вернулись из-за дождя.

     Жена (не двигается с места). Может быть, спросить Лемке, не  зайдут  ли

они?

     Муж. Чтобы они опять доказывали нам, что  мы  с  недостаточным  рвением

относимся к противоздушной обороне?

     Жена (мальчику). Клаус Генрих, отойди от радио!

     Муж. И как  нарочно  сегодня  идет  дождь.  Что  за  несчастье!  Нечего

сказать, удовольствие жить в стране, где дождь - это целое несчастье!

     Жена. По-твоему, очень умно говорить вслух такие вещи?

     Муж. У себя, в моих четырех стенах, я могу говорить что мне  угодно.  Я

не позволю, чтобы мне в моем собственном доме... (Умолкает.)

   Входит служанка с кофейным сервизом. Оба молчат, пока она не выходит.

Неужели   нельзя  обойтись  без  служанки,  у  которой  отец  -  квартальный

наблюдатель?

     Жена. Об этом мы, кажется, уже достаточно говорили. В конце  концов  ты

сказал, что это имеет свои преимущества.

     Муж. Тебя послушать, чего только я не говорил. Вот  скажи  такое  твоей

мамаше, и мы попадем в хорошенькую историю.

     Жена. О чем я говорю с моей матерью - это...

                          Входит служанка с кофе.

Больше ничего не нужно, Эрна, можете идти. Я сама налью.

     Служанка. Большое спасибо, сударыня. (Уходит.)

     Мальчик (отрываясь от газеты). Все священники так делают, папа?

     Муж. Что делают?

     Мальчик. Что здесь написано.

     Муж. Что это ты читаешь? (Вырывает у него газету из рук.)

     Мальчик. Наш группенфюрер сказал нам - можете читать все, что  пишут  в

этой газете.

     Муж. Группенфюрер мне не указ.  Что  тебе  можно  и  чего  тебе  нельзя

читать, решаю я.

     Жена. Вот десять пфеннигов, Клаус Генрих, поди купи себе что-нибудь.

     Мальчик. Да ведь дождь идет. (Нерешительно подходит к окну.)

     Муж. Если они не перестанут печатать отчеты о процессах священников,  я

вообще откажусь от подписки на эту газету.

     Жена. А на какую ты подпишешься? Ведь это печатают во всех.

     Муж. Если такие мерзости печатаются во всех  газетах,  то  я  не  стану

читать ни одной. И от этого я буду знать не меньше, чем сейчас, что делается

на свете.

     Жена. Собственно, не так плохо, что они наводят чистоту.

     Муж. Все это только политика.

     Жена. Во всяком случае, нас это не касается. Мы ведь протестанты.

     Муж. Но народу не все равно, если при мысли  о  ризнице  ему  мерещатся

всякие гадости.

     Жена. Ну а что же им делать, если такие вещи действительно происходят?

     Муж. Что им делать? Не мешало бы им хоть раз на себя оборотиться. У них

в Коричневом доме будто бы вполне чисто.

     Жена. Но ведь эти процессы доказывают оздоровление нашего народа, Карл!

     Муж.  Оздоровление!  Хорошенькое  оздоровление!  Если  это   называется

здоровьем, то я предпочитаю болезнь.

     Жена. Ты сегодня все время нервничаешь. Что-нибудь случилось в школе?

     Муж. Что могло случиться в школе? И, пожалуйста, не  тверди  постоянно,

что я нервничаю, именно от этого я и начинаю нервничать.

     Жена. Почему мы вечно спорим, Карл? Прежде...

     Муж. Этого только я и ждал! "Прежде"! Ни прежде, ни теперь я не желал и

не желаю, чтобы кто-нибудь отравлял воображение моего сына.

     Жена. Кстати, где он?

     Муж. Откуда мне знать?

     Жена. Ты видел, как он ушел?

     Муж. Нет.

     Жена.  Не  понимаю,  куда  он  мог  деться.  (Зовет.)  Клаус  Генрих!..

(Выбегает из комнаты. Слышно, как она зовет сына. Через некоторое время  она

возвращается.) Он действительно ушел!

     Муж. Почему бы ему и не уйти?

     Жена. Дождь льет как из ведра!

     Муж. Незачем так волноваться, если мальчику захотелось выйти из дому.

     Жена. Что мы, собственно, говорили?

     Муж. Какое это имеет к нему отношение?

     Жена. Ты так несдержан последнее время. -Муж. Во-первых, это  вовсе  не

так, а во-вторых, если бы  даже  я  действительно  был  несдержан  последнее

время, то какое это имеет отношение к тому, что мальчика нет дома?

     Жена. Но ведь они всегда прислушиваются.

     Муж. Ну и?..

     Жена. "Ну и..." Что, если он начнет болтать? Ты  ведь  знаешь,  что  им

вколачивают в голову в Гитлерюгенд. От  них  же  прямо  требуют,  чтобы  они

доносили обо всем. Странно, что он так тихонько ушел.

     Муж. Глупости.

     Жена. Ты не заметил, когда он ушел?

     Муж. Он довольно долго стоял у окна.

     Жена. Хотела бы я знать, что он успел услышать.

     Муж. Но ведь ему известно, что бывает, когда на кого-нибудь донесут.

     Жена. А тот мальчик, о котором рассказывал Шмульке? Его отец до сих пор

в концлагере. Если бы мы хоть  знали,  до  каких  пор  он  оставался  тут  в

комнате.

     Муж. Все это совершеннейший вздор!  (Пробегает  по  другим  комнатам  и

зовет мальчика.)

     Жена. Странно, что он, не сказав ни слова, просто взял и ушел.  Это  на

него не похоже.

     Муж. Может быть, он пошел к товарищу?

     Жена.  Тогда  он  у  Муммерманов.  Я  сейчас  позвоню  туда.   (Снимает

телефонную трубку.)

     Муж. Уверен, что это ложная тревога.

     Жена (у телефона). Говорит фрау Фурке.  Добрый  день,  фрау  Муммерман.

Скажите, Клаус Генрих у вас?.. Нет?.. Не понимаю, куда он пропал....  Вы  не

знаете, фрау Муммерман, комитет Гитлерюгенд открыт по воскресеньям?..  Да?..

Большое спасибо, я сейчас позвоню туда. (Вешает трубку.)

                      Оба некоторое время сидят молча.

     Муж. Что он, собственно, мог слышать?

     Жена. Ты говорил про газету, И  про  Коричневый  дом  -  что  было  уже

совершенно лишнее. Ты ведь знаешь, какой он истинный немец.

     Муж. А что я такого сказал про Коричневый дом?

     Жена. Неужели ты не помнишь? Что там не все чисто.

     Муж. Но это ведь нельзя истолковать как враждебный выпад. Не все чисто,

или, как я сказал в более мягкой форме,  не  все  вполне  чисто  -  что  уже

составляет разницу, и притом довольно существенную, -  это  скорее  шутливое

замечание в народном духе, так сказать, в стиле обыденной разговорной  речи,

которое всего лишь означает, что,  вероятно,  даже  там  кое-что  не  всегда

обстоит так, как хотелось бы фюреру. И я намеренно подчеркнул  этот  оттенок

вероятности, сказав, как я отлично помню, что даже и там тоже - "как  будто"

не все вполне - заметь, именно - "не вполне" чисто. Как будто! А не наверно!

Я не могу сказать, что то или иное там нечисто, для этого у меня нет никаких

данных. Не бывает людей без недостатков. Только это я и хотел сказать, да  и

то в самой смягченной форме. Сам фюрер  выступал  однажды  с  гораздо  более

резкой критикой по этому поводу.

     Жена. Я тебя не понимаю. Со мной тебе незачем так разговаривать.

     Муж. Ну знаешь, как сказать. Мне ведь совершенно неизвестно,  где  и  с

кем ты болтаешь о том, что может иной раз вырваться  сгоряча  у  себя  дома.

Разумеется,  я  далек  от  того,  чтобы  обвинять  тебя   в   легкомысленном

распространении слухов, порочащих твоего мужа, точно так  же  как  я  ни  на

минуту не допускаю, чтобы мой мальчик мог предпринять что-либо против своего

отца. Но делать зло и отдавать себе в этом: отчет - вовсе не одно и то же.

     Жена. Замолчи наконец! Лучше бы ты следил за своим языком! Я все  время

ломаю себе голову и не  могу  вспомнить,  когда  именно  ты  сказал,  что  в

гитлеровской Германии жить нельзя; до того или после того, как ты говорил  о

Коричневом доме.

     Муж. Я вообще ничего подобного не говорил.

     Жена. Ты в самом деле  разговариваешь  со  мной  так,  как  будто  я  -

полиция! Я же только пытаюсь вспомнить, что мог слышать мальчик.

     Муж. Гитлеровская Германия-выражение не из моего лексикона.

     Жена. И про квартального наблюдателя, и что в газетах сплошное  вранье,

и то, что ты на днях говорил о противовоздушной обороне. Мальчик  вообще  не

слышит от тебя ничего положительного! Это безусловно плохо действует на юную

душу и только разлагает ее, а фюрер всегда повторяет, что молодежь  Германии

- это ее будущее. Но мальчик, конечно, вовсе не такой, чтобы просто побежать

туда и донести. Ох, мне прямо-таки тошно.

     Муж. У него мстительный характер.

     Жена. За что же он стал бы мстить?

     Муж. А кто его знает, всегда найдется что-нибудь. Может  быть,  за  то,

что я отнял у него лягушку.

     Жена. Но это было еще на прошлой неделе.

     Муж. Он таких вещей не забывает.

     Жена. А зачем ты ее отнял?

     Муж. Потому что он не ловил для нее мух. Он морил ее голодом.

     Жена. У него действительно слишком много других дел.

     Муж. Лягушке от этого не легче.

     Жена. Но он ни слова об этом с тех пор не говорил, а сейчас я дала  ему

десять пфеннигов. И вообще мы ему ни в чем не отказываем.

     Муж. Да, это называется подкупом.

     Жена. Что ты хочешь сказать?

     Муж. Они сейчас же заявят, что мы  пытались  его  подкупить,  чтобы  он

держал язык за зубами.

     Жена. Как ты думаешь, что они могут с тобой сделать?

     Муж. Да  все!  Разве  существуют  для  них  границы?  Изволь  тут  быть

учителем! Воспитателем юношества! От этих юношей у меня душа в пятки уходит!

     Жена. Но ведь ты ни в чем не замешан?

     Муж.  Каждый  в  чем-нибудь  да  замешан.  Все  под  подозрением.  Ведь

достаточно заподозрить человека в том, что он подозрителен.

     Жена. Но ведь ребенок не может быть надежным свидетелем. Ребенок же  не

понимает, что он говорит.

     Муж.  Это  по-твоему.  Но  с  каких  это  пор  они  стали  нуждаться  в

свидетелях?

     Жена. А нельзя ли придумать, как объяснить твои замечания? Чтобы  видно

было, что он тебя просто неправильно понял.

     Муж. Что я, собственно, такое сказал? Я уже ничего не  помню.  Во  всем

виноват этот проклятый дождь. Начинаешь злиться. В конце концов, я последний

стал  бы  возражать  против  духовного  возрождения,  переживаемого   сейчас

немецким народом. Я предсказывал все это еще в конце тридцать второго года.

     Жена. Карл, мы не можем сейчас тратить время на эти разговоры. Нам надо

условиться обо всем, и притом немедленно. Нельзя терять ни минуты.

     Муж. Я не могу поверить, чтобы Клаус Генрих был способен на это.

     Жена. Прежде всего - насчет Коричневого дома и мерзостей.

     Муж. Я и звука не сказал о мерзостях.

     Жена. Ты сказал, что в газете сплошь мерзости и что  ты  откажешься  от

подписки.

     Муж. Ах, в газете! Но не в Коричневом доме!

     Жена.  Предположим,  ты  сказал,  что   осуждаешь   мерзости,   которые

происходят в ризнице. И считаешь вполне  вероятным,  что  именно  эти  люди,

которые сидят теперь на скамье подсудимых, в свое время сочиняли  сказки  об

ужасах Коричневого дома и распускали слухи, что там не все чисто? И  что  им

еще тогда не мешало на себя оборотиться? И что вообще  ты  сказал  мальчику:

отойди от радио и почитай лучше газету, так как ты держишься  того  взгляда,

что молодежь в Третьей империи должна открытыми глазами смотреть на то,  что

происходит вокруг.

     Муж. Все это ничуть не поможет.

     Жена. Карл, только не падай духом! Надо быть твердым, как фюрер  всегда

нам...

     Муж. Как я могу предстать перед судом, когда свидетелем будет выступать

моя собственная плоть и кровь и давать показания против меня!

     Жена. Не надо так смотреть на это.

     Муж. Напрасно мы дружили с этими Климбчами. Какое легкомыслие!

     Жена. Но он же цел и невредим.

     Муж. Да, но расследование уже затевается.

     Жена. Если бы все, кому грозит расследование, ставили на себе крест...

     Муж. Как по-твоему, квартальный  наблюдатель  имеет  что-нибудь  против

нас?

     Жена. Ты думаешь - на случай, если у него  запросят  сведения?  Ко  дню

рождения я послала ему коробку сигар, и к Новому году я тоже не поскупилась.

     Муж. Наши соседи, Гауффы, дали ему пятнадцать марок!

     Жена. Так они в тридцать втором еще читали "форвертс", а в мае тридцать

третьего вывесили черно-бело-красный флаг!

                             Телефонный звонок.

     Муж. Телефон!

     Жена. Подойти?

     Муж. Не знаю.

     Жена. Кто это может быть?

     Муж. Подожди немного. Если позвонят еще раз, тогда подойдешь.

                        Ждут. Звонок не повторяется.

Это же не жизнь!

     Жена. Карл!

     Муж. Иуду ты родила мне! Сидит за столом, прихлебывает суп, которым  мы

же его кормим, и караулит каждое слово, которое произносят  его  родители...

Шпион!

     Жена. Этого ты не имеешь права говорить!

                                   Пауза.

Как по-твоему, нужно как-то приготовиться?

     Муж. Как по-твоему, они прямо придут вместе с ним?

     Жена. Разве так не бывает?

     Муж. Может быть, надеть мой Железный крест?

     Жена. Это обязательно, Карл!

            Он достает орден и дрожащими руками прикрепляет его.

Но в школе у тебя ведь все в порядке?

     Муж. Откуда мне знать! Я готов преподавать все, что они хотят.  Но  что

именно они хотят? Если бы я знал! Разве я знаю, какой им требуется  Бисмарк?

Они бы еще помедленней выпускали новые  учебники!  Ты  не  можешь  прибавить

служанке еще десять марок? Она тоже вечно подслушивает.

     Жена (кивает). А не повесить ли портрет Гитлера  над  твоим  письменным

столом? Так будет лучше.

     Муж. Да, ты права.

                            Она снимает портрет.

Но  если  мальчик  скажет,  что  мы  нарочно  перевесили  портрет, это будет

указывать, что мы чувствуем за собой вину.

                    Жена вешает портрет на старое место.

Кажется, дверь скрипнула?

     Жена. Я ничего не слышала.

     Муж. А я говорю - скрипнула!

     Жена. Карл! (Бросается к мужу и обнимает его.)

     Муж. Не теряй мужества. Собери мне немного белья.

 Входная дверь захлопывается: муж и жена застывают на месте в углу комнаты.

        Открывается дверь, входит мальчик с фунтиком в руках. Пауза.

     Мальчик. Что это с вами?

     Жена. Где ты был?

                  Мальчик показывает пакетик с конфетами.

Ты только конфеты купил?

     Мальчик. А что же еще? Ясно. (Жуя конфеты,  проходит  через  комнату  и

выходит в другую дверь.)

                Родители провожают его испытующим взглядом.

     Муж. По-твоему, он правду говорит?

                           Жена пожимает плечами.

(2)

Ю. Нестеренко:

Ах, какая была держава!
Ах, какие в ней люди были!
Как торжественно-величаво
Звуки гимна над миром плыли!

Ах, как были открыты лица,
Как наполнены светом взгляды!
Как красива была столица!
Как величественны парады!

Проходя триумфальным маршем,
Безупречно красивым строем,
Молодежь присягала старшим,
Закалённым в боях героям —

Не деляги и прохиндеи
Попадали у нас в кумиры…
Ибо в людях жила — идея!
Жажда быть в авангарде мира!

Что же было такого злого
В том, что мы понимали твёрдо,
Что «товарищ» — не просто слово,

И звучит это слово гордо?

В том, что были одним народом,
Крепко спаянным общей верой,
Что достоинства — не доходом,
А иной измеряли мерой?

В том, что пошлости на потребу
Не топили в грязи́ искусство?
Что мальчишек манило небо?
Что у девушек были чувства?

Ах, насколько всё нынче гаже,
Хуже, ниже и даже реже:
Пусть мелодия гимна — та же,
Но порыв и идея — где же?

И всего нестерпимей горе
В невозможности примирений
Не с утратою территорий,
Но с потерею поколений!

Как ни пыжатся эти рожи,
Разве место при них надежде?
Ах, как всё это не похоже
На страну, что мы знали прежде!

Что была молода, крылата,
Силы множила год за годом,
Где народ уважал солдата
И гордился солдат народом.

Ту, где светлыми были дали,
Ту, где были чисты́ просторы…
А какое кино снимали
Наши лучшие режиссёры!

А какие звенели песни!
Как от них расправлялись плечи!
Как под них мы шагали вместе
Ранним утром заре навстречу!

Эти песни — о главном в жизни:
О свободе, мечте, полёте,
О любви к дорогой отчизне,
О труде, что всегда в почёте,

И о девушках, что цветами
Расцветают под солнцем мая,
И о ждущей нас дома маме,
И о с детства знакомом крае,

И о чести, и об отваге,
И о верном, надёжном друге…
И алели над нами флаги
С чёрной свастикой в белом круге.

<2008>