Нам уже приходилось воспроизводить на Когита.ру тексты докладов некоторых ведущих российских социологов на 4-м очередном Всероссийском социологическом конгрессе, происходившем в г. Уфе в октябре 2012 года). См.:

«Доверие» в России: смысл, функции, структура  (Л. Гудков)

Проблемы активистской социологии в России  (О. Яницкий)

Что такое социальная солидарность? (А. Гофман)

Ниже – текст доклада профессора, заведующего кафедрой социологии МГИМО С.А. Кравченко

Текст воспроизводится из электронного издания - собрания материалов Конгресса (см. на сайте Института социологии РАН). Из экономии места и для облечения восприятия в настоящей публикации опущен научный аппарат – ссылки на литературные источники. При желании можно найти их в первоисточнике. А. Алексеев. 9.01.2013

Секция 1. Обшества и теории: отражения, притяжения, отторжения

Кравченко С. А., Москва

Социологическая диагностика сложного социума

Ключевые слова: сложность, нелинейность развития, «стрела времени»,

социологический постмодернизм

ХХI век ознаменовался углублением «старых» и появлением принципиально новых глобальных проблем. Среди них: антропогенное воздействие на планету и востребованность общепризнанной этики в экологии, ибо беспрецедентное производство материальных благ осуществляется за счет разрушения биосферы; организация жизнедеятельности в условиях практической космополитизации мира, появления новых типов мобильностей; возникновение невиданных ранее рисков, в том числе риски новых

болезней; амбивалентные последствия информатизации, инновационной деятельности, культурной открытости. Соответственно, представители ученого мира переориентируются на исследование динамики природно социальной сложности как целостной среды существования человечества, развитие которой, однако, происходит в контексте бифуркаций, сопутствующих разрывов и социокультурных травм. В контексте возникших реалий сложности академик Н.Н. Моисеев вообще поставил вопрос «быть или не

быть… человечеству?»1.  В связи с этим, ученые вынуждены одновременно работать по двум взаимосвязанным направлениям – анализировать новейшие проявления сложности социума и разрабатывать адекватные теоретико-методологические подходы его анализа, основанные на принципиально новых моделях стратегического мышления.

Отметим двенадцать, на наш взгляд, наиболее характерных параметров сложного социума, которые, подчеркнем, развиваются в контексте «стрелы времени».

1.         Самоорганизация и рефлексивность социума

Как считает российский академик В.С. Степин, утверждаются саморегулирующиеся системы, качества которых не сводится к свойствам их частей1. При этом части систем все более и более выходят из-под структурных ограничений, которые ранее достаточно жестко определяли их функциональные возможности (Э. Дюркгейм). Они обретают принципиально новое качество – агентство (термин неудачный, по крайней мере в русскоязычном контексте, в отличие романских языков, где термин агент имеет более широкий смысл. Примечание А. А.) , понимаемое, по П. Бурдье и Э. Гидденсу, как способность к рефлексивности социальных структур или акторов (коллективных и индивидуальных), что качественно усложняет процесс трансформации социума за счет включения в него как интенциональных, так и ненамеренных последствий, ибо характер их функциональности ограничен лишь их прежним социальным опытом (габитусом)2.

Возрастающая рефлексивность социума и ее ненамеренные последствия были центральной проблемой 8-ой Конференции европейской социологической ассоциации (2007 г., Глазго). Особый интерес вызвало выступление Маргарет С. Арчер, посвященное «новому рефлексивном императиву и трансформации гражданского общества», в котором анализируются явные и латентные последствия динамики рефлексивности для гражданского общества. Утверждающаяся глобализация, по ее мнению, качественно меняет характер рефлексивности. «Впервые в человеческой истории, – подчеркнула докладчик, – рефлексивный императив касается всех». В итоге Арчер делает вывод: нынешняя трансформация рефлексивности, являющейся посредником между структурой и деятельностью акторов, ведет к «переопределению и переструктурированию конфликта, гражданственности и гражданского общества»3.

По А. Турену, формируется социальный тип активно действующего рефлексивного индивида, который «больше верит в личные свободы, чем в коллективное освобождение, утверждая, что общественная жизнь вовсе не управляется естественными или историческими законами, а направляется действием тех, кто борется и договаривается о том, чтобы придать некую общественную форму значимых для них культурным ориентациям»4.

Естественно, агентство приводит к радикальным изменениям в самих социальных структурах. Как считает Ж. Деррида, возникает эффект «игры структуры» в виде саморефлексии, которая может переводить ее в динамичное состояние без фиксированного, но весьма активного центра: отныне  «центр структуры, ориентируя и организуя согласованность системы, дозволяет и игру – люфт элементов внутри формы как целого». Однако центр не исчезает вовсе: он «также и закрывает игру, которую сам открывает и делает возможной», т. е. центр гибко управляет функциями своих

элементов в условиях неравновесной среды. При этом «центр и в структуре,

и вне ее – центр ее в ином месте. Центр – это не центр»1. Саморефлексия касается и авторитета самих акторов.

2.         Усложняющееся становление

Современный мир стал становящимся, а российское общество, как считает академик М.К. Горшков, за последние двадцать лет превратилось в «новую социальную реальность»2. По оценке Президента (2002‑2006) Всемирной социологической ассоциации П. Штомпке, нормой ныне является становление (becoming) социума, которое происходит в контексте сопутствуют разрывов и социокультурных травм. Им была предложена теория  оциального становления, нацеленная на анализ «общества в действии»3. По его определению, социальная травма – метафорическое обозначение «определенной патологии агентства», переживаемого соци-альной группой или обществом в результате «деструктивного воздействия на социальное тело непредвиденных, отчасти неопределяемых, имеющих непредсказуемый финал процессов», интерпретируемых как культурно травматические (пример тому – крах коммунизма в Восточной Европе, «считавшийся революционным прорывом и встреченный с энтузиазмом участниками» и «обнаруживший иное, уродливое лицо»)4. Травма – не состояние, а «динамично развивающийся процесс», предполагающий «травматическую последовательность» в виде шести стадий:

1.  «Структурная благоприятность», среда, способствующая возникновению травмы.

2.  Травматические события или ситуации.

3.  Особые способы их определения и интерпретации.

4.  Травматические симптомы, выраженные в разделяемые всеми образцы поведения и общепринятые мнения.

5.  Посттравматическая адаптация.

6.  Преодоление травмы – завершающая фаза или начало нового цикла травматической последовательности5.

О становлении сложного социума посредством социальных и культурных травм говорят и другие ученые. Так, К. Эриксон различает индивидуальные и коллективные травмы. В его интерпретации, травма индивидуальная – огромной силы удар по психике человека, проходящий через защитные механизмы так быстро, что индивид не может реагировать на него достаточно эффективно; травма же коллективная – удар по базовым основаниям социальной жизни, разрушающий социальные связи людей.  В отличие от травмы индивидуальной травма коллективная протекает медленно, в итоге проявляется в виде шока осознания, что сообщество более не существует и нет эффективного источника социальной поддержки1.  С позиций методологии своей культуральной социологии Дж. Александер рассматривает социальную травму, не как реально существующий социальный факт, а нечто, имеющее статус зла, как результат его кодирования, означения через призму определенных культурных ценностей и норм. «Для того, чтобы травматическое событие обрело статус зла, необходимо его становление злом, – пишет он. – Это вопрос того, как травма входит в знание, как она кодируется»2. Изначально означение осуществляется с помощью бинарной оппозиции, представляющей отношения в социально и культурно сконструированных системах, в которых знак обретает свой смысл только в контексте со знаком, находящимся к нему в оппозиции (добро – зло; демократический либерализм – демократическая репрессия, священное – вульгарное и т. д.).

3.         Социальный порядок иного качества

Пришедшие в нашу жизнь неопределенности и турбулентности не предполагают беспорядок вообще. «Сложность, – замечает известный английский социолог Дж. Урри, – утверждает “научные” основания неопределенности, но, тем не менее, она необычным образом организована… нет простого роста беспорядка… Например, турбулентные потоки воды и воздуха, кажущиеся хаотичными, являются высоко организованными»3.

«Порядок и хаос – продолжает Урри, – выражают определенное состояние баланса, в котором компоненты ни полностью замкнуты в конкретном месте, ни полностью исчезли в анархии»4. Это принципиально новый взгляд на природу социального порядка, факторы его обеспечивающие. Согласно воззрениям классика социологии Т. Парсонса, чья теория порядка функционирования социальных систем считалась эталоном, иерархия ценностей

и норм, пронизывающая все уровни общества, задействует механизмы, которые в случае тех или иных девиаций достаточно эффективно восстанавливают социальное равновесие1. Однако ныне ситуация меняется: по мере усложнения социума «усилия по восстановлению социального порядка почти всегда порождают дальнейшие непредвиденные последствия, – отмечает Урри. – Они часто такого характера, что отодвигают общество дальше от упорядоченного равновесия»2. Более того, «социальный порядок в одной стране всегда зависит от ее сложных связей с эмерджентными транснаци-ональными отношениями»3.

4.         Амбивалентности и ненамеренные последствии открытости

Английский философ и социолог К. Поппер показал, что историческое развитие человеческой цивилизации идет по пути перехода от закрытого общества, жестко регламентировавшего все стороны жизни людей, к обществу открытому, создающему условия для развития индивидуальных свобод человека, его критических способностей, что, в конечном счете, позволяет рационализировать и общественные отношения, и взаимодействие человека с природой4. По существу, идеологи либерализма рассматривают открытость социума как «универсальный» идеал для всего человечества. Идеал «открытости» как «общечеловеческая» ценность был востребован руководством М. Горбачева при разработке политики «нового мышления», которая непосредственно способствовала ликвидации «железного занавеса», падению Берлинской стены5. Казалось бы, открытость в принципе не может угрожать «универсальным истинам» коммунистической идеологии. Но это событие «не забылось»: в страну устремилось принципиально иное знание, способствующее образованию культурных парадоксов6 и кентавризмов7.

Дело не в том, что К. Поппер заблуждался об универсальной природе открытости. Проблема глубже: усложняющаяся динамика качественно изменяет социальные реалии и не всегда в функциональную для людей сторону. Очевидно, есть защитные механизмы функционирования социума, выработанные историческими традициями, особенно рьяно соблюдаемые представителями религиозных структур. Заметим, практически все религиозные и идеологические деятели выступают против открытости своей веры или идеологии, некоторые даже избегают прямых контактов (встреча нашего патриарха с папой римским до сих пор не состоялась).

C амбивалентностями и ненамеренными последствиями открытости столкнулись прежде всего европейцы. После серии демократических революций в Европе и России Ф. Фукуяма, по существу, провозглашает всемирную победу идеалов либерализма1. Но качественный скачок к открытости социума почти мгновенно привел к парадоксу: «после падения Берлинской стены Европа не стала единой, виртуальная “стена” сдвинулась на восток, теперь она проходит по границам Украины, Белоруссии, Молдавии и России»2. При этом открытость резко обострила проблему «старения» – функционирования существующих обществ Европы, их институтов, идеалов и ценностей. Так, З. Бауман в недавно опубликованной работе «Текучие времена» пишет о смене либеральных идеалов в глобальном масштабе: начался переход от социально-правового государства, традиционных «оза-боченностей по поводу безработицы и инфляции» к «государству индиви-дуальной безопасности»3.

Еще одна амбивалентность движения к открытости открытого социума – образование парадоксального синтеза единого глобального мирового сообщества и невиданных ранее сегрегаций. Представление о мировом сообществе будет просто искаженным и иллюзорным, если не принять во внимание роль локалов и процесс быстрого образования анклавов самого разного толка. Новые социологические подходы к социальным реалиям указывают на взаимосвязь глобального, локального и анклавного. Согласно данным «Словаря глобализации», изданного английским социологом А. Джонсом, термину «глобализация» в современной трактовке чуть более 20 лет. Глокализация – неологизм Р. Робертсона (1992), включающий в себя два понятия: «глобализация» и «локализация», обозначающие современную форму глобализации, которая предполагает пространственно-временное сжатие: в одном пространстве и в одном времени сталкиваются разные (глобальные и локальные) культуры4. В трактовке У. Бека глобализация и глокализация – две стороны общего процесса, происходящего на разных уровнях. При этом им было высказано очень интересное соображение –как правило, данный процесс ведет не просто к дезорганизации локальных культур, а к определенному упорядочению хаоса посредством образования «третьих культур», ранее не существовавших. Глобализация, пишет он, – «диалектический процесс, который создает транснациональные социальные связи и пространства, обесценивает локальные культуры и способствует возникновению третьих культур»5.

На наш взгляд, самая успешная и наиболее адекватная усложняющейся социокультурной динамике является концепция В.А. Ядова «глолокал-анклавизации». Социолог отмечает, что в стране остаются отдельные анклавы, не тронутые глобализацией: «Несомненная и наиважнейшая особенность России – анклавизация страны»1, добавляя, что «в реальности имеет место «гло-локал-анклавизация» мирового сообщества»2. В нашем представлении современный анклав не есть пространство, не тронутое глобализацией. Как раз, наоборот, под влиянием глобализации возникает сегментированное пространство с новой «третьей культурой», со своим специфическим социальным временем. Поэтому современные анклавы могут быть как традиционалистского, так и постмодернистского толка, прозябания и успешности (пример тому – создающийся анклав российской силиконовой долины). Нам также представляется, что наряду с научными школами и невидимыми колледжами3 ныне можно говорить и о научных анклавах, для которых характерно приверженность к особому теоретико-методологическому инструментарию, убеждение в исключительности своей «истины», в правоте своей модели мышления.

5.         Фактор скорости социальных изменений

Отметим следующие три проблемы, которые нам представляются здесь наиболее значимыми. Во-первых, не только сокращается социальная дистанция и время для людей, проживающих в различных регионах мира, но человечество подошло к порогу собственно человеческих возможностей рефлексии быстротечных событий, чтобы принимать по ним адекватные, рациональные, а главное – решения с гуманными целями. Во-вторых, постоянно увеличивается доля короткоживущего социума и уменьшается доля долгоживущего. Это касается времени адекватного функционирования институциональных структур, жизни референтов, включая идеалы, ценности, авторитеты, знание, которое считается научным. Мини научно-технические революции, скачки к инновационному знанию, естественно, влияют на усложнение социума. В-третьих, всегда люди одного поколения жили в одно историческое время. Сегодня мы сталкиваемся с эффектом временного дисхроноза: в одном обществе сосуществуют люди, фактически живущие в разных темпомирах.

Под влиянием этих реалий возникли новые, невиданные ранее амбивалентности. С одной стороны, скорость преобразований, особенно скорость социальной мобильности, начинает играть роль нового социального капитала, который определяет не только социальный статус людей, характер конкретного социума, но и выступает индикатором модернизации,

культурных и научных достижений (достаточно вспомнить и гонку вооружений, и стремление летать выше всех, дальше всех, быстрее всех, и космическое соревнование). Ныне число позиций, в которых скорость имеет смысл инновационного фактора многократно возросло. Однако, с другой стороны, следует иметь в виду, что эти тенденции, тем не менее, не универсальны, автоматически не влекут за собой увеличение функциональности и гуманизации социума. Если определенная часть общества не справляется с увеличивающейся скоростью перемен, если не успевает рефлексировать

относительно ненамеренных последствий изменений, то могут возникать принципиально новые социальные катаклизмы, причина которых – временной дисхроноз. Мировая социологическая мысль выработала новаторские подходы в плане изучения явных и латентных последствий привнесения увеличивающейся скорости изменений в нашу жизнь. Французский теоретик Поль Вирилио создал научное направление, названное им дромология: от слова «дром» (анг. drome), что означает место гонок – ипподром, авто-

дром, велодром и т. д.

6.         «Переоткрытие» времени

Если в традиционном обществе время рассматривалось как свойство реальности, выраженное в непрерывном существовании, а религия трактовала его как сферу жизни, смерти, воскресения, в которой реализуется план Бога, что предполагает такие периоды как «вечность», «день Господен», «час», «ныне»1 и т. д., то с определенных пор становилось все очевиднее, что время обретает множество сущностей. Одними из первых стали обосновывать сложную сущность социального времени Р. Мертон и П. Сорокин,

которые ввели в научный оборот понятие «социальное время»2. При этом П. Сорокин утверждал, что происходит флуктуация времени, предполагающая его разные качественные параметры: «Существуют две разные концепции времени – писал он, – идеациональная и чувственная, что степень их относительной влиятельности менялась, и что идеациональная концепция времени имеет тенденцию доминирования в культурах и периодах главным образом идеациональных, тогда как чувственная концепция доминирует в культурах и периодах преимущественно чувственных»3. А. Абдель-Малек

прямо высказался против «универсальности» европейского времени. По его мнению, существуют, по крайней мере, два времени: западное «практическое» время, восходящее к Аристотелю и интерпретируемое категориями «формальной логики», и восточное неаналитическое время, суть которого «время – господин». С учетом этого факта сложности времени он ратовал за «неантагонистическое, но все же диалектически противоречивое взаи-модействие между двумя берегами нашей общей реки»1. Ф. Бродель прямо обосновывает множественность сущностей социального времени и его социальное конструирование2.

Ныне происходит «переоткрытие» времени. Сам термин предложил И. Пригожин для обоснования синергетической модели времени, что предполагает презумпцию необратимости времени, соответственно, отказ от «объективности» социальных законов – первые социологи (позитивисты) полагали, что все народы мира, по существу, повторят европейский путь развития, исходя из обратимости времени. Переоткрытие времени

также связано с выявлением его нравственной и этической составляющей: время – это некоторая конструкция и, следовательно, несет некую «этическую ответственность»3. Кроме того, переоткрытие времени предполагает отказ от простого линейного движения от прошлого к настоящему и будущему, замена его сложными нелинейными взаимодействиями. Так, по У.  Беку, «концепция риска изменяет отношение между прошлым, настоящем и будущем. Прошлое теряет свою власть определять настоящее. Его место как причину сегодняшнего опыта и деятельности взято будущим, так сказать, чем-то несуществующим, конструируемым и фиктивным. Мы обсуждаем и спорим о чем-то, чего нет, но что могло бы случиться, если мы не изменим курс»4.

7.         Виртуальная реальность

Речь идет, прежде всего, о приходе в нашу жизнь симуляций и симулякров, что предполагает знаковый, кодированный способ отображения реалий и событийности посредством символической формы. Сложность виртуальной реальности проявляется в том, что стираются различия между реальным и воображаемым, ибо своими корнями симулякр уходит в идею Платона «копии копии». Ж. Батай использует данное понятие для отказа от рассмотрения стабильных идентичностей, которые в принципе можно было

выразить через языковые понятия, ввиду того, что они фактически замещаются «открыто существующими» идентичностями, соответственно, востребовавшими для их интерпретаций особое состояние сознания и языка, знака мгновенного состояния ума и сознания, формирующих «пограничную» идентичность1. Для Ф. Джеймисона симулякр – копия, оригинал которой никогда не существовал2. Специально проблематику симулякра и более широко – симулирования реальности – исследовал Ж. Бодрийяр, показавший, что ее проявлений ведут к таким сложностям как «конец социального», гиперреальность, новая роль символического обмена. По его определению, сумулякры – символические знаки или образы, отрывающиеся по смыслу от конкретных объектов, явлений, событий, к которым они изначально относились, и тем самым выступающие как подделки, уродливые мутанты, фальсифицированные копии, не соответствующие оригиналу. Современные люди, считает он, все более имеют дело с воображаемыми представлениями о реальности, с гиперрельностью, трактуемой как «симуляции чего-либо», как то, что «всецело внутри симуляции».  В силу все большего распространения симулякров приходит «конец» самой социальной реальности.

8.         От евроцентризма к альтернативности

Сложный социум проявляется в увеличивающейся альтернативности общественного развития и историчности любой модели развития,что обусловлено как закономерностями развития сложных систем, так и стремлениями людей усовершенствовать свое бытие за счет модернизации. Модернизация — изначально возникающий на определенном уровне развития производительных сил и технологий процесс существенных социальных изменений, охватывающий все общество, все его подсистемы с соответствующими функциями – экономику, политику, государственные,

правовые, образовательные, семейные и иные институты (Т. Парсонс), – в результате которого осуществляется переход от традиционных, аграрных к современным индустриальным обществам. Соответствующие радикальные изменения происходят в общественном сознании: с одной стороны, утверждаются идеи прогресса в виде торжества рационализма, всесилия науки и техники, возможностей роста материального благосостояния, практической реализации прав и свобод человека, что порождает «желание быть современным», являющееся движителем инноваций и предпринимательства, а с другой – отказ от прежде функциональных ценностей и традиций, появление ненамеренных, рискогенных последствий, что формирует антимодернизационные идеи и тенденции. С тех пор модернизация и антимодернизация, по существу, являются двумя противоборствующими сторонами постоянно усложняющегося преобразовательного процесса, доминирование которых флуктуирует: в одни исторические времена господствуют идеи модернизации, а в другие – антимодернизации. По существу, однажды начавшись, модернизация и антимодернизация стали атрибутом развития человеческого общества. История каждой страны, прошедшей индустриальную модернизацию, свидетельствует, что за ней следовали все новые и новые модернизации, разделяемые антимодернизационными и достаточно эволюционными тенденциями развития, в которых, однако, вызревали материальные и субъективно культурные предпосылки для грядущих модернизаций. Пока нет очевидных свидетельств, что модернизационный процесс может в принципе быть прерван, но уже есть осознание того, что резко увеличиваются непредвиденные, рискогенные последствия каждой последующей модернизации, что подводит социум к кризису и катастрофе.  Именно модернизации явились, в конечном счете, главной причиной образования «турбулентного социума», как это констатировал Х Конгресс европейской социологической ассоциации (2011, Женева). В качестве гипотезы выскажем суждение, что ныне востребована гуманитарная модернизация, охватывающая все человечество.

9.         Возникновение гибридов социального и физического

Сложный социум иначе взаимодействует с природой, которая перестает быть просто средой жизни человека, превращаясь в органическую часть социума, рефлексирующего вместе с ним. «Глобальное, – отмечает Дж. Урри, – несомненно, характеризуется эмерджентной и необратимой сложностью, процессами, которые одновременно являются социальными и естественными»1. Если прежде сочетание несочетаемого выражалось в мифах о кентаврах, включавших в себя несочетаемое живое, то ныне воз-никли вполне реальные гибриды живого и неживого, физических и социальных отношений, которые ныне получают повсевместное распространение в среде и новейших технологиях. «Через анализ их динамичных взаимозависимостей в контексте комплексности их эмерджентные характеристики могут быть эффективно поняты, – пишет Урри. – Само по себе разделение между “физическим” и “социальным” является социоисторическим продуктом, который, как явствует, разрушается»2.

Под влиянием образования сложного социума возникают качественные изменения в климате. Проблема не столько в том, что в отдельных регионах мира отмечается потепление, а в других похолодание, сколько в становлении непредсказуемого турбулентного климата. При всех спорных моментах о глубинных причинах его утверждения, несомненно то, что, по крайней мере, одной из них является деятельность самого человека. К его изучению, как составляющей сложного социума, обращаются ведущие социолога мира. Э. Гидденс в одной из своих последних работ «Политика климатического изменения», в частности, обосновывает эффект отложенного воздействия человека на изменение реалий, включая природу и климат, назвав его «парадоксом Гидденса».

10.       Увеличивающиеся и усложняющиеся риски

Сложный социум – всегда рискогенный социум. Мы исходим из того, что риск динамичный феномен, постоянно усложняющийся под влиянием нелинейной социокультурной динамики, самоорганизации социума. Поэтому никакое определение не может дать его адекватную интерпретацию, ибо рисковая ситуация динамично непоследовательна в течение времени. Вместе с тем, с учетом динамичной природы риска в качестве его дефиниции, неизбежно имеющей компонент статичности, мы предлагаем следующее определение: социальный риск есть возникновение ситуации с неопределенностью, основанной на дихотомии реальной действительности и возможности: как вероятности наступления объективно неблагоприятного последствия для социальных акторов (индивидуальных или коллективных), так и вероятности обретения выгод и благ, что субъективно воспринимается акторами в контексте определенных ценностных координат, на основании чего осуществляется выбор альтернативы действия1. Главное на нашем определение – процесс выбора, органично входящий в агентство.

11.       Плюрализация рациональностей

Для сложного социума также характерно развитие новых типов рациональности, среди которых рефлексивность2, гавернментальность3, макдональдизация4, играизация5 и др. Соответственно, задача ученых, как считал Р. Мертон, – исследовать амбивалентности социальных явлений6, а также ненамеренные последствия рациональной, намеренной деятельности людей и особенно латентные проявления социума7. Как показали их исследователи, последствия этих рациональностей амбивалентны: с одной стороны, они создают новые образцы определенности и референтности, которые так важны в условиях социальной турбулентности но с другой стороны, – они дисфункционально влияют на традиционные социальные регуляторы, на духовную жизнь общества.

12.       «Переоткрытие» морали

Сложный социум характеризуется качественно иной моралью, являющейся социальным институтом. В ней происходят радикальные изменения, по существу, требующие ее переоткрытия. Для интерпретации современной морали предлагается концепция текучей морали, атрибутивным качеством которой является становление, текучесть: в реально обозримом времени происходит изменение принципов и норм жизни, появление в ней инородных ценностей, их слияние с традиционными ценностями и образование культурных гибридов, что ведет к дисперсии моральных принципов. Вместе с тем, текучая мораль способствует адаптации людей к усложняющейся социокультурной динамике.

Рассмотренные некоторые черты сложного социума, разумеется, не отражают всю его многогранность. Тем не менее, диагностированные нами качественно новые характеристики реалий, взятые в совокупности, позволяют сделать три основных вывода. Первый вывод – мир вступил в сложный социум. В России, соответственно, формируется сложное общество, параметры которого необратимы, в котором нам предстоит научиться жить. Второй – в этом обществе, к сожалению, почти не появились новые реалии гуманистического содержания (определенные ростки есть!). В целом же, имеет место увеличивающаяся и усложняющаяся циничнизация социума.

Третий – не выявлены в сложном социуме объективные реалии, существующие независимо от человека, которые бы прямо коррелировали с этими дисфункциональными, дегуманизационными процессами. Точнее, эти реалии возникли как отложенный во времени результат прагматически ориентированных модернизационных процессов, осуществленных последними 4 – 5 поколениями жителей планеты. Значит, главный источник проблем циничнизации социума в характере самой изменившейся деятельности человека, его новом дискурсе, включающем социальные практики потребительства, жадности, коррупции. Речь не идет о возврате к традиционализму, ибо сегодня доказано,  что время необратимо. Но отнюдь не утопией является в контексте сложного социума разработка и утверждение институтов (как социальных практик), генерирующих собственно гуманистические отношения, адекватные сложному социуму. Одним из них является обоснование научного направления междисциплинарного толка, сочетающего прагма тизм анализа сложного, нелинейно развивающегося социума с гуманизмом.