Из портала «Украинской правды»:

ЕЛЕНА СТЯЖКИНА: Не надо называть обычных дончан сепаратистами, они заложники

17.12.2014
Анастасия Рингис, УП

 Елена Стяжкина – писательница, преподаватель истории Донецкого государственного университета, – стала известна широкой публике благодаря своему выступлению на конференции TEDx в ноябре этого года.

Ее персональная "зона комфорта", в которую она мечтает вернуться, сейчас расположена в самом сердце зоны АТО. Стяжкина критична в оценках людей, ситуации на Донбассе, перспектив мирного урегулирования.

Но, тем не менее, она уверена, что вернется в родной город в скором времени. Она говорит: "Сердце Европы сейчас бьется в Донбассе". 

– Во время выступления на конференции TEDx вы приводили результаты социологического исследования, проведенное накануне референдума "за ДНР".

– Да, в марте и апреле одна солидная организация проводила опрос населения Донецкой области. По результатам исследования 67% людей заявили, что они хотят жить в Украине.

Надо признать, что среди этих людей были и те, кто выступал за федерализацию. Когда социологи на фокус-группах уточняли, что подразумевается респондентом под "федерализацией", то кто-то объяснял это как децентрализацию, кто-то говорил – "чтобы мы сами управляли регионом", "чтобы были русские школы" (хотя опасность закрытия школ "создавалась" только в телевизоре).

А оставшиеся 33% – высказались за отделение от Украины. Эти проценты разделились таким образом: около 8% – хотели вернуться в СССР, еще 15% – присоединения к России и 11% – высказывались за независимость региона.

– Эти цифры – это определенный ключ для понимания ситуации.

– Эти цифры нужно все время помнить и проговаривать.

Потому что это соотношение – 2/3 за Украину, и 1/3 за отделение – это формула, которая помогает понимать многие процессы. Например, из нашего университета тоже 2/3 преподавателей переехали вместе с университетом в Винницу, а 1/3 осталась работать в ДНР.

Такая же ситуация сохраняется в Донецке до сих пор – 2/3 оставшихся людей хотят жить в Украине. Это люди, которые ждут освобождения. Это патриоты, которые сражаются, но о них не расскажут по телевизору и пока нигде не напишут. Написать и рассказать означает убить их руками оккупантов. Это критически опасно для них и их семей. Погибших за Украину героев хоронят тихо.

Ну, а кроме того, уже создан некий миф про Донецк. И две трети населения края, которые хотят жить в Украине, просто не вписываются в сложившуюся картинку "сепаратизма".

– То есть, исходя из ваших слов, 2/3 населения Донецка, оставшихся в городе, фактически заложники?

– Несколько последних лет я занимаюсь историей повседневной жизни в Украине в годы Второй мировой. И могу точно сказать, что наиболее трудной для осмысления и категоризации является история нацисткой оккупации.

В советском "победительном" порядке рассуждения, история оккупации всегда была в тени. И те, кто создавал дискурс, сторонились этой темы. Я думаю, они испытывали не только идеологические неудобства, но и некое подобие токсического стыда.

Потому что советская система, претендуя на роль Великого отца, должна была позаботиться о людях – а она их бросила.

С другой стороны, "если выжили – значит, сотрудничали и предавали".

И других вариантов у человека, проживавшего на оккупированной территории, как будто не было. Мотивы, стратегии выживания, правила жизни людей в оккупации – не всегда приглядны и объяснимы с точки зрения мирного времени. Хочется закрыть глаза и отвернуться. Имперский советский дискурс – отворачивался.

– Почему вы приводите сейчас пример истории немецкой оккупации? Какое значение это имеет для сегодняшней истории?

– Советская историография сложила четкое понимание, что на оккупированных территориях можно было реализовать только три объяснимых сценария: жертвы, предателя и героя.

При этом человеку от имени господствующего порядка рассуждения можно было двигаться в своей жизненной траектории только внутри этого "треугольника". Можно было быть героем, но в какой-то момент стать жертвой.

Почему это важно? Потому у нас в сознании тоже есть этот "треугольник". А это означает, что наше сознание – историческое и политическое – отказывает людям в том, что они могут быть просто не слишком политически грамотными, не очень умными, заблуждающимися, приспосабливающимися к обстоятельствам. Мы отказываем людям в праве быть просто обывателями. Себе разрешаем, а другим – нет.

– Почему это так важно?

– Когда мы описываем оккупацию вот этим статическим треугольником, мы снова играем по правилам имперского дискурса.

Мы отказываем человеку в том, что он может меняться, что его биография в оккупации – это сплошные зигзаги.

Представьте, сегодня это человек, который поверил в Гитлера, встречал его цветами, потом он увидел, что такое еврейские погромы, разочаровался, пошел сражаться против оккупантов. Сражаясь против Гитлера, он сдал своего товарища, который показался ему предателем. А потом своим телом защитил ребенка от пули. Кто он – предатель, герой, жертва?

Биография человека внутри истории не является статичной, стабильной, не "ходит" по треугольнику. Но историческое сознание обобщает биографии всех людей и относит их к той или иной категории.

А позвольте людям человечность, страхи, равнодушие, любопытство – и вы увидите, что нет статики, нет общности... Что нет никакого Донбасса – ни восставшего, ни предавшего, а есть разные люди с разными судьбами, вектор которых меняется чуть ли не каждый час.

Разрешение другому человеку быть таким же, как ты, в экзистенциальным и социальном плане – вот это и есть основа для понимания и разговора.

Мы же все хотим простых решений. Нам удобно обобщать и на основе обобщения принимать простые решения.

– Отключение Донбасса от пенсий и выплат – это именно то простое решение, которое вас возмущает?

– Давайте по-другому. Если у нас АТО, то есть антитеррористическая операция, – то она в первую очередь должна включать в себя спасение заложников, так ведь?

Тогда мы относимся к людям, которые находятся на территории, захваченной сепаратистами, как к заложникам – и тогда мы должны создать программу спасения заложников.

И формирование такого информационного поля, в котором обычные люди называются не сепаратистами, а называются заложниками. И мы понимаем, что у заложников может быть отчетливый стокгольмский синдром.

Если мы посмотрим на реальность: это не АТО, это настоящая война, и часть людей оказались в оккупации. И это невозможно скрыть.

Если это оккупация, то где военное положение?

Я понимаю, что МВФ не дает кредиты воюющим государствам. Но мне кажется, что в Украине достаточно зрелое общество, и этому обществу можно объяснить, почему мы не можем официально назвать это войной. Но тогда надо объяснить, и почему мы не вывозим людей.

Во время Второй мировой войны был Совет по эвакуации, который занимался вывозом предприятий и людей с оккупированных территорий. В основном, предприятий. У нас в наши дни – ничего похожего на централизованную и системную программу.

И при этом в информационном поле риторика такая: "сепаратисты", "рашисты", "предатели".

Когда в Украину пришли нацисты, то люди вели себя по-разному: кто-то встречал с цветами, кто-то открывал ресторан "Берлин" в Харькове, кто-то делал бизнес, кто-то уходил в подполье, кто-то писал донос на соседей, потому что просто нравилась квартира. Человечество мало изменилось с библейских времен.

Когда мы признаем оккупацию – у нас появляются алгоритмы решений. Мы не стигматизируем часть населения, не геттоизируем людей, а пытаемся спасать.

– Вы говорите "ответственное государство", "зрелое общество". Вы как историк понимаете, как меняется модель государственного устройства. Вот вопрос, почему у нас она не поменялась?

– В архивах есть документы, анализ которых позволяет понять, что собой представляла "советская власть" в провинциальном измерении. Кем были эти люди до 1917 года? Есть биографии, анкеты, которые заполняли при поступлении на работу.

Вырисовывается такая картина: примерно 30% новой власти – это были люди, которые писали "из рабочих", кто-то писал "я потомственный металлист", кто-то просто "моя мать всю жизнь проработала уборщицей в порту". И еще 30% – это были люди, которые писали "письмовод", "канцелярист", "секретарь". Это были те же люди, которые уже были частью власти во времена Российской империи.

– О чем нам должны рассказать вот эти цифры?

– О том, что когда мы говорим, что один режим победил другой, надо понимать, что новая система будет состоять примерно на треть из тех же людей. Может быть, и больше.

Лучше всего самовоспроизводится прежняя система, и люди прежней системы являются основой для настоящей системы. И в этом опасность.

Происходит так называемый процесс "воспроизводства стилей".

Давайте зададим простой вопрос: "Есть ли какой-то определенный стиль у тех, кто написал о себе "из рабочих"?" Эти люди, скорее всего, еще сами плохо осознают собственное происхождение, собственное место в жизни. Им объявили, что они – передовой класс. Но вряд ли кто-то из них имел навык, стиль "государственного" мышления.

При этом канцеляристы, письмоводы знают и понимают стиль управления и, естественно, являются той группой, которая воспроизводит предыдущий стиль.

Какие люди нужны такой системе, при таком характере воспроизводства власти? Творческие? Самостоятельные? Интеллектуальные? Нет – послушные, серые, гибкие.

Так работает механизм негативного отбора. Умник пойдет на другую работу, а "воспроизводить стиль" будут все те же люди. У Украины есть эта беда.

Те люди, которые были стержнем системы, они сохранились. Но самое страшное, что они стали ее воспроизводить.

– Могло ли быть по-другому? Есть ли механизмы, как можно выйти из порочного круга негативного воспроизводства?

– Вероятно, есть. Когда общество, государство выбирает для себя иную значимую модель поведения, иного значимого другого или иные значимые ценности. И честно просто копирует их.

Не производит старый стиль формирования прокуратуры, а просто берет лучшие примеры в других странах и механически переносит на свои реалии.

Психологи говорят: когда у вас плохое настроение, улыбайтесь себе. И эта искусственная улыбка запускает определенные процессы в мозгу, которые снимают напряжение и в итоге приводят к настоящей, естественной улыбке.

Вот так же, я думаю, могут работать механические переносы опробованных государственных алгоритмов других стран.

Еще есть механизм дисциплинарных практик, когда навык, правило новой жизни вырабатывается через систему наказаний и жесткого контроля.

– Вам не кажется, что сейчас не хватает интеллектуалов, чтобы осмыслить все то, что с нами произошло, и сформулировать вот этот "новый стиль"?

– Количество людей, которые предрасположены к интеллектуальной деятельности, я думаю, во всех обществах примерно одинаково.

В западных странах тоже есть люди, которым нужно только пиво и футбол, и больше ничего. Но Запад столкнулся с этой проблемой на несколько десятилетий ранее. Поколение хиппи отрицало культ потребления, но вместе с этим и культ работы, ответственности, социальной взрослости.

Тогда Запад очень трезво посмотрел на себя со стороны. Как отреагировал Запад на понимание, что не все люди одинаково тяготеют к саморазвитию? Он отреагировал на это гарантиями социальных лифтов для способных членов общества, вне зависимости от происхождения, места рождения, цвета кожи, семейной истории.

Этот лифт работает свободно. Когда мы смотрим на Запад, мы видим ключевых игроков – людей, которых общество продвигало, обучало и воспитывало специально для интеллектуальной работы.

В нашей этой длинной колониальной истории с негативным отбором, – социальные лифты закрылись не сейчас, не при Януковиче. Этот негативный социальный отбор для Украины работал столетиями.

И получилось, что для того чтобы заниматься в Украине интеллектуальной работой, приходилось преодолевать невероятные препятствия. Там, где западному коллеге всего лишь нужно было хорошо делать свою работу.

Когда столько усилий уходит в свисток, выживают не все. Очень сложно "вырастить" вот этот класс, который способен к интеллектуальной работе, к критическому мышлению, к созданию новых смыслов.

– Сколько у нас есть времени, чтобы избавиться от воспроизведения стиля?

– Мы не перестали врать. Но делаем это в значительно меньших масштабах. Ложь требует сил и времени. Их жалко тратить впустую. Люди потихоньку перестают играть в "а что подумают соседи?". Важно, что думаешь и что можешь ты сам. И в этом состоянии маска – лишняя. Она мешает.

Есть осознание свободы и личного достоинства. Мы точно знаем, что нас бить нельзя. И для многих свобода, возможно, впервые, – не вольница степная, а суровый механизм из ответственности и действенности.

Мы впервые понимаем, что нам никто ничего не должен. И все, что мы можем, – мы можем только сами. Часть общества оказывается более зрелой, чем государство.

Мы за этот год все изменились, причем во всех возрастных группах. Мы все отчетливо повзрослели.

Реформы – это попытка переустановки правил. У нас нет шанса проиграть.

Сейчас мы платим за эти изменения погибшими людьми, не сложившимися жизнями – это очень высокая цена. За такую цену игрушки не покупают.

Процесс реформирования государства не будет быстрым. Потому что нам надо чуть больше времени для того, чтобы государство дозрело до той части общества, которая формирует ключевые смыслы и способна самоорганизовываться.

Мы как будто отвоевали свое прошлое, зафиксировали. Сейчас мы оказались больше, чем наше прошлое. Нам выпал исторический шанс. И через 50 лет нам будет, что рассказывать нашим внукам об этом времени.

– Мы начали наш разговор с немецкой оккупации, с того, что советская историография не позволяла людям быть обывателями на оккупированной территории. Сейчас в нашем сознании также формируется негативный образ "жителя Донбасса". На ваш взгляд, это естественный процесс или все-таки искусственный?

– Значительная часть людей в Украине не понимает тех, кто оказался в оккупации. А бабушки умерли, и рассказать честно об этом уже некому. Тем не менее, дегуманизация как процесс имеет и искусственное происхождение, потому что основные ее темы задаются кремлевским агрессором.

Как только нарастает масштабное социальное сочувствие, обязательно случается либо парад военнопленных, либо привязанная Ирина Довгань к столбу, либо выборы 2-го ноября с раздачей картошки и морковки.

Когда оккупанты уходили из Славянска, они закладывали мины даже в школах. Теперь закладываются мины в сознание.

И это делается очень грамотно. Нельзя недооценивать своего врага, он ведет информационно-психологические спецоперации, которые рассчитаны на игру в долгую. На то, чтобы раскалывать наше общество и дальше.

– Вы хорошо знаете советский период. Можете сравнивать пропаганду российскую и советскую?

– Это разные пропаганды. Советская пропаганда, при всей своей невероятной прямолинейности и местами грубости, – давила на кнопку "хорошего", развивая сочувствие, сопереживание, коллективизм, готовность жертвовать, учиться, бороться с плохим.

Сегодняшняя российская пропаганда достает из человека зверя.

"Распятые мальчики" и "рабы" – отсюда. Из внутреннего зверя. Уже разбуженного, уже кровожадного. Накачанный пропагандой, он все о себе знает. Спрашивает себя: "Могу я распять проклятого укра?" Отвечает себе: "Да!"

Может быть, ужасается этому. И защищается – переносом собственной низости на условного врага, который должен быть в разы хуже. А потому может распять не только взрослого, но даже ребенка.

Российский обыватель "награждает" нас своим расчеловечиванием. Отмахивается от собственных кровавых фантазий. Я думаю, что в минуты просветления они, в общем, все о себе знают. Но как с этим жить?

Если убрать "вышку Стругацких", то люди, конечно, выйдут из состояния невроза. Это не означает, что они сразу начнут любить ближнего. Но может включиться критика, боль от утраты самого себя. Ведь вышка действует как обезболивающее, как уничтожающее мозг, выедающее личность.

Личность возвращается, когда отключается массовый гипноз. Не знаю, поможет ли это отключение россиянам. Но для оккупированных территорий – это очень важно.

Когда выключается телевизор, выясняется, что между нами всеми – не ментальные пропасти, а маленькие овражки. Ничего уникального. Они есть между всеми людьми.

Потому что люди имеют право быть разными.

Беседовала Анастасия Рингис, УП

 **

Из портала «Украинской правлы»:

ЕЛЕНА СТЯЖКИНА: Виступ року на TEDxKyiv: Олена Стяжкіна про Донбас, богів, шибенцю і війну

03.11.2014

 Олена Стяжкіна - історик гендерних та культурних процесів. Під час свого виступу на TEDxKyiv цими вихідними, вона розповіла про особливості сприйняття мешканцанцями Донбасу життя, смерті, сьогодення і майбутнього.

Тут немає і не може бути поняття власності, але тут є Боги: судді, президенти, міліціонери. Боги бувають різними, але точно не добрими. Підлі, хитрі, егоїсти, але Боги, пояснює історик.

Наприкінці цього нашумілого виступу, Олена Стяжкіна каже, що може змінити ситуацію на Сході. Platforma розшифрувала виступ професорки Донецького національного університету. Ми теж подаємо його - у цьому тексті є багато думок, які варто почути і осмислити.

Донецк – это Украина! И это не просто мое желание, это социология, которая в марте и в апреле, и в мае показывала всегда один и тот же результат: 67% признавали свое желание жить в Украине. Треть хотела в Советский Союз, в Россию, в ДНР и прочее разные приятные их слуху названия.

Второй момент, на котором я хочу акцентировать внимание: Донецкая и Луганская область – это украинское село, и так было всегда. Це україномовне українське село. І навіть Голодомор не знищив того села і того коріння.

Еще одна позиция: европейские города. Во всяком случае, были ими.

Сейчас Донецк больше похож на изнасилованную женщину, чем на европейский город, там сейчас стыд, срам, жертвенность и нежелание об этом думать.

Я же хочу поговорить о голосах, которые мы как будто не слышали, и как будто сейчас они стали слышны так активно, и мы не можем понять, что это за голоса, что это за люди, кто так сильно кричит, кто эти 20%  участников вооруженных формирований Российской Федерации. Там нет гражданской войны, мы понимаем, что это война России против Украины. Но 20% участников местного населения там, конечно, есть. Что это за люди?

Франц Боас, американский социолог и антрополог, в середине ХХ века выдвинул очень интересную гипотезу.

Он говорил, что в одно и то же время одно и то же общество может жить в разных хронологических порядках. Это означает, что одни люди живут, условно, в обществе постмодерна, а другие, например, живут в традиционной системе ценностей.

Так вот, тот голос, который мы слышим сейчас и не можем понять, что там за смыслы – это голос присваивающего хозяйства. Этот голос в терминах Энгельса означает хозяйство, которое ничего не производит, воспринимает окружающий мир как природу враждебную, которая может давать, а может не давать.

Здесь канализационный люк – такая же пища, как банан. Кладбищенская оградка, металлические конструкции завода – все это можно спилить и продать. Здесь нет и не может быть вопроса собственности и понимания собственности.

Это природа: она дает – мы берем, мы – не воруем. Кто может ограничить, если нет вопроса собственности? Тот, кто сильнее – вождь, он же милиционер. Если с вождем поделиться, принести ему жертву – охота будет удачной.

Здесь нет завтра как такового, здесь рефлексии будущего. День прожит – и хорошо, проживем еще, а может быть и умрем.

Рефлексии смерти нет тоже. Есть враждебный мир, природа, есть некие враждебные другие, но совсем нет видения самого себя – нет вопроса: "Кто я?", и ответа на него тоже нет. 

Здесь есть боги, выбившиеся из вождей-милиционеров – прокуроры, судьи, некоторые боги достигают даже уровня президента. Они все система присваивающего хозяйства, к ним нельзя подходить с вопросом совести, морали – это другой способ освоения пространства.

Боги бывают разными, но точно не добрыми. Точно так же, как в античной Греции – язык не повернется назвать Зевса добрым богом. Так и здесь: подлые, хитрые, пьющие, отвратительные, но боги. И надо жертвовать, и надо голосовать за них, и тогда они улыбаются с плакатов, и тогда, наверное, будет умиротворение и завтра будет очень успешная охота. А может быть и не будет – ну, тогда они разгневаются, и нужно будет еще жертвовать и еще, и еще.

У этого мира есть свой "золотой век". Как у каждого присваивающего общества, в том "золотом веке" были шахтеры и металлурги. И верховный вождь, Кетцалькоатль сидел в Кремле, он был суров, ужасно суров. Но тогда было хорошо: ведь тюрьма – это тоже хорошее место. Потому что там кормят, там можно жить, там тепло, в конце концов.

Тот "золотой век" помнится уже не всеми, уже в легендах. В том "золотом веке" была Великая Победа, сакральная, совершенно выхолощенная в смысловом отношении.

Это такая себе титаномахия, где никто не переживает о том, была ли права Фетида, став на сторону Зевса и как пострадали гекантохейры, и жалко ли их вообще. Титаномахия – это когда "наши" победили "не наших", фашистов. Великая Победа, сакральный смысл и какие же мы были молодцы, когда всем тогда врезали.

Но этот "золотой век" кончился. Изгнание из рая. И дети работают в копанках – это дырка в земле, из которой достают уголь без всякой техники безопасности. Уголь потом продают. Это та же самая природа, освоение которой сущностно принадлежит присваивающему хозяйству.

Индустриальное язычество, копанки, дети в земле. Денис Казанский, один из замечательных донецких журналистов, сказал, что если смотреть на пейзаж Донецкой и Луганской области из самолёта, он похож на лунные кратеры. Лунные кратеры – это копанки. Так нельзя жить, кажется, но так живут…

И дальше случается вот что: второе пришествие Кетцалькоатля послало своих богов с новыми прекрасными средствами еды. Войны тоже, но в первую очередь, еды.

Потому что когда танк закончит свою работу, его сдадут на металлолом.

Вы скажете мне: ну что вы, танк не делается из такого металла, который можно сдать на металлолом. Но это вы знаете, а они тоже узнают об этом, но опытным путем. Не сразу, не быстро, но в танке обнаружатся и те части, которые можно сдать на металлолом, и какие нельзя. Когда сбивали самолеты, люди тоже несли самолеты на металлолом. Это еда. И вот этот вот бог принес еды, и это здорово, можно есть дальше.

Можно ли это победить, можно ли чужому богу здесь стать своим? Милосердному – нет. Потому что добра здесь никто не видел.

В добро никто не верит, я все еще говорю о тех 20%. Это добро никто не узнает в лицо.

Есть одна история, будем считать её легендой этой войны. В июне один из небольших шахтных поселков, который не захватила Российская Федерация, был защищен блокпостом украинской армии. Каждую ночь из разных домов этот блокпост обстреливался: то из автоматов, то из минометов.

Воины приезжали и не понимали, что такое, что происходит. Один из воинов украинских был местным, и сказал: "Я решу эту проблему". Он сделал виселицу, поставил её возле блокпоста на площади. Утром местные жители принесли к блокпосту кашу, вареники, колбасу и сказали: "Ну, хлопці, шо ж ви не сказали, шо ви – влада!".

Тот, который был из местных, спросил: "Ребята, убирать будем?". Они посовещались и сказали: "Ні, нехай постоїть, а то забалуємо".

Так вот, сначала виселица, а потом школа. Вот так сюда может прийти чужой бог.

Все время есть вопрос, все время есть тезис, что замороженные, голодные эти люди поймут, что им с Украиной было хорошо, и они вернутся.

Нет. Им не было хорошо, и это надо понимать. Они жили очень плохо.

И так, как они живут сейчас, им хорошо. Так, как они живут сейчас, они могут жить сколько угодно долго.

Танки – еда, почему нет? И более того, тогда возникает вопрос: нужно ли помогать тем, кто не хочет спастись? Танки отличаются немножко, и канализационные люки отличаются от бананов – они сами не воспроизводятся. Поэтому будет экспансия – оружие есть, опыт есть. Чтобы отобрать где-нибудь в соседней области и точно так же использовать, присвоить и продать.

Но этот мир убьёт украинское село. Этот мир уже убивает патриотов. И этот мир убивает и будет убивать своих собственных детей, которые будут вырастать, как Маугли. Что с этим делать? И можно ли с этим что-то делать? Думаю, что да.

Есть две важные вещи: слова и люди.

Первое – слова. Давайте подумаем, что из нашего активного словаря должны уйти слова, которые ничего не определяют.

Слово "Донбасс" не определяет ничего. Когда мы произносим "Донбасс", считайте, что мы читаем стихотворение Юза Алешковского: "Живите ж тыщу лет, товарищ Сталин! И как бы трудно ни было б здесь мне, я знаю, будет много чугуна и стали на душу населения в стране!".

Если мы до сих пор меряем то, что мы делаем, чугуном и сталью, то тогда Донбасс – это уголь и все прочее. Но нет,  ведь мы не этим меряем наше сегодняшнее движение и нашу сегодняшнюю жизнь.

И второе, что нужно изъять из языка – это "деды воевали", это "Великая Победа". Вот этого быть не должно. Никогда снова!

Война – это смерть, смерть, смерть и еще раз смерть. Это не футбольный матч. Это не "наши" против "их". Это всегда сначала, потом и в конце смерть.

И второе, тоже очень важное, на мой взгляд. Я никогда не думала, что произнесу эти слова, но я произношу их: этой земле нужна позитивная колонизация, мирная колонизация.

Эти земли именно так и осваивались. В конце ХVIII века здесь был Чарлз Гасконье, потом Джон Юз, Лепле, Гельфон, Лаче. Это были люди, которые приехали осваивать уголь, металл и привезли сюда квадратно-гнездовой метод строительства городов. Один из секретарей обкома партии в Донецкой области Дегтярев в 60-е годы понял, что так не получится, и нужна интеллигенция. Тогда туда начали заманивать профессоров, актеров и учёных и создали тот мир, который делал Донецк европейским городом.

Заканчивая, я хочу сказать вот о чем. В еврейских молитвах есть такое окончание "До встречи в Иерусалиме". И много тысяч лет евреи так заканчивали свою молитву. Я хочу сказать присутствующим здесь дончанам, луганчанам и тем украинцам, которые хотят не только любить Украину, но и делать для нее что-то. До встречи в Донецке. Донбасс не вернётся в Украину, потому что Донбасса не существует.

Здесь будет либо Украина, либо ничего. До встрече в Донецке!