Сегодня, 17 января, - заключительный день работы этой междисциплинарной (филология, социология, культурология, история) конференции.

См. о ней ранее на Когита.ру:

Российское общество в поисках публичного языка

Любовь к говорению и неспособность к разговору

ТЕЗИСЫ ПЛЕНАРНЫХ ДОКЛАДОВ

Дмитрий Калугин

«Согласно говорящее общество»: опыты социального моделирования в России XVIII-XIX века

Цель данного доклада – проанализировать те специфические культурные и социальные условия, которые мешают собеседникам аргументированно излагать свою позицию, понимать чужие аргументы и приходить к соглашению. Ключевой вопрос в этом случае может быть сформулирован следующим образом: почему люди, общающиеся на одном языке, не понимают друг друга или, как свидетельствует расхожая формула, «говорят на разных языках»? Мне представляется, что одна из наиболее существенных причин связана с теми формами, которые принял просветительский проект, определивший как развитие общества, так и всю политическую архитектуру в России.

В докладе сопоставляются две масштабные попытки конструирования общества как своеобразного коммуникативного феномена: с одной стороны, это обсуждение екатерининского «Наказа» комиссией по составлению нового уложения (1766)  ⁽¹⁾, с другой – введение в России суда присяжных, явившееся одним из ключевых моментов Великих реформ (1864). В первом случае речь шла о попытке обсуждения будущего законодательства, которое должно было осуществляться депутатами, репрезентировавшими собой «все общество», во втором – присяжные заседатели представляли собой «суд общественной совести», «голос самого общества», который должен был вынести справедливый и беспристрастный приговор. В первом случае общество само избирает себе законы, во втором – применяет их в суде. И там, и там мы имеем дело с попыткой власти организовать общество, привлечь его к обсуждению общезначимых вопросов, обеспечить необходимыми понятиями и заставить действовать самостоятельно. Такой подход к обществу является исторически обусловленным в отношении русской власти, для которой его создание изначально, начиная с эпохи петровских ассамблей, было одним из главных проектов. Особенность его реализации состояла в том, что поведенческий код преобладал над интеллектуальным осмыслением феномена общественной жизни и стремлением выработать общий концептуальный язык. Поэтому вполне показательно, что работа Комиссии, по сути дела, ни к чему не привела, Законы так и не были приняты, а работа судов присяжных, нередко выносивших ничем не мотивированные и зачастую оправдательные приговоры, вызывала сомнения в их эффективности на протяжении всего времени их существования.

Неудача работы Комиссии выявила моменты, препятствовавшие формированию общего публичного языка: неотрефлексированность абстрактных понятий и неспособность при их помощи артикулировать свои предпочтения и интересы. В той мере, в какой искусственное создание такого языка провалилось, возможность его появления стала связанной с индивидуальными усилиями частного человека, стремящегося осмыслить свой собственный язык и свое место в мире. Прояснение понятий, их экзистенциализация стала неотделима от «просвещенности» как таковой, которая начинается с аналитической рефлексии над словами, благодаря чему человек должен получить ответы на важные вопросы: «Что есть общество? благо? счастье»? Практическим аспектом этой работы должно было стать установление единства с близким кругом – друзьями и единомышленниками, что оказывается результатом тщательной «подгонки понятий» или, говоря словами В.А. Жуковского, «соглашения своих понятий … с понятиями своих товарищей». Конечной целью такой работы будет обретение единства со всем «просвещенным человечеством» (Н.И. Тургенев). По сути дела, эта модель имеет элитарный и интеллектуальный характер, поскольку предполагает кружковое общение и, таким образом, противопоставляет себя «обществу» в широком смысле, что становится причиной глубокого расхождения между теми, кто самостоятельно проделал работу по «осмыслению» понятий, и теми, кто некритически разделяет навязываемые идеологические шаблоны и схемы. В этом смысле и следует понимать цитату из П.В. Анненкова, где он рассуждает об отсутствии понимания в русском обществе: «Мы не можем согласиться друг с другом ни в одном, самом простом и очевидном нравственном правиле, мы разнимся во взглядах на первоначальные понятия, на азбуку, так сказать, учения о человеке. Представления о дозволенном и недозволенном в различных кругах нашего общества до такой степени разнородны и противоречивы, что поступок, выставляемый на позор одною стороной, дает повод похвастаться им на другой стороне» (2).

Подчеркиваемая разница понятий, рассогласованность публичной и приватной сферы приводит к тому, что дискуссии, разворачивающиеся в публичном пространстве 1840-х – 1850-х годов, являются часто продолжением тех споров, которые велись в кружках и выплеснулись на страницы журналов, когда их участники окончательно разошлись между собой. Таким образом, здесь используются те коммуникативные матрицы, которые сложились благодаря личному знакомству людей, составивших основание группы, обозначавшейся впоследствии словом «общественность», – слоя образованных людей, претендовавших на участие в политической жизни и в топографическом плане располагавшихся между «царем и народом». С этой точки зрения, введение суда присяжных, предполагавшего участие представителей всех социальных групп, посредством чего выражался принцип внесословности, гласности и независимости, должно было столкнуться с существенными трудностями. Начиная с момента выхода «Основных положений реформы судопроизводства» (1864) в российской прессе высказывались сомнения, что суд присяжных заседателей окажется в состоянии выполнять свои функции. Наиболее существенным аргументом критики было именно то, что люди, относящиеся к разным слоям общества, «различные во всем», должны единодушно вынести решение, преодолеть разницу понятий, найти общую точку зрения. Одним из способов преодолеть отсутствие общего языка и незнание юридических тонкостей, была концепция «здравого смысла», на который должны были ориентироваться те, кто оказывался в совещательной комнате.

С начала 1840-х годов заявляет о себе кризис такого взгляда на человеческое существование, который связан с прояснением понятий в качестве абстрактных регулятивных принципов. Для В.Г. Белинского это становится «идеальничаньем», «мечтательностью» и противопоставляется «жизни действительной». В этом плане наибольшую значимость концепция здравого смысла приобретает в 1860-е годы в текстах Д.И. Писарева и Н.А. Добролюбова. В ней делается акцент на жизненном опыте и знании отношений, определяющих человеческую жизнь, в противовес умозрительным схемам. В более широком плане под здравым смыслом понималось практическое отношение к жизни и следование нормам. Применительно к судебной практике руководство «здравым смыслом» рассматривалось как возможность установить истину, исходя из знания жизни и общих представлений о справедливости. Обсуждение присяжными дела, как это представляли себе русские юристы, могло бы, в идеале, происходить следующим образом. Образованные присяжные заседатели «должны были растолковать простолюдинам тонкости и нюансы юридических понятий», а «простолюдины» должны были сообщить образованным присяжным свой трезвый и естественный взгляд на суть разбираемого дела. Такое взаимодействие внутри группы присяжных должно было бы способствовать формированию усредненной позиции, которую можно было бы отождествить с позицией «справедливой».

Анализ особенностей работы присяжных, обсуждение приговоров, общественные дебаты по этому поводу составляют содержательную часть доклада. При этом следует подчеркнуть, что работа суда присяжных определяется по сути теми просветительскими установками, которые определяли работу Комиссии 1766 года. Ориентация на здравый смысл должна была помочь как депутатам в их законотворческой работе, так и присяжным заседателям в вынесении приговоров. Структура текста «Наказа», используемые им формы дискурса свидетельствует о том, что под «здравым смыслом» понимался скорее «общезначимый» смысл (sens commun), то есть абстрактные, универсальные принципы, в соответствии с которыми каждая вещь может рассматриваться либо как благо, либо как зло, тогда как во второй половине XIX под ним понимаются в первую очередь практические представления о жизни (bon sens). Последнее позволяло преодолеть рассогласованность в знании абстрактных понятий и руководствоваться не юридическими нормами, а конкретной логикой социальных действий и общими представлениями о справедливости.

Следует подчеркнуть, что здравый смысл оказывается весьма неопределенной категорией, содержащей в себе большое количество различных допущений, где заявляют о себе разнообразные представления о субъекте, способах его ориентации в мире и норме вообще. Формулировки закона, касающиеся того, какими качествами должны обладать присяжные заседатели («известная степень развития образованности, заслуженное доверие, добрая нравственность»), представляются размытыми и неопределенными, включающими возможность противоположных толкований. Несмотря на то, что работа суда присяжных демонстрировала в целом свою жизнеспособность, возникала серьезная обеспокоенность отдельными решениями, которые рассматривались как «противоречащие всем разумным представлениям». Формы участия тех, кого называли «простолюдинами», «представителями низших сословий» часто радикальным образом отличалась от постулируемых представлений о рациональности. И в этом случае со всей очевидностью предстает общий сценарий, связывающий эпоху XVIII и XIX века: власть предлагает свою модель общества, коммуникации, задает требования и определяет правила игры для того, чтобы, в конечном счете, заставить его действовать, реализуя такие установки, которые в силу своего универсального характера предполагают исключение немодернизированного и непросвещенного большинства. Попытки его интегрировать в единое целое обречены, по сути дела, на неудачу, оно так и остается нерастворенным элементом системы, сопротивляющимся предлагаемым формам рационального участия и навязываемому языку.

(1) О работе Комиссии по составлению нового уложения подробнее см.: Калугин Д.Я. История понятия “общество” от средневековья к новому времени: русский опыт // От общественного к публичному / под ред. О.В. Хархордина. СПБ.: Изд-во Европейского университета, 2011.

(2) Анненков П.В. Критические очерки / под ред. И.Н. Сухих. СПб.: Изд-во РХГИ, 2000. С. 228.

Николай Вахтин

Мы спорим иначе, чем американцы?

“Anyone who thinks we are close to
final answers, or that we know how to
find them, must surely be mistaken.”

Wallace Chafe. Discourse,
Consciousness and Time. 1994.

1. Доклад посвящен анализу советских моделей официального и приватного дискурса и сравнению «советской» и «американской» моделей коммуникации.

Речь здесь идет только о том типе коммуникации, целью которой является привести группу людей к общему мнению по какому-либо вопросу и, возможно, побудить их к совместным действиям. В классической теории дискурса тот тип, который меня здесь интересует, называется Argument(ation); его задача – «вынудить слушателя согласиться с тем, что говорится, приводя доказательства своей правоты и убеждая собеседника с использованием логики, фактов, иллюстраций, экспертных заключений, а также эмоций».

2. Из советского времени мы можем вспомнить два типа такого дискурса:

(а) Официальный: публичные выступления, устные или письменные. Внешние признаки Argument налицо; однако ясно, что это – не настоящий Argument, поскольку согласие аудитории получено значительно раньше, чем началось это собрание, и совершенно другими средствами, и само выступление на самом деле не преследует цели убедить, а преследует цель имитировать убеждение. Официальный дискурс подменял дискуссию типа Argument (где стороны имеют равное право на собственное мнение) ритуализированным взаимодействием (где участники имеют разные права и строго определенные роли в официальном спектакле).

(б) Приватный: спор «на кухне». Опять все признаки Argument налицо; однако и тут ясно, что это – не настоящий Argument, поскольку он только внешне преследует цель убедить. В этом типе общения не ставилась задача никого убедить, поскольку предполагалось, что все участники разговора согласны друг с другом в главном (это было условием «попадания на кухню»). Приватный дискурс, таким образом, тоже представлял собой своего рода ритуал, целью которого было не выработка нового (общего) мнения, а эмоциональное подтверждение уже существующей общей позиции.

Таким образом, оба известных в СССР варианта дискурса типа Argument не соответствует стандартному определению Argument в теории дискурса, то есть теория, разработанная для классификации типов дискурса (преимущественно американскими лингвистами), «не берет» советский материал.

3. В докладе не будет идти речь об истории складывания этих двух вариантов «советского дискурса»: это отдельная тема. Скажем только, что основной фокус нашего внимания – на позднесоветском времени (приблизительно с середины 1960-х годов и до конца советского периода русской истории). Очевидно, что на протяжении XX века этот дискурс менялся, и правила ведения публичных дискуссий в 1920-е годы вне всякого сомнения не равны тем правилам, которые регулировали эти дискуссии в 1970-е.

4. Различия между «советским» и «западным» дискурсами рассматривается в докладе на примере спора (так наз. Kitchen Debate) между Ричардом Никсоном и Н.С. Хрущевым на открытии Американской выставки в Москве в 1959 году. Показывается, как по-разному строится их аргументация: если для Никсона целью диалога является убедить собеседника, найти основу для дальнейшего диалога, прийти к компромиссу, то для Хрущева цель – подавить собеседника, «одержать победу», сыграть на публику. Реальный диалог (спор) невозможен не потому, что собеседники его не хотят, а потому, что их дискурсивные практики устроены принципиально по-разному.

5. Оба известных в СССР варианта дискурса типа Argument оказываются, хотя и по разным причинам, непригодными для реального диалога, для выработки совместной позиции, для поисков компромисса. Это очень ярко проявилось в конце 1980-х годов, когда начавшиеся общественные и политические изменения потребовали от участников умения вырабатывать общие позиции, слушать аргументы собеседника, учитывать разные интересы и находить компромиссное решение. Потребовалось, иными словами, то, что мы назвали публичным дискурсом. Оказалось, что создать (смоделировать) этот дискурс типа Argument не удается ни по официальному, ни по приватному варианту.

6. Представляется, что советская двучленная система (официальный + приватный) не способна эволюционировать. Во всяком случае, развитие политической ситуации в стране в последние 20 лет заставляет сделать именно такой вывод. Отсюда – необходимость сознательных и целенаправленных усилий по обучению граждан России науке говорить и слушать, аргументировать и принимать чужие аргументы, находить компромисс и приходить к общему мнению.

7. Примером такого обучения могут служить существующие в англоязычном (и не только) мире многочисленные руководства и пособия по ведению публичных дискуссий – от учебников для младших школьников до руководств для местных и федеральных законодателей. Демонстрации и анализу некоторых образцов таких руководств будет посвящена заключительная часть доклада.

Борис Гладарев

Опыты преодоления «публичной немоты»: анализ общественных дискуссий в России начала XXI века

1. В результате революционных трансформаций конца 1980-х – начала 1990-х годов ХХ века в России была разрушена «советская» система морально-этических координат и принципов, которая так и не была ничем восполнена. Согласно данным массовых опросов, «56% россиян не ощущают себя единой нацией», 39% опрошенных считает, что люди «думают только о себе», 14% говорят об утрате соотечественниками общих ценностей и объединяющей идеи (1). 38% «не доверяют», или «скорее не доверяют», своим согражданам, каждый третий респондент (35%) заявил, что не готов объединяться с другими для каких-либо совместных действий. Современное российское общество переживает моральный хаос, сопровождающийся социальной атомизацией, утратой межличностного доверия и привычных паттернов взаимодействия.

2. Прошло более 20 лет после распада СССР, но возникшее на его руинах российское общество так и не приобрело устойчивого вектора собственного развития и переживает, на мой взгляд, серьезный структурный кризис. Большинство соотечественников плохо представляют себе социальное устройство современного российского общества, смутно различают образующие его группы (страты, слои, кланы и т.п.), часто испытывают затруднения на базовом коммуникативном уровне (примером чему могут служить характерные коммуникативные неудачи при выборе формы обращения к отдельным лицам или группам). Люди ощущают ограниченность и неопределенность языка общественных категорий. Они испытывают дефицит простейших коммуникативных навыков. Они не умеют договариваться, не хотят слушать и понимать друг друга. Анализ социальных, культурных, исторических истоков постсоветской «публичной немоты» является предметом этого доклада.

3. В ходе выступления будут представлены результаты трех эмпирических исследований, в которых автор доклада принимал участие на протяжении последних пяти лет (2). Объектами изучения выступали локальные сообщества и инициативные группы соседей, борющихся против уплотнительной застройки (3), а также общественные движения защитников памятников истории и культуры Петербурга (4). Фокус исследования был направлен на повседневные практики взаимодействия локальных активистов, на процессуальный уровень градозащитного движения (собрания активистов различных градозащитных движений, их митинги, шествия, слушания по градостроительной тематике и т.п.).

4. Массив интерпретируемых в докладе данных составляют 25 глубинных интервью с активистами локальных групп и общегородских градозащитных движений, а также с экспертами, дневники включенного наблюдения за деятельностью петербургских градозащитников (2009-2011) и коллекция материалов СМИ и тематически близких научных публикаций за 2007-2012 гг.

5. Результаты проделанного анализа позволяют говорить о существовании трех основных барьеров на пути развития петербургского гражданского сектора: 1) ограничения доступа к механизмам принятия решений (органам исполнительной, законодательной и судебной власти), 2) хроническая нехватка финансирования, 3) неразвитость «публичного языка» и дефицит навыков участия в общественных дискуссиях. В докладе я подробно остановлюсь на последнем из перечисленных барьеров.

6. Под «общественной дискуссией» (диспутом) я понимаю коммуникативную практику, в ходе которой неопределенно множественное число добровольных участников обсуждает и совместно формулирует общее (групповое) мнение (позицию) по какому-либо вопросу в ограниченные сроки. Общественные дискуссии разнятся как минимум по трем осям: по уровню формализованности, по степени публичности, по степени властной асимметрии участвующих сторон. В соответствии с выделенными осями в докладе будут разобраны четыре примера общественных диспутов: 1) стихийный соседский «сход» (2008), 2) регулярные рабочие обсуждения активистов градозащитных движений (2009-2011), 3) отчетное собрание ПСЖ крупного жилого комплекса (2012), 4) общественные слушания по поводу строительства «Охта-центра» (2009).

7. Успех общественной дискуссии определяется «обстановкой» и «установкой» ее участников, т.е. факторами «внешнего» и «внутреннего» свойства. Говоря о внешних факторах («обстановке»), я имею в виду институциональные условия коммуникации, а также степень властной асимметрии участников дискуссии (5). Говоря о внутренних факторах («установке»), я имею в виду набор индивидуальных качеств / навыков, отличающих участников дискуссии, такие как опыт участия в публичных дебатах; ориентированность дискутантов на процесс или на результат; склонность к компромиссному или конфликтному регистру взаимодействия; готовность слушать других; способность следовать регламенту и любым другим групповым (формальным / неформальным) нормам и т.п.

8. Анализ эмпирического материала позволил выделить типичные примеры коммуникативных неудач и основные сценарии общественных дебатов «по-русски», когда обсуждение самых простых вопросов превращаются в череду коммуникативных неудач, недопониманий и взаимных обид. Они будут подробно разобраны в докладе на конкретных примерах.

9. Обращаясь к широкому кругу исторических, социально-культурных обстоятельств, лежащих в основании синдрома «публичной немоты», я хотел обратить внимание на четыре взаимосвязанных момента (а-г).

а) В значительной степени дефицит навыков участия в публичных дискуссиях, присущий нашим соотечественникам, объясняется их ограниченным коммуникативным опытом.

б) В советском обществе не практиковались общественные дискуссии в используемом мной понимании. Там господствовала управляемая публичность, при которой любое публичное высказывание приравнивалось к политическому выступлению, поэтому строго цензурировалось а, при необходимости, и наказывалось. Отсюда проистекает страх публичного высказывания, исторически сохранившийся у многих граждан постсоветской России (по принципу газона – лучше не высовываться).

в) Жесткая зарегулированность публичного высказывания породила в советском обществе бинарную коммуникативную модель, когда обсуждения организовывались либо в «приватном», либо в «официальном» регистре (6). Практика, соответствующая публичному регистру, когда обсуждение происходит на глазах у незнакомцев (публики) и имеет прагматические цели (выработка общей позиции, убеждение сторонников, победа над оппонентом и т.п.) исторически не сформировалась в нашей культуре.

г) Взаимодействуя с «другими» на публике, россияне часто сталкиваются с серьезными коммуникативными сложностями (неспособны понятно, культурно и в ограниченные сроки объяснить свою позицию, выслушать мнение дискутантов, и, в итоге – договориться / выработать общую позицию).

Они ощущают недостаток коммуникативных навыков при взаимодействии с незнакомыми «другими», особенно, если оно происходит на глазах у «других». Характерный для всех транзитных обществ дефицит социального доверия приводит к тому, что «другой» у нас, как правило, «чужой», «потенциально опасный», «себе на уме» и т.д. Поэтому нередко при взаимодействии с «незнакомцами» наши соотечественники соскальзывают в формализованные, полные штампов дискурсивные практики «официального» регистра, или же пытаются перевести коммуникацию в «приватный» регистр. В последнем случае россияне для выстраивания взаимопонимания обычно прибегают к поиску «общих мест», которые, если следовать определению Л. Тевено, суть пространства, в которых общаются близкие в плане повседневной коммуникации и нравов люди, а также общие смыслы, которые рождаются из такого опыта жизни рядом, вместе (7). То есть люди ищут в опыте «чужих», «других» что-то, соответствующее собственному опыту, какие-то «общие места» (мы из Питера, мы были пионерами, мы служили в ВДВ и пр.).

10. В ходе исследования петербургских градозащитников были зафиксированы отдельные случаи, свидетельствующие о преодолении синдрома «публичной немоты», примеры, когда общественные активисты совместными усилиями создавали общий языковой код, позволяющий им приходить к общему пониманию ситуации и вырабатывать единую стратегию общественного участия. Как правило, это происходило в тех случаях, когда дискутантам удавалось найти «близость через общие места». Эта категория также заимствована из категориального аппарата французской прагматической социологии. Отталкиваясь от теоретической модели, разрабатываемой Л. Болтански и Л. Тевено (8), я формулирую гипотезу, объясняющую укорененность синдрома «публичной немоты» в постсоветской России.

11. Чтобы описать социальный механизм возникновения из суммы автономных действий отдельных акторов («чужих», «других») некого коллективного действия, рожденного из общего понимания и оценки ситуации, Л. Тевено вводит категорию грамматика политической связи. Под такой грамматикой понимаются практические способы интеграции множественного в общее, состоящие из специфических способов коммуникации и координации, а также приемов интеграции, в результате которой возникает некоторое «мы» (9). Тевено выделяет три вида универсальных для различных обществ политических грамматик: 1) общее благо, 2) либеральная грамматика и 3) близость через общие места. Каждая из трех политических грамматик отличается автономной процедурой и самодостаточной прагматикой достижения общего.

12. В грамматике общего блага основной «точкой сборки» общественного является «круглый стол» публичной дискуссии. При­общение тут осуществляется посредством публичной дискуссии заинтересованных участников по поводу прозвучавшей критики несправедливости происходящего, которая имеет форму делиберации, то есть круглых столов, организованных в попытке найти приемлемое для всех решение. Общее в сообществах, функционирующих по правилам этой грамматики, возникает как моральное единение на основании определенной концепции общего блага.

13. В либеральной грамматике главное – это пирамиды координации мнений и делегирования интересов, позволяющие всем заинтересованным лицам участвовать в общественно-политической жизни посредством рыночного обмена или обмена мнениями, ведущего иногда к голосованию. В либеральной грамматике конституирование общего производится посредством координации интересов избирателей и агентов рыночных отношений, что достигается путем обменов – ценностей и мнений. Так возникает особое «мы» – сообщество противостоящих друг другу людей, связанных воедино рынком или парламентом.

14. Для общества, где базовым способом при-общения является грамматика близости через общие места, основным вопросом социальной структурации становятся границы, локализующие его акторов, то есть разделяемое ими общее место. Согласно классификации Тевено, грамматика близости через общие места понимается как при­общение, или при-соединение, к некоему общему опыту-знанию. Общее в этой грамматике возникает в ходе регулярных столкновений и случайных взаимодействий, происходящих, как правило, в «приватном» регистре через разделение общих мест.

15. Мои наблюдения за дискуссиями активистов локальных инициативных групп и градозащитных движений Петербурга указывают, что в их сообществах доминирующей грамматикой политической связи определенно была близость через общие места. Конечно, на основании ограниченного эмпирического материала (анализ которого лег в основание этого доклада) невозможно делать какие-то определенные выводы о причинах неразвитости публичного регистра социального взаимодействия в нашем обществе. Но в качестве гипотезы можно высказать предположение, что истоки «публичной немоты» связаны с теми особенными способами коммуникации и интеграции множественного в общее, к которым привычно прибегают наши соотечественники. Если представить, что близость через общие места выступает доминирующая политической грамматикой в РФ, тогда становится понятным и откуда происходит дефицит навыков публичного дебата и соответствующего ему коммуникативного регистра. В грамматике близости через общие места локализующие акторов границы социального пространства-опыта важнее, чем моральное единение вокруг общего блага, или общих процедур переговоров и делегирования полномочий. Грамматика близости через общие места не требует развития публичного языка, ей достаточно «приватного» регистра взаимодействия. Возможно, поэтому постсоветская Россия остается расколотым на множество островов (общих мест) «архипелагом», не способным объединиться в единый социальный «континент».

(1) Всероссийский опрос «День народного единства», проведенный ВЦИОМ 02.11.2012. См. сайт ВЦИОМ, пресс-выпуск №2157: http://wciom.ru/index.php?id=515&uid=113315

(2) Речь идет о следующих проектах: 1) «Социальная история петербургского движения за сохранение историко-культурного наследия» в рамках проекта «Общее и общественное в российском контексте», ЕУСПб при поддержке фонда «Династия», 2007–2009; 2) совместно с Маркку Лонкила: «Environmental Activism in St. Petersburg and Helsinki: Comparing Analyses of Political Cultures», ЦНСИ, Университет Хельсинки при поддержке Академии Финляндии, 01.2010 – 06.2010; 3) «Городские движения в современной России: в поиске солидарных практик», Институт «Коллективное действие», 2011- 09.2012.

(3) Gladarev B., Lonkilla M. The Role of Social Networking Sites in Civic Activism in Russia and Finland // Europe-Asia Studies: Vol. 64. No. 8. 2012. P. 1377-1396.

(4) Гладарев Б. Историко-культурное наследие Петербурга: рождение общественности из духа города // От общественного к публичному/ под ред. О. Хархордина. СПб.: Издательство Европейского университета, 2011. С. 71-304.

(5) Одно дело – обсуждение какого-то вопроса между соседями, или формально равными активистами, и другое, когда в дискуссии участвуют чиновники городской администрации, эксперты, девелоперы, общественные активисты. Предзаданные условия общественных слушаний по градостроительным вопросам, где организаторы обычно аккумулируют ресурсы (свои ведущие с правом включать / выключать микрофон, приглашенная массовка, охранная служба и даже ОМОН, как в случае слушаний по «Охта-центру» 1.09.2009), сильно разнятся с условиями, в которых происходят, например, еженедельные встречи и обсуждения активистов градозащитного движения (неформализованные, солидарные, далекие от «жестких форматов»).

(6) Подробно бинарная оппозиция «приватного» и «официального» регистров разобрана в докладе Н.Б. Вахтина

«Эти грамматики, берущие начало в политической философии, поддерживают как институциональные конструкции, так и способы публичного действия… [А] социологические изображения коллективов, союзов или обществ заимствуют кое-что из различных политических и моральных грамматик совместной жизни». Тевено Л. Наука вместе жить в этом мире // Неприкосновенный запас. 2004. № 3. С. 5–6.

(7) Тевено Л., Карева Н. «Чудесный хлеб» гостеприимства (недоразумения, проясняющие открытость и закрытость сообществ) // Новое литературное обозрение. 2009. № 6 (100). С. 678–701.

(8) Boltanski L., Thevenot L. De la justification: les economies de la grandeur. Paris: Gallimard, 1991; Thévenot L. Bounded Justifiability: Assurance and oppression in securing life together with binding engagements, Paper presented for the international conference “Bonds and Boundaries. New Perspectives on Justice and Culture", Ritsumeikan University, Kyoto, March 18- 20, 2010. См.: http://www.soc.univ.kiev.ua/NEWS/2010/teveno/Bounded_justifiability(EN).doc

См. эти тексты также на сайте «Гефтер»: http://gefter.ru/archive/7296