Из портала «Интерфакс»:

05.12.12 15:42

Писателя Белова похоронят в родной деревне на Вологодчине

Вологда. 5 декабря. ИНТЕРФАКС СЕВЕРО-ЗАПАД - Писателя Василия Белова похоронят в родной деревне Тимониха в Харовском районе Вологодской области, сообщает пресс-служба региональной администрации.

Прощание с В.Беловым пройдет 7 декабря в государственном драматическом театре. Гражданская панихида начнется в 8.00 мск. По ее окончании в 11.00 в Кафедральном соборе в честь Рождества Пресвятой Богородицы пройдет отпевание.

"После отпевания тело знаменитого российского писателя предадут земле в деревне Тимониха. Еще при жизни Василий Иванович выразил желание быть похороненным на родине", - говорится в сообщении.

Писатель Василий Белов - один из родоначальников жанра "деревенской прозы" - скончался на 81-м году жизни во вторник 4 декабря.

Распоряжением губернатора Вологодской области Олега Кувшинникова создана правительственная комиссия по организации похорон писателя.

**

Ниже – текст еще прижизненной биографической заметки о писателе  Василии Белове на Library.ru, а также извлечения из «литературной коллекции» А. Солженицына. (Очерк Солженицына публиковался в «Новом мире» в 2003 году)

Из заметок А. Солженицына о творчестве Василия Белова мною отобраны фрагменты, посвященные  повестям «Привычное дело», «Плотницкие рассказы» и  очеркам о народной эстетике «Лад».  В отличие от некоторых других произведений В. Белова (романы «Кануны», «Все впереди», «Год великого перелома»), к которым Солженицын относится весьма критически, именно «Привычное дело» и «Лад» справедливо определяются им как «драгоценности русской печатности».

Что касается, например, романа «Все впереди», то к нему безоговорочно негативно отношусь и я. А. Алексеев. 5.12.2012.

Из library.ru:

http://www.library.ru/2/lit/sections.php?a_uid=48

Василий Иванович Белов родился 23 октября 1932 г. в деревне Тимониха Вологодской области в крестьянской семье. Его отец погиб в 1943 г. на войне. Еще мальчишкой, Белов начал работать в колхозе, помогая матери поднимать четверых младших детей. Из детства, отрочества и юности ему запомнились прежде всего постоянный голод – и любовь к чтению.

После окончания сельской школы-семилетки (1949 г.) Белов уехал в город Сокол, где в школе фабрично-заводского обучения получил специальность столяра и плотника. Работал столяром, мотористом в леспромхозе, электромонтером. После службы в армии работал на заводе в городе Молотове (теперь Пермь).

В 1956 г. вернулся на Вологодчину и стал сотрудником районной газеты «Коммунар». К этому времени относятся его первые публикации в различных районных изданиях – стихи, очерки, статьи. По совету писателя-земляка Александра Яшина Белов посылает свои стихи в Литературный институт и проходит творческий конкурс. Из-за вечной нужды, отсутствия постоянного жилья и места работы он только к этому времени смог окончить вечернюю школу и получить аттестат.

В 1958 г. Белов был избран первым секретарем Грязовецкого райкома комсомола. Но не проработав и года, подал заявление об уходе в связи с вызовом на учебу в Москву. С 1959 по 1964 г. он учится в Литературном институте. В 1961 г. в журнале «Наш современник» опубликована повесть «Деревня Бердянка», тогда же появилась книга стихов «Деревенька моя лесная».

В 1963 г. Белов принят в Союз писателей СССР. Окончив институт, он возвращается в Вологду, где постоянно живет до сих пор.

В 60-х годах публикуется ряд произведений Белова: «На Росстанном холме», «Весна», «За тремя волоками».

Ярким образцом русской «деревенской прозы», принесшим автору широкую известность и открывшим путь в центральную печать, стала повесть «Привычное дело» (1966).  В 1968 г. в журнале «Новый мир» появилась повесть «Плотницкие рассказы», а в 1969 – повесть «Бухтины вологодские» (бухтиной вологжане называют шутку, прибаутку, острое словцо, побасенку). Творчество Белова становится одним из самых дискутируемых. Амплитуда оценок – от восторженности до яростного отрицания.

В 70-е гг. Белов публикует повести, составившие цикл «Воспитание по доктору Споку», в которых резко противопоставлены городской и деревенский жизненные уклады. Городскую жизнь Белов видит как неестественную и безнравственную.

В 1978 г. опубликован роман «Кануны (хроника конца 20-х гг.)», повествование о жизни доколхозной северной деревни.

В 1979–1981 гг. появляется книга «Лад. Очерки о народной эстетике», состоящая из небольших эссе, каждое из которых посвящено какой-то стороне крестьянского быта. Белов говорит о повседневных занятиях и обычаях, об особенностях восприятия различных времен года, о растениях и животных в крестьянском обиходе – в общем, о природной гармонии народной жизни.

В 1981 г. Белов награжден Государственной премией СССР («за создание высокохудожественных произведений»). С начала 1980-х гг. он входит в правление Союза писателей РСФСР, затем СССР, становится секретарем правления Союза писателей РСФСР. В 1982 г. он получил орден Трудового Красного знамени, в 1984 г. – Орден Ленина. Его повести, рассказы, детские книги широко издаются. Пьесы «Над светлой водой», «По 206-й», «Бессмертный Кощей» идут в театрах страны. Основные их темы – необходимость сохранения народных (в основном – деревенских) традиций, народной памяти, размышления о смене поколений, о том, с какими потерями происходит эта смена, как разграбление природных богатств, разрушение образа жизни связаны с разрушением нравственности.

В 1987 г. выходит роман «Все впереди», где автор вновь обращается к своей любимой мысли о мнимости, неподлинности всей системы городской жизни. Очередной раз произведения Белова оказываются в центре полемики.

С 1989 по 1992 гг. Белов был депутатом, в 1990–1991 гг. – членом Верховного Совета СССР.

В 90-х годах публикуются продолжения романа «Кануны» – «Год великого перелома» и «Час шестый (хроника 1932 года)». Трилогия в целом – это взгляд писателя на коллективизацию, ее последовательное и яростное осуждение.

В 1991–1993 гг. издательство «Современник» выпускает пятитомное собрание сочинений Белова. В 1995 г. в журнале «Русский Север» появляется продолжение «Бухтин вологодских» – «Бухтины вологодские завиральные (перестроечные)».

В 90-е гг. Белов получил несколько литературных премий. Однако печатается он теперь реже, чем в доперестроечные времена, и, в основном, в изданиях «патриотического» направления – журналах «Москва», «Наш современник», газете «Завтра» и т.п., а также в вологодских изданиях.

В 1992 г. Белов удостоен Ордена благоверного князя Даниила Московского III степени, а в 2002 г. – Ордена Преподобного Сергия Радонежского III степени. В 1997 г. ему было присвоено звание Почетного гражданина города Вологды.

В 2003 г. писатель получил Орден «За заслуги перед Отечеством» IV степени. В 2004 г. ему была присвоена Государственная премия Российской Федерации в области литературы и искусства.

За годы своей литературной работы Белов выпустил более шести десятков книг, суммарный тираж которых (по подсчетам 1998 г.) – более 7 млн. экземпляров. Его произведения переведены на многие языки.

Белов не оставляет публицистику, ратует за сохранение русского языка, русской природы, национального уклада жизни и национальных ценностей. Сегодняшние взгляды его достаточно радикальны.

См. также:  Русские писатели 20 века. Библиографический словарь. Т. 2 М.: Просвещение, 1998, с. 105: http://www.russianculture.ru/formb.asp?ID=227&full .

**

Из «Журнального зала»:

Новый мир, 2003, № 12

А. Солженицын. Василий Белов. Из «литературной коллекции»

“Привычное дело” (1966). — То, до чего Глеб Успенский досмотрелся пытливым взглядом доброжелательного стороннего наблюдателя — власть земли, — то через 80 лет Василий Белов бесхитростно излил нам из своего крестьянского естества, из своей души и опыта. Из чего вырос — о том всём написал, этого не сочинить. Автор и его герой слиты с природой, у них свычка с каждым деревом в лесу, с неуничтожимым родничком, развороченным дорожными машинами. Большую часть повести льются повседневные крестьянские заботы — труд, пропитанье, рощенье детей, внимание к каждому стебельку, к отогретому воробышку, домашней живности, наблюдение за каждой касаткой, синичкой, жуком (всё идёт в приметы погоды), окунем, глухарём, лягушкой, тёплое струенье из самого нутра житья-бытья, хода природной жизни, круговорота сезонов — всего того, из чего слагается вечное. Малые дети явлены нам не просто с любовью — но с вниманием и пониманием к каждому — как в семье Дрыновых из 9 детей.

И на фоне этого вечного — поначалу лишь слабо заметно, лишь вкраплено преходящее — советско-колхозное. Вялые нехотные утренние сборы колхозников у кучи брёвен, неторопливые пересуды мужиков и баб. Дурная бестолковая пахота по неудобренной сухой глинистой земле (“всё равно ничего не вырастет”). Давно покинутые и никому не нужные жернова от разорённой отцовской ветрянки. Или как, для обдуренья наезжего начальства, возят воду бочками в иссякший колодец. Или как за недоимку описали гармонь. И — выпивка по каждому доброму и недоброму случаю.

Во второй половине повести колхозные бесчинства выступают резче — но не обличительно-гневно — и, вероятно, эта пропорция и помогла повести увидеть свет. Напротив, у общественности, вообще равнодушной к крестьянскому бытию, именно вторая часть имела успех — и принесла автору его первую славу. Сквозь всю повесть выдержан добросердечный ненавязчивый тон — и так отлился литературный самородок — ненарочитая, ненастойчивая, но сгущённая правда о послевоенной советской деревне. Немало пропитана она и добрым юмором, хотя через горечь.

Иван Африканович Дрынов — и сам естественное звено природной жизни, только и мыслимый в отведенной ему непритязательной колее, на своём привычном месте. Добросовестный, даже робкий, многотерпеливый, покорный течению событий, покорный властям (“Уж так повелось, его судьбу решали всегда без него”), всегда в работе, колхозной или своей собственной. Медлительный в решениях, стеснительный перед упрёками на колхозном собрании. Отвоевал войну, уцелел (не сказано нам: воротился ли ещё кто из односельчан...), таким же тихим и смирным, совсем не героем. Иногда слаб к малой выпивке, но и в ней безвреден (на жену свою Катерину “замахнулся лишь в жизни раз”). И воинственность его наблюдаем лишь краткую — и недостоверную — в момент его бунта на колхозном правлении, когда решился просить справку на паспорт.

На этот резкий подвиг подбил его шурин Митька, приехавший на побывку из Заполярья, — развязный жох, привыкший, что всё покупается и продаётся, избалованный лихими заработками на Севере — более чем современный советский тип. Он вносит сумятицу, даже загул в размеренно дремлющую колхозную деревню. (“Да я бы вас всех давно разогнал!” Колхозник Пятак в ответ ему: “Ежели тема не сменится, дак годов через пять никого не будет в деревне, все разъедутся. Может, и не доживу до коммуны. А только охота узнать, что варить будут?”)

Тут — все смиренны: день-деньской все на колхозном покосе, а для своих коров по ночам в лесу косят, Иван Африканыч для того за 7 километров ночью ходит, только два часа и спит. Смекает: как же накошенное перевезти к себе на поветь, сено за зиму в лесу сгниёт — а Митька дерзко привозит сено, почти открыто. Прознало начальство, уполномоченный требует от Дрынова как члена сельсовета доносную бумажку: у кого ещё сено скрадено. Нет, на это не идёт терпелец. Так свезли у него накошенное. (Потом всё же “напаило крещёным, разрешили покосить и для своих коров” один денёк.) — И в пьяный час уговаривает Митька зятя: ехать прочь из колхоза на Север, на лёгкие заработки. Документ, мол, хоть купим. Там — не столько заработаешь, хоть и плотничьим делом. Иван Африканыч сперва: “А ежели мне не надо продажного? Некуда мне ехать, дело привычное”. Но потом, и без совета с женой, внезапно решается, и даже, по-фронтовому, в “весёлом безрассудстве” отчаяния, размахивается кочергой на председателя. (Не очень правдоподобно, что председатель сдаётся, не обращается в милицию, впрочем, и милиция обрисована диковатая, с юмором; а через две недели председатель добродушен к беглецу.)

И вскоре же, потерянный, возвращается Дрынов домой — не столько от нелепых приключений в пути, сколько по неотклонному зову родной земли, перед которой испытывает стыд. Не дала ему облегчения попытка вольности. “Всё самое нужное стало ненужным, пустым, обманным”.

Но за время короткой его отлучки от смертной хвори скончалась Катерина — уже годами выложившая все силы на скотном дворе, даже после родов не упуская рабочего дня. “Худо тебя берёг...” Так жестоко наказанный, Иван Африканыч в муках осмысливает, как жить и что есть смерть. “Бог там или не Бог... А должно же что-то быть на той стороне”. И как в жизни заблудился — так заблудился и в знакомом же лесу, едва не насмерть, — этими сильными картинами и размышлениями кончается повесть. “Худо мне без тебя, вздоху нет, Катя”. Но девятерых детей надо доращивать.

Композиция повести весьма свободна. Вклиняются эпизоды и разговоры, не связанные с сюжетом; об иных событиях мы узнаём не тотчас к сроку, а спустя время, прямым сказом от свидетеля или потерпевшего. (Этот приём очень прилегает к тону повести и к неторопливости её.) Допускает автор и пространные, совсем побочные включения (сказки о пошехонцах, — впрочем, не отсвет ли беспомощности вконец задуренного колхозного народа?). Самое замечательное из них — “Рогуля” — целая глава о коровьей жизни, ещё нигде не читанная поэма о корове, её глазами, её пониманием. Это — жемчужина.

Язык диалогов — живейший, и авторская речь не диссонирует с ним. Есть мелкие срывы-неточности: “вневременная созерцательность” (о корове).

Многие сочные русские слова, употреблённые Беловым в разных местах, я привёл в “Словаре языкового расширения”. Вот ещё несколько:

усторбонье разореньё вбызнялся (отличился от других)

на усторбоньице собраньё вызнато-перевызнато

они по замужьям србазику обряжуха (корове)

взапятки (назад) раностав-м еле-елёшеньки

дремуны

Очень част приём: вместо “начали делать” что — глаголы с приставкою “за” — даже такие, как заувёртывались, завсплескивали, заразвязывали, започёсывалась, запеременивались местами.

При успехе “Привычного дела” прошёл малозаметно душевный рассказ “На Росстанном холме” — о 25-летнем жестоком ожидании жены, что пропавший на фронте “без вести” муж — ещё вернётся. Рассказ напоён фольклорным и даже былинным дыханием.

Вскоре за тем в “Плотницких рассказах” (1968) Белов неоправданно допустил бессвязно-хаотическое построение из рассказов (сказов), дробных эпизодов, случаев и анекдотов из деревенской жизни (с захватом дореволюционной), направленных то на сравненье разумного хозяйствования с дурным, то совестливого поведения и бессовестного, но текст не прометен от сора — и разрушается цельность читательского впечатления, да даже и интереса.

Такая же неясность, сдержанность на перевесе — и в самом повествователе “Зорине”, которому автор отдал и свой год рождения — 1932, и свои юношеские безудачные прорывы к среднему образованию, и своё наслаждение деревенской поэтикой — облегчением столетней избы от свала мартовского снега; и увлечённость перекладкою старой бани, а затем истопкою понову; и свой вкус ко всему быту и предметам его, тут и “лошадь берёг как невесту”, и “разговор помогал работе плотницких рук”, “кто работает, тому скрывать нечего”.

Во второй половине всё рассказываемое приобретает большую весомость и грозную глубину. Мелко-дрянной по характеру и житейским поступкам Авенир Козонков всё более открывается нам как “активист” первых советских годов (“я с восемнадцатого года на руководящих работах”), он и мочится с высоты колокольни, и шлёт кого-то сбросить колокол, он и основатель комбеда, и гонитель работящих крестьян (вопиющие случаи, всякий раз по-новому разящие в любой книге), — и он же теперь жалко собирает документы и свои газетные корреспонденции-доносы в хлопотах “получить персональную пенсию”. В потоке повествования, вперемежку с незначностями, мелькают потрясающие сцены расправ с лучшими крестьянами на рубеже 30-х годов, потом поминаются и жестокости колхозных лет, и как, в отрыв от земли, гоняли валить леса, и “трудгужповинность” на дорогах — и до натурально уродливого нынешнего “собрания” колхозной бригады.

И — почему же всему этому не придано цельное понимание? Почему эта раскалённая правда не стягивается ни в какой слиток? Форма то и дело расплывается, автор как будто только ищет её.

Ищет? Или не решается дать во всей цельности? Может быть, ещё и по художественной неготовности? Или ещё собственной душевной нерешённости?..

Сосед Козонкова — добросовестный, здравомысленный, честнейший плотник Олёша Смолин. Эти соседи на всём протяжении их жизни от юности (и на всём протяжении “Рассказов”) то и дело сталкиваются, но и тут же мирятся, и так — много раз. И так же примирителен к их разногласиям автор — только бы не вынести явного решения, только бы не перевесить весы от себя. И кончает книгу, не выявив себя отчётливо.

Я думаю: сам воспитанник комсомола и партии, Белов к этой поре ещё был не готов. И одновременно же: замысел большого полотна на зияющую тему в нём только созревал.

<…>

“Лад” (1979-81). — Это — уникальная книга, и жанр её нелегко определить. Формально бы — этнографические очерки (даже — энциклопедия) о жизни русского, преимущественно — северного, то есть самого исконного, крестьянства в охвате веков и каким оно дошло до советского времени, отчасти — и до Второй Мировой войны. Но Белов и сам предупреждает, что он “никак не претендует на академичность”, хотя очень продуманное, стройное изложение и богатство фактического материала дозволяет книге служить и обширным, и местами незаменимым, справочным пособием. Мало сказать, что это очень серьёзная, размыслительная книга, но она вся пропитана поэтичным (Белов — в своей родной стихии!), любовным и умиряющим духом. Она содержит и цитаты, эпиграфы из поэтов, из фольклора, высказывания русских мыслителей, художников, изрядную долю и личного опыта автора, показательные случаи из жизни, — в книге разные слои, и они перемешиваются. Немало авторских комментариев от светлой души, — и они с интересом и легко читаются.

Книга составлена из последовательных разделов: “Круглый год” (сезонные чередования крестьянской работы и жизни). — “Подмастерья и мастера”. — Работы и рукоделья женские. — “Родное гнездо” (жильё и что его окружает). — “Жизненный круг” (от младенчества и до смерти, шаг за шагом прослеживая переливы возрастных признаков; и от рожденья до похорон, черезо все бытовые обряды, игры, гулянья, праздники, сходы; но — примечательно для Белова: обряды церковные и вообще церковность, и церковный дух простонародья — вовсе не охвачены этой обильной книгою). — Еда и одежда. — Искусство народного слова (и виды его: разговор, предание, бывальщина, сказка, пословица, песня, причитание, частушка, загадка, прозвища; тут и — природные свойства сказочников, роль импровизации; и судьба всех этих жанров в послереволюционное время). — Наконец деревянное зодчество и народная скульптура. “Деревянные северные храмы поражали не размерами, а соразмерностью”. Орнамент деревянных сооружений, птицы и кони в архитектуре. Шемогодская резьба по берёсте и холмогорская резьба по кости. Резная посуда, резные игрушки (и лаконизм игрушек глиняных). — Всё это и сгущено в названии “Лад”, лад жизни — в контраст с разладом её.

Роль ритма в жизни и труде. Ритмичность в ежегодном повторе работ. Работы погоняют и перекрывают друг друга, бывает тесно одной работе от другой. “Такое состояние, когда человек не знает, чем ему заняться, совершенно исключено в крестьянском быту”. Детская игра переходит в труд. Многообразие, многослойность и внутренняя гармоничность крестьянского хозяйства. Эта гармония придаёт сельскому труду красоту. Кто умеет красиво косить или плотничать — накосит и наплотничает больше и лучше.

Память и меткость в приметах погоды, их полугодовой пересчёт. Почти однодневная угадка момента посева. “Тот или иной обычай так естественен, так древен, что выглядит произведением самой природы”. Молитва при начале важных работ, особенно сева. Взаимопонимание и сотрудничество с лошадью при каждой работе (а у женщины — с коровой). Да душевные отношения со всеми домашними животными — и отзывчивость тех.

То и дело вклиняются расширительные размышления автора, весьма уместные, много — психологических. Стихийное ощущение родного гнезда не зависит от красоты местности. С возрастом и до возмужалости — расширяющиеся круги этого ощущения, “своя душа в каждой волости”. (Но показательны и его замечания о сходстве гоголевских миргородских сюжетов и персонажей — с северными.) “Трудолюбивые добрые люди были в чести у мира”. Широкая взаимовыручка, особенно к сиротам и вдовам. Роль стариков в многодетных семьях (где теперь и те, и другие?), их душевное равновесие в ожидании смерти. “Русская печь остывала только с гибелью семьи или дома”.

Немало и метких размышлений о народном художественном творчестве. Слияние предметов народного искусства с предметами быта и труда. Народная эстетика вытекает из жизненной психологии. Роль мастерства в крестьянской жизни. Красота в труде как отстаивание своей личности. Искусство может жить в любом труде, даже у дровосека. “Общенародная тяга к созидающему труду. Всё начинается с неудержимого и неизъяснимого желания трудиться”. Мастерство — та же почва, из которой вырастают художники. “Потребность таланта теплится в каждом из нас, только вырастает в разной мере”. “Высокий восторг и вдохновение возможны в любом труде”. И при том: большие мастера своего дела не гнались за мирской известностью, “даже видели в ней нечто постыдное, мешающее их художеству”.

Весьма познавателен, подробен и интересен весь раздел о мастерах. Особенное внимание и понимание у Белова — к плотницкому делу, в котором он и сам много потрудился. “Плотницкое дело — извечный и неизбежный спутник земледелия”, “топор у каждого плотника — продолжение рук”; “чувство дерева”. (Тут — и все виды древесных материалов, и: крыши изб крылись без единого гвоздя, да так, что никакой ветер их не сорвёт.) Но со вниманием и пониманием вникает автор в работу печников, кузнецов, гончаров (“рождение образа из глины и огня”), столяров, бондарей, швецов (портных), сапожников, скорняков (кожевников), шорников, колесников, лудильщиков, дегтярей, смолокуров, пастухов, даже копателей колодцев (как угадывают “водяную жилу”, где копать, и по росе, и по растущей траве, и по толчее мошки), помянет и слесаря-односельчанина, который сладил железный протез обезножевшему фронтовику, и катальщиков валенок — для каждой профессии находит автор любовные слова и разъясняет тонкости мастерства. Услеживает и безвозвратно погибшие виды художественных промыслов и гибель художественности от поточности производства. И, конечно, о кормильцах-мельниках, и о тех, кто пошёл по торговой линии, и тут важное психологическое замечание: сами торговцы считали увеличение своей торговли — грехом (как и вообще “в старину многие люди считали Божьим наказанием не бедность, а богатство”).

Да, почти всё это — ушло невозвратимо, никогда уже не вернётся — но тем дороже, что так любовно схвачено при своём иссякании. У Белова — множество метких замечаний по творчеству всех видов, и как оно связано с терпением, трудолюбием и пониманием традиции. (“Почти все умельцы становились подмастерьями, но только часть из них — мастерами”, однако было и: “мастерство, передаваемое по наследству или по волостному соседству”.)

И отдельно: целая поэма — о женских рукоделиях. “Лён — был женский удел, как лес — мужской”. Сложные перипетии выращивания и неоднократной обработки льна, с какой точностью надо успевать за сменами погоды. Прослеживает всю неповторимую технологию обработки неповторимого же по качествам и многолетне служащего льна (так и не восполненного никакими новейшими тканями). И как эта обработка погоняла к неутомному труду, но и вписывалась в быт, в супрядки-“беседы” с их игровыми элементами. Дальше — виды тканья, виды шитья, вязанье, кружево, плетение — и сочетание рукоделий с песнями. (И как краски труда изгасли в колхозных условиях.)

С большим знанием дела и смысла — много устройственных подробностей — памятник уходящей цивилизации. Примечательные особенности крестьянских сходов (впрочем — и живописность иных колхозных собраний). Многочисленные обряды (ритуальные потчевания и отказы от них, воздержание; гостьба и отгащивание; свадебные обряды, начиная от сватовства). Перерождение гуляний в советское время, снижение хорового искусства и плясок. “Народная музыкальная эстетика немыслима без слияния со звуками и шумами природы”. А “после войны художественная организованность народного быта ещё намного снизилась”. — Чувство меры в одежде — между щегольством и убожеством. (“От сословной спеси национальные традиции в одежде стали считаться признаком косности”.) Сочетание добротности и удобства, особенно в одежде повседневной. И бережливость к одежде, донашивание её в поколениях. “Выбрасывать — считалось грехом, как и покупать лишнее”. “Неустойчивый быт 20 — 30-х годов свёл на нет резкую границу между выходным одеянием и будничным”. — Наконец — и разные, многие виды крестьянской пищи, теперь тоже невозвратно ушедшие (та же выпечка ржаных караваев, которых нам уже никогда не есть).

На фоне огромного бытового материала порой не минует Белов и соображений о глубокой дали русской истории. Украшает книгу и его высокая чуткость к русскому словообразованию. Нашлось в книге и место оспорить мнение, будто северная русская природа “неяркая, неброская”: не говоря уже о переменах, связанных с временами года, — “смена пейзажных настроений происходит порою буквально в считанные секунды. Лесное озеро из густо-синего моментально может преобразиться в серебристо-сиреневое, стоит подуть из леса лёгкому шуточному ветерку. Ржаное поле и берёзовый лес, речное лоно и луговая трава меняют свои цвета в зависимости от силы и направления ветра. А ещё же — небо, солнце, луна, тепло и холод... Зелень льна меняется с его ростом, зелень трав — бесконечно, а луга после косьбы снова ярко зелены, и до зимы зеленеет озимь. Вода в озёрах и реках то стальная, то голубая, то — до чернильной густоты...”

Книга “Лад” — драгоценность в русской печатности. <…>

А. Солженицын.