Первая публикация – в бумажном издании: Гладарев Б. (2015). «Публичная немота» в современной России// Россия 2015: ежегодный доклад Франко-российского аналитического центра Обсерво/ под рук. Арно Дюбьена. М.: Франко-российская торгово-промышленная палата. С. 278-292. Подробнее о ежегодных докладах Франко-российского аналитического центра Обсерво 

Ранее на Когита!ру: Лекция Николая Вахтина Советский язык и его последствия  (видеозапись)

«ПУБЛИЧНАЯ НЕМОТА» В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ

Три ограничения для роста гражданского участия

Прошло более 20 лет после распада СССР, однако возникшее на его руинах российское общество так и не приобрело устойчивого вектора гражданского развития и сегодня, попав во власть авторитарных тенденций, переживает серьезный структурный кризис. В процессе революционных трансформаций конца 1980-х – начала 1990-х гг. советская система морально-этических координат была разрушена гласностью перестройки и последующими за ней рыночными реформами. Проголосовав за либерально-демократический поворот после августовского путча 1991 года, граждане постсоветской России так и не смогли объединиться вокруг либеральных ценностей, поскольку смешивали для себя политический и экономический «либерализмы». Причем экономический либерализм для большинства ассоциировался не с свободой предпринимательства и рыночной конкуренцией, а с «грабительской приватизацией»,  ослаблением социальной защиты «простых людей» и прочими трудностями, возникшими в ходе перехода страны к рыночной экономике на протяжении 1990-х годов. А политический либерализм воспринимался как «навязанная Западом» и «чуждая национальным традициям» модель государственного управления, посредством которой «олигархи» манипулируют общественным сознанием, чтобы присваивать «богатства, созданные народом». Предпринимаемые с начала 2000-х годов (первый срок президента Путина) поиски «национальной идеи» также окончились ничем (1). В результате, нормативно-ценностный вакуум, образовавшийся после краха советской системы, ничем так и не был заполнен.

Сегодня россияне все еще переживают последствия характерного для транзитных обществ морального хаоса. Ограниченное государственными границами Российской Федерации постсоветское общество пока не обрело морального и культурного единства, и, если воспользоваться географической метафорой, скорее напоминает  «архипелаг» из множества раздробленных «островков-сообществ», чем единый «социальный материк». «Обитатели» разных «островков» социального «архипелага» плохо понимают друг друга, потому что они пока не создали единого гражданского языка, чтобы сообща обсудить представления об общем благе, не разработали соответствующие общему благу моральные кодексы и механизма санкций за их нарушения общих правил. Сегодня неумение договариваться, неготовность слушать и понимать друг друга становятся реальным препятствием для общественной консолидации отдельных «островков» в «материк». Между «сообществами-островками» разливается океан нормативной неопределенности - пространство без правил, где возможно всё (2).

Представленные в ряде предыдущих публикаций (3) результаты эмпирических исследований локального общественного активизма позволяют мне выделить три основных барьера, препятствующих в настоящий исторический момент росту общественных ассоциаций и гражданского активизма в России:

1) слабая ресурсная база гражданского общества, обусловленная параллельным развитием бизнес- и третьего секторов в России (в отличие, например, от Украины), что ограничивает материальную «подпитку» общественных объединений со стороны российских бизнесменов, которые пока чаще стремятся к кооперации с первым (государственным) сектором, чем поддерживают негосударственные ассоциации граждан (4);

2) ограниченность доступа граждан к центрам принятия решений и к легитимным механизмам регулирования политико-экономического курса (достаточно вспомнить последние выборы – в Госдуму 2011, президентские выборы 2012, муниципальные выборы 2014 годов), а также прочие институциональные «вериги» современного российского авторитаризма  - бюрократический характер экономики, клановая модель государственного управления, агрессивный изоляционизм не конкурентных в глобальном масштабе российских элит;

3) коммуникативные барьеры в достижении солидарности и гражданского взаимопонимания, выраженные в широко распространенном среди россиян неумении совместно, публично и рационально обсуждать социально значимые вопросы, которые описываются мной через метафору «публичной немоты».

Об ограничениях  роста гражданского общества в России первого и второго порядка существует обширная политологическая и социологическая дискуссия, к наиболее авторитетным текстам которой я отсылаю интересующегося читателя (5). Третий, коммуникативный барьер, сдерживающий развитие общественного участия («публичная немота») пока гораздо меньше изучен на российском материале. Возможно потому, что процессуальный характер гражданского активизма стал интересовать социологов относительно недавно (после массовой общественной мобилизации зимы 2011-2012 гг.) (6). Моя статья является попыткой частично заполнить данный пробел. В центре моего интереса -  характерное для современных россиян неумение слушать и говорить с Другими в присутствии Других (то есть на публике), которое провоцирует своеобразный коммуникативный ступор («публичную немоту»), что практически ограничивает возможности для конструктивного общественного диалога.

Особенности публичных дебатов в России

Мои рассуждения опираются на анализ эмпирических данные нескольких исследований, в которых мне удалось принять участие с 2008 по 2012 гг. Все они фокусировались на изучении разных форм общественной активности – общественных движений, инициативных групп, гражданских коалиций, связанных с вопросами градостроительной политики в Петербурге (проблемы уплотнительной застройки, сноса памятников истории и культуры, планы строительства небоскреба «Газпром-сити», Северо-западного скоростного диаметра, реновации исторических кварталов и пр.).

На протяжении последних пяти лет я посетил десятки собраний, соседских сходов, публичных дебатов, общественных слушаний и встреч гражданских активистов (7). Они проходили в кафе, в парках, в офисах местных НКО, в кинотеатрах, или конференц-залах гостиниц, снимаемых для общественных слушаний. Некоторые дебаты имели место прямо во дворах многоквартирных домов и на лестничных клетках в парадных. Ставшие объектом моего наблюдения дискуссии различались по степени их регламентации, по числу и составу участников, по уровню публичности и по формату. Некоторые из них походили на дружеские посиделки, другие больше походили на собрания комсомольского актива, а третьи скорее напоминали агрессивные столкновения футбольных фанатов. При всей своей разнородности большинство коммуникативных ситуаций, которым я стал свидетелем в процессе сбора полевого материала, имели между собой больше общего, чем различного: фактически все они демонстрировали многочисленные коммуникативные поломки и сбои, в результате которых обсуждение самых простых вопросов превращалось в череду коммуникативных неудач (8), недопониманий и взаимных обид.

Систематизация эмпирических материалов (полевых дневников, транскриптов интервью, протоколов собраний и проч.) позволила выделить характерные для публичных дискуссий коммуникативные затруднения, сравнительное сопоставление которых дает возможность описать разные грани феномена «публичной немоты». Ниже я перечислю семь основных  признаков этого социального феномена:

1) недоверие к Другому, который всегда воспринимается как «чужой», «опасный», «себе на уме». Эта свойственная обычно носителям традиционного, сельского сознания особенность в российском случае дополнительно отягощается исторической памятью о советском опыте, когда любой «незнакомый» Другой мог оказаться и часто оказывался «стукачом» - агентом тоталитарного государства, откровенный разговор с которым грозил прямыми репрессиями.

2) преобладание монолога над диалогом – одна из ключевых особенностей российской культуры (истоки которой одни исследователи связывают монархической традицией (9),  другие – с наследием советского авторитетного дискурса (10)), когда дискуссия превращается в серию монологов, связанных между собой только последовательностью произнесения, но не содержанием аргументов (11).

3) бескомпромиссность - доминирование конфликтного регистра взаимодействия над компромиссным. Мои наблюдения за практикой публичных обсуждений позволяют утверждать, что стремление к компромиссу пока не стало признанным нормативным паттерном в российской культуре (12). Обычно компромисс, достигнутый в ходе дискуссии воспринимается ее сторонами не как «общий выигрыш», а скорее как «частный проигрыш».

4) максимализм  - связанная с бескомпромиссностью коммуникативная установка, суть которой можно выразить аргументом, записанным в ходе полевой работы: «существует только две точки зрения: одна – моя, а вторая - неправильная», то есть постулируется монополия на истину, что делает бессмысленными любые попытки ее рационального оспаривания. Нередко максимализм усугубляется увлечением нарциссическими стратегиями самопрезентации, к которым прибегают отдельные участники публичных дебатов.  

5) незнание/игнорирование формальных процедур, регламентирующих дискуссию (выбор председателя, определение повестки, регламента выступлений и процедур голосования, ведение протокола и пр.) -  характерная черта многих общественных дебатов, которая ограничивает возможности для фиксации мнений, а главное часто не дает договориться об итоговых результатах обсуждения. Каждая сторона остается со своей субъективной картиной оспариваемого вопроса и соответствующей ей аргументацией, редко совпадающей с оценкой дискуссии, сложившейся у оппонентов.

6) неразвитость «публичного» языкового регистра (13) - в современном российском обществе пока не сформировался «публичный язык», который был бы равно удален от двух основных языковых регистров советского общества - личностного, эмоционального, приватного «кухонного» языка, с одной стороны, и безличного, формального, переполненного бюрократическими штампами «официального» языка, с другой. Далее я еще остановлюсь на проблеме языковых регистров подробнее, а пока только отмечу, что одной из распространенных коммуникативных поломок является хаотичное переключение языковых регистров в процессе дискуссии.

7) дефицит нормативной вежливости – последний по порядку, но не по значению признак «публичной немоты», оказывающий значительное воздействие характер публичных обсуждений. Вежливое обращение с оппонентами и публикой не входит в число широко разделяемых россиянами коммуникативных норм. Как отмечал Лев Рубинштейн: «утратившие самые общие представления об этикете и манере поведения на публике россияне демонстративно презирают всяческую вежливость, готовность признать право другого на отличное от своего мнение, готовность поблагодарить и извиниться, которые полагают признаком социальной подчиненности. Их уважение может вызвать только “крутизна”» (14). Еще более обостряет этот тезис канадский культуролог Дэвид Марфакьен, когда пишет, что в России «видимая потеря контроля над собой воспринимается внутренне как незримая победа: абсолютная правда акта недоступна глазам. В западной культуре все наоборот. Широкие эмоциональные жесты закодированы в языке как нежелательная потеря самоконтроля» (15).

Результаты многолетних наблюдений позволяют констатировать, что ориентация на конвенциональное взаимопонимание (то есть на сужение пространства радикализации противоречий, на минимизирование аффектов, на «цивилизованную» манеру обсуждения) пока редко встречается в современной практике публичных обсуждений в России (16). Практически любое публичное обсуждение общественно значимых вопросов (от локальных/коммунальных разногласий до глобальных общественно-политических проблем) превращается в череду коммуникативных поломок, затрудняющих поиск общественного консенсуса (17). В чем причина укорененности «публичной немоты» в коммуникативной практике россиян?  На одном из возможных объяснений этого феномена я подробнее остановлюсь в следующей части статьи.

Советские языковые регистры и «цивилизационный транзит»

Норберт Элиас, разработавший процессуальную теорию цивилизирования общественного порядка на западноевропейском материале, подчеркивал, что «цивилизованность - это не состояние, но процесс… В него входит многое из прежнего самоощущения придворного общества, полагавшего себя более высоким по сравнению с обществом более простым, нецивилизованным или живущим по-варварски. К этому же относятся и мысли о состоянии «manières», о манерах, такте, внимательности к людям и ряд других родственных комплексов и представлений» (18). Рассуждая о процессах цивилизирования, Элиас особое значение придавал развитию языка, потому что «способ развития и формирования языка соответствует определенному строению общества» (19). Отталкиваясь от этого классического тезиса можно посмотреть на природу «публичной немоты» через социолингвистическую призму языковых регистров.

В современной социолингвистической дискуссии существует разделяемый большинством авторитетных исследователей консенсус, признающий преобладание в позднесоветском обществе двух языковых регистров  -  неформального «кухонного» языка и формального языка «советского официоза».

«Кухонный» языковой регистр идеалотипически восходит к разговорам на «интеллигентской кухне» (20). Это язык, родившийся из общения с близким, неформальным, дружеским окружением. Он переполнен аффективными интонациями и речевыми суб-кодами. Его плохо понимают внешние, не принадлежащие к  «близкому кругу» люди. «Кухонный» регистр требует подлинности и искренности, но легко обходится без таких модальностей, как формальная логичность аргументации, или вежливость. Норвежский антрополог Финн Нильсен писал о своих наблюдениях в Ленинграде 1984 года: «Одно из самых интересных отличий обыденной жизни – это пропасть между бытом в частном и общественном контекстах… То, что человек говорил и делал «дома», было совершенно отлично от того, что человек говорил и делал «на работе» (российские интеллигенты называют это «двойственностью сознания»). В этой дуалистической социальной структуре (противопоставленной многоступенчатому западному идеалу) нет места нейтральному, среднему плану, «вежливому» или «гражданскому» обществу. На его месте мы обнаруживаем социологический вакуум, отсутствие институционализированных связей между частными и общественными мирами» (21). Теплый, эмоциональный, основанный на дружеском диалоге «своих» «кухонный» язык приватного общения радикально отличался от второго основного языкового регистра позднесоветского общества – официального, «деревянного», шаблонного и безличного языка «официоза» (22).

Регистр официального языка характеризовался прежде всего идеологической заштампованностью, обилием бюрократических оборотов и замысловатым синтаксисом. Он транслировался обычно от лица некого «мы» («рабочих», «колхозников», «советской интеллигенции»). Это был язык публичных выступлений, партсобраний и съездов. Он  звучал из всех радиоприемников и телевизоров, на любых публичных собраниях и общественных мероприятиях, то есть фактически везде, кроме приватных («кухонных») пространств. В отличие от «кухонного», язык «официоза» имел гораздо больший удельный вес в жестко контролируемой партийными органами и ритуализированой публичной сфере (23). Типичной формой «официозного» языкового регистра была серия монологов, произносимых разными ораторами поочередно и «по бумажке» (24). Как правило, содержание  произносимых на языке «официоза» монологов имело мало значения для публики, которая воспринимала их скорее как монотонный звуковой фон обязательных советских собраний. Повестка и основные решения на таких собраниях обычно были заданы заранее, поэтому присутствующая публика только легитимировала их кворумом и голосованием (открытым и единогласным).  По воспоминаниям рефлексивных очевидцев, главные ощущения от советских публичных собраний – «скука» и «страх», а позже ощущение как от абсурдистских пьес Эжена Ионеско.

            Третий, публичный языковой регистр развивается в промежуточном коммуникативном пространстве, равноудаленном от неформального «кухонного» языка и официального языка советских собраний («официоза»). «Публичный» языковой регистр возникает в процессе развития особой  (автономной и от государства, и от дружеских компаний) публичной сферы. Этой коммуникативной сфере соответствует «публичный» язык (нейтральный, аргументированный, вежливый), овладение которым позволяет вести публичные споры с равными тебе, незнакомыми Другими. Чтобы описать возникновение в западноевропейских обществах автономной публичной сферы немецкий социальный философ Хабермас разработал нормативно окрашенную теорию коммуникативного действия, согласно которой публичный языковой регистр возникает из постоянной практики переговоров политически активных граждан в рамках перманентно идущей рациональной дискуссии по поводу общезначимых проблем (25). Участники публичной дискуссии должны обладать определенными коммуникативными компетенциями, а также соответствующими навыками (манерами по Элиасу), позволяющими им аргументированно, цивилизованно и без лишних аффектов достигать компромиссных позиций. Так возникает делиберативная демократия, которая в идеале опирается на сообщества свободных и равных индивидов, определяющих формы своей совместной жизни в процессе публичных дебатов и образующих публику. Активность общественно ангажированной публики приводит, по Юргену Хабермасу, к реализации «публичного интереса» и формулированию представлений об общем благе, а также, в случае необходимости, к изменению и совершенствованию политических институтов.

Идеологизированная модель советского общества не давала возможности для развития автономной публичной сферы и «публичного» языка, в хабермасовском понимании. В СССР господствовал режим «управляемой публичности», при котором любое публичное высказывание приравнивалось к политическому выступлению, обязательно цензурировалось а, при необходимости, и наказывалось. Отсюда проистекает страх публичного высказывания, наблюдаемый и сегодня у многих граждан постсоветской России. Политически-репрессивный контроль за публичными выступлениями породил в позднем советском обществе бинарную коммуникативную модель, в рамках которой любые обсуждения становились возможны либо на неформальном «кухонном» языке, либо на «деревянном» языке «официоза».

            Казалось, что политика гласности и перестройка, открывшие возможности для публичного высказывания, породят новый «публичный» язык, на котором можно будет договориться с Другими, не соскальзывая при этом к неформальному «кухонному разговору», или к заштампованному языку «официоза». Однако результаты проведенных в конце 1980-х гг. эмпирических исследований, говорят об ошибочности таких предположений. Например, наблюдавшая за публичными дебатами времен перестройки Мэри Маколи пишет: «Ораторы перестроечных времен имели в своем арсенале либо «советский», совершенно непригодный для выражения новых идей язык, либо «антисоветский» язык, который был хорош для ниспровержения и отрицания, но оказался совершенно неадекватен новым задачам» (26). Начавшаяся разноголосица не сумела выработать новый публичный политический язык. Отсутствие такого языка было одной из причин провала демократических перемен в России в начале 1990­х годов. Неразвитость «публичного» языкового регистра провоцировала «дискурсивный паралич», который Сергей Ушакин называет «афазией» (27), а автор этой статьи – «публичной немотой».

«Цивилизационный транзит» российского государства в направлении либеральной демократии начавшийся после распада СССР в 1991 году предполагал последовательное развитие в нем «публичного» языкового регистра и публичной сферы. Однако, с началом радикальных рыночных реформ правительства Егора Гайдара в 1992 году гражданское участие и число общественных дискуссий резко сократились. Люди целиком погрузились в проблемы адаптации своих жизненных стратегий под быстроменяющиеся требования реформирующегося общества. Можно сказать, что с начала 1990-х гг. в  новой постсоветской России приватное победило публичное. Граждане закрылись за массивными железными дверями квартир, поставили решетки на окнах, заперли парадные на кодовые замки, установили защищающие дворы заборы и ворота, - произошло стихийное «отгораживание», замыкание в защищенном от социальных потрясений контролируемом и понятном приватном.

На протяжении последующих 15 лет частная жизнь стала основной сферой для большинства жителей страны, которые, казалось, навсегда утратили интерес к публичным дискуссиям и общественному участию. Более того, возникло ощущение, что отпала сама необходимость в «публичном» языке, на котором можно говорить с Другими, говорить об общих делах.

Однако с середины 2000-х годов в некоторых социальных средах жителей крупных городов страны гражданская апатия постепенно начала преодолеваться.  К этому моменту значительная часть россиян уже адаптировалось к «рыночным» правилам, найдя свои ниши в профессиональной структуре постсоветского общества. Доля тех, кому не хватает на еду, сократилась с 31%  в 2005 году до 8% в 2012-ом. У людей появилась возможность для инвестиций в человеческий капитал и общественное участие (28). Граждане почувствовали себя увереннее и начали осторожно выходить за «баррикады» приватного. Чему также способствовало появление на общественной сцене первого постсоветского поколения – 20-25 летней молодежи, которая не была отягощена специфическим советским опытом, или травматический памятью о тяготах рыночного транзита 1990-х.

Начиная с 2006 года, общественная жизнь в Петербурге стала постепенно оживляться. На публичной сцене возникли новые инициативные группы, движения и активистские проекты. Их появление, как правило, было связано с коллективными попытками разрешения конкретных локальных проблем, касающихся вопросов охраны историко-культурного наследия, угроз уплотнительной застройки и приватизации девелоперами городских пространств, воспринимаемых горожанами как общественные. Возникшие в ходе этой мобилизации общественные инициативы и движения как раз и стали объектами моего научного интереса. Обобщая результаты своих наблюдений, я хотел бы сформулировать три обобщающих тезиса, касающихся влияния «публичной немоты» на дальнейшее развитие гражданского общества в современной России.

Три резюмирующих тезиса

Первое. Общественная мобилизация 2006-2012 годов имела преимущественно реактивный и вынужденный характер. Новые движения и инициативные группы возникали в ответ на внешние угрозы и состояли из городских обывателей, которые, как правило, не имели опыта участия в общественных дискуссиях и коллективных действиях. Выработка общих коммуникативных правил для перевода частных интересов на язык общезначимых проблем были весьма непростой задачей для большинства активистов. У них преобладал опыт приватного взаимодействия в регистре «кухонный» языка, что замыкало большинство дисскутантов в узких референтных группах, ограничивая возможности для разделения более широких социальных интересов. Многие участники общественных дебатов были неспособны ясно, четко и в ограниченные сроки представить свою позицию, не могли внимательно, не перебивая выслушать других, и, в итоге – не были готовы договориться и согласовать общую позицию по обсуждаемому вопросу. Иначе говоря, диспутантам не доставало конкретных навыков неантагонистических (т.е. не настроенных на победу над противником) переговоров, не хватало ресурсов и инструментов коммуникативной этики для построения диалога и продуктивного столкновения носителей различных точек зрения и культурных традиций.

Второе. Несмотря на многочисленные коммуникативные неудачи, поиски общего языка и освоение публичного регистра в среде гражданских активистов продолжаются. Несколько новых исследований протестного репертуара и общественных инициатив, рожденных «Движением за честные выборы» 2011-2012 гг. указывают на существование гражданских сообществ, которые освоили навыки организации публичных дебатов в конструктивном стиле делиберативной демократии. Среди них можно упомянуть заседание оргкомитета «Мирного шествия за честные выборы. 4 февраля 2012» (29), а также проводимые в Москве летом того же года «Оккупай-ассамблеи». (30) Также и мое исследование локальных инициативных групп в Петербурге содержит отдельные случаи, свидетельствующие о преодолении синдрома «публичной немоты», примеры, когда общественные активисты совместными усилиями создавали общий языковой код, позволяющий им приходить к общему пониманию ситуации и вырабатывать единую стратегию общественного участия. Не имея возможности останавливаться на этих примерах подробно, замечу только, что залогом успешности дискуссий локальных активистов выступала, прежде всего, высокая коммуникативная компетентность их участников. По моим наблюдениям развитая коммуникативная компетентность наблюдалась среди «профессиональных активистов» - людей, для которых участие в общественной жизни стало фактически второй профессией, а также у выходцев из бизнес-среды, для которых принципиально важен опыт эффективных деловых переговоров. Возможно, как раз из практики бизнес-переговоров в России сформируется коммуникативный регистр соответствующий «публичному» языку, который развиваясь сначала в бизнес-сообществах постепенно расширит свой ареал на другие общественные среды и группы. И в этом предположении нет ничего парадоксального, если учесть, что достижение компромисса - это не теория, а практика.

Третье. Важно понимать, что описанные через метафору «публичной немоты» коммуникативные поломки, неудачи, разрывы, характерные для российских дебатов сегодня являются результатом трагического исторического опыта, все еще переживаемого нашим обществом, которое на протяжении последних 100 лет очень далеко зашло по пути социальных экспериментов над самим собой. Однако неразвитость публичного регистра нельзя рассматривать как фатальную, неизменную и подобную естественному закону культурную константу российского социума. «Публичная немота» преодолима, ведь это не хроническая болезнь, а что-то вроде невежества, которое, как известно, устранимо - было бы желание. Капитолина Федорова, исследовавшая современное употребление слова «общество» и связанных с ним лексем, отмечала, что «чем более интенсивно общение, тем больше у общающихся людей общего... Общаться, таким образом, значит бесконечно создавать и сохранять «нечто общее». <…>  И общество как таковое создается общением − непрерывными контактами между людьми» (31). Получается, что «публичный» языковой регистр рождается из опыта открытых общественных дебатов, из многолетней, непрекращающейся практики общественных дискуссий и споров. Подобно тому, как танцующим необходимо владеть основными па, чтобы не выглядеть комично, так и участникам публичной дискуссии важно обладать минимальными навыками публичного говорения, чтобы не стать посмешищем в глазах публики. Как в танце, так и в споре мастерство приходит через регулярную практику.

Примечания 

(1) См., например: Платт К.М.Ф. Ностальгия и инновация: темпоральность модернизирующейся нации // Неприкосновенный запас, 2010. №6 (74). С.68-84.

(2) Согласно данным массовых опросов «56% россиян не ощущают себя единой нацией», 39% опрошенных считает, что люди «думают только о себе», 14% говорят об утрате соотечественниками общих ценностей и объединяющей идеи. 38% «не доверяют», или «скорее не доверяют» своим согражданам, каждый третий респондент (35%) заявил, что не готов объединяться с другими для каких-либо совместных действий. См.: сайт ВЦИОМ, пресс-выпуск №2157. – 2012. 2 нояб.: http://wciom.ru/index.php?id=515&uid=113315 (Доступ - 11 дек. 2014).

(3) См.: Гладарев Б. Историко-культурное наследие Петербурга: рождение общественности из духа города // Ред. О. Хархордин / От общественного к публичному. СПб.: Изд-во ЕУСПб, 2011. С.71-304; Gladarev B., Lonkila M. The Role of Social Networking Sites in Civic Activism in Russia and Finland // Europe-Asia Studies, 2012. Vol.64. No 8. P. 1377-1396; Gladarev B., Lonkilla M. Justifying Civic Activism in Russia and Finland // Journal of Civil Society, 2013. Vol. 9. No 4. P. 375-390.

(4) За исключением ряда недавно появившихся фондов, связанных с именами Михаила Прохорова, Алексея Кудрина, Михаила Ходорковского и ряда других крупных бизнесменов.

(5) См. в первую очередь: Daucé F. L’Etat, l’armée et le citoyen en Russie post-soviétique. Paris: L’Harmattan, 2001; Howard M. M. The Weakness of Civil Society in Post-Communist Europe. Cambridge: Cambridge University Press. 2003; Jakobson L., Sanovich S. The Russian Third Sector: New Driving Forces - A Rejoinder // Journal of Civil Society, 2011. Vol. 7, Issue 2. p.233-239; Robertson G. B. The Politics of Protest in Hybrid Regimes: Managing Dissent in Post-Communist Russia. New York: Cambridge University Press, 2011; Зигерт Й. Гражданская активность в России и Западный опыт // Pro et Contra, 2012. №4-5. с 71-83; Городские движения России в 2009–2012 годах: на пути к политическому / Ред. К. Клеман. М.: НЛО, 2013; Gabowitch M. Putin Kaputt!? Russlands  neue Protestskultur. Berlin: Suhrkamp Verlag, 2013.

(6) Среди недавно опубликованных исследований я советовал бы обратить внимание на следующие работы: Бикбов А. Представительство и самоуполномочение. По материалам исследования НИИ Митингов, декабрь 2011-июнь 2012 // Логос. №4. с.189-229; Агапов М. Порядки коммуникаций на публичных мероприятиях: опыт фрейм-аналитического исследования// Социология власти, 2012. №8. с.58-73; Zimmerman W. Ruling Russia: Authoritarianism from the revolution to Putin. Princeton University Press, 2014; Koteyko N. Language and politics in post-soviet Russia: A corpus linguistic approach. Palgrave Macmillan, 2014.

(7) Дескриптивные детали наблюдений и примеры общественных дебатов будут подробно разобраны  в готовящемся к публикации тексте: Gladarev B. Overcoming "public dumbness": Public discussions in Russia in the early 21^st century // 'Matters of (Dis)order': Public Debate in Russia / Eds. by N. Vakhtin and B. Firsov. Edinburgh University Press, 2016 (forthcoming).

(8) Термин «коммуникативная неудача» (miscommunication, communication failure) впервые введен в научный оборот в работах Дж. Гамерца. См.: Gumperz J. Discourse Strategies. Cambridge: Cambridge University Press, 1982.

(9)  Kalugin D. "Speaking in Harmony": Social modeling in Russia in the 18^th and 19^th centuries// 'Matters of (Dis)order': Public Debate in Russia / Eds. by N. Vakhtin and B. Firsov. Edinburgh University Press, 2016 (forthcoming).

(10) См.: Seriot P. Analyse du discourse politique Soviétique. Paris : Institut d’études slaves, 1985;  а также: Левин Ю. Истина в дискурсе // Семиотика и информатика. Вып. 34. 1994. c.124-163.

(11) Для монологически построенного выступления несущественны такие ситуативные характеристики как тема, цель и ситуация коммуникативного взаимодействия См.: Biber D. An Analitical Fremework for Register Studies // Sociolinguistic Perspectives on Register/ Ed. by D. Biber, E. Finegan. New York, Oxford: Oxford University Press, 1994. p.31-56.

(12) Конфликтогенность российских дискуссий подчеркивается в тех немногих работах, что фокусируются на изучении процессуальных особенностей гражданского участия. Например, у  Михаила Агапова, читаем: «Нередко “диспут” ведется в жанре “троллинга”, когда один из диспутантов вступает в спор с целью дискредитировать (например, осмеять или представить в глупом виде) или спровоцировать своего оппонента. Очень часто такого рода “диспут” товарищи “тролля” снимают на видеокамеру для того, чтобы позже растиражировать видеозапись все с той же целью - так или иначе опорочить своего оппонента». См.: Агапов М. Порядки коммуникаций на публичных мероприятиях: опыт фрейм-аналитического исследования. С.67.

(13) В данной статье «языковой регистр» понимается как речевой стиль, грамматические, риторические и ситуационные черты которого имеют тенденцию к совмещению, превышающую случайную (подробнее см.:Biber An Analitical Fremework for Register Studies).

(14) Рубенштейн Л. Словарный запас. М.: Новое издательство, 2008. С. 18. 

(15) Марфакьен Д. Русские понты: бесхитростные и бессовестные. М.: Альпина нон-фикшн, 2009. С. 134.

(16) Это касается не только дискуссий гражданских активистов, которые я наблюдал непосредственно в ходе своих исследований. Схожую неспособность к рациональной и цивилизованной дискуссии обнаруживают многие интернет-формуы Рунета, а также практика российских теледебатов. Показательным  примером может служить дискуссия о российско-украинском кризисе на государственном телеканале Россия-1 в ток-шоу «Политика», в котором принял участие директор информационного бюро НАТО в Москве Роберт Пшель. См.: http://news.liga.net/video/politics/4373548-predstavitel_nato_pytalsya_vesti_diskussiyu_na_goskanale_rf_video.htm (Доступ - 11 дек. 2014).

(17) Важно понимать, что коммуникативная некомпетентность и «публичная немота» не сугубо постсоветское явление. Предварительное обсуждение этого текста с  коллегами из Великобритании, Франции и Финляндии, убедило меня, что в «развитых западных демократиях» тоже нередки проявления коммуникативной некомпетентности, возводящей барьеры взаимного непонимания и провоцирующей поломки в режиме публичного взаимодействия. Однако нельзя не признать, что наряду с «публичной немотой» в этих странах существует и развитый «публичный язык», который активно используется  в устойчивых паттернах эффективной публичной делиберации. 

(18) Элиас Н. О процессе цивилизации. Социогенетические и психогенетические исследования. Изменение в поведении высшего слоя мирян в странах Запада. М., СПб.: Университетская книга, 2001. С. 104.

(19) Там же, С.181.

(20) См. подробнее о значении «интеллигентской кухни» в советской культуре см.: Boym S. Common Places: Mythologies of Everyday Life in Russia. Harvard University Press, 1994.

(21) Нильсен Ф.С. Глаз бури. СПб: Алетейя, 2004. С. 24-25.

(22) Подробнее об официальном языковом регистре в советском обществе см.: Serio  P. Analyse du discourse politique Soviétique, 1985; Young J.M. Totalitarian Language: Orwell’s Newspeak and Its Communist Antecedents. London: University of Virginia Press; Богданов К. Риторика ритуала. Советский социолект в этнолингвистическом освещении // Антропологический форум, 2008. № 8. с.300-337.

(23) В связи с ритуализмом языка советского  «официоза» некоторые исследователи говорят об «автоматизации» речи, которая, в свою очередь, является результатом многократного повторения. Это повторение вызывает «эрозию языка», что проявляется в появлении десемантизованных слов и т.п. См., например: Левин Ю. Истина в дискурсе, 1994.

(24) Чтение докладов «по бумажке» в советском обществе было почти обязательной практикой, поскольку в публичном пространстве разговорный язык не был допустим, и выступающий, как правило, не рисковал  отклоняться от согласованного заранее текста, ведь импровизация может повлечь за собой ошибки, за которые потом придется дорого заплатить.  А породить без подготовки гладкий текст на «церемониальном новоязе» было трудно даже профессиональным «политинформаторам». См. подробнее: Thom F. The language of Soviet Communism (La Langue de bois). London; Lexington: The Claridge Press, 1989.

(25) Habermas J. The Structural Transformation of the Public Sphere: An Inquiry into a Category of Bourgeois Society. Cambridge: Polity Press, 1989. P. 73-88, 141-180.

(26) Маколи М. Говорить и действовать: политический дискурс в России (1989-1992) //  Ред. М.Б. Фирсов / Разномыслие в СССР и России (1945-2008). СПб.: Изд-во ЕУСПб, 2010. С. 260-296. С. 284, 260.

(27) «Афазия проявляется как своего рода дискурсивный паралич, на которой уже сложившееся желание высказаться никак не может точно определиться с предметом и формой самого высказывания». См.: Ушакин С. Бывшее в употреблении: Постсоветское состояние как форма афазии//Новое литературное обозрение, 2009. № 6 (100). с.760-792. С. 763.

(28) Овчарова Л. Пишняк А., Попова Д., Шепелева Е. От стандарта выживания к ответственному выбору // Pro et Contra, 2013. №6. с.6-34. С. 21.

(29) Fedorova К. Official vs. Public Discourse: The case of steering committees of the 2012 pro- and anti-Putin meetings in Moscow // 'Matters of (Dis)order': Public Debate in Russia / Eds. by N. Vakhtin and B. Firsov. Edinburgh University Press, 2016 (forthcoming).

(30) См.: Бикбов А. (2012). Представительство и самоуполномочение. По материалам исследования НИИ Митингов, декабрь 2011-июнь 2012 // Логос. №4. с.189-229. С. 189-190, 201.

(31) Федорова К. Общество: между всем и ничем // Ред. О. Хархордин / От общественного к публичному. СПб.: Изд-во ЕУСПб, 2011. с.13-68. С. 52–53.

***

См. также: Сварливая немота. Почему российское общество боится говорить и не умеет договариваться. Социолог Борис Гладарев поделился с Ольгой Филиной результатами своего исследования