Первоисточник

СОЦИОЛОГ ЛЕВ ГУДКОВ: «У БОЛЬШИНСТВА ЛЮДЕЙ СОБСТВЕННОГО МНЕНИЯ ПРОСТО НЕТ»

Виктория Кузьменко

15 августа 2016

Директор «Левада-центра» объяснил Виктории Кузьменко, почему россияне не ищут альтернативы телевизору и все время чего-то боятся

Телевидение для большинства жителей России остается основным источником информации, хотя соцсети и интернет-издания становятся все более популярными. Об этом свидетельствуют опубликованные 12 августа результаты исследования «Левада-центра». Растет популярность и радио с газетами: если в прошлом году новости из них узнавали лишь 13% респондентов, то сейчас цифры выросли почти в полтора раза.

Уровень доверия к телевидению последние пару лет почти не меняется и остается на достаточно высоком уровне. В июле 59% респондентов говорили, что больше всего доверяют информации из телевизора. При этом политикам большинство опрошенных доверяет не всегда.

Говоря о готовности высказывать свое мнение, 30% опрошенных ответили, что могут свободно высказывать свое отношение к политике властей, 37% респондентов считают, что о политике можно говорить не всегда и не везде, а 12% просто боятся затрагивать эту тему.

Директор «Левада-центра» Лев Гудков рассказал Открытой России, что означают полученные социологами цифры, как формируется общественное мнение и почему среднестатистический россиянин не ищет альтернативы телевизору и все время чего-то боится.

— Заметили ли вы за последние два года тектонические сдвиги в отношении россиян к телевидению?

— Доверие к телевизору за последние четыре года упало довольно сильно — примерно на треть или чуть больше. Но зависимость от телевидения все равно остается очень высокой: оно главный конструктор реальности и самый авторитетный источник. Здесь важно подчеркнуть слово «авторитетный», потому что информация на ТВ подается от имени государства, власти. Дело не только в пропаганде, которая, безусловно, очень эффективна. Цензура подавляет саму возможность выражения различных групповых интересов, стерилизует публичное пространство, уничтожая многообразие мнений. Государство уничтожает то, что является основой общества, — межгрупповые коммуникации. А вместе с ними и условия для понимания других людей, их взглядов, способность к воображению и сочувствию — то есть основания для солидарности общества.

Государство фактически выступает как единственная инстанция, структурирующая поток событий. Отношение к телевидению — это выражение безальтернативности подачи государственной информации. Поэтому частичное недоверие не компенсируется, не заменяется на другую конструкцию реальности, которая бы расценивалась как более адекватная или лучше объясняющая, что происходит.

Способность кремлевских пропагандистов навязать свое толкование событиям держится на том, что перед этим создается атмосфера неясности, неопределенности и тревоги, дискредитируются другие позиция рассмотрения, а лишь затем вводится своя интерпретация. Причем она строится как единственно возможная, безусловная трактовка события с точки зрения интересов «большинства», присваиваемая себе нынешним режимом.

В этом и заключается особенность нынешней технологии власти. Происходит не просто навязывание каких-то идеологических представлений и мнений, но прежде всего — разрушение других точек зрения, отсутствие альтернативы. Поэтому человек подвисает в ситуации неопределенности, и это крайне важный эффект для манипуляции общественным сознанием.

— Судя по вашим цифрам, за последние три года россияне стали чаще обращаться к интернету как к источнику информации. Получается, люди все-таки видят возможную альтернативу телевидению именно в интернете?

— К сожалению, это не так. Все надежды на то, что интернет будет альтернативой пропагандистской машине, не оправдались. Во-первых, в отличие от структурирующего аудиторию телевидения, интернет этого не делает и не может делать. Это сеть равнозначных участников общения, у которых нет авторитетности специального института или определенной социальной группы. Поэтому они не обладают такой же силой, что канал ТВ или газета, регулярным образом выстраивающие свою аудиторию. Интернет не отражает систему межгрупповых коммуникаций и выступает лишь как дополнение к другим каналам информации. В качестве доверительного источника его называют (или используют) примерно только 20% людей. Хотя чем образованнее человек, чем он моложе, тем чаще (и особенно в крупных городах) он доверяет интернету. Но все равно влияние сайтов или интернет-каналов не сопоставимо с государственным телевидением.

Кроме того, в отличие от того, что было 10 лет назад, сегодня Кремль научился работать в сети: и через систему троллей, и через систему собственных сайтов. Как и в других секторах общественно-политической жизни, в интернете воспроизводится псевдообщественная структура мнений, позиций, сайтов, имитирующих гражданское общество, симулирующих «спонтанность» «единой воли народа», эмоций возмущения «большинства» или, напротив, полного «одобрямся» проводимой политики.

Симулякры — ГОНГО, проправительственные «некоммерческие» организации (общественные палаты, общественные советы, разного рода «движения», созданные и финансируемые администрацией), прокремлевские сайты и тролли — последовательно дискредитируют независимые от власти каналы информации или источники авторитета, подавая их как мнения меньшинства, экстремистов, «пятой колоны», национал-предателей, отщепенцев. Поэтому говорить сегодня об интернете как о чем-то целом не приходится.

В Москве на каждого жителя приходится примерно 15-18 источников информации, а в малых городах и селе — всего два-три. При этом конструкцию общественно-политической реальности создает именно федеральное телевидение, потому что местные каналы освещают локальные события, а мировые и политические новости идут от пропагандистской машины.

— Создается впечатление, что россияне находятся в информационной неопределенности. Они не понимают, где им брать информацию, что им пытаются донести, как ориентироваться в информационной реальности.

— Это не информационная, а социальная неопределенность. В обществе нет запроса на разнообразную или альтернативную информацию, ведь если бы он был, люди бы искали ее изо всех сил. Например, по ситуации с украинским кризисом за последние два года можно было бы найти для себя источники: иностранные или русскоязычные, дающие другую, нежели НТВ или «Лайфньюс» интерпретацию, но к ним обращается, по нашим данным, от 0,5% до 1,5% людей. А несопоставимо большая часть довольствуется официальными каналами информации.

Я думаю, что в России в очень большой степени есть сопротивление процессам развития социума. Наше общество консервативное, оно воспроизводит привычки и формы жизни, которые сложились в советское время, в рамках системы тоталитарного господства. Преодолеть эти навыки и формы мышления кажется легко (через просвещение, образование и прочее), но на деле — очень трудно или почти невозможно. Люди принимают те формы жизни, которые они застают в момент своей социализации, как естественные, «нормальные», не видя этому альтернатив. Тем более в условиях подавленности ценностного, идеологического, идейного многообразия, устрашения оппонентов.

— Можно ли предположить, что раз люди стали больше интересоваться новостями и использовать сразу несколько источников информации, то это может быть сигналом о начале роста гражданского самосознания?

— Нет, это скорее невротическая зависимость от новостей. Наши новостные каналы работают по двухтактной схеме: сначала напугать, а потом развлечь. И это чрезвычайно успешная технология манипулирования общественным мнением. Пугают многообразно: через сообщения и о преступности, и о стихийных бедствиях, и о внешних угрозах, исходящих от Запада, ИГИЛ и украинских фашистов. Создается горизонт страха, назначение которого — раздробить общество. А затем — консолидировать население вокруг власти как его защиты. А попутно с этим развлекать зрителя всевозможными камеди-клабами и сибирскими пельменями.

Смысл этого в том, чтобы разрушить межгрупповую коммуникативную структуру, размыть представление о многообразии разных точек зрения, позиций, оценок происходящего. А ведь общество создают такие важные вещи, как возможности и условия для дискуссии, обмена мнениями. Общество — это не совокупность массы населения, а система взаимодействия и социальных связей, основанных на отношениях солидарности и взаимных интересов, без догмы «господство — подчинение», без оси власти. Но вместо него возникает одномерная масса или плазма разрозненных, напуганных, озлобленных людей, которыми очень легко манипулировать и подчинять их себе.

Это новая технология господства. В отличие от классических форм тоталитаризма, тут совсем не обязателен тотальный террор и массовые репрессии. Вполне достаточно точечных профилактических репрессий и манипулирования сознанием.

Раньше это нельзя было реализовать из-за отсутствия медиатехнологий и низкого уровня образования населения.

— Согласно вашему исследованию, почти каждый десятый россиянин боится говорить о своем отношении к политике и власти. То есть люди начинают сильнее ограничивать себя в выражении своего мнения?

— В России примерно с середины 2000-х годов сформировалось мнение, что «теперь уже надо бояться». Речь идет именно о коллективных представлениях, которые обладают принудительной силой по отношению к отдельному человеку. Примерно 55-60% опрошенных говорят, что большинство окружающих их людей боятся высказывать свое мнение, свободно всегда и везде говорить о политике, скрывают свое отношение. Но при этом о себе так говорят только 18-20% респондентов. Дескать, я-то не боюсь, но другие... Этот разрыв между представлением о характере общих мнений и собственной позиции или оценках с социологической точки зрения чрезвычайно важен. Он указывает, что есть давление коллективных представлений и правил поведения на сознание и поведение отдельного человека. Если хотите, то можете назвать это правилами конформизма, массовым общественным приспособлением к государственному принуждению.

Из этого факта многие политологи и журналисты делают ложный вывод, что у людей вообще-то есть свое собственное мнение, но они его боятся высказывать. Конформизм указывает лишь на факт страха, но не на существование инакомыслия, наличие других представлений. Другие идеи или способы интерпретации реальности могут появляться лишь при наличие других каналов информации и институтов социализации человека, других, неофициозных, механизмов мировоззрения и формирования личностной идентичности. Прошедших 25 лет оказалось слишком мало для появления в России общества. Это всего лишь одно поколение.

Если нет системы защиты, институциональных гарантий для выражения человеческого мнения, то тогда мы получаем это конформистское, оппортунистическое большинство, которое всегда в своих высказываниях держит в голове представление о том, как надо правильно говорить и к каким источникам информации прислушиваться, а что слушать или читать нежелательно.

Это механизм массового сознания, характерный для репрессивного государства.

Значит, фактически нет авторитетного и независимого источника мнения, которое бы мотивировало людей на высказывание собственной точки зрения. С другой стороны, это значит, что у людей собственного мнения просто нет, коллективное мнение — это и есть их точка зрения.

— А элиты не чувствуют своей ответственности перед народом?

— У нас нет элит. Юрий Александрович Левада называл таких людей «назначенными быть элитой». Элиты в социологическом смысле — это люди, которые демонстрируют наивысшие достижения в своей области и в этом смысле выступают образцом для подражания или моральной обязательности. На них ориентируются другие люди, поскольку эти образцы ценностно притягательны, значимы. А наша правящая верхушка — это практика централизма, управления, навязывание без выбора. В России антиэлитарная структура общества, подмятого под себя государством или теми, кто присвоил себе государство. И наше руководство — это воплощение серости и посредственности социума, точек зрения и мнений принудительно усредненного россиянина.

Все исследования, которые мы проводили, когда еще можно было добраться до верхушки, показывали, что люди на высоких постах думают точно так же, как и обычный человек. А согласно эмпирическим исследованиям политолога Валерии Касамары из Высшей школы экономики, между бомжами и политиками нет принципиальной разницы в их мнениях и политических установках.

— Получается, на ментальном уровне это неразрывная связь народа и власти?

— Такое социальное устройство систематическим образом вытесняет многообразие мнений. Но сама экономическая и культурная жизнь так же постоянно открывает или создает возможности изменений. Другое дело, что нынешний режим постоянно подавляет эти возможности.

По идее, чтобы общество развивалось, нужно, чтобы динамичные группы были представлены в системе коммуникаций и власти. Но сейчас наиболее инициативные и предприимчивые общественные группы оттесняются на периферию, а центр жизни представлен серыми, невежественными, но очень агрессивными консерваторами и демагогами.

— Эта картина может меняться?

— Это постоянно работающий механизм самокастрации: он все время воспроизводит нашу историческую замкнутость в такой структуре. Историческое движение — это накапливание потенциала изменений, периодический крах системы, а затем восстановление аналогичной по сути структуры.

Ответ на ваш вопрос зависит от самого населения, от того, в какой степени люди сами готовы учитывать в своем поведении интересы других людей, их позиции, способны представлять групповое многообразие. Пока я не вижу этого. Российский социум инертен, социальное воображение и способность к эмпатии очень ограничены. Наша оппозиция представляет самих себя и не хочет видеть проблематику и заботы более широких кругов.

В наших исследованиях мы фиксируем очень низкий уровень доверия к людям — и межличностного, и институционального. А доверие — крайне важная характеристика общественной солидарности или страха.

Это человеческий капитал, форма и параметры активности и ответственности людей. Если человек доверяет только самым близким людям (семье, друзьям), то это значит, что он может нести ответственность только за свое ближайшее окружение. Вне этой зоны он чувствует себя беспомощным и незащищенным, результат его действий в сферах отношений с властью, бюрократией, работодателем, полицией и другими для него не гарантирован. Поэтому если что-то выходит за ближний круг отношений, то человек считает, что он не может на это влиять, а потому и не хочет за это отвечать. А это ведь и есть то, что составляет общество, что объединяет людей.

— Получается, что люди доверяют только близким, часто не имеют собственного мнения и транслируют то, что им говорит пропаганда. Как наше общество пришло к этому?

— За время советской власти у нас оказался стерт тот уровень высших механизмов регуляций, которые мы называем ценностями, моралью. Население смутно чувствуют дефицит таких идеальных начал, но не видит, чем это можно компенсировать. Поэтому сегодня все время возникают всевозможные суррогаты — суеверия, магия вместо веры, имперская спесь и шовинизм вместо чувства общности.

При этом мораль и патриотизм внутренне похожи по своей структуре. И мораль, и патриотизм как ценности исходит из идеи общего блага. Но мораль, этика, наука — все эти культурные устройства требуют субъективной мотивации. Как бы власть ни давила, новое открытие в науке или искусстве не рождается под давлением полиции. Но если патриотизм становится государственной идеологией, то он обязательно оказывается связанным с принуждением государства — через нормы новых законов Яровой, борьбу с фальсификациями истории, созданием Юнармии под эгидой министерства обороны, демагогией «Антимайдана», практику преследований тех, кто понимает любовь к родине иначе, чем начальство. Так что это антиподы — мораль и патриотизм.

— Значит, общества у нас не возникает, потому советский опыт не осмыслен?

— Да, в том числе и потому что такой опыт не проработан. Чтобы человек усваивал новое, он должен быть способен к этому. Но мы видим, что многие культурные, ценностные, политические образцы не воспринимаются и отторгаются. Мы имеем дело с очень медленным процессом наращивания культурного слоя, способности к пониманию.