Из интернет-журнала «Гефтер»:

ИЗВЛЕЧЕНИЯ ИЗ СТАТЬИ Н. КОПОСОВА «НАЗАД К ЯЛТИНСКОЙ СИСТЕМЕ? СТИВЕН КОЭН И УКРАИНСКИЙ КРИЗИС»

<…> Автор статьи отмечает «…решающий вклад Путина в ее (России. – А. А.) недавнее отступление от демократии. Несмотря на все несовершенства Ельцина, у России был момент относительной свободы (особенно свободы слова) в 1990-х, сохранявшейся до формирования путинского режима. Равным образом и конфликты между ельцинской Россией и ее восточноевропейскими партнерами по вопросу толкования истории были редки. Войны памяти, столь характерные для 2000-х, начались тогда, когда правительство Путина освоило неоимперскую риторику.

Война памяти между Россией и Украиной достигла своего пика в период между 2005-м и 2010 годом во время президентства Виктора Ющенко (чья политика в сфере исторической памяти также была достаточно манипулятивной). Эта война шла, прежде всего, вокруг вопроса о голодоморе (организованном голоде 1932–33 годов, явившемся ключевым моментом сталинской коллективизации сельского хозяйства). Одно из самых трагичных событий советской истории, голодомор унес жизни не менее трех миллионов украинцев. В ответ на обвинения в голодоморе российские медиа неустанно культивировали образ Украины — особенно Западной Украины — как страны бандеровцев (последователей Степана Бандеры, лидера Организации украинских националистов) или «нацистов». Сегодня Россия заявляет, что она должна защитить от бандеровцев тех русских, которые живут на Украине (преимущественно Восточной).

Позвольте мне прояснить свою позицию по этому болезненному вопросу: нет никаких сомнений в том, что у нацистов были коллаборационисты в Восточной Европе (в том числе на Украине и в России) и некоторые из них принимали участие в холокосте. Сегодня некоторые восточноевропейские политики используют политику памяти в националистических целях, что типологически сходно с российским культом войны (и отлично от западной модели памяти, сконцентрированной на холокосте и культурном наследии). Националисты, в том числе ультраправые активисты, сыграли свою роль в украинской революции. Но они были в явном меньшинстве (хотя и были весьма заметны). Большинство украинцев просто хотели демократии и интеграции в Евросоюз, что никак не связано с фашизмом. Мы должны быть осторожны и не уподобляться тем русским националистам, которые любого украинца, стремящегося к национальному самоопределению, называют националистом (если не фашистом). Движения за национальное освобождение необязательно должны быть националистическими движениями, даже если обычно они активно поддерживаются националистами.

Можем ли мы свести украинскую революцию лишь к ее националистической составляющей? Скорее, имеет смысл рассматривать недавние события на Украине в контексте новой волны демократических движений, от «цветных революций» 2004 года до Арабской весны и событий на Болотной площади в России (протестов против фальсифицированных выборов 2011 года, которые привели к столкновениям с полицией на Болотной площади в Москве в мае 2012 года). Некоторые из этих движений имели религиозные и/или националистические элементы. Это является отличительной и прискорбной чертой нашего времени, для которого характерен упадок универсальных ценностей. Консервативные, популистские и демократические политические движения в равной мере разделяют эту черту. Угроза со стороны ультраправых на Украине сильно преувеличена российской пропагандой, но ее ни в коем случае нельзя игнорировать.

Является ли ультраправая угроза на Украине реальной проблемой для российского правительства? Я так не думаю, потому что российское правительство поддерживает националистов (включая ультранационалистов) как в России, так и за рубежом, а они, в свою очередь, часто поддерживают российское правительство. Партия власти «Единая Россия» представляет Путина в качестве модели «консервативного» лидера, которым восхищаются во всем мире [19]. В свою очередь, такие крайне правые лидеры, как, например, Марин Ле Пен во Франции, Хайнц-Кристиан Штрахе в Австрии или Герт Вилдерс в Нидерландах, выражают симпатии Путину и свою поддержку российской агрессии против Украины. Для Марин Ле Пен Путин является защитником «ценностей европейской цивилизации» [20]. «Кремлевские чиновники понимают, что традиционные либеральные и консервативные партии в Европе постепенно теряют свои позиции и что сейчас наступило время, чтобы начать с осторожностью объединяться с новыми силами — крайне правыми националистами», — пишет Елена Серветас [21]. Сталин поступал так же в 1930-х, когда стремился к союзу с Гитлером.

Чем настойчивее российские СМИ изображают новую украинскую власть как фашистскую хунту, тем яснее становится, что настоящей мишенью для российских стрел, выпущенных по Майдану, является Болотная. Мало кто в мире поверит этой антиукраинской пропаганде. Но ее целевая аудитория — в основном российская. Каждый, кто выступает против путинского режима и его союзников, должен смотреться немного нацистом в глазах его лояльных подданных.

Демократический протест 2011–12 годов против путинского режима произвел сильное впечатление на российское руководство. Новый период в истории режима начался весной 2012 года. Второе издание путинизма — это, прежде всего, политика радикального культурного консерватизма, от дела Pussy Riot до закона о гей-пропаганде. Эта политика пришла на смену прошлому маневрированию между агрессивными националистами и сторонниками либеральной модернизации. С целью маргинализировать «креативный класс» (основную силу протестного движения) режим попытался усилить разрыв между двумя Россиями, либеральной и традиционалистской. Перед угрозой экономической депрессии правительству Путина практически нечего предложить стране в сфере социальной и экономической политики. Радикальный культурный консерватизм является его последним ресурсом.

Программа радикального культурного консерватизма включает в себя стремление к стабильности и отвращение к переменам, особенно революциям; акцент на традиционных ценностях и союз с православной церковью; возрождение советского антиинтеллектуализма и крестовый поход против «девиантного поведения» (включая так называемое «нетрадиционное» сексуальное поведение). Эта политика дополняется карательными мерами и новым законодательством, значительно усилившим полицейский контроль над российским обществом. В частности, в мае 2014 года Путин подписал «мемориальный закон», вводящий уголовную ответственность за «распространение заведомо ложной информации о действиях СССР во время Второй мировой войны» [22]. Ненависть к Западу, который предстает аморальным и антирусским по своей сути, является общей чертой всех этих тенденций. Никогда еще обличения «сторонников нацизма» не были столь громкими в России, как сегодня.

В некотором, и весьма глубоком, смысле аннексия Крыма также является выражением культурного консерватизма с его совершенно средневековым стремлением к приобретению земель и страстью к осязаемым символам власти. Культурный консерватизм, авторитаризм и агрессивная внешняя политика часто идут рука об руку.

Политика Путина в сфере исторической памяти является отнюдь не невинным выражением «нормальных» чувств его соотечественников по отношению к прошлому и даже не прагматическим использованием этих чувств. Это глубоко усвоенное мировоззрение оказало влияние на его видение национальной безопасности и внешней политики. Украинский кризис недвусмысленно свидетельствует об этом.

В апреле 2005 года Путин назвал «распад Советского Союза» «главной геополитической катастрофой века» [23]. Три года спустя, в апреле 2008-го, он сердито протестовал против возможного союза НАТО с Украиной: «Украина — это даже не государство. Что такое Украина? Часть ее территорий — это Восточная Европа, а часть, и значительная, подарена нами» [24]. В настоящее время «подарок» пытаются забрать обратно. Память о Российской империи, рассматриваемой в качестве единственной исторической реальности на постсоветском пространстве, питает агрессивную внешнюю политику. <…>

В течение десятилетий главной чертой украинского общества было то, что большинство украинцев признавали сохранявшиеся между ними различия, но хотели жить вместе. Это было структурным фундаментом украинской демократии (что делало Украину столь отличной от «моноцентричной» России, но схожей с такими странами, как, например, Канада и Великобритания). Можно попытаться навязать видение «глубоко разделенной страны» и даже помочь «двум Украинам» начать воевать друг против друга. Такой сценарий Путин, конечно, приветствовал бы. Но даже если Россия сохранит Крым и займет Донецк, она окончательно потеряет остальную Украину, как и всю Восточную Европу, которая теперь неизбежно примеряет украинскую ситуацию на себя. <…>

Я считаю, что в национальных интересах России — стать демократической страной. Для достижения этой цели Россия обладает потенциалом, прежде всего, культурным и интеллектуальным. Она должна сотрудничать с другими демократиями, включая восточноевропейских соседей. Завоевать их дружбу будет сложной задачей, но культурные и личные взаимосвязи могут сделать ее решаемой. Для этого Россия должна признать право стран Восточной Европы не доверять ей. И, конечно, следует всячески избегать ставить их в положение, когда им придется выбирать между Россией и Западом. Какими бы ни были исторические прегрешения других стран, Россия несет львиную долю ответственности за те проблемы, которые существуют между ней и ее соседями, хотя бы потому, что они управлялись из Москвы, а не Россия управлялась из Киева, Таллина или Варшавы. Россия обязана взять на себя инициативу по мирному урегулированию этих вопросов. Я думаю, что это бы было единственным демократическим способом определения национальных интересов России «на ее границах». Политика президента Ельцина, по крайней мере, на протяжении части его правления исходила из такого понимания. <…>

Если Россия не вернет Крым Украине (что маловероятно), любые договоренности будут носить временный характер. Пока что рейтинг Путина растет. Но эффект от аннексии Крыма не будет длиться вечно. Попытается ли Путин вновь увеличить свою популярность за счет «маленькой победоносной войны»? Россия вряд ли прекратит дестабилизировать ситуацию на «своих границах». Украинский кризис, возможно, знаменует возникновение гораздо менее стабильного и предсказуемого мира, чем тот, в котором мы привыкли жить за последние десятилетия.

Российская агрессия против Украины решительно расходится с привычным ожиданием, что ведущие мировые державы будут следовать ответственному и предсказуемому политическому курсу, что даст возможность избежать серьезных военных конфликтов. Вот почему нынешний кризис, вне зависимости от того, каким будет его исход, уже привел к возникновению новой эпохи в международных отношениях. Сегодня мы не можем предсказать, где именно проходит «красная линия» для России и других авторитарных режимов, которые могут поддаться соблазну последовать ее примеру. Территориальная целостность, отказ от угрозы применения силы и другие принципы Хельсинкских соглашений 1975 года больше не являются неприкосновенными. Это дестабилизирует всю систему международных отношений и ставит под сомнение многие практики, на которые мы полагались на протяжении десятилетий, включая принцип Never again! («Никогда больше!»), который сложился под влиянием трагического опыта Второй мировой войны и привел к политике разрядки, революции в области прав человека 1970-х годов и падению коммунизма. Сегодня, возможно, в первый раз со времен Карибского кризиса и во всяком случае со времен советского вторжения в Афганистан в 1979 году возникла реальная угроза мировой войны. <…>».