Вместо предисловия

Из статьи:

Алексеев А.Н. Об эпистемологической структуре и логике развития социологического знания (Телескоп, 2004, № 6)

… Первоначальная версия этой работы была подготовлена несколько лет назад и уже публиковалась мною [1; 2]. Речь там шла о соотношении разных теоретико-познавательных подходов к изучению человека и общества. (Эти подходы иногда называют “парадигмами”, говорят также о “парадигмальном кризисе” в социологии).

Однако в предыдущих публикациях автору никак не удавалось найти точного терминологического определения для пары конкурирующих в современной социологической науке эпистемологических “парадигм”. Поэтому вернусь к этой теме, не просто развивая ее, но и отказавшись от прежних “рабочих” названий: “объективная” и “субъективная” социологии, — и заменив их на иные, вполне, как я считаю, адекватные предмету обсуждения, а именно: субъект-объектный и субъект-субъектный эпистемологические подходы (способы познания) в социологии.

Эта пара терминов, так сказать, витала в воздухе, но первым ее употребил (в связке) мой, ныне покойный, друг, петербургский социолог С.М. Розет (1940-1994). И для прояснения сути дела, и для подтверждения приоритета коллеги — приведу пространную цитату из его работы 1992 г.:

“Социальное познание в мире подавления и отчуждения субъектности было субъект-объектным. “Исследователь”, как потенциальный советник истеблишмента (на Западе) или номенклатуры (у нас), отчуждал субъектность от “Исследуемого” и от совокупности “Исследуемых”, превращая и его, и совокупность в социальный объект, объект исследования, управления, планирования и проектирования.

Опредмечивание “Исследуемого” связано с опредмечиванием “Исследователя”, с выведением его за счет присвоенной чужой субъектности из нормальной человеческой позиции в сверхчеловеческую (в сущности, объектную), как носителя и обладателя “Объективной истины” и “Научного метода”, с установлением вертикальных отношений между этими двумя людьми. Но если для “Исследуемого” подвергнуться исследованию — это неприятный эпизод, приносящий незначительный ущерб, то для “Исследователя”, профессионально вовлеченного в эту гносеологическую ситуацию и вынужденного идентифицировать себя с “Методом”, “Истиной”, сверхчеловеческой позицией, ущерб от объективации может быть значительным, вплоть до обеднения или атрофии личностного, ценностного, эмотивного начала.

В данной работе мне хотелось бы содействовать становлению субъект-субъектного познания. Субъект-субъектное познание может быть только равноправным диалогом “Исследуемого” и “Исследователя” по поводу темы исследования, без монополии на “объективную истину” у сторон.

...В рамках субъект-субъектной методологии опросный лист представляет собой аспект сюжета жизненного пути респондента. Сам сюжет представляет собой индивидуальные способы разрешения конфликтов, и построения отношений сотрудничества. Сюжет неразрывно связан с именем респондента, но в некоторых отношениях может быть типологизирован по сюжетному сходству или вовлеченности в межиндивидуальный или надиндивидуальный (групповой) сюжет. Респондент превращается в собеседника “Исследователя”, по возможности заинтересованного в теме исследования и становится автором версии конфликта и соавтором исследования...” [3, с. 553-555].

 Интересно, как при этом формулирует мой коллега свое отношение к альтернативной социологической “парадигме”:

“...Несмотря на критический пафос приведенных обоснований, предполагаемый конфликтологический подход лишь очерчивает область субъект-субъектного познания, оставляя субъект-объектному познанию адекватную ему реальность” [3, с. 555].

Все это писано без особой теоретической амбиции, в применении к конкретному предмету исследования (социальные конфликты в новых российских условиях), но нетрудно заметить и фундаментальность выдвинутой гносеологической дилеммы.

Глубинные концептуальные корни заявленной тогда С.М. Розетом методологической позиции могут быть обнаружены не только в рамках социологической науки как таковой (о чем ниже), но и в мирожизненных, философских размышлениях А.А. Ухтомского о “доминанте на лицо другого” и о потенциальном (актуальном?) “тождестве субъект-объекта” [см. 4; 5], и в философии А. Швейцера, трактовавшего “знание как переживание мира” и постулировавшего “внутреннюю связь” познающего субъекта с миром [см. 6], и в теории познания М. Полани, где главный акцент делается на “личном участии” исследователя и его “самоотдаче” в ходе постижения реальности [см. 7], и в постановке П. Сорокиным, в конце жизни, вопроса о “действительной идентификации познающего и познаваемого” [см. 8]…

1. Алексеев А.Н. К вопросу о “парадигмах” в социологическом знании / Роль фундаментальных социологических исследований в преподавании гуманитарных дисциплин и становлении гражданского общества. Ч. 2. СПб, 1999).

2. Алексеев А.Н. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Тт. 1-2. СПб.: Норма, 2003.

3. Розет С.М. К теории конфликта в социологии / А.Н. Алексеев. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Т. 1. СПб.: Норма, 2003, с. 553-556.

4. Ухтомский А.А. Письма к Е.И. Бронштейн-Шур / Писатели рассказывают о науке . Сб. 10. М.: Советский писатель, 1973.

5. Ухтомский А. Заслуженный собеседник. Этика. Религия. Наука. Рыбинск: Рыбинское подворье, 1997.

6. Швейцер А. Культура и этика. М.: Прогресс, 1973.

7. Полани М.. Личностное знание. На пути в посткритической философии. М.: Прогресс, 1985.

8. Сорокин П. Интегральная теория познания социальной реальности // Реальность и субъект, 1998, № 2/3.

**

Из книги: Алексеев А.Н. Драматическая социология и социологическая ауторфлексия. Том 4. СПб.: Норма, 2005

Содержание

Глава 23. ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИЕ ДЕБАТЫ

23.1.   «Прорвался ли автор к сути?!» (фельетон о «Драматической социологии...») (авт. — В. Григорьев)

23.2.   Что такое «строгое исследование»? (авт. — А. Алексеев, Б. Беликов)

23.3.   Пределы компетенции дискурсивной социологии (авт. — В. Шубкин)

23.4.   Из истории идейной борьбы вокруг проблемы социального эксперимента

(авт. — Р. Рывкина, А. Винокур)

23.5.   «Качественное знание — это своего рода маточный раствор...» (авт. — С. Белановский; А. Алексеев)

23.6.   «Case study» как исследовательская методология (авт. — В. Герчиков) 23.7.   Из болгарского энциклопедического словаря по социологии (авт. — Ст. Михайлов)

23.8.   «Скрытая камера» социолога

23.9.   На пороге экоантропоцентрической социологии (авт. — Т. Дридзе)

23.10. «Метод — не только путь, но и взгляд...» (авт. — Н. Козлова)

23.11. К вопросу о «нормальной» и «ненормальной» социологии

23.12. «Физика Логоса» и коммуникативная социология (авт. — С. Чесноков)

         23.12.1. И еще одна рецензия...

         23.12.2. Этика и наука

23.13. Введение в коммуникативную социокультурную биографику (авт. — Р. Ленчовский)

23.14. Оборона, которую считаю необходимой и достаточной

23.15. «Ключевым здесь является вопрос о жанре...» (авт. — Д. Равинский)

Ремарки:

Две «карьеры» (раздел 23.1); Кульминационный пункт памфлета (23.1); «Суди себя сам» (23.1); Суть и сущность (23.1); Ментальный конфликт «отцов» и «детей» (23.1); К вопросу о литературных, журналистских и научных жанрах (23.1); МОНОлогизм versus ПОЛИлогизм (23.1); Создатели автопортретов (23.1); ...и математика не исключает «нестрогость»! (23.2); Предрассудки «позитивной» науки (23.2); Обоснованность, надежность, экономичность, изящество (23.2); Каким быть дальнейшему научному движению? (23.2); Еще одно толкование «научной строгости»... (23.2); Мой «заочный» научный наставник (В. Н. Шубкин) (23.3); Дорого то, что сказано вовремя... (23.3); Социальный эксперимент = исследование + управление? (23.4); Живко Ошавков и Анатолий Давыдов (23.7); К вопросу о профессиональной этике (23.8); Дридзевские чтения (23.9); За «рефлексивную социологию» (Г. Саганенко) (23.9); Коллажи жизни (23.10); Внутриличностный конфликт интерпретатора с протоколистом (23.10); Вспомним М. Гефтера (23.10); «Субъект-объектная» и «субъект-субъектная» социологии (23.11); О физике Логоса (С. Чесноков) (23.12); Не только учебная версия... (23.13)

Приложения к главе 23

П.23.1.   Собеседование теории с реальностью (А. Ухтомский) (авт. — А. Ухтомский)

П.23.2.   Личностная самоотдача как преодоление дизъюнкции между субъективным и объективным (М. Полани) (авт. — А. Грицанов; В. Лекторский; М. Полани)

П.23.3.   «Из тупика на коронную дорогу интегральной социологии и психологии...» (П. Сорокин) (авт. — П. Сорокин; Н. Серов)

П.23.4.   Из истории гуманистической (интерпретативной) социологии

П.23.4.1.    Первая школа качественных исследований в социологии (авт. — В. Семенова)

П.23.4.2.    «Границы социологического познания пролегают там, где кончается интерес или изобретательность социолога...» (авт. — М. Филипсон; П. Филмер; Х. Абельс; В. Семенова)

П.23.5.   О драматургической социологии (И. Гофман) (авт. — Х. Абельс; А. Ковалев)

П.23.6.   О социологической интервенции (А. Турен) (авт. — А. Турен)

П.23.7.   «Истории жизни» и перспектива пробуждения социологии (авт. — Д. Берто)

П.23.8.   «Рутина», «события» и «загадка жизни»

(авт. — В. Голофаст)

П.23.9.   Метод погружения (авт. — В. Павленко)

П.23.10. Гюнтер Вальраф — король анонимной «ролевой журналистики». Интермедия (авт. — М. Зоркая)

П.23.11. «Исповести» и «жизнемысли» Георгия Гачева (авт. — Г. Гачев)

П.23.12. Классическое, неклассическое и постнеклассическое социальное видение (авт. — В. Василькова)

Ремарки:

Движение мировой научной мысли (раздел П.23.3); Диспут между «интуитивистами» и «рационалистом» (П.23.3); «Прово-кативные» ситуации = «моделирующие» ситуации? (П.23.4); Сокрытая сторона жизни (П.23.8); Биографический метод и диалог (П.23.8); «...когда субъект случившееся с ним представляет как им инициированное, а условия, в которых ему приходится находиться, — как им созданные...» (П.23.9); Метод погружения как предельный случай включенного наблюдения (П.23.9); Погружение — диалог — постижение (П.23.9); Погружение как акт ответственности (П.23.9); Разведение или

соединение социальных ролей? (П.23.10); «Жизнемысли» и «мыследействия» (П.23.11); Социология — дальнозоркая либо близорукая... (П.23.12)

**

Глава 23. ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИЕ ДЕБАТЫ

…Наука, как ее стали потом понимать все профессионалы (что может быть скучнее профессионалов?), это уже не только учет возможных противоречий, как было в платоновских «Диалогах», но попытка выявить, что, — после всех возражений, — может быть признано за однозначно-определенную истину. Однозначно-определенная истина — это то, что мыслится без противоречий. Сравнительно легко было признать без противоречий, что существуют собаки, кошки, львы, сосны, пальмы и проч. Возникла аристотелевская «естественная наука», соответствующая нашим «систематикам» в ботанике и зоологии. Но уже бесконечно труднее было сговориться о силах и законах, владеющих событиями. Возникли попытки построить «геометрию без противоречий», «физику без противоречий», наконец, «метафизику без противоречий». Схоласты стали рисовать себе науку как совершенно безличную, однозначную, категорическую в своих утверждениях, чудесную и исключительную систему мыслей, которая настолько сверхчеловечна, что уже и не нуждается более в собеседнике и не заинтересована в том, слушает ли ее кто-нибудь. Это пришел пресловутый рационализм! Рационализм обожествил науку, сделал из нее фантом сверхчеловеческого знания. Профессиональная толпа професcоров, доцентов, академиков, адъюнктов и т. п. «жрецов науки» и посейчас живут этим фантомом и тем более, чем более они «учены» и потеряли способность самостоятельно мыслить! Засушенные старые понятия они предпочитают живой, подвижной мысли именно потому, что там, где вместо живой и подвижной мысли взяты раз навсегда засушенные препараты мыслей, их легче расположить раз навсегда в определенные ящички. Вместо живого поля — гербарий! Оно спокойней и привычней для рационалиста и рационализма! «De l’homme а la Science» («от человека к науке» — фр. — А. А.) — характерно озаглавил свою книгу по теории естествознания один из правоверных представителей современного рационализма Ле Дантек. «La Science» это, видите ли, уже не «l’homme» — это что-то неприкосновенное для человека!!¹ Для этих самодовольных людей, которыми переполнены наши кафедры, было чрезвычайным скандалом, когда оказывалось, что систем геометрии без противоречия может быть многое множество, кроме общепринятой эвклидовской; и систем физики может быть множество, кроме ньютоновской. А это значило, что «однажды навсегда построенная система истин» есть не более, как претенциозное суеверие; а рационализм снова должен уступить свое, так хорошо насиженное место диалектике. Великое приобретение нового мышления в том понимании, что «систем знания» может быть многое множество, развиваются они, как и все на земле, исторически и в истории имеют свое условное оправдание, но логически равноправны. По-прежнему за ними стоит живой человек, со своими реальными горями и жаждой Собеседника…

А. А. Ухтомский (Из писем к Е. И. Бронштейн-Шур. 1928)

23.1. «Прорвался ли автор к сути?!» (фельетон о «Драматической социологии…»)

Несколько вступительных слов

Недавно ко мне обратился мой младший коллега[1] : не напишу ли я рекомендательный отзыв на подготовленную им рукопись учебного пособия по методике и технике социологических исследований? Прочитав, я предпочел ограничиться устными замечаниями и соображениями (рукопись показалась мне довольно «сырой»).

В свою очередь, я подарил коллеге только что вышедшую «Драматическую социологию и социологическую ауторефлексию» (тома 1 и 2): а не захочет ли он ее отрецензировать? Тот, прочитав оба тома, как говорит, с интересом, взялся за дело «с веселием и отвагою».

Итак, эту рецензию на свою книгу я, в известном смысле, сам же и «заказал»!

…Получилась своего рода тестовая (моделирующая) ситуация (стихийный эксперимент?). Вот, разница поколений… Разница базовых образований и профессиональных школ… Наконец, разница общеметодологических ориентаций (научных подходов).

Как читатель, вероятно, заметит, мой коллега крайне самоуверен, и его сочинение, уж всяко, для автора не комплиментарно. Но, если отбросить шелуху краснобайства и зубоскальства, его рецензия комплементарна к книге: она неплохо оттеняет позицию автора и расширяет круг «версий» эксперимента социолога-рабочего.

В чем мы с младшим коллегой принципиально расходимся?

Автор настоящей книги полагает неуместным (ложным?) кардинальное противопоставление «субъект-субъектной» и «субъект-объектной» (можно называть и иначе) социологий, что обычно сопровождается апофеозом (провозглашением «правильности»!) той либо другой. Автор отстаивает тезис о равноправии и взаимодополнительности разных эпистемологических подходов к изучению социальной реальности.[2]

Иначе думает мой оппонент, который демонстрирует свою безусловную приверженность (беззаветную преданность…) к одной лишь «объективной» (точной, строгой, «позитивной»!) науке. Что же касается активистских и интуиционистских подходов, в частности, в социологии, то он если и готов с ними примириться, то лишь истолковав их в духе узко понятого (вульгарного?) рационализма.[3]

По существу, это позиция воинствующего сайентизма (его рецидивов?), уже как будто становящаяся анахронизмом. Но предоставлю слово моему памфлетисту. (Июнь 2003).

Рецензия В. Григорьева на книгу А. Алексеева (май 2003)[4]

[Здесь это произведение представлено в том виде, в каком мне довелось ознакомиться с ним весной 2003 г. Тогда же я поделился с В. Г. своими соображениями по поводу его работы (см. ремарки и подстрочные примечания ниже), а также своим намерением включить ее — с комментариями — в заключительный том «Драматической социологии и социологической ауторефлексии».

Надо сказать, все авторские соображения были моим оппонентом благополучно проигнорированы, и вскоре за тем этот текст, практически без изменений, с незначительной редакционной правкой, оказался опубликован в «Социологическом журнале» (2003, № 2), да еще почему-то с ошибкой в обозначении авторства…[5] — А. А.]

Двухтомник Андрея Николаевича Алексеева «Драматическая социология и социологическая ауторефлексия» (1072 страницы) описывает квазиэкспериментальное исследование производственных отношений, предпринятое автором в 1980-84 годах. Исследование продолжалось до 1988 года, но хронологические рамки у книги более узкие.[6] Автор поступил на работу наладчиком в «Ленполиграфмаш» и скрупулезно фиксировал производственные практики, с которыми сталкивался. Особенность метода А.[7] состояла в том, что помимо наблюдений за естественным ходом событий автор выступал с определенными инициативами и описывал их последствия. Книга представляет собой т. н. «плотное описание». Автор включил в публикацию множество документов, относящихся как к самому исследованию, так и к его контексту. Одним из главных элементов контекста автор рассматривает себя, а возможно, и читателя. Поэтому читатель книги обнаружит личные письма, стихи [разных лиц, но не автора книги. — А. А.], описания событий, произошедших совершенно независимо от деятельности автора, реакцию других людей на тексты А. Местами, автор признает, что «вышел из берегов», но в чем состоят эти берега? Контекст не имеет логических ограничений по определению. Латинское слово контекст означает «соединять плетением», результат плетения нитей называется текстилем. А что же невозможно соединить плетением в мире текстов, если все тексты строятся наподобие нитей? У них есть начало, конец и длина [гм! — А. А.].

Собственно полевое исследование имело целью рассмотреть гипотезы, относящиеся к процессу внедрения инноваций на социалистическом предприятии (страницы 256-257, первый том). Основные негативные [? — А. А.] гипотезы — о неэффективной экономической политике государства в целом выглядят подтвердившимися. Гипотеза о накоплении общественного осмысления социальных и экономических проблем и возможности достижения нового уровня в инновационном поиске не получила подтверждения. Вряд ли имеет смысл подробно обсуждать результаты исследования сегодня, когда объект — социалистическое предприятие — исчез.[8] Автор весьма далеко уходит от схемы изложения, традиционной для социологии. Собственно, я нигде внятного перечня итогов исследования не нашел. Зато многократно подчеркивается ценность описания событий как жизненного документа. Автора следует отнести к той школе [увы, не названа! — А. А.], которая считает, что результат исследования — это текст интервью, фильм или протокол наблюдений, а не проверка гипотез, получаемых из теоретического знания. Таким образом, это произведение следует воспринимать не как итог работы автора, а как отправную точку работы читателя, имеющего намерение лучше понять общество, в котором жил и живет А.

А. называет свой метод на разных этапах своей научной работы как «экспериментальная социология», «наблюдающее участие», «драматическая социология». Эти слова уже многое скажут специалисту. Сам А. отдал немало места в книге размышлениям о месте своего исследования в современной социологии [?! — А. А.]. Разумеется, дизайн исследования не может быть отнесен к эксперименту ни в виде замысла, ни в том виде, как он реализовался. Мне представляется важным подчеркнуть отличие метода автора от участвующего наблюдения. Каноны наблюдения как научного метода предполагают, что присутствие наблюдателя способно разрушить объект наблюдения. Отсюда предписание — минимизировать воздействие на объект. Автор исходит из того, что реалистическое воздействие на объект не только не противоречит целям социологического исследования, но способно привести к получению необходимого знания, которое иным способом не может быть (легко) получено.

В качестве меры допустимости оценки предлагается принцип «вынужденной инициативы». Если что-то не заработает, то вину могут возложить на вас. Тогда лучше заранее угадать, в чем вас обвинят. Если представить свою инициативу как вынужденный системой шаг, то окружающие воспримут это с пониманием, т. е. вы осуществите экспериментальное воздействие, не поставив под сомнение его системный характер. Соответственно, система отреагирует нормально, как бы она ни реагировала на подобное воздействие в вашем отсутствии.

Еще один принцип, который использует автор, — принцип справедливости.[9] Этот принцип регулирует отношения с людьми. Ответственность (читай неудобства) следует переадресовывать только тем людям, которым она и так изначально (по нормам производства) предназначена. Этот принцип позволяет гарантировать, что пострадавшие индивиды будут действовать в рамках сложившихся отношений и поле не будет разрушено.

И, наконец, можно выделить еще один принцип: «ситуационный максимализм». Самое действенное воздействие — не максимально возможное, а максимально уместное в сложившейся ситуации. Эсдек Мартов когда-то выразил воззрения экономистов таким текстом: «Если возможно, то осторожно, марш, марш вперед, рабочий народ!». Автор использовал этот принцип для «социального нормотворчества», т. е. создания новых образцов поведения.[10]¹⁰

В целом, метод А. оказался способен решать те научные вопросы, которые автор формулировал. Я говорю о тех проблемах, которые были публично сформулированы автором перед научным сообществом, как сотрудником Института социально-экономических проблем [1981 г. — А. А.]. Кейс-стади оказывается уместным, если изучаемый объект имеет сложный характер. Огромное количество неконтролируемых связей на более общем уровне анализа выглядят как динамические (однозначные) закономерности, не требующие обоснования выборочными статистическими средствами [динамические закономерности = однозначные закономерности?! — А. А.]. Под сомнение можно поставить принцип ситуационного максимализма. Исследование было одним из факторов, приведших к старту новой карьеры автора — карьеры отщепенца-антисоветчика. Хотя автор сам себя таковым не считал. Обыск, следствие, исключение из КПСС, общественных организаций, какие-то странные происшествия. А. понимает куда мог привести этот путь, не зря он поместил в книгу и описание антисоветских «дел» и фрагменты биографий людей, по этим делам проходивших. Поскольку такая карьера явно не укладывалась в рамки исследования [производственных отношений. — А. А.], то говорить о «ситуационном максимализме» не приходится. Понятно, что оценить степень ситуационности в «кейс-стади» задача не простая. Нарушение границ приводит к разрушению всего исследования. Вернуться назад уже невозможно. Одно дело когда рядом с вами в наладчиках работает советский социолог, а другое, когда антисоветчик, «вредитель», «саботажник», «шпион». Тут уже не до реализма повседневности…

Ремарка: две «карьеры».

«Карьера антисоветчика» изначально, понятно, не планировалась автором, но в рамки изыскания с «расширенным полем» вполне уложилась. И в «экстремальной» ситуации «реализм повседневности» проявился лишь отчетливее. (Июнь 2003).

…Если бы принцип был явно нарушен, то можно было бы только пожалеть об ошибке исследователя. Но дело в том, что произошедшее выглядит скорее как накопленный итог многих воздействий, каждое из которых не превышает пределы ситуативно допустимого максимума. И потом, все, что вчера не составляло проблемы, обрушивается водопадом обвинений. И как следствие — невозможность продолжать исследование [как его понимает рецензент. — А. А.]. Таким образом, ситуация, оказывается, обладает пределом выносливости, выход за который резко снижает пределы уместного воздействия. Но как диагностировать эти пределы, остается неясным. Скорее всего, автор не нарушал собственного принципа, просто он не сработал. «В какой-то момент рамки эксперимента социолога-рабочего расширились».[11] С другой стороны, если вмешательство КГБ рассматривать как внешнее событие, не имеющее причинной связи с исследованием, то методологический принцип можно и сохранить для дальнейшей проверки.

Большое место в начале книги автор отдает защите «качественных методов». Конечно эта полемика на методологическом уровне архаична.[12] Она возникла тогда, когда в статистике господствовали параметрические методы, вычислительные мощности были не в состоянии справиться с математической обработкой более-менее реалистичных моделей социального мира, а математический аппарат считался непригодным (во многом обоснованно) для работы с категориальными данными. Все это уходит в прошлое на наших глазах. «Понимание», «субъективный смысл» и т. п. больше не являются сущностями, противостоящими естественнонаучному подходу, а успешно моделируются какими-нибудь сингулярными матричными разложениями или рядами Фурье на базе вполне измеримых характеристик [!! — А. А.].

Разница между двумя подходами сегодня, как мне кажется, состоит вот в чем. Традиционный социолог заявляет: «я знаю, что в этом озере есть золотой ключик, сейчас я вычерпаю воду и найду его. Если гипотеза не подтвердится, то Тартилле придется пересмотреть ее взгляды». Сторонник мягких подходов говорит: «в озерах можно найти много интересного — возможно, здесь могут быть золотые ключики. Сейчас я вычерпаю воду и опишу все, что найду». Разница незначительная, процесс вычерпывания одинаковый в любой процедуре. И ключик будет найден, если он только есть.

Проблема в том, что вокруг вертятся какие-то люди, которые бегают с ведрами, черпают воду, выливают ее куда попало, бросают дело на полпути и вообще неясно чем занимаются. Если их спросить что они делают, они ответят, что им нравится процесс вычерпывания, а шум вылитой воды и есть главный результат поиска золотого ключика. Свое поведение они обоснуют ссылками на тех, кто уже раньше занимался вычерпыванием воды. Проблема в том, что если человек плохо знает социологию, то в позитивистской социологии это обнаруживается мгновенно, а в качественных подходах — нет. А социологов, которые плохо знают социологию, особенно методику и технику, у нас много. И единственным результатом усилий в качественной социологии чаще всего становится хорошо проведенное время в уютном социологическом оазисе [гм! — А. А.], защищенном пустыми фразами о том, что «преждевременная строгость опасна» или «в праве на научность качественным методам отказывают только ригористы».[13] Не отказываем. Если это методы, а не журналистская риторика…

Ремарка: кульминационный пункт памфлета.

Тут филиппика моего дискутанта достигает кульминации. Под «какими-то людьми», мешающими «настоящим социологам» (хоть традиционным, хоть не традиционным…) искать «золотой ключик» на дне озера, он, похоже, подразумевает… автора книги.[14] (Июнь 2003).

…Человек по животной натуре собиратель. Ему свойственно познавать все подряд. Наука началась тогда, когда пришло понимание, что собирательство следует ограничить. Типичное, воспроизводимое, сравнимое, наблюдаемое и т. д., и т. п. Отказ от строгости это движение от науки к схоластике [! — А. А.]. У А. это движение к литературе или журналистике, но схоластика тоже представлена в книге текстами <…>.[15] Это уже было. И этого аргумента достаточно. Кого не убеждает история, не убедят и тексты.

Прелести книги не исчерпываются описанием исследования. Вторая часть названия — «социологическая ауторефлексия». Слово «социологическая», возможно, ничего не значит. Где-то А. утверждает, что социология это то, чем занимаются социологи.[16] Есть у него и более общая формулировка, пригодная для любых случаев: «суди себя сам». Соответственно, любая ауторефлексия социолога становится автоматически социологической. А возможно и значит что-то. Ведь почему-то автор борется со званием антисоветчика, не признавая за советскими организациями право на произвольное навешивание ярлыка. Будь я автором, то последовательно бы полагал, что антисоветчик это тот, кого считают антисоветчиком. Понять А. трудно, поскольку, с одной стороны, он выступает против методологической строгости — исследование это то, что я как профессионал считаю таковым, суди себя сам, — а с другой, постоянно требует от людей и организаций, особенно начальства, игры по всем правилам. Неудивительно, что с такой двойной моралью он постоянно попадает в ситуацию обиженного [? — А. А.]. То от него требуют игры по правилам системы: раскаяний, клятв верности, признания ошибок, а он эти правила не соблюдает, то те, кто должен соблюдать правила, — правоохранительные органы. например, — их постоянно нарушают, видимо полагая, что право это то, что охраняют правоохранительные органы…

Ремарка: «Суди себя сам».

Рецензент совершает, похоже, неосознаваемую им подмену предмета: не то, «каким быть исследованию», а именно себя (свою жизнь) автор судит сам (чего, кстати, и моему оппоненту, и кому угодно от души желаю). (Июнь 2003).

…Сам А. формулирует цель ауторефлексии как «прорыв к Сути (последняя сама по себе далека от однозначности)». Суть — это устаревшая форма глагола быть, третье лицо, множественное число. Сегодня мы скажем «они есть», а не «они суть». [Ну, зачем же за всех говорить? Я, например, так не скажу. — А. А.]. В этой книге суть используется как существительное, смысл которого мне не очень ясен, оно означает нечто скрытое, туманное, неизвестное для автора и обладающее возвышенным значением…

Ремарка: суть и сущность.

Суть — бытовой эквивалент философского понятия сущность. Дискутант здесь не очень корректно перелагает авторскую мысль из «Предисловия»:

«…Сама по себе множественность подступов к предмету не есть самоцель, а попытка обеспечения “прорыва к Сути” (последняя сама по себе далека от однозначности!). Это всего лишь способ “многоканального” продвижения к целостному познанию социальной реальности, которая сама по себе есть “целое”…» (Том 1 настоящей книги, с. 17).[17] (Июнь 2003).

…На этом пути ничего интересного для социологии [в лице рецензента. — А. А.] автору обнаружить не удается, но читатель с несоциологическими интересами [т. е. «не специалист». — А. А.] кое-что обнаружит. Книга является еще и социологическим Карнеги [! — А. А.]. Она начинается как социологическая инструкция к станку ПКР КО-120. Инженер мог бы написать: «Прежде чем включать станок, убедитесь, что ручка 2 стоит в нейтральном положении, а уровень масла на индикаторе на правой панели находится между отметками 5 и 8…» И т. д., и т. п. А. предлагает [самому себе. — А. А.] «сначала подумай, потом спроси», «не спрашивай второй раз того же самого». «Вызывает раздражение та кошка, которая мучает [мяукает. — А. А.] беспричинно». Постепенно максимы, якобы извлеченные из производственных ситуаций превращаются в жизненные наставления: «делай только то, что никто за тебя не сделает», «хочешь побольше узнать — поменьше спрашивай», мое самое любимое: «лучший способ подвести начальство — последовательно выполнять все его распоряжения». Я пишу «якобы», поскольку максима, появившаяся в тексте как обобщение социолога А. ситуаций на Ленполиграфмаше, позже оказывается воспроизведением фразы журналиста А., придуманной для описания работы на алюминиевом комбинате.[18] Для меня очевидно, что из ситуаций автор извлекает только то, что уже присутствует в его темпераменте, хотя, кажется, не всегда замечает этого [это? — А. А.] из-за присущего ему нарциссизма. «Суди себя сам». Нарциссизм это не плохо. Психоаналитик Сергей Ушакин так характеризует активность нарциссической личности: «Агрессия нарцисса, таким образом, есть всегда ответ на удар, которого еще не было, есть всегда скрытое признание угрозы потенциальной демаркации идентичности — будь то идентичность половая или идентичность профессиональная».[19] Мог ли придумать принцип вынужденной инициативы другой психологический тип? Хотите писать такие же книги? Попробуйте следовать неформальным правилам А.:

— регулярно посылайте научный отчет друзьям, например, в письмах;

— учитывайте потраченное время;

— протоколируйте свою жизнь, отдавайте этому 30 минут каждый день.

Проблема будет у вас та же, что и у всех читателей Карнеги. Если вы хмурый, то знание о необходимости улыбки не поможет. Нужно знать как перестать быть хмурым, а этого Карнеги не сообщает. Но добрые советы потому и называются добрыми, что не приносят зла. И еще. Я, конечно, не верю, что достаточно начать писать протоколы, чтобы стать социологом [я тоже не верю в то, что оппонент мне как будто приписывает. — А. А.]. Разве что социологом жизненного мира по Шюцу. Но по Шюцу в жизненном мире каждый человек уже социолог, а значит опять-таки протоколы не помогут.

Да, спросите вы, прорвался ли А. к Сути? Вот его собственный вывод: «Ключевые смысложизненные вопросы оказались для автора не разрешимыми».[20]

Потрясающим достоинством книги А. является ее полилогичность. На титуле стоят 16 авторских копирайтов. Читатель найдет первичный материал, комментарии, комментарии к комментариям, параллельные тексты, альтернативные тексты.[21] Посмотрите сами. В наше время, когда круглые столы и конференции представляют зачтения заранее написанных текстов, книга А. демонстрирует возможность альтернативы. Книга А. прекрасный образец социального нормотворчества, пример «наделения смыслом труда, настойчиво тяготеющего к бессмыслице».[22]  Жаль, но научный труд тяготеет к бессмыслице, как и всякий другой.

Полилог книги А. живой. Он живой благодаря тому, что тексты воспроизводятся как документы, т. е. в том виде, как они появились. И видно людей. Вот коммунист А. доказывает, что он не антисоветчик. Если он коммунист, то кто те, кто его исключают? Один против всех своих. Борется открыто. Вот друг А. — антисоветчик [гм! — А. А.], марксист. Как марксист знает, что должен занять свое место в классовой борьбе. Но зачем, если «концептуализация превращенной формы, извлеченная и развернутая Мерабом Константиновичем Мамардашвили из «арсеналов» «Капитала», стала, пожалуй, «самым страшным снарядом» в «голову» советской идеологии». Дело-то уже сделано Мамардашвили. А проблемы А. с идеологией как бы и существовать не могут, поскольку в «голове советской идеологии» разорвался «самый страшный снаряд». А в деле А. идеология основывается вовсе не на «Капитале», а на убеждении, что Ленин сказал, «что жить в обществе и быть свободным от общества нельзя» (мнение секретаря партбюро цеха «Ленполиграфмаша»). А сила снаряда зависит не от правильности слов, а [от. — А. А.] того, насколько авторитетен артиллерист. И не сказанные слова Ленина[23] могут оказаться важнее сказанных слов Маркса, когда они используются как снаряды. А. посылает «правильные слова», а его враги нет. Но побеждает система. А кто-то живет и объясняет себе, почему он выбрал «рефлексивный» путь, а не политико-силовой, когда по теории [марксистско-ленинской? — А. А.] вроде бы следовало выбрать последний. Все уже в прошлом, а они все доказывают себе, что были тогда правы…

Ремарка: ментальный конфликт «отцов» и «детей».

…Очередная небрежность (надеюсь, не подтасовка!) В. Г. На самом деле, мой со-автор — Р. Ленчовский — пишет о жизненном выборе вовсе не «рефлексивного пути», а о «рефлективно-рефлексивном сопротивлении».

«…Рефлективным, поскольку не мы начинали, с нашей стороны были ответные действия на вызов того, что называлось деформациями социализма». Рефлексивным же — поскольку это были действия в рамках не политической (скажем, «диссидентской», правозащитной и т. п.), а профессиональной рефлексивной (духовной) деятельности.

Сопротивление же — не внесистемное, а внутрисистемное: система — «была для нас чем-то исходным, условием, с которым мы в любом случае, раз мы остаемся здесь, “внутри” этой общественной системы, — должны считаться. Мы сопротивлялись как раз тому, что было для нас и нами воспринималось как извращение системообразующих принципов» («На что мы надеялись…»; т. 2, с. 228-229).

Мой со-автор «судит себя сам», в отличие от рецензента, который предпочитает судить другого.

Вообще, в этой части сочинения В. Г. явственно проявляется уже не конфликт научных парадигм, а ментальный конфликт «отцов» и «детей». Последние в этом рефлексивном конфликте иногда агрессивны… (Июнь 2003).

…Считается, что реферат — важнейший компонент рецензии. Для меня эта задача оказалась непосильной. У А. слишком много сюжетов. Это книга не нарратив, она имитирует жизнь со всеми ее нелогичностями и разрывами. Так что в книге есть много чего, чего я даже не коснулся…

Ремарка: к вопросу о литературных, журналистских и научных жанрах.

Действительно, дискутант «много чего» не коснулся. «Сюжеты» — биографические, научные, социокультурные, политические, всякие иные — и впрямь слишком многочисленны и разнообразны. «Как в жизни»… Сравнивая с литературными жанрами, данная книга, уж всяко, не социологическая «повесть», а социологический «роман». (Если, конечно, полагать это произведение социологическим; в том смысле, в каком социологию понимает мой «читатель-профессионал», оно, конечно же, таковым не является).

Интересно, что, судя по тексту рецензии, мой оппонент следил больше за «фабулой», чем за «сюжетами». Во всяком случае там, где автор или его со-авторы занимались не описанием «событий» и «процессов», а их истолкованием (20 лет назад или сегодня — неважно), не просто предъявляли социальные факты, а интерпретировали их, это коллегу интересовало мало. (Если первое для него — «журналистика», то второе — «риторика»! А где же — измерение?!).

Как же мне определить жанр работы моего критика? Вот, нашел определение: «фельетон»! Жанр, как известно, сатирический или юмористический. Но вроде — не научный… Хотя — почему бы и нет? (Июнь 2003).

…Можно было пойти другим путем. Если главный итог исследования А. его описания, то соответствующая рецензия должна быть историей чтения этой книги. Со всеми отвлечениями и посторонними моментами. 1000 страниц за один присест не одолеешь. Но история у каждого может быть своя. Писать глоссы на глоссы значит впадать в дурную бесконечность. Хорошая рецензия должна закрывать необходимость чтения книги. Так же как хорошее исследование закрывает необходимость поиска каких-то ответов, находя решения вопросов [?! — А. А.]. А. бы предпочел вопросы ответам. Путь плохой, поскольку тупиковый, хотя этот тупик и выглядит бесконечным. Плохую рецензию я писать не стал, а с хорошей не справился. Так что читайте Алексеева, и не следуйте его максиме: «делай только то, что никто за тебя не сделает». Мой экземпляр книги прочли уже двое, оба с удовольствием.[24]

В. Григорьев, май 2003

Ремарка 1: МОНОлогизм versus ПОЛИлогизм.

…Коль скоро от комментариев («глоссы на глоссы»?) я все равно не удержался, еще три — общих — наблюдения, по поводу вышеприведенного текста.

(1) Интересно, что единственным усмотренным рецензентом предметом авторского изыскания являются только отношения на производстве. Все остальное, коль скоро не было изначально заявлено в «гипотезах» (например, на заседании ученого совета ИСЭП АН СССР в 1981 г.)[25]²⁵ , для него лишь «контекст», «дизайн», а вовсе не предмет исследования.

(2) Замечательна неосайентистская иллюзия насчет возможности моделирования «понимания» и «субъективного смысла» с помощью «сингулярных матричных разложений или рядов Фурье». Раньше, мол, не умели, а теперь, с современными, известными рецензенту, «вычислительными мощностями», — все можем! Жива «мистифицированная наука»![26]

(3) Ну, и филологические и психоаналитические экзерсисы («текст, контекст, текстиль…»; «суть» — глагол и существительное; «активность нарциссической личности» и т. п.) обращают на себя внимание. Тут, похоже, рецензент, как и автор (в других областях), сумел «выйти из берегов».

Еще — отмечу не аккуратное («не строгое»…) цитирование ревнителем строгости. Пришлось автору в подстрочных примечаниях делать точные отсылы к тексту книги и приводить контекст.

…Что ж, мой оппонент либо со временем сам себя «воспитает» и «рассудит», либо останется… каким его «выучили». Он пока не «полилогичен», а монологичен (моноцентричен? одномерен?). «Двойник умирает, чтобы дать место собеседнику…» (А. Ухтомский). Этого с младшим коллегой еще не произошло. (Июнь 2003).

Ремарка 2: создатели автопортретов.

Всякий текст есть своеобразный автопортрет, даже когда человек пишет о совершенно «посторонних» вещах. Хотели или не хотели того, свои автопортреты написали здесь и автор книги, и авторы приведенных «версий» (см. главу 22), и милая мне О. Старовойтова, и мой неотвратимо «знающий как надо» оппонент В. Григорьев.

Развернутый отклик автора настоящей книги на публикацию вышеприведенной рецензии-фельетона в «Социологическом журнале» (текст, сначала принятый, а затем отвергнутый руководством этого журнала) см. в конце настоящей главы. (Июнь 2003 — апрель 2005).

…Следует признать интуицию, внутренне присущую самой природе рациональности, в качестве законной и существенной части научной теории. Поэтому интерпретации, сводящие науку к экономичному описанию фактов, или к конвенциональному языку для записи эмпирических выводов, или к рабочей гипотезе, призванной обеспечить удобство человеческой деятельности, — все они определенно игнорируют рациональную суть науки…

М. Полани («Личностное знание». 1959)