Издательство: Новое литературное обозрение. 2013 год. - 880 стр

Аннотация

Реконструирована история ленинградской писательской организации, альтернативная по отношению к традиционной истории литературы, базирующейся на списках произведений и литературно-критических статей о них. Фактически более или менее изучены только несколько громких эпизодов: события 1946 и отчасти 1954 г. , связанные с А. А. Ахматовой и М. М. Зощенко, борьба с космополитизмом в 1949 г. , а также события 1963—1964 гг. , связанные с И. Бродским и его «делом». Публикуемые и комментируемые документы, посвященные коллективной травле О. Ф. Берггольц, Б. Л. Пастернака, И. А. Бродского, А. И. Солженицына, откровенно демонстрируют многоликость таких, например, руководителей ленинградской писательской организации, как А. А. Прокофьев или Д. А. Гранин, и конформизм «писательской массы», всегда боявшейся свободы и приспособившейся к существованию в клетке. Промежутки остались незаполненными, «непрерывная» история ленинградской писательской организации осталась ненаписанной, хотя понять историю ленинградской литературы в отрыве от истории ЛО Союза писателей как последовательно изученной истории собраний невозможно. Впервые публикуемые стенограммы и протоколы наиболее конфликтных партийных и общих собраний писателей позволяют выявить в их среде конфигурацию отдельных групп, борьбу между ними, столкновение идеологических позиций и роль вышестоящих партийных органов в их деятельности. История повседневности имеет множество граней. В книге литературоведа и культуролога М. Н. Золотоносова тщательно исследуется одна из них — деятельность ленинградской писательской организации в 1940—1960-е годы.

**

Из статьи М. Золотоносова «ЛЕНИНГРАДСКАЯ ДВУХДНЕВКА НЕНАВИСТИ: «БРАТЬЯ ЕРШОВЫ» ПРОТИВ «ДОКТОРА ЖИВАГО» (Новое литературное обозрение, 2013, № 12):

(Автор анализирует ситуацию, сложившуюся, в частности, в Ленинградской писательской организации в 1958 году, после присуждения Б.Л. Пастернаку Нобелевской премии. – А. А.) .

<…> Писатели Ленинграда вписали травлю Пастернака в партитуру отчетно- выборного собрания (стенограмму см.: ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 331), которое благодаря этому получилось боевым и «сюжетным». Собрание было запланировано двухдневным, 30 октября выступили 14 человек, 31 октября — только 9 (чтобы успеть провести выборы нового правления и делегации на Первый съезд писателей РСФСР). Все было выверено с аптекарской точ­ностью: Пастернака клеймили в первый день шесть (42,9%), во второй — четыре человека (44,4%), итого в 10 выступлениях из 23 (43,5%), Пастернак был также упомянут как враг в резолюции собрания, за которую все присутство­вавшие проголосовали единогласно, включая тех, кто не выступал, — напри­мер, Д.А. Гранина (в первый день собрания он был председателем), а также В.Г. Адмони, А.М. Володина, Ю.П. Германа, Г.С. Гора, К.В. Косцинского, Е.Г. Эткинда. На ленинградское собрание ввиду его важности прибыли мос­ковские гости: от правления СП СССР Г.М. Марков, от будущего СП РСФСР Л.С. Соболев, от Московского отделения СП СССР С.В. Михалков (руково­дитель делегации), В.В. Казин (может быть, потому, что еще в 1934 году в сти­хотворении «Борису Пастернаку» призывал: «К нам в ряды поближе / С песней становись» (Новый мир. 1934. № 12. С. 73)) и П.Ф. Нилин.

Как и предписало постановление Президиума ЦК, в печати появились со­общения об этом коллективном выступлении, на котором ругали Пастернака: Отчетно-перевыборное собрание писателей // Ленинградская правда. 1958. 31 октября; У писателей Ленинграда // Литература и жизнь. 1958. 31 ок­тября; Единодушие // Литературная газета. 1958. 1 ноября; Ярче отображать нашу советскую жизнь // Вечерний Ленинград. 1958. 1 ноября; Вдохновенно и ярко писать о современности // Ленинградская правда. 1958. 2 ноября;Поликанов А.А., Спицын В. Живительные перемены // Литература и жизнь. 1958. 2 ноября; Писатели Ленинграда выполнят свой долг // Смена. 1958. 2 ноября. Примечательно, что в отчете «Ленинградской правды» за 2 ноября, наиболее подробном, были приведены отдельные высказывания писателей, которых в стенограмме не было: анонимные авторы из идеологического от­дела Ленинградского обкома КПСС лучше знали, какими словами писатели должны бранить Пастернака.

«Сюжет» ленинградского собрания был связан не просто с Пастернаком, а с противопоставлением Пастернака и Кочетова, «Доктора Живаго» и только что опубликованного в «Неве» (1958. № 6. С. 3—142; № 7. С. 11—150) боевого романа Кочетова «Братья Ершовы», действие которого происходило в «хму­ром», с «гнилыми оттепелями» (намек на повесть И.Г. Эренбурга) 1956 году, до и после ХХ съезда КПСС, а завершалось весной 1957 года, когда появилась уверенность, что десталинизация остановлена и процесс пошел вспять. Роман, исключительный по своему схематизму и примитивной агитационности/пар­тийности, был направлен против художественной интеллигенции, пытав­шейся расширить сектор свободы в духе буквально воспринятых решений ХХ съезда. Причем в основе идеологии романа лежало убеждение автора в том, что причиной действий «группки интеллигенции» был не «секретный доклад» Н.С. Хрущева, а «буржуазное влияние, которое под различными одеждами проникало через рубежи и находило почву для существования у ка­ких-то людей из среды интеллигенции: эти люди вторили зарубежным писа­ниям» (Кочетов В.А. Братья Ершовы // Нева. 1958. № 7. С. 127). Сравнение двух романов на собрании предложила Е.П. Серебровская, работавшая в жур­нале, в котором роман был опубликован. После ее выступления тема Кочетова тесно переплелась с темой Пастернака (эти две линии «вырезаны» для данной публикации из текста стенограммы, составляющей около трехсот машинопис­ных страниц). Роман Пастернака символизировал те негативные последствия 1956 года, с которыми боролся роман Кочетова.

Маловероятно, что выступавшие на собраниях в октябре 1956 года читали «Доктора Живаго» (ср. с классическим признанием: «Борис Пастернак написав роман "Доктор Живаго". Я його не читав, але не маю шдстав не вiрити редколегп журналу "Новый мир", що роман поганий. I з художнього боку, iз щейного» (Панч П. Вилазка ворога // Лггературна газета (Киев). 1958. № 85. 28 жовтня)). Все решили, что в этом нет необходимости, поскольку в опубликованном в «Литературной газете» 25 октября 1958 года отзыве пяти членов редколлегии «Нового мира» (в котором они обосновали отказ от издания романа в 1956 году) был четко описан криминальный смысл романа — мучения и гибель русской интеллигенции (символом которой сделан Живаго) вследствие Октябрьской революции. И хотя в новомировском отзыве философский роман предстал в виде карикатуры (см. об этом:Степун Ф.А.Б.Л. Пастернак // Новый журнал (Нью-Йорк). 1959. № 56. С. 199), был злонамеренно упрощен, неприятие Пастернаком революции и большевистского насилия над историей и личностью, разрушение условий прежней духовной жизни были отражены в целом верно, а детали уже не интересовали никого, ибо «IGNORANCEISSTRENGTH».

К тому же вслед за членами редколлегии «Нового мира» все видели в док­торе Юрии Живаго не художественный образ, но alteregoавтора (об оши­бочности такого отождествления, облегчившего нападки на Пастернака, см. в статье Степуна), которого знали (лично или понаслышке) и ненавидели за то, что он аполитичный интеллигент, активно противостоящий своим твор­чеством и поведением стадной партийности, народности и социалистиче­скому реализму в целом. Иными словами, за то, что он «сноб и отщепенец», как назвал его А.А. Прокофьев в своем отчетном докладе. Отождествление Пастернака и Живаго сделало чтение романа, как все полагали, практически ненужным. Да и вряд ли «Доктор Живаго» мог быть воспринят официальными советскими писателями и литературоведами во всей сложности своей философии, даже если бы не было политического задания роман изничтожить. Требовался совершенно иной уровень понимания.

<…> Ленинградское собрание приоткрыло (так же, впрочем, как и московское) глубокое психологическое основание ненависти писателей к Пастернаку, ко­торая уходила корнями в 1930-е годы, когда Н.И. Бухарин в своем докладе о поэзии на Первом Всесоюзном съезде советских писателей поставил Пас­тернака на место главного поэта современности, демонстративно опровергнув и даже как бы не заметив сложившуюся традицию критики РАППа, обви­нявшей Пастернака в оторванности от действительности и «субъективном идеализме». После этого отношение к Пастернаку в писательской среде основывалось на одном — на стремлении ниспровергнуть его с незаслуженно, по мнению большинства, занятого пьедестала (Флейшман Л.С. Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов. СПб., 2005. С. 613).

В 1958 году в связи с присуждением Нобелевской премии Пастернак опять оказался на пьедестале. Повторилась ситуация с докладом Бухарина (о котором не случайно вспомнил на ленинградском собрании А.П. Эльяшевич): опять на этот пьедестал Пастернака возвели «враги», притом на этот раз «империалисты», еще более страшные, чем Бухарин, и это давало возможность ниспровергнуть поэта теперь уже навсегда, естественным образом подтянув старые рапповские обвинения и обогатив их политическими обвинениями не только в антинародности, но и в предательстве Родины, то есть в уголовном преступлении. Создалась практически идеальная ситуация для реванша — от­работать то, что не было сделано в 1937 году (см.: Там же. С. 580—612). Нена­висть к Пастернаку, аккумулировавшаяся в литературной среде в течение 25 лет, разрядилась в форме праздника коллективной травли в 1958 году.

<…>  Отличительной особенностью ленинградского собрания был один тезис, который прозвучал в выступлении Соболева. Точнее, не тезис, а намек (в свя­зи с романом Кочетова и в контексте осуждения «Доктора Живаго») на то, что Пастернак со своим сочинением — это только исполнитель некоего глобального замысла, который направлен против СССР, советской власти и осуществляется загадочными глобальными силами явно заграничного про­исхождения. С учетом того, что идеология русского национализма уже фор­мировалась, а Соболев был одним из активистов «русской партии», нетрудно понять, кто имелся в виду.

<…> Очевидно, травля Пастернака по приказу сверху была понята писателями как, с одной стороны, движение в сторону, противоположную десталинизации и свободе (этот вектор был активно подтвержден на III пленуме правления СП СССР 14—17 мая 1957 года, в выступлениях Хрущева на встречах с твор­ческой интеллигенцией), а с другой стороны, как возможность вновь испытать ни с чем не сравнимое садистическое наслаждение. В то же время возврат к призывам незабываемого 1937 года означал убеждение, что Пастернака сей­час можно хотя бы лишить гражданства вместо расстрела, который он должен был получить еще тогда, отказавшись поставить подпись под кровожадным письмом советских писателей (Не дадим житья врагам Советского Союза // Известия. 1937. 12 июня; Литературная газета. 1937. 15 июня), но по странной прихоти И.В. Сталина не получил (Флейшман Л.С. Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов. С. 617). Мысленно возвращаясь в незабываемые годы Большого Террора (а точнее говоря, в мечтах там по-прежнему пребывая), писатели мстили Пастернаку. Травля Пастернака для многих — таких, как Прокофьев (его выступление перенасыщено лексикой 1937 года), Саянов, Соболев, — была местью «небожителю» за многолетнюю непостижи­мую неуязвимость и психологической компенсацией за травму, нанесенную сталинистам разоблачением преступлений сталинского режима. <…>