Валерий Заворотный: «Вот придет кот»
О романе «Кухтик», изданном в 1999 году и переизданном в 2002-м, говорили и писали много. В частности, известный петербургский писатель, критик и литературовед Самуил Лурье говорил о нем так:
«Роман Валерия Заворотного «КУХТИК» с печальным остроумием пересказывает российскую политическую историю последних десятилетий... Все это слегка напоминает вольтеровского «Кандида»: утлый кораблик простодушного и невинного персонажа тонет в бушующем океане Глупости...
Ясный, отстраненный взгляд автора реализован в обаятельной интонации, составляющей главную прелесть повествования: словно к читателю обращается его собственный Здравый Смысл».
А Борис Натанович Стругацкий, близко знакомый с автором, писал о романе:
«Насколько я знаю, сам автор свое произведение фантастическим не считает и напрасно! Это, безусловно, фантастика, причем добротная, классическая, в манере незабвенного вечно на Руси актуального Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина, – эдакая «История одной аномалии», где под аномалией читатель волен понимать все, что ему заблагорассудится, – от собственной перекошенной жизни, в частности, до изуродованной и перекошенной истории всей своей страны вообще.
Горькая, злая и честная книга».
Свою новую книгу «ВОТ ПРИДЕТ КОТ» автор презентует следующим образом:
«Эта книга написана в 2012 году – через десять лет после выхода второго издания романа «Кухтик». Здесь отчасти продолжена та же самая тема, но в этот раз с попыткой «остановиться, оглянуться» на события «нулевых» годов.
В отличие от «Кухтика» тут нет вымышленных героев, есть просто реальная жизнь. Точнее – субъективный взгляд одного человека на эту жизнь. Но ведь любой взгляд – субъективный…
Книга подготовлена к печати издательством «Норма» (Санкт-Петербург)».
Пока книга существует только как электронное издание и доступна на сайте автора:
Теперь – уже от себя – несколько слов о новом произведении.
Случилось так, что я (А. А.) – как инициативный рецензент – то ли нечаянно, то ли нарочно выступил поначалу «адвокатом дьявола», приняв как будто всерьез нарочитое шутовство главного героя (от лица которого ведется повествование). И был вознагражден «мягкой твердостью» авторской реакции, фрагменты которой приведу ниже.
Из нашей переписки с Валерием Заворотным:
В. З.: «Дорогой Андрей Николаевич! Честно говоря, Вы меня несколько озадачили. Мне казалось, что автор с первых страниц вполне четко (пусть и без особого пафоса) обозначает свое отношение и к 90-м годам, и к современной действительности, и к «стабилизации», и к «вертикали», и к главному «стабилизатору».
У меня не было желания вставать в позу «обличителя». Я пытался сказать простую вещь: «Король голый».
Ведь и в «Кухтике», в описании «вершителей судеб» – от Лукича и его «преемника» – тоже нет никого «обличения». Ведь и там использован тот же самый прием.
Отсюда и в «Коте» это шутовское одобрение всех деяний нынешних «вершителей». (Точнее, тех, кто почитает себя таковыми.)
…Да, в книжке достаточно много ерничанья. Но и в том же «Кухтике» его более чем достаточно. И для новой книжки я вполне сознательно выбрал похожий стиль.
Мне всегда казалось, что для режимов, подобных нынешнему, опасность представляют не только прямые обличения. Хотя они, разумеется, необходимы. Абсолютно необходимы.
Однако не меньшую (а порой, возможно, и большую) опасность для таких режимов представляет десакрализация власти.
Знаете, меня очень порадовало, что на декабрьских митингах 2011-го было огромное количество плакатов-карикатур. Именно карикатур и «ернических» лозунгов.
Разве это понижало «градус протеста»? По-моему, это лишь повышало его.
Есть давняя поговорка: «Смеха боится даже тот, кто ничего не боится»…
Авторитарная власть больше всего заботится о сакральности. Без нее она теряет опору.
Когда люди начинают смеяться, они перестают бояться…
Конечно, я мог бы написать другой текст, где автор с умным видом излагал бы свои «аналитические мысли». Но моя книжка – не аналитическая статья, и я сознательно переплел эти две «ветви» – серьезную и ерническую – полагая, что для читателя позиция автора достаточно ясна и понятна.
Что же касается ерничанья, то помните, как барон Мюнхгаузен говорит в пьесе Горина: «Остерегайтесь людей с умным выражением лица. Все глупости в мире делаются именно с этим выражением»…».
Цитируя фрагменты из нашей с Валерием Ивановичем переписки (разумеется, с его разрешения), я рад представить автора этой книги без сценической маски, в которой он порой выступает на страницах своих произведений.
…А может быть, без моего оппонирования и не возник бы такой пронзительный эксплицирующий авторский замысел вступительный текст?
На этом контрапункте завершу свою «рецензию» и приглашение к внимательному и вдумчивому чтению. Для такого чтения зайдите на сайт Валерия Заворотного.
Еще раз повторю адрес сайта:
Ниже - первые и заключительные страницы романа.
Андрей Алексеев. 20.04.2013.
**
Валерий Заворотный
Письмо без адреса
Моему брату.
Где бы он ни был.
У меня в комнате на стене висит плакат – подарок друзей-шутничков к юбилею. На плакате – большой полосатый кот, морда лоснится в улыбке. Сверху, над мордой, выведено: «ВОТ КОТ. ОН СОЖРАЛ ВСЮ СМЕТАНУ».
Ниже, под толстым брюхом, другая фраза:
«А ТЫ ЧЕГО ДОБИЛСЯ В ЖИЗНИ?..»
Каждое утро, встав с постели, я гляжу на довольную морду этого кота. Он там – на плакате, я здесь – в рваных тапках на холодном полу.
Так и смотрим: я – на него, он – на меня.
Мне нечего ему сказать…
На другой стене висит твоя фотография. Вернее, наша с тобой – где мы возле дворца, на Исаакиевской. Ты пришел тогда глянуть на эту заварушку, на баррикады эти потешные, на своего братца, что там геройствовал. В августе 91-го, помнишь? Ну, весь этот путч опереточный, всех этих придурков с трясущимися ручками, всё это ГКЧП (во аббревиатурку придумали!).
Какое было число? Двадцать первое, кажется. Дело уже к развязке шло, из Москвы танки выводить начали, и тут, в Питере, тоже всё прояснилось. Кроме погоды. Но и она – в общую картину: питерский моросняк, глиэровский гимн, много счастья и легкий бардак.
Эжен Делакруа – «Свобода на баррикадах»…
Гвалт стоял несусветный, и у меня, конечно, морда лоснилась, как у того кота. И ведь не мальчиком был – за сорок перевалило. А туда же!
Рядом с нами на фотографии – женщина, ребенка за руку держит. Ты их вряд ли запомнил. Парнишка маленький, лет пять, не больше.
Она тогда подошла и говорит: «Извините, вы братья, да?»
– Братья, – отвечаю. – А что, заметно?
– Заметно, – говорит. – Очень похожи.
А я ей в ответ: «Что поделать – близнецы… Случается». Блеснул остроумием, поручик Ржевский, большой герой, защитник демократии.
Потом еще о чем-то поговорили, и я ее спрашиваю: «Зачем вы ребенка-то сюда привели? Его ж тут затопчут, неровен час» Ну, что-то в таком роде.
А она, знаешь, что мне ответила?
Она сказала: «Пусть смотрит. Пусть запомнит…»
Сколько тому парнишке лет сейчас? Под тридцать, или около того, взрослый мужик. Интересно, как он все это воспринимал – площадь эту и все, что потом началось?
И еще интересно: многие ли из тех, кто там был, пришли бы, знай они, что начнется потом? Кто-то, наверное, всё равно пришел бы. Только, боюсь, что немногие.
А может, и ошибаюсь.
Хотя всё это уже сотрясание воздухов. «Делай, что должно, и пусть будет, что будет», как говорил наш Мих-Мих. (Помнишь историка в школе – рыжий такой?) И еще любил говорить: «Прошлое не подправишь».
Но, как выяснилось, и будущее по лекалу не скроить. А ведь хотелось. Ужо победили, теперича заживем, теперича-то все и начнется! Не вьюноши мы, конечно, – сорок, оно, конечно, не двадцать, но терпимо еще, старичок. Еще не вечер, еще побарахтаемся, еще отметимся в этой жизни…
Ты умер в девяносто девятом?
Да, точно, в апреле.
Редко мы с тобой встречались после той площади – суетня, беготня, то у тебя дела, то у меня. А ведь половину тех дел спокойно похерить можно было – лишний бы раз увиделись. Да что уж теперь.
Я последнее время часто тебя во сне вижу. Только сны, по большей части, дурацкие. Всё спорим о чем-то, спорим, то ругаемся, то миримся – фигня какая-то… Но чаще всего последний разговор с тобой снится.
Мне кто-то сказал, что запахи не снятся. Может, и так. Может, я тот запах не во сне чувствую, просто засел где-то в подкорке, а уже потом вылазит, когда эти сны вспоминаю. Что это – понять не могу: то ли карболка, то ли йод, то ли еще что-то. А может, физраствор? Нет, физраствор не пахнет. В общем, тошноватый букет из лекарств, дезинфекции, стираного белья.
Муторные такие сны. И отчетливые такие, черт бы их побрал.
Больница, коридор, палата твоя. Ты на койке лежишь – после третьей операции. Бутылка какая-то под койкой висит, бинтом привязанная, трубка какая-то в той бутылке, капельница на стойке.
Все уже всё понимают. И ты понимаешь...
Я на табуретке сижу, пустые словеса из себя выдавливаю, несу какую-то ахинею. А ты улыбаешься. Ты вообще молодцом держался. Правда. Теперь-то мне врать ни к чему. Хотя тебе теперь – какая разница. Но честное слово – молодцом.
Я не помню тот разговор в мелочах – там, во сне, должно быть, куски из многих разговоров надерганы. Но вот окончание последнего точно каждый раз повторяется.
Ты руку из-под одеяла высовываешь, просишь телевизор включить. (Напротив твоей койки, на тумбочке такой маленький телевизор стоял.) Включаю я этот задрипанный ящик, а на экране – как сейчас вижу – Ельцин чего-то бормочет. «Дорогие россияне…» тыр-быр-дыр… Это ж 1999-й, папаша Елкин уже сильно сдал, мешки под глазами, одышка. Ну, Брежнев – не Брежнев, но, казалось, к тому всё идет.
Ты глянул на это чудо в перьях и тихо так сказал:
– Жалко…
– Чего жалко? – спрашиваю.
– Жалко, досмотреть не удастся.
– Брось, – говорю. – Лучше «ящик» пореже включай, здоровее будешь. (Сострил, болван.)
– Да нет, – отвечаешь, – жаль, не удастся посмотреть, что дальше будет. Глянуть бы на всё. Лет через десять глянуть.
– Ладно, увидишь еще. Насмотришься.
А ты ничего не ответил. Только с какой-то собачьей тоской на меня посмотрел…
И вот десять лет прошло, и уже больше того – второй десяток раскручивается.
И лишь сны эти бредовые. И полосатый кот на стене…
Я вот иногда думаю: что ты запомнил – ну, чтобы с собой забрать? Тут как-то слышал, будто последнее, что видит человек, он эту картинку туда, к вам, и уносит.
В мистику, видишь, подался.
Последнее, что узрел ты в том «ящике» на тумбочке у кровати, была физиономия папаши Ельцина. Мы с тобой в больнице вообще львиную долю времени о политике проболтали, нашли о чем говорить. Только кто же тогда о ней не болтал? Да и сейчас – тоже. Мудрые люди китайцы: «Не дай тебе бог жить в эпоху великих перемен».
Политика, политика, политика… Воткнешь утюг – из розетки прет...
Знаешь, у моего дома есть большой магазин – захожу туда после работы. И почти каждый раз встречаю у входа старуху. И каждый раз несет она тощий пакет. Прижимает к себе и бормочет что-то – должно быть, оставшиеся деньги подсчитывает.
Что ей политика, что ей Ельцин, что все остальные?
А что тебе теперь до политики?..
Но раз уж ты всю эту комедию так хотел досмотреть, раз уж это для меня стало вроде как последним твоим желанием, надумал вот сесть, рассказать. Если решишь, что братец твой сбрендил, сделай скидку на возраст. Годы немалые – склероз, маразм и прочие радости на горизонте.
Только, правда – мне каждый раз, когда здесь какая-нибудь дерготня начиналась, очень с тобой поговорить хотелось. Совсем недавно кому-то сказал (кому – уж точно не помню): «Жаль, Сашка всего этого не видит». Теперь вот побеседуем – не вживую, то хоть так. Не всё ж время с подушкой общаться.
Мне б только придумать, с чего начать…
Ну, во-первых, ты там особенно не переживай, что не досмотрел тогда тот чертов ящик. Ничего такого уж сверхъестественного с конца 90-х не произошло, самое интересное ты застал. Сейчас телега притормозила. Не скажу, чтобы застой имени Леонида Ильича, но порой смахивает. Нынче это именуют «стабилизацией».
Кстати, знаешь, как теперь 90-е годы называют? «Лихие девяностые» – вроде лихолетья. Нормально, да?
Что же до «великих перемен», то Великих перемен, по сравнению с теми, что ты наблюдал, маловато. Разговоры, как и прежде, вокруг кремлевских забав, главным образом, вертятся. Тут недавно выборы прошли, до сих пор обсуждаем. Ну, те, кто еще не устал.
Ты такого человека по фамилии Путин помнишь? Он в 99-м у Ельцина премьером был. Незаметный, казалось, мужичок, тихий, спокойный, под камеры не лез. Так вот теперь он у нас президент. И он же – главный стабилизатор. И он же «лидер нации». Да-с! Есть нынче, дяденька, здесь подобная должность. Неофициальная пока.
Так что кое-какие изменения всё же имеются.
В 2001-м десять лет свободы отметили. Без особых понтов отметили, скромненько. А недавно и двадцать стукнуло. Об этой славной дате вообще постарались особо не шуметь. Другие времена, другие заботы.
Есть одна побасенка. Лихой матросик после революции проснулся, опохмелился, огляделся вокруг и спрашивает: «А где царь?»
Трудно без царя, дорогой. Но и это постепенно выправляем.
Когда мы с тобой в детский сад ходили (там, на проспекте Маркса, возле фабрики Микояна), была у нас смешная игра, если помнишь. Все гурьбой собирались, один отворачивался, мяукал и пищал: «Вот придет кот!» Остальным надлежало рвануть с места и быстро спрятаться.
Но то злой кот был, мог зацапать. А вот ежели бы добрый – чтоб подарки принес.
Страсть как доброго кота хочется, братец. Заждались в «лихие годы»…
К чему я все это тебе рассказываю? Зачем вообще уселся писать? Я ж не идиот. Точнее, не полный идиот еще, хотя к тому движемся.
Я знаю, что тебя нет. А где ты сейчас и есть ли там что-то, не знаю и знать не могу. Да и поверить искренне – тоже. С меня такой же верующий, как с собачьего хвоста сито.
Зачем тогда клепаю я эти строчки? Для тебя? Для себя? Для внуков твоих, которых вряд ли мне доведется встретить? Не знаю.
Не знаю и того, допишу ли до конца. А ведь если допишу, то – зачем врать – потянет ведь напечатать. Потянет.
Ладно, муторные эти сны, ладно, эти разговоры, – может, и впрямь ты где-то там, в каком-то занебесье. Но книжку-то ты уж точно там не прочтешь. Значит, здесь кто-то другой прочтет, начнет препарировать, по косточкам разбирать. Ну, что я буду ему доказывать? «Не надо выпрыгивать из штанов», – скажу? «Нет тут никакой литературы. Письмо это, правда. Только письмо».
А на фиг тогда напечатал?..
Понимаю всё, понимаю. Но вот стучу же по чертовым клавишам.
Может быть, для того стучу, чтобы мне из снов этих бесконечных вырваться?..
Нет, не то всё. Дребедень. Хотел бы только с тобой – чтоб вот только ты и я – мог бы и ночными разговорами ограничиться. На кой хрен тебе этот текст?
А на кой черт вообще все тексты?
Ну да, да: «И руки тянутся к перу, перо к бумаге…» Или как там еще? «Пишешь, потому что не писать не можешь…» Наверно, у кого-то и так. Но здесь-то брехать зачем? Вполне мог бы обойтись, постоянного зуда нет.
Зачем тогда?..
Не знаю, поймешь ли ты там, у себя (если там что-то есть). И уж тем более – поймет ли тот, кто начнет помимо тебя этот опус читать (ежли и впрямь что-то путное выйдет). Все объяснения, все эти прыжки и ужимки – туфта.
Я не хочу тебе врать. И никому врать не хочу. Наврался уже.
Просто, знаешь, действительно, припрет иногда запомнить всю эту круговерть, мыслишки свои куцые сохранить, впечатления свои от всей этой бодяги. Обычное, в общем-то, дело, не меня ж одного, поди, временами тянет.
И что с того? Если и приспичит порой, можно ж сесть, очередную статейку состряпать или, скажем, очередной романчик начать. Ну, – книжка, суперобложка, и всё такое. Только еще один роман мне, боюсь, не потянуть. А что до статей, так это ведь лишь поначалу тянет мир переделать, а со временем сие благородное желание утихает.
Просто нормального разговора хочется – без всяких наворотов книжных, без изысков. С тобой – тем, что запомнил. Пусть не наяву, пусть хотя бы вот так – перед экраном, за клавишами.
Ну, не статья, не роман. Ну, просто письмо, чтоб глаза – в глаза.
Правда, без дураков. Вот так вот попробовать хочется.
А кто там чего удумает, да и бог с ним…
<…>
А. Алексеев:
Это – первые страницы книги. Они презентуют и замысел, и литературный прием автора. А заканчивается книга следующей короткой главой:
<…> Теперь действительно – всё.
Вроде бы всё описал, что довелось повидать за эти «нулевые» годы. Коротко, пунктиром описал, но уж как получилось.
Что еще сказать тебе напоследок, чтобы не завершать ерничаньем?
Здесь много чего было, да обо всем сил не хватит – ни у меня писать, ни у тебя – читать. И потом, знаешь, чем дольше вертимся мы в этом круге, тем как-то скучнее наблюдать и описывать. Ничего ж нового, по сути, шагаем тем же путем – от реформы «под руководством» – к застою «под руководством».
А лидер нации… Ну что, лидер – сколько «лидеров» уже перевидал мир. Вожди, Генсеки, аятолла, товарищ Ким Ир Сен (там, кстати, уже третий Ким правит – семейный бизнес, можно сказать). Картинка-то ведь простая – либо ты временно нанятый и сменяемый без всяких «рокировочек», при живой конкуренции, либо – Великий Кормчий, и тебя некем заменить.
Это ж аксиома, сам всё отлично знаешь…
Об инновациях-модернизациях тоже всё тебе рассказал. Юноша на тандеме свое отработал, теперь старший партнер вынужден исправлять. Недавно вот решил вернуться к проверенным методам. Отныне, как было заявлено, начнем заниматься «индустриализацией», вспомним тридцатые годы. Во главе угла – «военно-промышленный комплекс», который нынче креативно именуется «оборонно-промышленным». По идее, должен вытащить и всё остальное. Один раз, правда, всё остальное похоронил, но в этот раз непременно вытащит.
Так что и здесь идем по проверенному пути.
О борьбе с коррупцией тоже вроде бы написал достаточно. В оборонке, ясное дело, никаких коррупционеров не будет. А то, что упомянутый раньше Главный военный прокурор заявил, будто «воровство бюджетных средств при гособоронзаказе достигло астрономических масштабов», так много ли он понимает в астрономии?
Ну, допустим, сперли оборонщики сотню-другую миллиардов, так это же мелочевка. Наш главный контролер из Счетной палаты намедни подсчитал, что из бюджета каждый год тырят один триллион рублей. (Ага, триллион, триллион, не ослышался.)
Как видишь, и в этом отношении стабильно развиваемся.
И патриотизм всё так же лелеем, хотя мальчики-девочки теперь флажками не так часто машут. Оно и понятно – выборы прошли, пока держат в резерве. Наступит время, еще понадобятся.
Что же касается лидера, то на днях выступал он с большой речью перед избранниками народа и прочей «элитой», допущенной на эту церемонию. Я, грешным делом, присел к телевизору полюбопытствовать.
Смотрелся лидер неплохо, всё так же молод и силен – хоть завтра в новый полет. Говорил долго, перечислил успехи, дал указания.
В частности, потребовал ликвидировать «офшорную бюрократию». (Это, на мой взгляд, он сказал, не подумав. Где ж прятать денежки, как не в оффшорах? С такими указаниями надо поосторожнее – тема скользкая.)
От бюрократии перешел к идеологии. Заявил, что «политика очищения и обновления власти будет проводиться твердо и последовательно». Это правильно, хотя и здесь следует держать генеральную линию – разок обновил, дал товарищу посидеть на тандеме и хватит.
Вообще о политике сильно не распространялся, но сказал, что надо бы выработать «кодекс добросовестной политической конкуренции». Я думаю, это излишнее – куда ж добросовестнее, чем сейчас?
Потом снова заговорил об экономике, велел разработать «дорожные карты» по развитию новых отраслей. Про другие, реальные дороги – те, что с асфальтом или с рельсами, говорить не стал.
И здесь для тебя маленький штрих, касаемо вечной «дорожной» проблемы.
Знаешь, сколько километров железных дорог строят в год китайцы? Две с половиной тысячи. А угадай, сколько мы строим?.. Восемьдесят пять. (Не восемьдесят пять тысяч, братец, а просто восемьдесят пять.) Но это так, к слову.
Да бог с ними, с китайцами, у них – дороги, а у нас – патриотизм. И об этом наш лидер говорил много и горячо – пересказывать не берусь, вдруг заплачешь от избытка чувств…
Так просидел я перед «ящиком» минут сорок, чего давно со мной не случалось.
Сидел, глядел и слушал, хотя прекрасно знал, что ничего нового не услышу. Ничего нового и не услышал, только вспомнил девушку, писавшую в интернете: «Зато я теперь знаю, при ком состарюсь».
Посидел, встал, вырубил «ящик» и пошел дописывать этот свой опус.
И пока стучал я по клавишам, где-то там, далеко, на трибуне стоял немолодой уже человек, изо всех сил пытавшийся сохранять облик «крутого парня».
Стоял тот, что бегал когда-то пацаном в старом питерском дворе среди таких же, как он, пацанов, одетых в застиранные рубашки.
Тот, что в новенькой форме со щитом и мечом на погонах слушал когда-то ежедневные лекции о происках врагов Родины.
Тот, что бродил когда-то по улочкам тихого Дрездена, глядя на витрины уютных кафе и вдыхая запах румяных немецких булочек «цвибак».
Тот, что пересидел во многих креслах многих кабинетов, устало глядя в циничные глазки «коллег по работе» и всё больше сливаясь с ними.
Тот, что сейчас, выступая с трибуны, видел перед собой уйму таких же циничных глаз и бесцветных физиономий. Но его от них не тошнило, ибо рефлекс этот, если он и был когда-нибудь, давно исчез. Хотя, скорее всего, и не было никогда такого рефлекса…
А в зале большого дворца, под яркими люстрами скучали его чиновники, делая вид, что подобострастно внимают ему.
Сидели те, что перевидали за много лет много начальников и знали только один закон выживания – кивать в ответ на всё, что тебе говорят, и говорить лишь то, что хотят от тебя услышать…
А за окнами того дворца, в огромном городе спешили по своим делам тысячи людей, молодых и старых.
Тех, что пережили не одного вождя, таскали их портреты на демонстрациях, молча глядели, как меняются эти портреты, и слышали множество речей, предназначенных для одного – вешать им лапшу на уши.
И тех, кому лапша эта осточертела, и они, преодолев страх, выходили на улицы с нарисованными от руки плакатами.
Один из таких плакатов я сам видел совсем недавно. Его держала молодая женщина, закутанная в шерстяной платок. На плакате большими неровными буквами были выведены две фразы, которые показались знакомыми. Перечитал еще раз и заметил внизу, в уголке: «Салтыков-Щедрин».
Я не уверен, что это его фразы. Но я действительно видел эту женщину, видел так же близко, как ту женщину с ребенком, что когда-то подошла к нам с тобой на площади, возле Мариинского – помнишь? И я действительно прочитал на плакате, который она держала в руках, эти слова:
«НА ПАТРИОТИЗМ СТАЛИ НАПИРАТЬ. ВИДИМО, ПРОВОРОВАЛИСЬ».
Такие дела, братец.
На том, пожалуй, и закончу письмо.
Извини, коли утомил тебя нашими заморочками. Но ты же сам хотел досмотреть. Вот, рассказал, в меру силенок.
Что там дальше будет, неизвестно. Может, наш ново-старый гарант один срок отсидит, может, два. (Я имею в виду – в кабинете.) А может, они с премьером через шесть лет снова местами поменяются. Или, может, через двенадцать. Нынешнему премьеру к тому времени всего-то под шестьдесят будет – мальчишка еще. Самое время порулить, помодернизировать.
Так, глядишь, восемнадцать годков и промелькнет. Если только наш гарант не придумает новый велосипед-тандем и не подыщет себе нового партнера.
Хотя, может быть, всё как-то совсем по-другому сложится. И тогда кто-нибудь другой напишет другое письмо и расскажет, что нынешняя эта площадь закончилась лучше, чем та, на которой мы с тобой встретились в одна тысяча девятьсот девяносто первом году.
А возможно, так и будем мы год за годом ждать, что появится здесь великий герой – белый, пушистый, с хвостом, в сапогах. Взмахнет он хвостиком, и мигом прозреем, и словно крылья за спиной вырастут. И воспарим, наконец, в светлое небо свободы – туда, где летают одни лишь журавлики…
Кто знает, братец, кто знает?
Поживем – увидим. Если доживем.
А пока жизнь ползет себе, не торопясь. «Нулевые» закончились. Растим детишек и внуков (демография улучшилась – народ старается), ходим на работу (у кого она есть), смотрим «ящик», где нам про врагов народа рассказывают, слушаем речи, гадаем, что дальше будет.
Ждем-с.
Вот придет кот…
