Первоисточник

УПУЩЕННЫЙ ЮБИЛЕЙ КОЗЬМЫ ПРУТКОВА¹

А. Лейзерович

Как свидетельствует каноническая биография, Козьма Петрович Прутков родился в деревне Тентелевой Сольвычегодского уезда Вологодской губернии 11 апреля 1803 г. и скончался после продолжительной тяжёлой болезни 13 января 1863 г. в Санкт-Петербурге “на руках нежно любившей его супруги, среди рыданий детей его, родственников и многих ближних, благоговейно теснившихся вокруг страдальческого ложа...”

Всю свою жизнь, кроме годов детства и раннего отрочества, Козьма Прутков посвятил государственной службе: сначала по военному ведомству, затем по гражданскому. Вступив в 1816 г. юнкером в один из лучших гусарских полков, в 1823-м он оставил военную службу и определился в Пробирную Палатку при Министерстве финансов. Учреждение под тем же названием существует в России и поныне (только размещается теперь в Москве, а не в Петербурге) и занимается контролем изделий из драгметаллов и проставлением на них пробы, если таковую есть куда ставить. В 1841 г. Прутков занял открывшуюся вакансию директора Пробирной Палатки и на этом посту дослужился до чина действительного статского советника – 4-го класса по Табели о рангах, что соответствует званию генерал-майора в армии, контр-адмирала во флоте или придворному чину камергера и требует обращения “Ваше превосходительство”. Сам он характеризовал себя так: “Мой ум и несомненные дарования, подкрепляемые беспредельной благонамеренностью, составляли мою протекцию”. За безукоризненную двадцатилетнюю службу был удостоен ордена святого Станислава 1-й степени. По статуту ордена, им награждались те, “кто преуспеянием в христианских добродетелях или отличной ревностью к службе,  совершением какого либо подвига на пользу человечества или общества, или края, в котором живёт, или целого Российского государства, обратит на себя особенное внимание”.

Но каковы бы ни были служебные достоинства и успехи Пруткова, они одни не доставили бы ему даже малой доли той славы, какую он приобрёл литературной деятельностью. Чуть не перед самой своей кончиной он вывел слабеющей рукой:

ПРЕДСМЕРТНОЕ
(найдено недавно, при ревизии Пробирной Палатки, в делах сей последней)
Вот час последних сил упадка
От органических причин...
Прости, Пробирная Палатка,
Где я снискал высокий чин,
Но музы не отверг объятий
Среди мне вверенных занятий!
Мне до могилы два-три шага...
Прости, мой стих! и ты, перо!
И ты, о писчая бумага,
На коей сеял я добро!
Уж я - потухшая лампадка
Иль опрокинутая лодка!
Вот, все пришли... Друзья, Бог помочь!..
Стоят гишпанцы, греки вкруг...
Вот юнкер Шмидт... Принёс Пахомыч
На гроб мне незабудок пук... Ах!..

Посмертная публикация этого стихотворения сопровождалась комментарием со следующим завершением: “Уже в последних двух стихах второй строфы, несомненно, выказывается предсмертное замешательство мыслей и слуха покойного; а читая третью строфу, мы как бы присутствуем лично при прощании поэта с творениями его музы. Словом, в этом стихотворении отпечатлелись все подробности любопытного перехода Козьмы Пруткова в иной мир, прямо с должности директора Пробирной Палатки.”

Упомянутое “предсмертное замешательство мыслей и слуха покойного” выразилось, по-видимому, в употреблении совершенно немыслимого для XIX века рифмоида “лампадка-лодка” (а также, добавлю, в следуюшей строфе – на удивление новаторской рифмы “Бог помочь-Пахомыч”), хотя это скорее похоже на предсмертное предвидение обращения поэтов следующего, ХХ, века к таким неведомым XIX веку формам как консонанс и его производные, опирающимся на перекличку согласных звуков при различии ударных гласных. Прозрение, доступное лишь подлинному гению!

Литературные (поэтические) произведения Козьмы Пруткова впервые появились в печати под его собственным именем в 1853 г. – в журнале «Современник», издаваемом Николаем Некрасовым и Иваном Панаевым. Тогда же мир узнал Козьму Пруткова и в его физическом обличии – Лёв Жемчужников, Лёв Лагорио и Александр Бейдеман выполнили ставший каноном его литографический портрет.

В 2003 г. Россия имела возможность торжественно отметить двухсотлетие со дня рождения, 140 лет со дня смерти, 180 лет чиновничьей и 150 лет литературной деятельности этого выдающегося поэта, философа и государственного служащего. То ли страна не оправилась ещё от грандиозных пушкинских юбилеев 1937-го, 1949-го и 1999-го гг. и побаивалась повторения сопутствовавших им акций со стороны государства, то ли была полна предчувствий надвигающегося лермонтовского юбилея 2014 г. (только бы не как в 1941-м!), то ли в силу каких-то иных, не менее существенных обстоятельств, но шанс был упущен, и в 2003 г. ожидаемое общественностью всенародное празднование юбилея Пруткова не состоялось. Правда, в 2013 г. 210-летие Пруткова было отмечено специальным арт-фестивалем в Сольвычегодске, но мероприятие это носило сугубо локальный характер, никак не соответствующий масштабу фигуры Козьмы Пруткова, в почитании которого сходились философ Владимир Соловьёв, писатель Фёдор Достоевский, поэт Александр Блок, театральный деятель Николай Евреинов и многие другие. Афанасий Фет именовал Пруткова несравненным поэтом. Пруткова цитировали Александр Герцен, Иван Тургенев и Иван Гончаров, о его феномене писали Николай Чернышевский, Николай Добролюбов и Аполлон Григорьев, ему подражали Александр Островский, Михаил Салтыков-Щедрин, Владимир Маяковский и Даниил Хармс. Георгий Плеханов, высмеивая утверждения оппонентов, любил щегольнуть цитатой из Пруткова. Владимир Ленин в 1921 г. включил сочинения Пруткова в список книг, которые пожелал иметь в своей личной библиотеке в Горках. Владимир Бонч-Бруевич вспоминал: “Ленин очень любил меткие выражения и суждения Пруткова и очень часто повторял известные его слова, что "нельзя объять необъятного", применяя их, когда к нему приходили со всевозможными проектами особо огромных построек и пр. Книжку Пруткова он нередко брал в руки, прочитывал ту или иную его страницу, и она нередко лежала у него на столе.”

Однако, по нашему мнению, подлинно юбилейным годом Пруткова следовало бы назначить 2014-й, хотя в этом году, в отличие от 2003-го, все периоды времени, отделяющие нас от основных событий жизни Пруткова, обозначаются далеко не “круглыми” числами? Действительно:
2014 – 1803 (год рождения) = 211;
2014 - 1823 (год начала службы в Пробирной палатке) = 191;
2014 - 1853 (год публикации первых стихов) = 161;
2014 - 1863 (год смерти) = 151.

По знаменательному совпадению, это почти всё - “простые” числа, то есть делящиеся только на единицу и на самоё себя. И это представляется глубоко символичным, поскольку Козьма Прутков высоко чтил и предпочитал всё простое, несомненное, само собой разумеющееся, не требующее доказательств и опровергающее своей самоочевидностью любые логические построения и доводы разума. И даже если, на самом деле, 161 не является простым числом (делится на 7 и на 23, а ближайшее простое число - 163), это всего лишь напоминает нам о том, что первые стихотворные произведения Пруткова были созданы на два года раньше, чем напечатаны, а именно – в 1851 г., как раз за 163 года до 2014-го. Вместе с тем, не забудем и того, что 163 года литературной деятельности Пруткова исполнится в 2016-м.

Подобно автоэпитафии звучат две строки из стихотворного послания Козьмы Пруткова под названием «Безвыходное положение». В этом послании Прутков, в противовес “теории литературного творчества, настойчиво проповеданной г. Аполлоном Григорьевым”, формулирует свой девиз:

Без задней мысли, я к простому пониманью Обыденных основ стремился всей душой, и эти слова как нельзя лучше определяют позицию автора применительно к жизни, истории и литературе – “простое пониманье”. Вослед Пруткову многие наши соотечественники и современники приняли эту парадигму, просто не все ещё готовы это открыто признать.
Насколько своеобычно было творчество Пруткова, столь же нетривиальными должны быть, на мой взгляд, и его юбилеи. Я уверен, что сам Козьма Петрович горячо одобрил бы идею “юбилеизации” памяти о себе, опираясь на “простые” числа (если бы, конечно, знал, что это такое).

И есть ещё одно обстоятельство, по которому представляется уместным не упустить отметить нетривиальный юбилей Пруткова. Многие, включая меня, говорили о сходстве общественной жизни России в начале 2000-х с Россией последней четверти XIX века, при Александре III. Точно так же, уже становится самоочевидным сходство сегодняшнего дня России с последним годом царствования Николая I – годом 1854-м. Но кто же больше, чем Козьма Прутков, принадлежит именно этому моменту в истории России и кто, как не Козьма Прутков, наиболее ярко характеризует его?!

В 1961 г. художник Николай Кузьмин проиллюстрировал книгу Пруткова «Плоды раздумья. Мысли и афоризмы». В качестве послесловия книга завершалась “Письмом К. Пруткова к художнику, записанным под диктант медиума NN самим Н.В. Кузьминым”: “Художник! я духовным оком просмотрел твои картинки к «Плодам раздумья». Изрядно, но местами вольномысленно и высокоумно! Изображая меня, ты подчеркнул во мне гениального поэта и философа, но оставил в тени государственного мужа! Чему, как не небрежению, следует приписать то, что на всех моих портретах ты забыл поместить на борте моего форменного фрака орден святого Станислава 1-й степени, коим был я награждён в должности директора Пробирной Палатки...”

Примечательно, что художник завершил работу над книгой в 1961 г., то есть за 53 года до 2014-го – снова простое число! Да и наступившая в те поры “оттепель” настойчиво навеивала сопоставления с эпохой реформ прошлого века... Но те, кто думает, что фамилия художника Кузьмин произошла от имени Пруткова, категорически ошибаются, потому как сам Прутков нарочито писал своё имя не “Кузьма”, но преимущественно “Козьма”, как прославленные его соименники: святой Козьма (брат Дамиана), Козьма Медичи, Козьма Минин.

К историческому фону появления и собственно содержанию «Плодов раздумья» Козьмы Пруткова мы ещё вернёмся, но трудно удержаться от того, чтобы, упоминая эту вершину его творчества, не процитировать некоторые из наиболее ярких и содержательных мыслей и апофегм, поставивших имя Козьмы Пруткова в один ряд с великими афористами прошлого – такими, как герцог Франсуа де Ларошфуко князь де Марсильяк, Блез Паскаль, Георг Кристоф Лихтенберг, Жан де Лабрюйер, Иоганн-Вольфганг Гёте, Артур Шопенгауэр, Оскар Уайльд, Жозеф Эрнест Ренан, Джордж Бернард Шоу, Франтишек Вымразил, Станислав Ежи Лец, Виктор Степанович Черномырдин, Михаил Михайлович Жванецкий и немногие другие.

Не совсем понимаю, почему многие называют судьбу индейкою, а не какой-либо другою, более похожею на судьбу птицею.

Никто не обнимет необъятное!

Многие вещи нам непонятны не потому, что наши понятия слабы, но потому, что сии вещи не входят в круг наших понятий.

Рассуждай токмо о том, о чём понятия твои тебе сие дозволяют. Так: не зная законов языка ирокезского, можешь ли ты делать такое суждение по сему предмету, которое не было бы неосновательно и глупо?

Усердие всё превозмогает!

Что скажут о тебе другие, коли ты сам о себе ничего сказать не можешь?

Отыщи всему начало, и ты многое поймёшь.

Где начало того конца, которым оканчивается начало?

Болтун подобен маятнику: того и другого надо остановить.

Ещё раз скажу – нельзя объять необъятное.

И, наконец:

Бросая в воду камешки, смотри на круги, ими образуемые; иначе такое бросание будет пустою забавою.

Если у тебя есть фонтан, то заткни его – дай отдохнуть и фонтану.

Превратности людского суждения, непредсказуемость человеческой судьбы, неуправляемость грядущего приговора истории приводили Пруткова в трепет и отчаяние.

ПЕРЕД МОРЕМ ЖИТЕЙСКИМ
Всё стою на камне – дай-ка брошусь в море.
Что пошлёт судьба мне: радость или горе?
Может, озадачит... Может, не обидит...
Ведь кузнечик скачет, а куда – не видит.

Публикаторы сопроводили это стихотворение ремаркой: Напоминаем, что это стихотворение написано Козьмою Прутковым в момент отчаяния и смущения его по поводу готовившихся правительственных реформ.
Первую публикацию своих стихов под общим заголовком «Досуги Козьмы Пруткова» автор снабдил следующим предисловием:

“Читатель, вот мои «Досуги»... Суди беспристрастно! Это только частица написанного. Я пишу с детства. У меня много неоконченного. Издаю пока отрывок. Ты спросишь, зачем? Отвечаю: я хочу славы. Слава тешит человека. Слава, говорят, ”дым”; это неправда. Я этому не верю! Я – поэт, поэт даровитый! Я в этом убедился; убедился, читая других: если они поэты, так и я тоже!... Суди, говорю, сам, да суди беспристрастно! Я ищу справедливости; снисхождения не надо; я не прошу снисхождения!.. Читатель, до свидания! Коли эти сочинения понравятся, прочтёшь и другие. Запас у меня велик, материалов много... Читатель, прощай! Смотри же, читай со вниманием да не поминай лихом! Твой доброжелатель – Козьма Прутков. 11 апреля 1853 года”

И в дальнейшем все свои публикации Прутков датирировал 11 числом, желательно апреля – но не в честь дня своего рождения, а в память об увиденном им в тот день знаменательном сне, в котором перед ним явился “голый бригадный генерал в эполетах”.

Когда в толпе ты встретишь человека,
Который наг (вариант: На коем фрак);
Чей лоб мрачней туманного Казбека
Неровен шаг;
Кого власы подъяты в беспорядке,
Кто, вопия,
Всегда дрожит в нервическом припадке, -
Знай – это я!
Кого язвят со злостью вечно новой
Из рода в род;
С кого толпа венец его лавровый
Безумно рвёт;
Кто ни пред кем спины не клонит гибкой, -
Знай – это я:
В моих устах спокойная улыбка,
В груди – змея!…

Как признавался сам Прутков, он жаждал славы – всеобъемлющей, как и его творчество, всечеловеческой, на всех поприщах - на меньшем он бы не помирился. Кабы ко времени Пруткова были изобретены мотопланы и возобновлены древнегреческие дельфийские игры, он бы летал с журавлями и открывал Дельфиаду в Сольвычегодске. Похоже, что даже лúца иного пола или нетрадиционной ориентации вызывали у него ревнивые чувства.

МОЁ ЧЕСТОЛЮБИЕ
Дайте силу мне Самсона;
Дайте мне Сократов ум;
Дайте лёгкие Клеона,
Оглашавшие форýм;
Цицерона красноречье,
Ювеналовскую злость
И Эзопово увечье,
И магическую трость!
Дайте бочку Диогена;
Ганнибалов острый меч,
Что за славу Карфагена
Столько вый отсек от плеч!
Дайте мне ступню Психеи,
Сапфы женственный стишок,
И Аспазьины затеи,
И Венерин поясок!
Дайте череп мне Сенеки;
Дайте мне Вергильев стих, -
Затряслись бы человеки
От глаголов уст моих!
Я бы с мужеством Ликурга,
Озираяся кругом,
Стогны все Санкт-Петербурга
Потрясал своим стихом!
Для значения инова
Я исхитил бы из тьмы
Имя славное Пруткова,
Имя громкое Козьмы!

В ХХ веке большую популярность получили спекуляции (в сугубо научном смысле этого слова) о том, что произведения, авторство которых традиционно приписывается Гомеру, Шекспиру или Шолохову, на самом деле, не только были написаны не ими, но и, вообще, являются плодами коллективного творчества. Поэтому даже самый неискушённый читатель совершенно спокойно примет сообщение о том, что в реальности Козьма Прутков не просто не существовал, будучи фигурой вымышленной, но ещё и имел, по крайней мере, четырёх родителей. Как я уже говорил, Козьма Прутков появился на свет в 1853 г., впрочем первые его произведения возникли и даже были анонимно напечатаны ещё за два года до того и писались, так сказать, в четыре руки…

Среди породивших Пруткова следует особо отметить замечательного русского поэта Алексея Константиновича Толстого и его кузена - Алексея Михайловича Жемчужникова. Алексей Константинович Толстой, 1817 г. рождения, умер в 1875 г. от передозировки морфия, которым пользовался от астмы и головных болéй. Алексей Михайлович Жемчужников, будучи на четыре года моложе кузена, надолго пережил его – он умер в 1908 г. Иван Бунин в «Автобиографических заметках» записал его рассказ: “Мы, я и Алексей Константинович Толстой, жили вместе и каждый день сочиняли по какой-нибудь глупости в стихах, а потом решили собрать и издать их, приписав нашему камердинеру Кузьме Пруткову.”

Несколько по-иному ту же историю излагают два других брата Жемчужниковы: Владимир и Александр: “Служил у нас тогда камердинером Кузьма Фролов, прекрасный старик, мы все его очень любили. Вот мы с братом Владимиром и говорим ему: ”Знаешь что, Кузьма, мы написали книжку, а ты дай нам для этой книжки своё имя, как будто ты её сочинил… А всё, что мы выручим от продажи этой книжки, мы отдадим тебе”. Он согласился. ”Что ж, - говорит, - я, пожалуй, согласен, если вы так очинно желаете… А только, говорит, дозвольте вас, господа, спросить: книга-то умная аль нет?” Мы все так и прыснули со смеха. ”О, нет! – говорим, - книга глупая, преглупая.” Смотрим, наш Кузьма нахмурился. ”А коли, - говорит, - книга глупая, так я, - говорит, - не желаю, чтобы моё имя под ей было подписано. Не надо мне, говорит, и денег ваших…” Когда брат Алексей услыхал этот ответ Кузьмы, так он чуть не умер от хохота и подарил ему 50 рублей. ”На, - говорит, - это тебе за остроумие”. Ну, вот мы тогда втроём и порешили взять себе псевдоним не Кузьмы Фролова, а Кузьмы Пруткова. С тех пор мы и начали писать всякие шутки, стишки, афоризмы под одним общим псевдонимом Кузьмы Пруткова...”

Несколько слов о происхождении Алексея Толстого и его кузенов - братьев Жемчужниковых. Их общим дедом был Алексей Кириллович Разумовский, сын Кирилла Разумовского, последнего украинского гетмана, брат которого – Алексей Григорьевич - был морганатическим супругом императрицы Елизаветы Петровны. Алексей Кириллович более 35 лет прожил в фактическом браке с Марией Михайловной Соболевской, но поскольку брак этот не был освящён церковью, их пять сыновей и четыре дочери формально считались “воспитанниками” Разумовского и носили фамилию Перовские (от названия подмосковного имения Перово, где теперь станция метро). Одна из дочерей, Анна Алексеевна, вышла замуж за пожилого вдовца графа Константина Петровича Толстого. Брак этот был несчастлив; между супругами вскоре произошёл открытый разрыв, и, открывая “летопись внешних событий” своей жизни, Алексей Толстой писал: “Ещё шести недель я был увезен в Малороссию матерью моей и моим дядей со стороны матери, Алексеем Алексеевичем Перовским, бывшим позднее попечителем Харьковского университета, известным в русской литературе под псевдонимом Антония Погорельского. Он меня воспитал и первые мои годы прошли в его имении.” Алексей Перовский примыкал к литературному кружку Дельвига, писал фантастические истории в стиле Гофмана, составившие книгу «Двойник, или Мои вечера в Малороссии». Об одной из этих историй - «Лефортовская маковница» - Пушкин заметил, что был от неё “без ума”. В 1829 г. вышла “волшебная повесть для детей” «Чёрная курица, или Подземные жители», которая, собственно, только и осталась в памяти русских читателей из всего творческого наследия Погорельского.

Ещё одна дочь Разумовского - Ольга - вышла замуж за сенатора Михаила Николаевича Жемчужникова, который возводил свою родословную и родовое имя к турецкому принцу Джему, сыну султана Оттоманской империи Мухаммада II и младшему брату унаследовавшего престол султана Баязида II. В этом браке и были рождены вышеназванные братья Жемчужниковы.

К этому можно ещё добавить, что старший сын Разумовского – Лев Алексеевич Перовский – был генерал-губернатором Санкт-Петербурга; другой сын – Василий Перовский – стал генерал-губернатором оренбургским и самарским; их племянник Лев Николаевич Перовский был губернатором Петербурга, а его дочь (их внучатая племянница) Софья Львовна Перовская стала членом Исполнительного комитета партии Народная воля и была казнена за участие в цареубийстве Александра II. Вот такое было незаурядное семейство.

Восьми лет от роду Алексей Толстой, с матерью и дядей, переехал в Петербург. При посредничестве близкого друга Алексея Перовского – Василия Жуковского - мальчик был представлен тоже восьмилетнему тогда наследнику престола, будущему императору Александру II и был в числе детей, приходивших к цесаревичу по воскресеньям для игр. Завязавшиеся таким образом дружеские отношения продолжались в течение всей жизни Толстого.

Вступая в 1856 г. на престол, Александр II назначил Толстого своим флигель-адъютантом, но тот отказался от этой чести. В прошении об отставке Толстой писал Императору: “Государь, служба, какова бы она ни была, глубоко противна моей натуре. Знаю, что каждый должен в меру своих сил приносить пользу отечеству, но есть тому разные способы. Путь, указанный мне для этого Провидением, - моё литературное дарование, и всякий иной путь для меня невозможен.” О том же - в стихотворной форме:

Исполнен вечным идеалом,
Я не служить рождён, а петь!
Не дай мне Бог быть генералом,
Не дай безвинно поглупеть!
О Феб всесильный, на параде
Услышь мой голос с высока:
Не дай постичь мне, Бога ради,
Святой поэзии носка!

Всю жизнь Толстой на дух не принимал славянофильского умиления перед некоей “особенностью” России, оправдания этим её бедности и скудости. В частности, он резко обрушился на Тютчева с его восторгами: “Эти бедные селенья, Эта скудная природа!”

Одарив весьма обильно
Нашу землю, Царь Небесный
Быть богатою и сильной
Повелел ей повсеместно.
Но чтоб падали селенья,
Чтобы нивы пустовали –
Нам на то благословенье
Царь Небесный дал едва ли!
Мы беспечны, мы ленивы,
Всё у нас из рук валится,
И к тому ж мы терпеливы –
Этим нечего хвалиться!

В спорах западников и славянофилов, монархистов и сторонников конституции Толстой занимал независимую позицию, не связывая себя никакими идеологическими соображениями, движимый только внутренним чувством. В одном из писем жене Толстой пишет: “Я слишком художник, чтоб нападать на монархию… Но я ненавижу деспотизм, как ненавижу Сен-Жюста и Робеспьера”. В другом письме: “Я не принадлежу ни к какой стране – и принадлежу всем. Моя плоть – русская, славянская, но душа общечеловеческая.”

Aлексей Михайлович Жемчужников служил в Сенате, был назначен помощником статс-секретаря Государственного совета. Его карьера развивалась вполне успешно, однако в 1858 г. он неожиданно и демонстративно вышел в отставку. Последующие пять лет жил в основном в Калуге, общаясь с несколькими поселившимися там после амнистии декабристами. Затем почти 20 лет прожил заграницей: в Германии, Швейцарии, Италии, Франции. Наиболее известно стихотворение Жемчужникова «Осенние журавли» (“Сквозь вечерний туман мне под небом стемневшим Слышен крик журавлей всё ясней и ясней...”), написанное в 1871 г. в Германии. Правда, более популярна оказалась переделка этого стихотворения неизвестным автором: “Здесь, под небом чужим, я как гость нежеланный Слышу крик журавлей, улетающих вдаль…”, лёгшая в основу известного романса неизвестного композитора. Стихи Жемчужникова были впервые собраны вместе и вышли отдельным изданием лишь в 1892 г. (в двух томах, с портретом и автобиографическим очерком); на следующий год это издание было отмечено поощрительной Пушкинской премией Российской Императорской Академии наук. В 1900 г., в честь 50-летия литературной деятельности, Жемчужников был избран почётным академиком. У него была устойчивая репутация поэта демократического направления, автора многих как лирических пейзажных, так и сатирических стихов. Он писал:

...О, этот вид, о, эти звуки!
О, край родной, как ты мне мил!
От долговременной разлуки
Какие радости и муки
В моей душе ты пробудил!
Твоя природа так прелестна
Она так скрóмно-хороша!
Но нам, сынам твоим, известно,
Как на твоём просторе тесно
И в узах мучится душа…

По Жемчужникову, виновниками этих мук, истинными врагами страны являются те, кто больше всех говорит о своей любви к ней, о её особом пути, оправдывая все её недостатки:

И отвращения, и злобы
Исполнен к ним я с давних лет,
Они - “повапленные гробы”…
Лишь настоящее прошло бы!
А там - им будущего нет.

Из другого его стихотворения - «Памятник Пушкину»:

Вы все, в ком так любовь к отечеству сильна,
Любовь, которая всё лучшее в нём губит, -
Мне хочется сказать, что в наши времена
Тот честный человек, кто родину не любит.

В 1853 г., в год “появления на свет” Козьмы Пруткова, Алексею Толстому было 36 лет, а братьям Жемчужниковым – от 32 (Алексею) до 23 (Владимиру). Как пишет современный биограф Пруткова, “кузены были очень дружны между собой, и общее их времяпрепровождение часто оборачивалось соревнованием в шутовстве и насмешничаньи. Все они были весьма к этому склонны: излюбленным занятием Толстого....было эпистолярное балагурство, Алексей Жемчужников писал комические пьесы для домашнего театра, Владимир пародировал стихи современных поэтов, Александр был неистощимым изобретателем рискованных проделок, острословом, сочинителем нелепиц, стилизованных под басни. Сочинения Александра назывались в домашнем кругу “Сашинькиными глупостями”, однако летом 1851 г. несколько таких “глупостей” удостоились одобрения старшего брата Алексея; он доработал их стилистически, присочинил свои стихи в том же роде и принёс эту подборку в редакцию журнала «Современник». Издателя журнала Ивана Панаева эти шедевры нелепости в басенной форме рассмешили и восхитили, и он опубликовал их в ноябрьском номере журнала за 1853 г.”

Известный писатель и критик того времени Александр Дружинин откликнулся в журнале «Библиотека для чтения» обширной рецензией, начинавшейся так: “Басен этих нет возможности прочитать, не выронив книги из рук, не предавшись самой необузданной весёлости и не сделавши несколько энергических возгласов. Это верх лукавой наивности, милой пошлости, ”збу-рифантности и дезопилянтной весёлости”, как сказал бы я, если б желал подражать некоторым из моих литературных приятелей...”
Хотя сам образ автора этих басен – Кузьмы Пруткова – ещё только формировался, в них уже появились персонажи, пришедшие впоследствии первыми проститься со своим создателем, а именно: Пахомыч, гишпанцы...

НЕЗАБУДКИ И ЗАПЯТКИ
Трясясь Пахомыч на запятках,
Пук незабудок вёз с собой;
Мозоли натерев на пятках,
Лечил их дома камфарóй.
Читатель! В басне сей откинув незабудки,
Здесь помещённые для шутки,
Ты только это заключи:
Коль будут у тебя мозоли,
То, чтоб избавиться от боли,
Ты, как Пахомыч наш, их камфорóй лечи.

КОНДУКТОР И ТАРАНТУЛ
В горах Гишпании тяжёлый экипаж
С кондуктором отправился в вояж.
Гишпанка, севши в нём, немедленно заснула;
А муж её меж тем, увидев тарантýла,
“Вскричал: Кондуктор, стой!
Приди скорей! Ах, Боже мой!”
На крик кондуктор поспешает
И тут же веником скотину выгоняет,
Примолвив: “Денег ты за место не платил!” –
И точас же его ногою раздавил.
Читатель! разочти вперёд свои депансы,
Чтоб даром не дерзать садиться в дилижансы,
И норови, чтобы отнюдь
Без денег не пускаться в путь;
Не то случится и с тобой, что с насекомым,
Тебе знакомым.

Первая из этих двух побасенок была написана Александром, вторая – совместно Алексеем и Александром Жемчужниковыми. Невозможно не отметить, что тарантулы относятся к отряду паукообразных класса членистоногих, но ни в коем случае не к классу насекомых.
Несомненно, к басенному жанру (по крайней мере, в представлении Пруткова) следует отнести и миниатюры Владимира Жемчужникова, наименованные эпиграммами.

ЭПИГРАММА № 2
Мне, в размышлении глубоком,
Сказал однажды Лизимах:
“Что зрячий зрит здоровым оком,
Слепой не видит и в очках!”

Жанр басни во второй половине XVIII и в начале ХIХ века был очень популярен в России. Предшествуя Крылову или одновременно с ним, басни писали многие русские пииты разного уровня и калибра. Однако после смерти Крылова (в 1844 г.) жанр этот в русской литературе пришёл в совершеннейший упадок – то ли отпугивало неизбежное сопоставление с баснями покойного классика, то ли сам жанр на фоне расцвета реалистической и психологической сюжетной прозы потерял свою притягательность. Реабилитация и реанимация басенного жанра в русской литературе произошла лишь в начале ХХ века, но это были уже совсем “другие времена, другие песни”. Пародийные басни Пруткова послужили как бы отметкой завершения крыловского этапа российского баснеписания. Отметим, что Прутков носил тот же орден святого Станислава 1-й степени, что и Крылов, со звездой которого он изображён на самых известных его портретах.

В отличие от крыловских, басни Пруткова, по сути, относятся к жанру скорее аполóга – краткой дидактической (нравоучительной) притчи. Ироническим примером может послужить опус, вышедший из-под пера братьев Алексея и Александра Жемчужниковых:

ЧЕРВЯК И ПОПАДЬЯ (басня)

Однажды к попадье заполз червяк за шею;
И вот его достать велит она лакею.
Слуга стал шарить попадью...
“Но что ты делаешь?!” – “Я червяка давлю.”
Ах, если уж заполз тебе червяк за шею,
Сама его дави и не давай лакею.

Понятно, что это совсем уже другой подход к самому “предназначению” басни, другой “вкус”. Ещё одна из наиболее известных басен Пруткова – «Разница вкусов», написанная Владимиром Жемчужниковым, - завершается следующим эпилогом:

...Читатель! в мире так устроено издáвна:
Мы разнимся в судьбе,
Во вкусах – и подавно;
Я это басней пояснил тебе.
С ума ты сходишь от Берлина –
Мне ж больше нравится Медынь;
Тебе, дружок, и горький хрен – малина,
А мне и бламанже – полынь.

В конце 1920-х гг. это стихотворение Пруткова вдохновило Владимира Маяковского на написание своего варианта -

СТИХИ О РАЗНИЦЕ ВКУСОВ
Лошадь сказала, взглянув на верблюда:
- Какая гигантская лошадь-ублюдок!
Верблюд же вскричал – Да лошадь разве ты?
Ты просто-напросто верблюд недоразвитый!
И знал лишь Бог седобородый,
Что это животные разной породы.

Другой пример – басня Пруткова

ПАСТУХ, МОЛОКО И ЧИТАТЕЛЬ

Однажды нёс пастух куда-то молоко,
Но так ужасно далеко,
Что уж назад не возвращался.
Читатель! он тебе не попадался?

В конце 1930-х гг. это четверостишие претерпело трагическое преображение у Даниила Хармса, в его стихотворении и судьбе:

Из дома вышел человек
С верёвкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком.
Он шёл всё прямо и вперёд
И всё вперёд глядел.
Не спал, не пил,
Не пил, не спал,
Не спал, не пил, не ел.
И вот однажды на заре
Вошел он в тёмный лес.
И с той поры,
И с той поры,
И с той поры исчез.
Но если как-нибудь его
Случится встретить вам,
Тогда скорей,
Тогда скорей,
Скорей скажите нам.

“Зерно” образа Козьмы Пруткова, на мой взгляд, уже содержалось в записи Толстого на полях стихотворения Пушкина «Царскосельская статуя»

Урну с водой уронив, об утёс её дева разбила.
Дева печально сидит, праздный держа черепок.
Чудо! Не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой.
Дева над вечной струёй вечно печальна сидит.

   Алексей Константинович комментирует:

Чуда не вижу я тут: Генерал-лейтенант Захаржевский,
В урне той дно просверлив, воду провёл чрез неё.

(Окончание следует)