Начало см. на Когита.ру: http://www.cogita.ru/a.n.-alekseev/kontekst/professiya-politolog

…Б. Докторов: Итак, около двадцати лет назад Вы начали работать в Европейском Университете в Санкт-Петербурге (ЕУСПб), не помните, как все начиналось?

В. Гельман: Я стал преподавателем ЕУСПб во многом случайно, благодаря стечению обстоятельств оказавшись в нужное время в нужном месте… что называется, «вышел на замену» в весеннем семестре 1995-1996 года. Тогда ЕУСПб работал в режиме пилотного проекта: потенциальные преподаватели нового университета читали лекции для его потенциальных студентов. К тому времени я успел побывать членом Центризбиркома России с правом совещательного голоса на думских выборах 1995 года, и, приехав в Питер, попал на встречу, представлявшую собой версию job interview… Оно проходило в грузинском кафе на улице Белинского (существует и поныне).

Как умел, рассказал потенциальным коллегам по факультету о себе, о своих профессиональном опыте, интересах и проч., о своем вИдении будущего курса по российской политике, который собирался преподавать (на самом деле говорил не о курсе, а о российской политике как таковой). По ходу дела разговор перешел на английский язык… Внезапно Олег Хархордин задал мне вопрос о том, как я отношусь к интерпретации российской политики в рамках анализа, которые предлагал Фуко. Эта фамилия для меня означала создателя маятника и никого иного, в чем я честно и признался. Мое признание вызвало бурную реакцию Хархордина, который сообщил, что: 1) мне предлагают место в ЕУСПб не по заслугам, а «по блату» (что было правдой); 2) у меня нет никакого специального образования (ну да, тоже правда); 3) что у меня нет опыта преподавания (почти полная правда, несколько лекций в Москве не в счет); 4) что у меня плохой английский (увы, еще какая правда…); 5) что у меня нет никаких серьезных публикаций (пожалуй, что тоже правда). Но все эти недостатки не шли ни в какое сравнение с тем, что я не читал Фуко и даже не знал, что философ и создатель маятника – это не одно и то же лицо. Неудивительно, что Хархордин решительно отверг мою кандидатуру, сообщив, что, по его мнению, мне в ЕУСПб не место, а на работу надо принимать не меня, а его сокурсника из Беркли (назвал имя). Как известно, наступление – лучшая защита, и я в ответ парировал атаку по части Фуко: мол, зато выпускники Беркли не знают, как принимают законы в ГосДуме, а я знаю (это тоже было сущей правдой: в Думу я почти два года ходил регулярно, написав кучу заключений и поправок к самым разным законопроектам).

Мой аргумент в логике competitive advantages (ГосДума vs. Фуко) был оценен: я получил шанс прочесть пробные лекции. Первую лекцию я полностью провалил, главным образом из-за нехватки опыта и сложности темы (она была посвящена российской конституции). Вторая лекция могла оказаться последней, и дабы не опозориться, я готовился к ней так, как никогда не готовился и, думаю, никогда уже не буду говориться ни к какому другому выступлению: записал свою речь на диктофон, придя за сорок минут до начала в аудиторию, отрепетировал на местности все мизансцены... Лекция о российском президентстве (со ссылками на Линца и О’Доннелла и с многочисленными эмпирическими иллюстрациями) прошла «на ура»: комплименты со стороны присутствовавшего в аудитории Вадима Волкова до сих пор остаются самой значимой профессиональной похвалой в жизни. В итоге «я получил эту роль – мне выпал счастливый билет»: так я стал associate professor в ЕУСПб.

Прошло почти двадцать лет. С тех времен утекло много воды: и в ЕУСПб, и в России в целом многое изменилось, и законы в ГосДуме принимаются теперь так, что об этом выпускники Беркли вполне себе могут не знать. Да и я сам изменился, хотя и не так чтобы слишком сильно. То, что я занимаю место в ЕУСПб не только «по блату», но и по заслугам, приходилось, да и до сих пор приходится доказывать – прежде всего, самому себе (не то чтобы прямо каждый день доказывать, но забывать об этом не стоит). Дефицит специального образования лишь отчасти был компенсирован самообразованием (по части подготовки я и сегодня уступаю далеко не самым звездным выпускникам американских и британских аспирантур). Опыт преподавания в ЕУСПб и в некоторых других вузах я в конце концов набрал… Английский стал несколько лучше, но все равно на радость proofreaders я делаю в среднем не менее 30 ошибок на страницу. Публикаций за эти годы стало намного больше, хотя, вероятно, по меркам Беркли вряд ли хотя бы одну из них можно считать на 100% серьезной. И лишь одно с той поры осталось неизменным – я так и не прочел труды Фуко даже после того, как узнал, что философ не был создателем маятника. Не уверен, что прочту их в течение последующих двадцати лет... впрочем, все же надеюсь, что, несмотря на это (или, наоборот, благодаря этому?) коллеги и студенты ЕУСПб смогут еще двадцать лет терпеть меня в качестве профессора (http://grey-dolphin.livejournal.com/719035.html)

В целом, факультет политических наук и социологии ЕУСПб представлял собой инновационный проект во многих отношениях. Другие факультеты ЕУСПб (истории, экономики, этнологии – ныне антропологии) создавали сложившиеся ранее «команды» признанных специалистов из петербургских институтов РАН. А создание нашего факультета Борис Максимович Фирсов доверил Вадиму Волкову и Олегу Хархордину, которые только что защитили свои диссертации на Западе (Волков стал деканом-организатором факультета в возрасте 29 лет). Они принесли много нового в организацию работы факультета и в профессиональные стандарты. И решительный отказ от устных экзаменов – только студенческие эссе, призванные воспитать культуру думать письменно. И коллегиальное принятие всех важных решений советом факультета. И обязательная ротация деканов (никто не хотел слишком долго заниматься администрированием, и должность декана долгое время была чем-то вроде «эстафетной палочки»). И внешняя валидация выпускных работ со стороны факультета социальных наук университета Хельсинки (эти работы на правах внешних рецензентов читали члены международного консультативного совета факультета, и выносили по ним окончательный вердикт, вынуждая нас не снижать планку собственных требований). И отказ от использования отчеств в общении между преподавателями и слушателями (создает статусную симметрию взамен иерархии старших и младших «по чину»). И, наконец, ритуал окончания учебного года на факультете в конце июня на кораблике с фейерверком в Финском заливе в честь успешно завершивших обучение выпускников. Некоторые из этих практик сохраняются на факультете и по сей день.

И с чего Вы начали? Какие курсы Вы предложили студентам? Что было рекомендовано в качестве учебников?

Начал с того, что разработал курс по российской политике. Я посмотрел некоторые программы некоторых курсов по Russian Politics, которые читались в американских и британских университетах, но по большей части они носили страноведческий и исторический характер – такой обзор с начала ХХ века, если еще не с петровских времен. Мне казалось, что политологам надо оставить историю историкам, а самим изучать современное политическое устройство страны. Поэтому я взял за образец те курсы, которые касались не изучения политики в России, а изучения политики в других странах. Предельно огрубляя, если курс по American Politics содержит разделы о президентстве, парламентаризме, политических партиях, федерализме и проч. в США, то и курс по российской политике структурно должен быть устроен точно так же, хотя и с совсем иной «начинкой». В итоге получилось приложение различных подходов, разработанных в рамках сравнительной политологии, к изучению российской политики. Но поскольку сам объект исследования постоянно меняется, то и этот курс тоже обновляется практически ежегодно. Другой курс – «Методология и практика научно-исследовательской работы», который я читаю в ЕУСПб, посвящен практическим навыкам: начиная от того, как сформулировать исследовательский вопрос и заканчивая тем, как писать научные статьи и заявки на гранты.

Учебник по российской политике мы так и не написали, но, откровенно говоря, я не считаю, что учебники так уж необходимы для преподавания социальных наук, особенно при обучении магистрантов и аспирантов. Студенты должны читать и анализировать тексты книг и статей, но для этого полезнее ридеры – специальные подборки текстов. В России спрос на учебники диктует государство, которое обязывает включать их в учебные программы и использовать в преподавании; во многих курсах, которые читаются в зарубежных вузах, учебники не используются или же служат одним из многих (но не главным) источником знаний.

Но в целом, после 19 лет преподавательской работы (помимо ЕУСПб, я вел курсы в университете Хельсинки, Центрально-Европейском университете, University of Texas at Austin, МГИМО, Высшей школе экономики и Российской экономической школе) я не могу считать себя первоклассным преподавателем: мне еще много над чем надо работать и к чему стремиться.

Да, конечно, я упустил из виду, Ваши студенты – уже с высшим образованием. По Вашему мнению, что они ищут в политологии? Многие ли из них, подобно Вам, прошли обкатку в практической политике, в избирательных кампаниях и пр.?

Хотя в ЕУСПб я преподаю на факультете политических наук и социологии, среди магистрантов и аспирантов факультета политологов не так много: их доля в общей численности наших слушателей не превышает 15%, все остальные – социологи и философы. У большинства из них (в отличие от меня) вполне себе стандартная карьерная траектория, поступают в магистратуру сразу или почти сразу после вуза, у кого-то базовое образование политологическое, но были и историки, журналисты, социологи, филологи, философы, и даже один юрист. Ищут слушатели (не только политологи), прежде всего, себя. Сформулировать представления о последующей карьерной траектории на этом этапе жизненного цикла в состоянии далеко не все. Многие из них хотели бы продолжить академическую карьеру. На первой лекции по курсу «Методология и практика научно-исследовательской работы» я говорю слушателям: на самом деле успешным ученым из всей группы станет в лучшем случае кто-то один-единственный: а все остальные по тем или иным причинам сойдут с дистанции на разных стадиях академической карьеры. Поэтому самая правильная жизненная стратегия для Вас – не предаваться несбыточным мечтам о занятиях наукой, а посвятить себя чему-то иному: искать себя в компаниях, на госслужбе, в СМИ, в некоммерческом секторе, и т.д. Ведь шансы на то, что у Вас ничего не получится в науке, крайне велики. И если Вы все-таки не уйдете из академического мира, то оставаться в нем Вам имеет смысл лишь в том случае, если этим(ой) единственным(ой) станете именно Вы. Но прислушиваются к моим предостережениям немногие…

Другая категория – это иностранные слушатели, которые учатся в ЕУСПб на международных магистерских программах. Большинство из них ориентированы, скорее, прагматически: им нужны знания о России и постсоветской Евразии и опыт жизни и учебы в России. Если в конце 1990-х к нам поступали те, кто стремился гулять по набережным Невы и читать Достоевского в оригинале, то сегодня наши типичные иностранные абитуриенты – те, кто хочет работать в компаниях или на дипломатической службе и для кого учеба в России послужит значимой частью их резюме.

Мы учим как «академиков», так и «практиков», и порой наши выпускники весьма успешны. Среди слушателей, у которых я был научным руководителем, есть те, кто преподает в вузах, продолжает обучение на программах PhD за рубежом, работает в СМИ, в российских и международных некоммерческих организациях, в органах государственного управления, строит политическую карьеру (бывшая студентка баллотировалась в парламент Финляндии). За большинство своих учеников мне, что называется, не стыдно. И все же – «у меня есть мечта»: не такая большая, как у Мартина Лютера Кинга, но, по-моему, тоже достойная. Мне очень хочется, чтобы кто-то из тех, кого я учил, учу, и еще буду учить, добился в науке большего, нежели я сам. На самом деле это не так чтобы прямо недостижимо высокая планка: на международном фоне мои достижения в науке невелики. Но пока что моя мечта так и остается несбывшейся… хотя, возможно, все еще впереди?

По-моему, Вам очень повезло, Вы начинали свои политологические штудии, не имея базового образования, которое, скорее всего, было бы в области истмата или научного коммунизма. Читая прессу, конечно, в веб-пространстве, посматривая российское телевидение, участвуя в разных конференциях, я вижу, что в России работает немалое количество политологов и что это очень неоднородное сообщество. По каким критериям Вы бы его «рассекали», какие группы специалистов выделили бы?

Большинство тех, кого в России называют «политологами» – это политтехнологи и/или различные публичные деятели, выступающие на политические темы в медиа (в США таких людей принято называть pundits). В этих сферах работает немало профессионалов своего ремесла, но к политической науке их деятельность имеет примерно такое же отношение, как деятельность ди-джеев – к музыковедению. Что до специалистов, преподающих политологические курсы в вузах, работающих в учреждениях РАН, иных научных организациях, то их численность довольно велика. Но говорить о значимых научных достижениях российской политологии можно лишь с очень большими оговорками: ведь значительная часть научной продукции отечественных политологов представляет собой все что угодно, но только не результаты проводимых ими эмпирических исследований. Причин этого несколько: это и «наследие» упомянутых Вами научного коммунизма и истмата, и низкий уровень оплаты труда большинства преподавателей вузов на фоне высокой учебной нагрузки, и сильная изоляция российской политологии от международных трендов развития дисциплины (в последнее время эта изоляция усугубляется), и авторитарные тенденции в российской политике. Справедливости ради, отмечу: если сравнить нынешнее состояние российской политологии с российской же социологией, то, по-моему, ситуация на Вашей «поляне», если и выглядит лучше, то не намного. Да и во многих других странах мира с сопоставимым уровнем социально-экономического развития достижения политологии на фоне российской ситуации отнюдь не выглядят выдающимися. Наша дисциплина устроена однополярно, она географически делится на США и «все остальное», и вклад США в современную политическую науку заметно превосходит «все остальное», вместе взятое.

Словом, картина в российской политологии довольно безрадостная, но впадать в смертный грех уныния не стоит: надо лучше учить новые поколения политологов, проводить новые исследования, писать новые книги и статьи, и закладывать основы для будущего продвижения вперед.

Наверное, уже пришло время повторить мой вопрос о кандидатском исследовании... какую задачу (или – задачи) Вы в нем решали? Где защищались?

Откровенно говоря, мою кандидатскую диссертацию трудно назвать научным достижением. Она довольно хаотично собрана из фрагментов, написанных в разное время и слабо связанных друг с другом. Причина в том, что у меня изначально не было сколь-нибудь осмысленного дизайна диссертационного исследования. Сперва я намеревался писать работу о демократической оппозиции в России на примере «Яблока». Хотя включенное наблюдение дало мне немало ценных материалов, большинство из них так и не было использовано (я ограничился историческим очерком, не включавшим инсайдерской информации). Когда этот фрагмент был готов, стало ясно, что сам по себе анализ оппозиции без анализа динамики российского политического режима, которому, собственно, оппозиция и стремится противостоять, имеет мало смысла. Так появились фрагменты с обзором работ, посвященных российским и зарубежным транзитологическим подходам к анализу изменений политического режима в 1990-е годы в России, и раздел с моими собственными (весьма критическими) оценками причин и механизмов развития авторитарных тенденций в российской политике 1990-х. Материалы, вошедшие в мою диссертацию, публиковались в виде статей в разных журналах, и обилие публикаций так или иначе произвело впечатление на диссертационный совет СПбГУ, где я и защитился в 1998 году. Годом позже я опубликовал монографию на основе диссертации, и рецензент Slavic Review в отзыве на нее справедливо написал, что я зря пытался впихнуть в малый объем одной книги столь обширный материал, которого хватило бы на несколько книг; это был полезный урок.

Так что, став в итоге кандидатом политических наук, гордиться диссертацией я не могу. Но я согласен с Вадимом Радаевым, заметившим, что диссертация – это, прежде всего, квалификационная работа, и что если диссертант и делает научные открытия, то о них надо сообщать где угодно, но не в диссертации (по меньшей мере, не только в диссертации). Впрочем, наломав дров со своим собственным диссертационным исследованием, я теперь со знанием дела могу советовать слушателям ЕУСПб, которые работают над диссертациями, каких ошибок стоит избегать.

Абсолютно согласен с Радаевым. И когда стало вырисовываться что-то свое, что это было?

Наиболее значимым моим проектом в 1997-1999 годах стало сравнительное исследование региональных политических режимов в России. Этот проект был задуман еще в период моей работы в ИГПИ, но реализовывался уже тогда, когда я стал преподавать в ЕУСПб. Период 1990-х и отчасти 2000-х годов в России характеризовался существенной диверсификацией политического развития на уровне регионов и городов страны, открывая возможности для сравнительного анализа. На примере шести регионов России (Саратовская, Нижегородская, Волгоградская, Ульяновская, Рязанская и Тверская области) мы вместе с моими коллегами пытались понять логику, которая определяла различные траектории их политического развития: почему в одних регионах страны политика оказывалась конкурентной, а в других – нет? Наш ответ был связан с выявлением причин и механизмов внутриэлитных конфликтов, которые развивались по трем различным сценариям: мы их назвали, соответственно, «победитель получает все», «картельное соглашение» и «борьба по правилам». Несколько переработанную версию этой схемы я позднее использовал для сравнения процессов постсоветских политических трансформаций в России, Украине и Беларуси (10).

Проект реализовывался очень непросто, но по его итогам вышли статьи и книги по-русски и по-английски, замеченные коллегами и в России, и за рубежом: одна из статей получила в 1999 году премию журнала Europe-Asia Studies (до сих пор это моя самая цитируемая публикация) (7). Книгу, вышедшую в США по итогам этого проекта – Making and Breaking Democratic Transitions: The Comparative Politics of Russia’s Regions (2) – я и обнаружил на полке книжного магазина в Оксфорде в памятный для меня день летом 2005 года.

В 2000-е годы изучение субнациональной политики в России продолжалось, но фокус внимания смещался к другим ее аспектам. Вслед за сравнительным анализом экономической и политической автономии муниципалитетов крупных городов России (11) последовало изучение механизмов взаимодействия органов местного управления и экономических и социальных агентов в российских городах (в американских исследованиях городской политики эти механизмы называют urban regimes) (14). Исследования были построены как comparative case studies, они предлагали объяснительные модели и схемы, пригодные для дальнейшего (в том числе и статистического) тестирования.

Проблематикой субнациональной политики в последние годы я не занимаюсь, да и в прикладном аспекте изучение политических процессов в регионах России не настолько актуально, как это было в 1990-е годы, но познавательный потенциал сравнительных субнациональных исследований российской политики далеко не исчерпан.

Володя, не могу удержаться, чтобы не попросить Вас кратко остановиться на содержательной стороне того, что Вы обозначили: «победитель получает все», «картельное соглашение» и «борьба по правилам». Были ли попытки (не у Вас, у других аналитиков) рассмотреть в этой парадигматике и другие регионы России?

Любой политический конфликт не может длиться вечно. Рано или поздно он заканчивается либо 1) полной победой одной из сторон по принципу «игры с нулевой суммой», либо 2) тактическим перемирием, которое более сильная сторона может навязать более слабой на своих условиях, либо 3) заключением мира, который соблюдается, поскольку одностороннее нарушение правил одной из сторон окажется для нее, что называется, «себе дороже». Исход 1) – «победитель получает все», который не предполагает никакой конкуренции, а влечет за собой полную политическую монополию победителя (примером в постсоветских странах может служить Беларусь при Александре Лукашенко). Исход 2) – «картельное соглашение»: политическая конкуренция ограничена, и более сильная сторона в состоянии удерживать власть по принципу divide et impera (наглядным примером в России служит неформальное «шашлычное соглашение», которое Путин заключил с «олигархами» после своего прихода к власти в 2000 году). Наконец, исход 3) – «борьба по правилам» предполагает открытую конкуренцию в рамках формальных «правил игры», в которой победу на выборах попеременно одерживает та или иная сторона (такого рода условия возникли в Украине после 2004 года: в период своего президентства Янукович попытался односторонне пересмотреть «правила игры», и в итоге в 2014 году лишился власти). Иными словами, исходом конфликта элит может стать как авторитаризм, так и демократия, так и промежуточный вариант, склонный к мутации в направлении авторитаризма (политологи в этой связи говорят о «соревновательном авторитаризме»).

Конечно, эти суждения сами по себе не содержат принципиальной новизны: достаточно прочесть работы Адама Пшеворского или Мансура Олсона, где они представлены в теоретическом ключе. Но в изучении изменений режимов после краха коммунизма долгое время преобладал другой подход, который напоминал сценарий голливудского фильма. Он предполагал, что борьба происходит между «хорошими парнями» – демократами и «плохими парнями» – врагами демократии (коммунистами, националистами и т.д.) и в конечном итоге дело должно было завершиться happy end, то есть победой демократов. Я же полагал, что политики – не «хорошие» или «плохие» парни, а максимизаторы власти, и демократия для них не более чем средство достижения этой цели, – возможное, но не самое желательное. Но эмпирическая аргументация в пользу этого тезиса требовала сравнительного анализа. Российские регионы в 1990-е годы были почти что идеальными объектами для такого рода сравнения. Центр имел лишь ограниченные рычаги контроля над региональными лидерами, политические процессы в регионах, начавшись из одной «точки отсчета» в 1990 году, расходились по разным траекториям, и конфликты между теми или иными сегментами элит в регионах разрешались совершенно по-разному. Мы изучали региональные политические режимы так же, как если бы это были не территориальные единицы одной и той же страны, а отдельные независимые государства. При этом сами регионы как таковые выступали не более чем case studies и служили объектами анализа, ну а предметом изучения выступали политические режимы.

Плюсы кросс-регионального сравнительного исследования были еще и в том, что оно оказалось неуязвимо для нормативно ориентированной критики. Те, кто писал о политической трансформации в России в 1990-е годы, критикуя авторитарные тенденции, наталкивались на многие возражения со стороны сторонников «голливудского» подхода, которые видели в штурме Белого дома в 1993 году или в истории с перевыборами Ельцина в 1996 году борьбу между «хорошими» и «плохими» парнями. Кстати, в 2000-е годы «голливудский» подход в анализе российской политики уступил место ее восприятию в духе film noir (по-русски – «чернухи»), когда все «парни» оказались исключительно «плохими». А когда мы писали о том, что в Саратове «победитель получает все», в Нижнем Новгороде при губернаторе Немцове сложилось «картельное соглашение» элит, а в Волгограде одной из сторон «борьбы по правилам» выступали местные коммунисты, то тут критика могла быть не нормативной, а лишь позитивной. Иными словами, работу обсуждали не в смысле «как должно быть», а в смысле «как на самом деле». Кросс-региональные сравнительные исследования, проводившиеся другими авторами (кто-то из них опирался на нашу работу, кто-то использовал иные рамки анализа), подтвердили тезис о том, что неустранимый конфликт региональных элит может способствовать становлению демократических «правил игры». Это показал, в частности, мой коллега по ЕУСПб Григорий Голосов, который изучал выборы и развитие политических партий в регионах России (он анализировал большой массив статистических данных почти по всем регионам). Но в 2000-е годы федеральные власти в России предприняли немалые усилия, чтобы изменить «правила игры» как в регионах, так и в стране в целом. Поэтому сегодня в России о «борьбе по правилам» говорить не приходится.

Да, мне понятно, что такой – отчасти, «теоретико-игровой» - подход при анализе политики может быть плодотворным. Один дополнительный вопрос: каков генезис, причины того, что в конце 1990-х в российских регионах политика развивалась по разным сценариям? Ведь десятилетия все происходили по сходным вариантам...

Вы правы: в основе нашей схемы анализа лежал теоретико-игровой подход, хотя формальные модели в работе не использовались. Собственно, процесс изменений режима мы уподобляли шахматной партии, в ходе которой игроки могут двигать фигуры по доске, а могут схватить доску и ударить ей по голове своего противника. Главный вопрос – что обусловило различие конфигураций участников конфликта, их ресурсов и стратегий в тех или иных регионах? Наше объяснение, во-первых, учитывало, какие сильные экономические группы интересов оказались укоренены в регионах в силу траекторий их развития, начиная с советского периода, а, во-вторых, как именно происходил крах прежней системы управления и какое влияние на этот процесс оказала смена элит. Так, Ульяновская область – регион поздней индустриализации, директорат промышленных предприятий в нем был относительно слаб, и тогдашний глава региона, выходец из среды аграриев Юрий Горячев смог, опираясь на сложившиеся ранее «сельские» сети, на время монополизировать власть в регионе после распада советского режима. Ну а в Нижегородской области – сильно индустриализированном регионе с высокой концентрацией индустрии – по стечению обстоятельств губернатором стал Борис Немцов – аутсайдер по отношению к прежней элите, которому удалось заключить с наиболее влиятельными игроками неформальное соглашение о взаимной поддержке и благодаря этому удерживать власть в регионе. Когда в 1997 году Немцов покинул Нижний и перебрался в Москву, это соглашение оказалось разрушено, и регион погрузился в череду острых конфликтов. Смена режима, таким образом, зависела как от изначальной расстановки фигур на доске, так и от стратегий игроков. Результаты игры не были заранее предопределены, а сама игра могла возобновиться с новыми игроками и зачастую по новым правилам.

Смена столетий охарактеризовалась в России и сменой политики, политической жизни. Чем Вы занимались в первой половине «нулевых»? И, если можно, то обозначьте несколько важнейших трендов, наметившихся тогда в российской политологии. Ведь к этому времени многие вчерашние новички набирали силу...

Мне не кажется оправданным противопоставление 1990-х и 2000-х годов, которое популярно в политической публицистике, посвященной России. На мой взгляд, речь идет о двух стадиях одного и того же процесса: российские «болезни роста» 1990-х годов в 2000-е годы лечили таким способом, что они в итоге перешли в стадию хронических заболеваний. Я же в 2000-е годы продолжал исследования российской и постсоветской политики. Вместе с коллегами мы выпустили три коллективные монографии, посвященные федеральным электоральным циклам в России (1993-1996 годов, 1999-2000 годов и 2003-2004 годов, соответственно) (1, 3), под моей редакций вышли несколько других книг (4). Опубликовал по-русски и по-английски статьи о трансформации российских партий и партийной системы (9, 12), о рецентрализации российского государства и становлении «вертикали власти» (14), реформах местной власти в городах России (11), о динамике политического режима в Украине, о механизмах поддержания легитимности российского режима (13), о сравнении траекторий трансформаций политических режимов в России, Украине и Беларуси (10)… В 2003 году получил опыт преподавания за рубежом, прочитав курсы сперва в Будапеште, а потом – в Техасе. В 2008 году вместе с группой коллег мы создали в Европейском университете Центр исследований модернизации. Словом, моя повестка дня была, да и сегодня остается достаточно насыщенной.

Что до российской политологии, то в 2000-е наблюдался ее количественный рост. Десятки вузовских кафедр вели подготовку бакалавров и магистров политологии, защищались сотни диссертаций по политическим наукам, число опубликованных политологических книг и статей измерялось тысячами, а количество научных мероприятий (от всероссийских конгрессов до небольших семинаров) подсчету не поддавалось. Но значимых научных работ, которые получили признание серьезных специалистов в стране и за рубежом, по-прежнему немного. Политическая наука в России (да и другие дисциплины российских социальных наук, социологии это тоже касается) во многом покоится на трех китах. За редким исключением, она является 1) атеоретической, 2) нормативно ориентированной и 3) не включенной в сравнительную перспективу. Немалая часть российских social scientists: 1) рассматривают теорию не как инструмент познания, а как некие принимаемые (или же не принимаемые) на веру постулаты; 2) эмпирическое познание реальности они обычно сводят к сопоставлению наблюдаемых явлений с нормативными идеалами («как должно быть»), и 3) Россия представляется им уникальным объектом исследования, не вписывающимся в рамки анализа, разработанные на материале иных стран (по сути дела, речь идет о реинкарнации известного тезиса «умом Россию не понять»). Для развития науки такие представления о должном и сущем явно контрпродуктивны.

Прежде всего отмечу, что и в рамках процессуальной трактовки изменения сложных систем допустимо противопоставление различных стадий, и тогда фокус внимания направлен на анализ причин подобной динамики системного образования. Скажем, почему в обществе, в котором выросла плеяда сильных политиков, в котором наблюдались ростки многопартийной системы, вмиг выстроилась властная вертикаль?

В начале 1990-х годов, на фоне распада советской системы, действительно, в России возникали и яркие политики, и зачатки новых политических партий. Но демократия, по словам Пшеворского, это политическая система, в которой партии и политики теряют власть в результате поражения на выборах. И вот как раз с этим в России и возникли проблемы. Те, кто оказался у власти в результате краха коммунистического режима и распада СССР, не имели ни интересов, ни стимулов к тому, чтобы перейти к «борьбе по правилам»: все 1990-е годы мы наблюдали нечто иное. Сперва произошел конфликт в лагере победителей событий августа 1991 года, который привел к роспуску Съезда народных депутатов и Верховного Совета России в 1993 году. Затем – выбор между отменой президентских выборов в 1996 году и использованием всей государственной машины в целях переизбрания Ельцина, затем – «война за ельцинское наследство» между коалициями «олигархов» и региональных лидеров. В регионах в это время отстраивались более или менее автономные от Центра субнациональные режимы, многие из них носили авторитарный характер. На фоне длительного и глубокого спада экономики эти явления воспринимались и политическим классом, и российским обществом в целом как затянувшаяся аномия, как проявления хаоса. Снова процитирую в этой связи Пшеворского: «поскольку любой порядок лучше любого хаоса, любой порядок и устанавливается».

Этот тезис ярко иллюстрирует то, что в России произошло в 2000-е годы, после прихода к власти Путина и после того, как спад экономики сменился ростом. Новый президент оказался в состоянии сделать другим акторам «предложение, от которого невозможно отказаться», опираясь и на свои большие полномочия, и на высокий уровень поддержки. И выяснилось, что те же политические партии, медиа, бизнес, некоммерческие организации, да и многие другие акторы вполне себе готовы играть роль «приводных ремней» президентской администрации и проявлять лояльность политическому режиму и лично главе государства за более или менее щедрое вознаграждение. Те, кто не захотел или не смог играть эти роли второго плана, маргинализировались, либо преследовались властями непосредственно или косвенно. «Вертикаль власти», то есть иерархическая соподчиненность нижестоящих уровней управления вышестоящим, стала одним из важнейших элементов российского политического режима. Но всерьез против нее никто из значимых российских акторов не возражал: по сути, время для такого рода дискуссий оказалось упущено в 1990-е годы. А в 2000-е Путин получил карт-бланш на любые шаги и успешно максимизировал свою власть.

Я хочу подчеркнуть, что «вертикаль власти» затрагивает не только систему регионального и местного управления: в самых разных секторах социально-экономической сферы сложились свои «вертикали». Функция той или иной школы – это не только учить детей и демонстрировать высокие показатели ЕГЭ, но и обеспечивать требуемые властями результаты голосований на расположенном в этой школе избирательном участке. Соответственно, в ход идут все доступные средства, включая и заполнение учителями протоколов с «правильными» итогами. Принадлежать к «вертикали власти» на любом ее этаже выгодно: это дает возможности для извлечения ренты в той или иной форме, включая и личное обогащение. Та же работа на избирательном участке оплачивается за счет бюджета; директора и завучи школ, которые приносят требуемые голоса, получают премии; власти могут при случае закрыть глаза на их злоупотребления, а то и обеспечить им продвижение по службе… А поскольку извлечение ренты представляет собой главную цель и основное содержание государственного управления в России, то (в отсутствие сильных внешних шоков) «вертикаль власти» может оказаться самоподдерживающейся на протяжении длительного времени.

Володя, в рамках разрабатываемой мною типологии советских / российских социологов (пока не знаю, в какой мере она распространяется на политологов) Вы относитесь к пятой когорте. К настоящему времени мною закончено 15 интервью с представителями вашего поколения. Могу сказать, что не более половины Ваших коллег прошли определенную подготовку в Западных научных центрах и в той или иной степени вписались в международное научное сообщество, но большинство такой возможности не имело. Более того, значительная часть социологов, работающих в Сибирских регионах, на фазе своего становления, подготовки кандидатских и докторских диссертаций, не бывали в ведущих московских и петербургских научных центрах. Отсюда и их фокусированность на региональных – даже не общероссийских -  проблемах. Не думаете ли Вы,  что такое расслоение нашего научного сообщества – надолго?

В академическом мире – так же, как и в мире в целом – существуют свои центры и периферии. Научная социализация исследователей и последующая работа в тех или иных его сегментах неизбежно накладывает отпечаток на то, какие проблемы они ставят перед собой и какие проблемы изучают. Те, кто работает на периферии мира науки, имеет меньше возможностей и ресурсов, с одной стороны, и куда меньше интересуется происходящим за пределами своей «деревни», с другой. Это отнюдь не российский феномен: скажем, латиноамериканские политологи в основном изучают политику в своих странах, далеко не всегда прибегая к сравнительным кросс-национальным исследованиям. Подчеркну, что периферийный характер науки связан не с локальным характером эмпирического материала, а с набором изучаемых научных проблем, рамками их анализа, выводами и обобщениями. Многие широко известные научные работы (от «Демократии в Америке» Токвиля до Making Democracy Work Роберта Патнэма) построены на анализе локального политического устройства. Но вклад Патнэма в политическую науку состоит не в том, что он показал, что регионы севера Италии управляются более успешно, чем на юге страны, а в том, что он предложил объяснение этого феномена, связанное с влиянием социального капитала и гражданственности на функционирование политических институтов (это объяснение вызвало весьма интенсивные дебаты среди специалистов). Да и моя «первая любовь» в политической науке – Who Governs? Даля, по сути, представляло собой построение плюралистической теории демократии на эмпирическом материале одного города, где жил и работал сам автор. Но чаще всего мы наблюдаем феномен академического краеведения, то есть изучении-чего-угодно-на-материале-города-N, которому, как правило, присуще подчеркивание особой специфики и уникальности этого самого города N или, наоборот, его «типичности».

Конечно, ситуация в мире меняется из-за развития Интернета, появления новых баз исследовательских данных (таких, как World Values Survey), большей доступности научных журналов и т.д. Теоретически, мы можем представить себе политолога или социолога из российской глубинки, выполняющего(ую) свое исследование на большом массиве глобальных данных, которое будет опубликовано в ведущем международном издании по соответствующей дисциплине. Но в реальности у этого политолога или социолога обычно нет ни достаточных образования и/или научной квалификации для проведения такого рода исследований, ни денег на подписку на журналы и на поездки на научные конференции. Кроме того, он(а) перегружен(а) обилием «пар», которые приходится читать для выполнения обязательной учебной нагрузки за более чем скромную оплату труда (в российских вузах она намного ниже, чем в других странах с сопоставимым уровнем экономического развития), а еще надо тратить время и силы на борьбу с бумажной рутиной всевозможной отчетности, etc., etc.

Российская наука – это бедная наука в стране с высоким уровнем неравенства и с очень низким качеством управления (в том числе в академических учреждениях). В отсутствие ресурсов и стимулов для профессионального роста трудно ожидать прорывов от специалистов, работающих в региональных вузах, поэтому кто-то уезжает в столицы, а кто-то и за рубеж. Справедливости ради, отмечу, что есть случаи, когда в региональных вузах благодаря усилиям энтузиастов и поддержке со стороны руководства иногда возникают хорошо работающие научные коллективы: скажем, в Пермском государственном университете удалось сформировать кафедру политических наук, работающую на вполне добротном профессиональном уровне. Европейский университет в Санкт-Петербурге в последние годы реализует проект поддержки партнерских научно-образовательных центров в региональных вузах, которые созданы «командами» молодых исследователей, прежде всего, из числа наших выпускников. В Перми успешно работают историки и политологи, в Томске – социологи и антропологи, причем они тесно сотрудничают с соответствующими кафедрами и факультетами: преподают, проводят конференции и летние школы, выпускают книги и статьи. Но такие проекты – это во многом исключения, которые подтверждают правило. А правило состоит в том, что если Россия в целом – это полупериферия академического мира, то многие ее регионы – это глубокая и почти безнадежная периферия.

К сожалению, у меня нет оснований рассчитывать на то, что ситуация в обозримом будущем изменится к лучшему: тенденции развития нашей страны и особенно курс на ее международную изоляцию и противостояние с Западом, скорее, усугубляют отсталость и «провинциальность» отечественных социальных наук. Даже тот факт, что в последние годы власти выделили большие деньги на финансирование ряда ведущих университетов, не слишком добавляет оптимизма. Заявленная цель этих финансовых вливаний – не улучшение качества образования и исследований, а продвижение пяти российских вузов в top-100 мировых рейтингов к 2020 году, то есть, по сути, такое престижное потребление, направленное на удовлетворение тщеславия руководства страны (в одном ряду с проведением в России чемпионата мира по футболу). А научные статьи в международных журналах – не более чем средство достижения этой цели. Конечно, по сравнению с полным невниманием властей к социальным наукам (и к наукам вообще) – это серьезный шаг вперед. Но проблема состоит в том, что небольшое число «карманов эффективности» (так в политологической литературе принято обозначать оазисы передового опыта) не обязательно улучшат ситуацию в стране в целом – особенно в науке и образовании, где требуются длительные и систематические усилия. А нынешнее целеполагание задает стимулы для того, чтобы посредством Очень Больших Денег быстро создать несколько «передовых колхозов», куда легко привезти из-за рубежа профессоров, которые тут же укажут в своих статьях аффилиацию с российским вузом (так же, как богатые футбольные клубы вкладывают средства в приглашение зарубежных «звезд»), но долгосрочный эффект при этом может оказаться сомнителен.

Вы член редакционных коллегий и советов журналов «Полис», «European Political Science», «Journal of Eurasian Studies», возможно, еще каких-либо изданий. Пожалуйста, расскажите об этой стороне своей деятельности.

Присутствие в составе редколлегий – не более чем сигнал, дающий информацию и о самих журналах, и о scholars. Есть журнал American Political Science Review, в редколлегию которого входит профессор N. из Гарварда, а есть условный «Вестник Урюпинского пединститута», в редколлегию которого входит Вася Пупкин из этого самого пединститута. Журналы, пригласившие меня в состав редколлегий и редсоветов, далеки от обоих этих полюсов – они не входят в число самых «крутых» в мире политической науки, но и не из самых последних. На уровень American Political Science Review я пока еще не наработал.

Но гораздо больше о scholars говорит то, в каких международных журналах публикуются их статьи. В политической науке (как и в других дисциплинах) существует своя иерархия журналов, более или менее разделяемая большинством специалистов. У меня в этом отношении нет особо выдающихся достижений – я неоднократно публиковался в журналах «второго ряда», но убедить рецензентов наиболее престижных международных изданий в необходимости публикации моих статей мне пока не удавалось. Прохождение рецензий – всегда сложное испытание, и неоднократно бывало так, что мои рукописи оказывались отвергнуты одним журналом и направлялись в другой. Однако так или иначе, я всегда доводил все свои статьи до публикации в том или ином формате.

Но публикации в журналах сами по себе – лишь часть истории. Важно не только то, где публикуется статья, но и то, в какой мере она оказывается востребованной коллегами. Конечно, если на ту или иную статью часто ссылаются, то не факт, что эта работа хорошая, но зато если на нее не ссылается никто, помимо самого автора и его/ее друзей и учеников, то, скорее всего – работа плохая. Опять-таки, мои результаты в этом плане на глобальном фоне не слишком потрясают воображение. По данным Google scholar, по состоянию на 14 мая 2015 года, мои 193 научные, не совсем научные и совсем ненаучные публикации собрали 2692 ссылки (в среднем менее 14 ссылок на один опубликованный текст). Это не так мало, но, конечно же, очень далеко до лидеров в профессии.

Что до российских научных журналов, то они по большей части ближе не столько к своим зарубежным академическим собратьям, сколько к литературным «толстым» журналам. Порой те же нравы: решения о публикации по большей части принимает главный редактор безо всяких peer reviews, научные редакторы часто произвольно правят тексты по своему усмотрению, не считаясь с мнением авторов. И почти те же «тараканы», что и в советских литературных журналах. В 2008 году я отослал в журнал «Полис» свою статью о трансформации российской партийной системы, где российский политический режим характеризовался как «недемократический». Вскоре получил подготовленную к публикации рукопись, где мой текст был исправлен на «режим, далекий от демократии». Я с этой правкой не согласился, и вернул авторский вариант на полагающееся ему место. Вслед за этим получил письмо от редактора, который попросил меня согласиться на вариант «режим, далекий от идеалов демократизма». По словам редактора, журнал и без того долгое время не мог пройти перерегистрацию из-за претензий со стороны чиновников, выражавших недовольство публикуемыми текстами (отказ в перерегистрации, в свою очередь, привел бы к исчезновению журнала) – «и тут мы добавляем им аргументов с «недемократическим режимом»». Хотя закрытия журнала я отнюдь не желал, от предложенного компромисса все же отказался и предложил редакции самой отказаться от публикации моей статьи (вместо того, чтобы предлагать автору заняться самоцензурой). В итоге, редакция согласилась на публикацию статьи в авторском варианте, но предварила мой текст специальным комментарием: «хочется все же предостеречь авторов, присылающих в редакцию подчеркнуто «острые» материалы, против увлечения фрондированием. Мы не стремимся избегать критических материалов на наших страницах, но, подчеркиваем, что они должны быть написаны в рамках сугубо «политософского», концептуального дискурса». Иными словами, мне показали «желтую карточку» (взято отсюда http://grey-dolphin.livejournal.com/219381.html).

В последние годы ситуация меняется и в России, появляются новые научные журналы с «настоящим» анонимным рецензированием, да и давно существующие издания (такие, как «Вопросы экономики») также стремятся работать более профессионально. Но в целом состояние научных журналов отражает состояние соответствующих дисциплин, и поэтому быстрых прорывов к высотам глобального лидерства от российских изданий ожидать трудно. Поэтому статьи, которые я публикую в российских изданиях, рассматриваю не более чем как черновики для «настоящих» публикаций по-английски. Да и в целом российские авторы все чаще шлют рукописи своих статей в международные журналы (сужу об этом в качестве рецензента, которому иногда присылают эти рукописи на отзыв). Качество этих текстов иногда хорошее, а иногда более чем разное, но надеюсь, что со временем публикаций российских авторов в этих журналах станет больше.

Не так давно Камерон Росс из университета Данди инициировал выпуск нового журнала, посвященного исследованиям российской политики – Russian Politics (будет выходить в издательстве Brill). Росс стал редактором журнала и предложил мне роль заместителя редактора. Так что в истории моих отношений с научными журналами вскоре начнется новая глава.

Рассматривали ли Вы в своих публикациях тему «Крымнаш», Майдан и далее? Или эта тематика не вписывается в область Вашего внимания?

Конечно, занимаясь изучением современной российской политики, я держу в поле своего внимания текущие события. Происходящее в России и вокруг нее нуждается в осмыслении и публичном обсуждении. Политологи оказываются востребованы СМИ и политизированной общественностью как специалисты, способные высказаться на актуальные темы (так же, как от экономистов ждут комментариев в связи с курсом валют и ценами на нефть, а от социологов – в связи с данными опросов). Публикации по актуальной проблематике не носят научный характер, но они могут принести социо-гуманитариям публичное признание: научные статьи обычно читают максимум сотни (если не десятки) людей, а колонки в популярных СМИ – тысячи, а то и десятки тысяч (порой и больше, если речь идет об эфирах ТВ и радио).

Вопрос в том, как реагировать на этот спрос. Некоторые социо-гуманитарии (особенно обладающие яркой харизмой) становится популярными медийными персонажами, готовыми с легкостью в мыслях необыкновенной раздавать комментарии на любые темы и зачастую выступающие не столько как специалисты и профессионалы, сколько как сторонники (или противники) тех или иных общественно-политических взглядов. Однако стремление scholars к публичному признанию может быстро превратиться в самоцель, и не способствовать, а, скорее, препятствовать академическим достижениям. Дело не только в том, что тщеславие задает неверные стимулы для scholars, которые порой стремятся не к научным достижениям, а к обретению и/или поддержанию статуса пророков и гуру (возможно, что я ошибаюсь, но все дискуссии о «публичной социологии», по-моему, вертятся вокруг претензий социо-гуманитариев на статус пророков и гуру). Проблема еще и в том, что тот спрос на актуальное знание, который диктуют социо-гуманитариям СМИ и общественность, связан, прежде всего, с разного рода прогнозами, часто той или иной степени катастрофичности. Но социальные науки довольно неэффективны по части прогнозирования, и ученые – политологи, социологи, экономисты – в этом плане не намного успешнее, чем дилетанты или люди «с улицы». Я уж не говорю о ситуациях, когда даже фактически верные прогнозы базируются на содержательно неверных основаниях. Элен Каррер д’Анкосс в 1978 году опубликовала книгу, в которой предсказала, что к 1990 году СССР распадется. Когда Советский Союз и впрямь распался годом позже, она стала публичной знаменитостью, затем была избрана во Французскую Академию и позднее стала ее секретарем. Но прогноз Каррер д’Анкосс исходил из того, что в силу демографических изменений в советских республиках Центральной Азии произойдет исламский «бунт» и взрыв сепаратизма. СССР распался по совсем иным причинам, так что научная познавательная ценность этого прогноза более чем сомнительна: Каррер д’Анкосс «попала пальцем в небо».

Актуальные комментарии (про тот же «Крымнаш») по большей части имеют к науке довольно косвенное отношение. Но это не значит, что спрос на знание социо-гуманитариев со стороны СМИ и общественности стоит игнорировать, удалившись от текущих событий в «башню из слоновой кости» (эта позиция возможная, но далеко не единственная). Гораздо большего политологи (как и социологи, и экономисты) могут добиться, используя этот спрос в целях просвещения. Я имею в виду и аналитические колонки в «качественных» СМИ (то, что в США называется op-ed), и публичные лекции (в том числе и в онлайн-форме), и научно-популярные статьи и книги. Этот формат позволяет в доступной форме рассказать о достижениях науки, да и заодно представить собственную научную работу. Я убежден в том, что если у того или иного специалиста в сфере социальных наук есть значимые научные результаты, то он(а) в состоянии рассказать о них не-специалистам в интересной форме и на понятном им языке (а если не в состоянии, то возникает вопрос о том, так ли значимы эти результаты). В качестве очень успешного примера такого рода просветительской деятельности я могу привести цикл колонок Extra Jus в «Ведомостях», которые публикуют еженедельно мои коллеги из Института проблем правоприменения ЕУСПб во главе с Вадимом Волковым. Кстати, и Вашу книгу «Явление Барака Обамы» я также считаю очень полезным вкладом в дело просвещения российской публики, которая мало что знает об американской политической жизни.

У меня в этом отношении достижений не так много: хотя время от времени я пишу отдельные заметки для СМИ и выступаю публично в аудиториях за пределами ЕУСПб, но на то, чтобы вести регулярные колонки, меня никогда не хватало. Сочинять тексты ad hoc легче, чем взять на себя обязательство писать по 5-6 тысяч знаков еженедельно. Но осенью 2011 года я получил предложение от издательства БХВ-Петербург написать ориентированную на массового читателя книгу о предстоявших на тот момент парламентских выборах. Подумав, я решил, что объяснение даже одного эпизода российской политической жизни (позднее спровоцировавшего волну протестов) требует более детального анализа причин и механизмов, вызвавших политические тенденции в стране. В результате через полтора года на свет появилась книга «Из огня да в полымя: российская политика после СССР» (5) (она доступна в Сети http://www.litmir.info/br/?b=213740) – пока что единственная из выпущенных мною книг, окупившая расходы по своему изданию. Позднее на ее основе я опубликовал цикл статей «Развилки России» на сайте slon.ru (о «критических моментах» недавней истории нашей страны). Эта книга также легла в основу и новой англоязычной книги Authoritarian Russia; Analyzing Post-Soviet Regime Changes (6), хотя она рассчитана на академическую аудиторию. Если бы я не написал научно-популярную книгу для русскоязычной аудитории, то, возможно, и научная книга в США не появилась бы на свет.

В статье о Вас в русскоязычном Wiki сказано, что Вы – единственный в Финляндии российский Finland Distinguished Professor (заслуженный профессор Финляндии). Что послужило основанием для присвоения Вам этого почетного звания и какие обязательства оно на Вас накладывает?

Finland Distinguished Professor (FiDiPro) – это не столько почетное звание (типа «заслуженного артиста»), а должность. То есть, работа, направленная на развитие науки в Финляндии. Академия наук Финляндии раз в два года проводит конкурс между различными научными учреждениями, приглашающими на срок на работу до пяти лет специалистов из других стран (по всем научным дисциплинам). Такая практика существует и в ряде других стран, ее аналогом в России выступает программа мегагрантов. Меня пригласил на работу в Финляндию Алексантери-институт университета Хельсинки (это финский центр российских и восточноевропейских исследований). Заявки на конкурс FiDiPro проходят серьезный двухступенчатый отбор и международную экспертизу, но нам с финскими коллегами со второй попытки удалось победить. Летом 2012 года я стал российско-финским профессором и теперь примерно поровну делю свое рабочее время между Санкт-Петербургом и Хельсинки, вместе со мной работают двое пост-доков.

Алексантери-институт был основан в 1996 году, и сейчас насчитывает свыше полусотни сотрудников, его возглавляет социолог Маркку Кивинен. Институт реализует крупный проект, посвященный междисциплинарному анализу проблем российской модернизации, я возглавляю одну из его рабочих групп, которая концентрируется на изучении политики и государственного управления в стране. Программа нашей работы насыщенная: исследования, конференции, публикации, учебные программы… Перспективные планы включают создание в Финляндии Helsinki HUB – европейского кластера академических и прикладных знаний о российской политике, экономике и обществе, которые ориентированы и на научное сообщество, и на спрос со стороны финских и европейских политиков, бизнеса, и общества. Российские исследования были и будут для Финляндии одним из наиболее важных приоритетов, и моя работа по изучению российской внутренней политики как раз вписывается в эти приоритеты.

Сотрудничество между social scientists Финляндии и Ленинграда-Петербурга насчитывает долгие годы. Еще в советские времена проходили совместные семинары ленинградских и финских социологов, в 1995-1996 годах в создании факультета политических наук и социологии ЕУСПб активное участие принимали Ристо Алапуро и Юкка Гронов из университета Хельсинки, а их коллеги Маркку Лонкила и Анна Роткирх и сегодня являются членами международного консультативного совета факультета и работают вместе с питерскими социологами. В этом смысле моя работа на два города и две страны выглядит как новый этап давнего сотрудничества. Финляндия – замечательное место для работы и для жизни, да и от Питера до Хельсинки ближе, чем от Питера до Москвы.

Замечу, пионером сотрудничества ленинградских (еще) и финских социологов является Б.М. Фирсов. Все началось с его дружеских отношений с Каарле Норденстренгом, профессором массовой коммуникации из Университета в городе Тампере, и позже – с руководителем финского Гэллапа Лейлой Лотти. Было сделано – по тем временам – очень немало и закончилось, серьезным выговором ему со стороны Обкома КПСС и изгнанием из ИСЭП АН СССР.

Что Вам удалось сделать почти за три года в качестве FiDiPro?

Выпустил в США две монографии (одна из них – в соавторстве) и более десяти статей по-русски и по-английски (6, 15-20), под моей редакцией был опубликован специальный выпуск журнала Demokratizatsiya (его издает George Washington University) (18), возглавлял оргкомитет большой (300+ участников) конференции, которую мы провели в прошлом году в Хельсинки (Каарле Норденстренг был в числе ее участников). Сейчас вместе с группой финских и российских коллег мы готовим коллективную монографию, она будет посвящена анализу вызовов и противоречий авторитарной модернизации в постсоветской России.

А содержательно, помимо анализа динамики российского политического режима, его акторов и институтов, мое внимание все больше смещается к анализу механизмов государственного управления в России и проведения реформ в разных сферах социально-экономического курса. В соавторстве с Андреем Стародубцевым мы опубликовали статью о том, почему одни реформы начала 2000-х годов в России дали позитивные эффекты (например, налоговая реформа), а другие (скажем, административная реформа) – обернулись полной неудачей (19). Другая статья посвящена неопатримониальному управлению в современной России – в отличие от других работ по теме, оно рассматривается не как продукт «наследия прошлого», а как стратегия правящих групп по максимизации своей политической и экономической власти (20). Этот механизм управления в России (как и в ряде стран Третьего мира) ставит почти что непреодолимый барьер на пути реформ, призванных обеспечить развитие страны, и зачастую некоторые преобразования даже ведут к переменам «от плохого к худшему».

Володя, в доперестроечные годы некоторыми стимулами для написания и защиты докторской диссертации было незначительное повышение оклада исследователя и возможное профессорство для преподавателей, к тому же докторам разрешалась (не автоматически) совместительство. Теперь кандидатская, принимаемая на Западе как Ph.D, уже позволяет занять позицию профессора в российских и зарубежных университетах, а возможности совместительства для каждого, особенно в Москве и ряде крупных городов, практически не ограничены. Предполагаете ли Вы защитить докторскую диссертацию?

По сути, в Вашем вопросе содержится и ответ. У меня нет стимулов к тому, чтобы защищать докторскую диссертацию – много других дел и планов, гораздо более важных.

Мы оба: я - при формулировке первых вопросов, Вы – при ответах на некоторые вопросы использовали информацию Вашего блога http://grey-dolphin.livejournal.com/. Как возникло это название, и зачем Вы ведете блог? Ведь это – время, силы...

Название идет от моей давней симпатии к дельфинам. Дома собрана большая коллекция игрушечных дельфинов: свыше двух сотен обаятельных существ, которые «приплыли» ко мне из разных городов и стран, радуют глаз и подымают настроение.

Блог (он ведется на платформе ЖЖ, но совмещен с Facebook) выполняет много функций: это и «записная книжка» с заметками о текущих событиях, и способ сформулировать в постах и «обкатать» идеи для дальнейшей работы, и механизм выражения мнения по важным для меня вопросам, и инструмент саморекламы… На страничку блога ежедневно заходит около 200 посетителей, число подписчиков и friends в Facebook еще больше. У моих научных книг и статей аудитория более скромная. Да и параллели между паттернами цитирования и количеством «лайков» и перепостов при желании нетрудно найти. Блог я веду девять лет, в среднем публикую один пост в день, так что времени и сил отнимает не так уж много. Иной раз при знакомстве приходится слышать не столько «я читал(а) Ваши статьи», сколько «я читал(а) Ваш блог». Блоги становятся все более распространенной формой коммуникации в мире в целом и в академическом мире в частности: скажем, регулярный раздел Monkey Cage в Washington Post вырос из коллективного блога американских политологов (мне там тоже довелось публиковать свои комментарии).

Да, блоги могут восприниматься как текущая мода, но подчас то, что кажется новым веянием, не более чем хорошо забытое старое. Достоевский был вполне себе top-blogger: «Дневник писателя» – это набор регулярных постов, пользовавшихся успехом у читателей, которые присылали автору свои комменты, а тот давал на них ответы в своих новых постах. Достоевский как автор блога, говоря сегодняшним языком, – «ватник», думаю, он выступал бы с позиций «крымнаш» etc.

Володя, итожить сделанное – рано, заглядывать в будущее – знаю, что почти бесполезно. Но помечтать о ближайших годах – необходимо. Что бы Вам хотелось сделать в ближайшие несколько лет, есть ли к чему стремиться?

Ближайшие планы связаны с анализом механизмов государственного управления и реформ политического курса в России и других постсоветских странах. Почему эти страны управляются хуже, чем можно было ожидать, исходя из уровня их социально-экономического развития, и почему реформы в различных сферах часто ведут к непреднамеренным, а то и нежелательным для их инициаторов последствиям? В то время как многие авторы обращают внимание на «наследие прошлого» (советского, а то и досоветского периодов истории), я хочу проанализировать влияние на эти процессы со стороны групп интересов, в том числе и в самом государственном аппарате.

А что до перспективных планов, то они отчасти зависят и от того, как будут развиваться политические процессы в России и постсоветской Евразии. То, что свою последнюю книгу (6) я назвал Authoritarian Russia, вовсе не означает, что Россия «обречена» на авторитаризм. Это название – реплика заголовка сборника статей Authoritarian Brazil, опубликованного под редакцией Альфреда Степана в 1973 году. Тогда на его страницах ведущие латиноамериканисты (Кардозу, Линц, Шмиттер) обсуждали перспективы авторитарного режима в Бразилии. Годом позже в этой стране начались длившиеся более десяти лет процесс либерализации и демократизации, а в 1989 году частично обновленный коллектив авторов выпустил сборник под названием Democratizing Brazil. Я очень надеюсь, что настанет день, когда и я опубликую книгу Democratizing Russia. Кстати, моя новая книга заканчивается словами: «Россия непременно станет свободной страной. Вопрос состоит в том, когда именно и как именно это произойдет, и какую цену придется заплатить за путь России к свободе»…

ПРИЛОЖЕНИЕ

20 наиболее значимых научных публикаций В.Я. Гельмана

 Книги

1.      Elections in Russia, 1993-1996: Analyses, Documents, and Data (Berlin: edition Sigma, 1999); co-editor G.Golosov.

2.      Making and Breaking Democratic Transitions: The Comparative Politics of Russia’s Regions (Rowman and Littlefield, 2003); co-authors S.Ryzhenkov, M.Brie.

3.      The 1999-2000 National Elections in Russia: Analyses, Documents, and Data (Berlin: edition Sigma, 2005); co-editors G.Golosov, E.Meleshkina.

4.      The Politics of Sub-National Authoritarianism in Russia (Ashgate, 2010); co-editor C.Ross.

5.      Из огня да в полымя: российская политика после СССР (БХВ-Петербург, 2013).

6.      Authoritarian Russia: Analyzing Post-Soviet Regime Changes (University of Pittsburgh Press, 2015).

Статьи

7.      Regime Transition, Uncertainty, and Prospects for Democratization: The Politics of Russia’s Regions in a Comparative Perspective, Europe-Asia Studies, 1999, vol.51, N6

8.      The Unrule of Law in the Making: The Politics of Informal Institution-Building in Russia, Europe-Asia Studies, 2004, vol.56, N7.

9.      Political Opposition in Russia: A Dying Species? Post-Soviet Affairs, 2005, vol.21, N3.

10.  Out of the Frying Pan into the Fire? Post-Soviet Regime Changes in Comparative Perspective. International Political Science Review, 2008, vol.29, N2.

11.  Authoritarian versus Democratic Diffusions: Explaining Institutional Choices in Russia’s Local Government, Post-Soviet Affairs, 2008, vol.24, N1 (co-author T.Lankina).

12.  Party Politics in Russia: From Competition to Hierarchy, Europe-Asia Studies, 2008, vol.60, N6, P.913-930.

13.  Regime Changes Despite Legitimacy Crises: Exit, Voice, and Loyalty in Post-Communist Russia, Journal of Eurasian Studies, 2010, vol.1, N1.

14.  Local Regimes, Sub-National Governance, and the ‘Power Vertical’ in Contemporary Russia, Europe-Asia Studies, 2011, vol.63, N3 (co-author S.Ryzhenkov).

15.  Subversive Institutions, Informal Governance, and Contemporary Russian Politics, Communist and Post-Communist Studies, 2012, vol.45, N3-4.

16.  Cracks in the Wall: Challenges to Electoral Authoritarianism in Russia, Problems of Post-Communism, 2013, vol.60, N2.

17.  «Загогулины» российской модернизации: смена поколений и траектории реформ, Неприкосновенный запас, 2013, N4 (в соавторстве с Д.Травиным).

18.  The Rise and Decline of Electoral Authoritarianism in Russia, Demokratizatsiya: The Journal of Post-Soviet Democratization, 2014, vol.22, N4.

19.  Возможности и ограничения авторитарной модернизации: российские реформы 2000-х годов, Полития, 2014, N4 (в соавторстве с А.Стародубцевым).

20. Модернизация, институты и «порочный круг» постсоветского неопатримониализма, СПб: Европейский университет в Санкт-Петербурге, 2015 (Центр исследований модернизации, препринт М-41/15).