Больше 20 лет назад петербургский философ Григорий Тульчинский написал книгу под названием «самозванство. Феноменология зла и метафизика свободы». В 1996 г. она была напечатана в издательстве Русского христианского  гуманитарного института. Тогда тема, именно как философская, была новой и название – экзотичным.

За истекшее с тех пор время понятие «самозванство» (самозванчество) обрело «прописку» в философской литературе. Здесь не будем на этом подробно останавливаться, отметим лишь, что сам автор книги, по прошествии 10 с лишним лет, вернулся к этой теме в серии статей, где обсуждает ее уже и в культурологическом и конкретно-историческом плане.

Для нас особый интерес представляет, однако, именно философская постановка вопроса, которую мы считаем не только оригинальной и эвристичной, но и доступной не профессиональному читателю. Поэтому нами отобраны три раздела данной книги для публикации на популярном портале, каковы является Когита.ру.

В качестве вводной, процитируем из предисловия к книге Г.Л. Тульчинского «Самозванство…»:

«В книге речь идет о самозванстве не в историческом смысле (например — «самозванцы в смутное время российской истории»), а в смысле внеисторическом — о вечном феномене человеческого сознания и судьбы, об оборотной стороне свободы, творчества и разума. О готовности использовать других во имя самочинно провозглашаемых целей. Присвоение права решать за других, безличность «под именем», самоназванство, насилие «во имя», нетерпимость, невменяемость, безответственность — далеко не полный перечень смысловых коннотаций самозванчества.

Оно заложено в самом факте человеческого существования и потому вполне естественно. Самозванство — не эгоизм и не эготизм, в которых иногда ошибочно видят корень зла века. Эгоизм может быть основан и на сознании собственных интересов, их главенстве, но не обязательно связан с их навязыванием другим, вплоть до насилия над ними. Предприимчивость, кооперативное сотрудничество — от эгоизма, и дай Бог его побольше. Самозванство же может быть (и чаще всего) самозабвенным представительством «от имени» идеи, общности и т. д. Оно невменяемо, есть утрата себя, часто — бегство от себя вменяемого и ответственного в коллективизм, альтруизм и справедливость, оборачивающееся кошмаром для других. Выступая от коллектива, самозванец растаптывает любой коллектив в обыденной жиз­ни, в политике, в менеджменте, в истории.

Самозванство — примат воли, космической уверенности в правоте, в праве решать за других — как им жить, в праве на переделку общественного строя исключительно по собственному разумению, на «все или ничего», на агрессию, на решение судьбы чужого правительства, на переселение целых народов, на конституционное закрепление собственного превосходства — как нации, как класса, как партии, как личности.

Самозванство не совпадает с мессианством. В мессианстве
все-таки преобладает при-званность, посланничество. А здесь именно — само-званство.

Оно антиэкологично, оно насилует природу, уничтожает среду собственного обитания ради самоутверждения и сиюминутной выгоды — плана ли, прибыли ли — какая разница. Это даже не хищничество — хищник так себя не ведет, как самозванец — насильник, временщик, оккупант, но не хозяин и творец.

Самозванство неизбывно, как собственная тень, на борьбу с которой обречен человек, как тень души, тень сердца, отбрасываемая на реальность, которая уничтожит эту реальность, превращая в фантомы и призраки. Если человеческое бытие есть бытие-с-другими, бытие-под-взглядом, то самозванство есть бытие-не-под-взгля­дом, а при-зрачное. Самозванство, как и любое зло, — неустранимо полностью, оно — энтропия бытия. Надеяться на полное изживание самозванства — дело пустое и бессмысленное. Но борьба с ним, то есть — с самим собой, — единственно достойное человека занятие в работе души. Без утверждения бытия в сердце возь­мет свое ничто, и в мире призраков не останется места человеку»

Оговорим, что полный текст книги доступен на сайте «Российская культурология»: http://culturalnet.ru/main/person/1492

А. Алексеев. 11.09.2015.

Из книги:

Тульчинский Г.Л. Самозванство. Феноменология зла и метафизика свободы. — СПб.: Изд-во РХГИ, 1996.

 Из главы 2: Психология самозванства

САМОУТВЕРЖДЕНИЕ: ОТ ПРИЗНАНИЯ К ПРИЗВАНИЮ

Формула счастья и социальные эмоции; Бесстыдная гордыня и горделивый стыд самозванца; Значимость признания и признание значимых; Успех-преодоление и каскадерство; Самопреодоление и самосовершенствование: парадоксы сознания мастера; Призвание и самозванство: границы добра и зла.

Мораль? — Выдумка слабых,
жалобный стон неудачников.

Эрих Мария Ремарк

Никакой человек не достоин похвалы.
Всякий человек достоин жалости.

В. Розанов  

Формула счастья и социальные эмоции

Поскольку главная человеческая потребность — быть сопричастным общности и одновременно — быть в ней замеченным, постольку человек всегда и везде, осознанно, но чаще — бессознательно, зависим от оценок его социумом, общностью. Этими оценками питается эмоциональная жизнь человека. О любви уже говорилось, но в нее примешивается витальность — сексуальный побуд. Теперь черед определиться в природе таких сугубо социальных эмоций, как гордость и стыд.

Самооценку личности, степень ее уважения к себе самой традиционно рассматривают как величину, прямо пропорциональную социальному признаку (одобрению, успеху) и обратно пропорциональную уровню притязаний личности. У. Джемс выразил это соотношение в виде формулы (1):

.

                                                                                          успех

Самооценка = ---------------

                          притязание

Нравственное значение этой формулы по-своему перетолковал Л.Н. Толстой, согласно которому ощущение человеком счастья прямо пропорционально тому, что о нем говорят другие и обратно пропорционально тому, что человек думает о себе сам. С этих позиций все достаточно просто: человеку для счастья и самоуважения надо либо добиваться ощутимого успеха, либо снижать уровень собственных притязаний. Иначе говоря, — максимизируй успех, минимизируй притязания и будь счастлив !

На первый взгляд, «формула счастья» полностью подтверждается традиционной этикой и современной социальной психологией — человеком движут прежде всего стремление к успеху и избегание неудач. Эти стремления коренятся в человеческом бытии-перед-другими, бытии-под-взглядом и определяют социальные эмоции — как предвосхищаемые, предполагаемые самооценкой социальные оценки. В первом случае предполагается переживание гордости, во втором — стыда.

Социальное одобрение и признание — мощный механизм формирования личности и самосознания. Об этом ярко писал Б. Пас­каль: «Как ловко сработан этот каблук! Какой искусный мас­тер! Какой храбрый солдат!» Вот источник наших склонностей, вот под влиянием чего мы выбираем себе занятие. «Он пьет и не пьянеет! — Он совсем не пьет!». Вот как люди становятся пьяницами, трезвенниками, солдатами, трусами и т. д.» (2). Выше уже говорилось о свойственной человеку неустранимой потребности в справедливом суде. В конечном счете быть понятым и означает не что иное, как подлежать справедливому суду, который пусть даже не оправдает, но полностью и справедливо оценит и рассудит. Даже в простом диалоге явно или неявно, но предполагается наличие и суд некоего «третьего», к которому фактически и апеллируют собеседники. Этим третьим может быть Бог, совесть, потомки, суд истории, научная рациональность... но он всегда есть, и от него зависят эмоции гордости и стыда.

Разумеется, в реальной жизни мотивация стремлением к успеху, избеганием неудачи, переживания гордости и стыда не существуют раздельно в чистом виде, изолированно друг от друга. Они выступают скорее как бы двумя полюсами, в напряжении между которыми реализуются мотивация, поведение и его осмысление. Однако различные люди, в различных ситуациях тяготеют к одному из них, что и определяет расстановку эмоциональных акцентов, доминирование той или иной социальной эмоции, доминирование определенной мотивации. Это обстоятельство используется современной психологией в рамках схемы «стремление к успеху — избегание неудачи», получившей интересные обобщения, объясняющие поведение модели. Теория когнитивного баланса Ф. Хайдера, когнитивного диссонанса Л. Фестингера, модели выбора риска Д. Ат­кин­сона, Д. Берча, Х. Хекхаузена именно на этой основе разрабатывают формулы мотивации, трактуемой как алгебраическая сумма составляющих мотивацию стремления к успеху и избегания неудачи. Предлагаются даже модели «чистой надежды» — как разности между ожиданием успеха и боязнью неудачи, разрабатываются графические модели мотивации и поведения (3). Строятся и любопытные типологии личности в зависимости от различной степени мотивации гордостью или стыдом. Даются культурологические обобщения данной схемы: западной культуры как ориентирующей личность преимущественно на успех и восточной (прежде всего — индийской, китайской и японской) как ориентирующей преимущество на избегание неудач. В итоге получается гордый западный человек и стыдливый восточный.

Собственно эта же схема лежит в основе классической модели стимулирования, используемой в теории и практике менеджмента; где используются два вида стимулирующего воздействия — поощряющее и наказующее. Оба они реализуются на основе оценок руководством и коллегами деятельности работника, признание ее либо успешной, либо неудачной. Фактически та же схема лежит в основе психологии и философии бихевиоризма, видящей основы влияния на сознание и поведение человека в подкрепляющем (ободряющем успехи) или наказующем неудачи воздействии.

Традиционная схема мотивации проста, ясна, несомненно обладает мощным эвристическим и объясняющим потенциалом как в теоретическом, так и в прикладном практическом плане. Разумеется, она существенно огрубляет реальное положение дел — в этом еще будет возможность убедиться — но даже будучи принятой в качестве «первого приближения», она дает ряд интересных наблюдений в плане проблемы самозванства.

Бесстыдная гордыня и горделивый стыд самозванца

Традиционная модель предполагает, и экспериментальные данные это подтверждают, что личность, ориентирующаяся на успех (а таковых этносов западной культуры около 70 %) стремятся выбирать себе проблемы посильнее. Тогда их решение человек может приписать себе в максимальной степени — как успех собственных усилий, способностей и компетенции. Неудача же будет объясняться такой личностью как следствие повышенной трудности проблемы, неблагоприятными внешними обстоятельствами, противодействием, а то и кознями других. Для такого человека его успехи всегда справедливы — по отношению к нему — ведь они являются целиком его заслугой!

Формируется как бы «вера в справедливость бытия» — весьма специфическая энергия заблуждения. Она как бы отгораживает человека от других, от сопереживания и сострадания. Ведь если другой человек попал в беду — он сам заслужил свои несчастья — мир справедлив! Со мною ведь этого не случилось — я ведь этого не заслужил! Механизм этой веры, этой гордости собственному благополучию особенно проявился в годы сталинских массовых репрессий. Мало кто из впервые попавших в застенки сталинщины сомневался в случайности своего попадания туда и в справедливости несчастья, постигшего других — даже его ближних.

Нравственная неприглядность этой энергии заблуждения была выявлена и психологическими экспериментами. Они состояли в том, что двум испытуемым предлагали тянуть жребий, предупреждая, что вытянувший неудачный жребий будет подвергнут испытанию сильными разрядами электрического тока. После этого «счаст­ливчика» просили дать письменную характеристику «не­удач­ника», которого он до сих пор совершенно не знал. Большинство «счаст­ли­вых» участников эксперимента (и именно мотивируемых преимущественно ориентацией на успех) искали и находили выражения для описания отрицательных черт «неудачливых» напарников. Отрицательные характеристики давались даже в том случае, если «счастливчику» говорилось, что его напарник сам первым вытащил «неудачный» жребий.

Как часто в жизни вынужденные доставить неприятность ближ­нему, причинять ему боль — даже помимо собственной воли, предварительно ищут повод обидеться на него, домыслить его вину и тем оправдать свои слова и действия! Спортсмен старательно лелеет «образ врага» — противника, с которым он сразится — надо ведь разозлиться на него, обидеться. Мать старательно объясняет ребенку, какой он плохой, перед тем как наказать его за проступок.

Можно усугубить драматизм оценок, обратившись к трагическому опыту Великой Отечественной войны. А. Адамовичем в его «Хатынской повести», «Карателях», публицистике был описан своеобразный «синдром карателя». Он выражался в том, что эсэсовцы и полицаи во время проведения карательных операций были искренне обижены на свои жертвы. По свидетельствам очевидцев, на лицах карателей застыла досада и обида — почему эти люди сопротивляются, плачут, умоляют — ведь разве не понятно, что им надо идти на казнь, ведь они это сами же заслужили!

Очень прав был П.Я. Чаадаев, писавший, что «невозможно быть вместе благоразумным и счастливым», поскольку для счастья необходимо прежде всего быть довольным собою и всеми, «а кому это кроме безумца возможно» (4). Получив богатство, почести, славу и предаваясь довольству собой и окружающим, человек начинает считать себя умнее, совершеннее прочих людей, с удовольствием смотрит на все происходящее — он живет в лучшем из миров, а без этого какое счастье?! Такое состояние души П. Я. Чаадаев рассматривал как «безумие самодовольства и равнодушие, вдвое безумнее ко всему окружающему» (5). «Насыщение гордости», довольство внешним успехом, погоня за славой и удачей заводит в нравственный тупик — обстоятельство, многократно описанное и осмысленное великой русской литературой XIX столетия: в творчестве М. Ю. Ломоносова, Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого и других.

Гордыня веры в «справедливость бытия», доминирование ориентации на внешнее признание приводит к тому, что достижение успеха становится самоцелью, оправдывающей любой путь к нему. Для такой личности нравственно только то, что привело или может привести ее к успеху. И не важно, чем будет объясняться и оправдываться этот успех, в каких терминах он будет выражаться — прибыль, план, пролетарская революция... По отношению к окружающим это все равно будет нравственностью самозванца.

Особенно нравственно и даже политически опасна такая ориентация в сочетании с невежеством и бескультурьем, необразованностью и бездарностью, грубо видящей мир в черно-белых цветах «своих — не своих». Все благо — «мы» и наоборот, все, что мое — благо, а все, что не мое — зло, а все «не мы» — враги, нелюди, выпадающие из поля нравственности и нравственного отношения к ним, не достойные. «Охоты на ведьм» во все века и во всех разновидностях, поиски «врагов народа» и расправы с ними, призывы к борьбе с кознями «инородцев», «масонов», «подозрительных» — все это темы одной и той же великой и трагической оперы невежественной гордыни самозванства.

Ну а стыд? Стыд — не просто нравственная категория. Или рассуждение типа соловьевских: «Я стыжусь, следовательно, существую», или «Спокойная совесть — изобретение дьявола». Стыд или, как пишет А. Володин, «стыды» — прежде всего — живые переживания: «не выдуманные, настоящие... А как с этим жить по утрам?» (6) . И ведь самое главное — стыдно быть несчастливым.

«На фронте была далеко идущая мечта: если бы мне разрешили — потом, потом, когда кончится война, пускай не жить, к чему такая крайность, но просто оказаться там, просто увидеть, что будет потом, когда совсем, совсем!..

И мне разрешили. Не просто посмотреть, но купаться, кататься, обижаться и не обижаться, опускаться и не опускаться, напиваться и не напиваться и еще тысячу всего только на эту рифму и еще сто тысяч на другие. Стыдно быть несчастливым.

А женщины, самые, казалось бы, несовершенные, иногда говорят такие слова... И так смешно шутят, и так проницательно думают о нас, чтобы нам было лучше, чтобы нам было сладко с последней из всех, как с первой из всех. И то и дело это им удается... А если не удастся, они страдают молча. А если говорят — иногда говорят такие слова... Стыдно быть несчастливым.

А есть коровы. Только и знают, что жуют свою жвачку. Ничего не делают своими руками. Не смогли бы даже, если бы захотели. Пустяковый подарок теленку и то не в силах, не говоря уже о работе ума! Что-нибудь сосчитать, на пользу таким же коровам, как они, и заволноваться этим и вскричать: “Черт побери!” Ничего этого для них не существует. Стыдно быть несчастливым!

Да что там, есть улитки, им за всю свою жизнь суждено увидеть метр земли максимум...

И каждый раз, когда я несчастлив, а я то и дело несчастлив, я твержу себе это: стыдно, стыдно...» (7).

Что это — боязнь неудачи? Гимн скромности? Похоже, что нечто иное. В этом плане показательны парадоксы стыда, выявленные при исследованиях мотивации избегания неудач. На первый взгляд, такая мотивация должна действовать деморализующе, лишая человека веры в собственные силы, побуждая его уклоняться от инициативного выбора, ответственных решений — «как бы чего не вышло». И такой вывод вроде бы подкрепляется экспериментальными исследованиями, показывающими, что любая неудача снижает вероятность достижения успеха в дальнейшем сильнее, чем ее повышает успех. Между успехом и неудачей в мотивации нет симметрии! Простая алгебра поступка не проходит! Стыд все- таки чем-то сильнее гордости?!

Те же исследования показывают, что личности стыдящиеся, ориентирующиеся в большей степени на избегание неудач, ведут себя парадоксально: они непостоянны и ненастойчивы в решении легких задач и проблем, но зато проявляют удивительную настойчивость в решении трудных и даже сверх трудных проблем — жизненных, профессиональных, учебных! Не скрывается ли за избеганием неудач завышенные притязания и амбиции, не является ли оборотной стороной стыда все та же гордыня? То, что «стыдли­вые» в большей мере берут на себя — это точно. В отличие от мотивированных успехом «гордецов», удачные результаты своей деятельности они склонны объяснять легкостью проблемы, случайно благоприятным стечением обстоятельств, но меньше всего — собственными заслугами: «так уж вышло», и лицо виноватое. И наоборот, неудачи они склонны приписывать собственной неопытности, неловкости, отсутствию способностей, таланта и т. д.

Парадоксально (лишь для поверхностного ума, правда), но беря на себя причины неудач, они легче переносят различные «удары судьбы», несчастья и беды, чем «гордецы», ориентирующиеся на достижение успеха. Для последних удары судьбы необъяснимы и иррациональны, связаны с крахом веры в разумность и справедливость мира по отношению к ним.

Такие люди винят в своих несчастьях других, обстоятельства, считая, что несчастья можно было избежать. Они не берут на себя ответственность за случившееся. Это делает такую личность чрезвычайно и во всем зависимой от внешних обстоятельств и других людей. Такой человек — не хозяин своей жизни и судьбы. Стыдливые же оказываются более жизнестойкими, поскольку считают происшедшее неизбежным и ответственность за него предпочитают брать на себя в максимальной степени. Винят самих себя и в себе же ищут возможности и ресурсы преодоления жизненной или творческой проблемы. Тем самым они оказываются, несмотря на вроде бы большую «субъективность», ориентацию «на себя», по-своему более объективными, по крайней мере — избавленными от субъективизма по отношению к другим людям, от подозрительности по отношению к ним.

Стыд и избегание неудач оказываются не просто противоположными по знаку гордости и стремлению к успеху. Более того, иной стыд и иная скромность, действительно, сродни гордыне, оказывающейся их подоплекой и изнанкой. Вот еще одно свидетельство того же человека, глубоко заглянувшего в свою душу: «А скромность? Пресловутая эта скромность. Не зря говорят, уничижение паче гордости. Я, мол, вот какой скромный. А вы, мол, вот какие гордые. Не говоря уже о том, сколько ненужных обид и неудобств она доставляет самому “скромному”. Сколько очередей он выстоял понапрасну, не спросив, необходимо ли выстоять. А иные очереди по скромности выстоял дважды! А скольким людям, неприятным и чуждым, он подчинялся просто из боязни задеть их самолюбие, оказаться в их глазах гордым. Сколько раз, сопровождая их Бог знает куда и зачем, занимая их неинтересными занятиями, играл в их тоскливые игры, проводил с ними пустынное время, поил их, веселил, развлекал их, а то и хуже, отдавал им то, что самому было важнее всего. Как торопился отдавать! Чтобы не подумали, что жалею! Завидя вдали, переходил на другую сторону улицы
и обращался в бегство у них на глазах, и они не понимали, в чем дело» (8).

Такой горделивый стыд может стать феноменом общественного сознания, завладеть целыми социальными слоями, а то и этносами, как это имело место с российской интеллигенцией конца прошлого—начала нынешнего века. Самоунижение, служение — за которым медленно, но верно прорастало навязчивое самозванство знания, как других сделать счастливее помимо их воли. Вина перед народом, хождение в народ, просветительство в рабочих кружках, захват власти, коллективизация — от благоговения перед крестьянской общиной до насаждения колхозов — звенья одной цепи. Цепи, приведшей к нынешнему распираемому гордыней самоуничтожению общества. Будет еще место в специальном разделе поговорить об этом подробно, а пока стоит отметить, что амбивалентность горделивого стыда сродни бесстыдной гордыне и является верным симптомом самозванства. Эту же симптоматику описал в своем «Апокрифическом Евангелии» великий парадоксалист Хорхе Луис Борхес:

«28. Делать доброе врагу могут праведники, что не очень трудно; любить его — удел ангелов, не людей.

 29. Делать доброе врагу есть лучший способ тщить в себе гордыню».

Отслоить, отделить стыд от гордыни — высший пилотаж нравственности: граница между ними — граница добра и зла. Но сделать это на основе традиционной дихотомии, «алгебры» гордости и стыда, успеха и неудачи невозможно. Не следует поэтому преувеличивать мировоззренческие и концептуальные возможности «фор­мулы счастья». В лучшем случае она выводит на парадоксы, сталкиваясь с любой нетривиальной нравственной проблемой вроде проблемы самозванства. Успех и неудача, гордость и стыд — категории, а главное — феномены, сложные, чреватые в своем содержании самозванством и требующие поэтому уточнения их содержания, соотнесения с уровнями социальной и нравственной зрелости личности.

Значимость признания и признание значимых

Успех успеху рознь. Наиболее очевиден просто успех-при­знание. Его типичным примером является популярность. Известность киноартиста, звезды эстрады, спортсмена, футбольной команды, об успехах которых на все лады вещают средства массовой информации, интервью с ними на радио и телевидении, фотографии, подробности жизненного пути и личной жизни, толпы почитателей, ожидающих автографа или  просто взгляда, — крайнее выражение такого рода успеха. Не каждый человек способен его выдержать, не всякая личность проходит через него без нравственных деформаций. Не случайно народная мудрость выстраивает по нарастающей испытания огнем, водой и медными трубами. Медные трубы славы, успеха-популярности не каждому под силу.

Для незрелой, неотрефлектировавшей свое сознание личности такой успех становится прямым выражением самооценки, а последняя — простым отражением временной и переменчивой славы. Значит я действительно так велик! Ведь я это заслужил! Ведь мир справедлив! И вот уже очередная звезда кино или эстрады менторским поучающим тоном вещает в лучшем случае банальности, а футболист ставит условием своего выхода на очередной матч смену тренера, отчисление других игроков и т. п. И все это не случайные проявления эгоизма, себялюбия и рвачества — это было бы слишком просто: «частные свойства характера, мол». Дело сложнее и опаснее. Если успех — широкое общественное признание отпущенного тебе природой, ситуацией и т. д., то вывод для неокрепшей души напрашивается сам собой: бери, пока дают, хватай, пока ты на гребне успеха, лови момент, а другие всего этого не заслужили и не заслуживают — потому что они не такие, как ты! Не случайно спорт и массовая культура (прежде всего — эстрада) являются питательной средой и столь сращены в любом обществе с мафиозными структурами, и являются главными каналами вербовки в организованную преступность новобранцев. Именно в спорте и эстраде наиболее легок и доступен успех-популярность, в 12—15 лет можно стать оглушительно популярным. Для неокрепшей души этот успех — достаточно случайный и мало зависящий от работы  души — становится чем-то вроде наркотика. Человек «садится на иглу» ненасытной гордости, а вера в справедливость мира, по мере утраты популярности, а она так быстротечна, понуждает винить других и, разумеется, утверждаться за их счет, предъявляя им счет своей гордыни. Так и возникает нравственная питательная среда организованной преступности. Разумеется, спорт и массовая культура это еще и легкодоступные живые деньги, и здесь легко «отмыть» деньги, добытые преступным путем, но важно и сказанное — нравственная готовность к преступному самозванству.

Нельзя, конечно, сбрасывать со счета роль успеха-признания, особенно для молодого человека, испытывающего глубокий душевный дискомфорт и дистресс в связи с обостренной потребностью в самоуважении, а оно зависит для него прежде всего от социального признания значимости его личности. «Мое кредо и моя цель в жизни — не быть серым человеком, не принадлежать серой толпе» — провозглашал один из участников дискуссии в передаче питерского телевидения, посвященной неформальным молодежным движениям и общинам. В конце той же дискуссии запомнилась девушка, выкрикивавшая в студии: «Вы про меня еще услышите!» В этих словах выражена обостренная потребность в уважении.

Молодой человек, вступая в жизнь, вступает в мир, всюду плотный без него. Он еще лишен объективного социального статуса, фактически он для общества еще никто, «нуль». Но, будучи объективно никем, он сам себя видит всем, уровень его притязаний максимален. По «формуле счастья» получается, что нуль делится на бес­конечность! Математически невозможная, а психологически ультра­парадоксальная ситуация. Отсюда свойственные юности переживания тоски, неуверенности, одиночества, отчаянные попытки самоутверждения. Не потом, когда-то, а здесь и сейчас.

Однако психологические исследования и эксперименты выявляют парадоксальное, на первый взгляд, обстоятельство. Оказывается, что достижение успеха или неудача и соответствующие им похвала или порицание отнюдь не всегда однозначно действуют на личность даже одного и того же человека. Выявлено это было на талантливых и просто развитых детях и студентах. Нередко похвала такого ребенка или ученика его родителями или учителем может действовать деморализующе. И наоборот — порицание способствует повышению самооценки и самоуважения. Решающим фактором оказывается не сам факт похвалы или порицания, признания успеха или неудачи, а то, от кого эти оценки исходят. Если с порицанием в твой адрес выступают авторитетные, значимые для тебя люди — любимые родители или любимый учитель — то за их порицанием скрывается высокая оценка тебя и твоих возможностей: от тебя ждали и ждут чего-то большего. А разве это не свидетельство — пусть косвенное — твоего признания, а значит, и своеобразного успеха?! И наоборот — если от «значимых других» исходит похвала, значит от тебя большего и не ждали и не ждут, а может быть, о тебе еще худшего мнения, чем ты до сих пор предполагал?!

Решающим оказывается не просто признание, а признание значимыми для личности людьми. Речь идет уже не просто о социальной оценке, а об оценке, престижной для самого человека. Что заставило Иисуса, известного проповедника, а кое-кем уже признаваемого и мессией, идти с проповедями на свою родину, в Назарет. Ему, очевидно, важно было добиться признания именно на родине, где его знали как сына плотника Иосифа и Марии, о чем ему и было сказано — ибо нет пророка в своем отечестве. Но необходимость в признании других неизбывна в человеке, достигшем хотя бы начальных стадий самосознания.

Показателен опыт организации экономического стимулирования труда ивановских ткачих. Анализ показал, что наиболее значимыми стимулами для большинства из них оказались не денежные премии, не переходящие вымпелы и грамоты, а статья или хотя бы заметка о них в газете, даже в многотиражке, но желательно с фотографией. Большинство молодых работниц приехали из села, и поэтому им очень хотелось бы послать родным и близким такую газету, в которой говорилось бы об их успехах.

В своих многочисленных интервью известный эстрадный композитор и исполнитель Р. Паулс постоянно подчеркивает, что оглушительный успех его эстрадной деятельности для него не столь существенен, как его работа в классической музыке и с детскими хорами народной песни. Большую часть времени он действительно вкладывает именно в эту работу, рассматривая свою эстрадную практику как несущественную, сопутствующую. Более того, он ее считает чисто таперскими импровизациями и поэтому не придает значения нередким упрекам в компиляции и плагиате. Эта деятельность для него не существенна по сравнению с той, которой он придает значение и критикой которой действительно раним.

«Значимые другие» — не только источник гордости, но и стыда. Истинная скромность — перед значимым для человека, перед святым для него. Например, «...перед человеком, которого мы почему-то вознесли в своей душе. И перед морем мы скромны. И перед вой­ной мы скромны. Перед деревенской девушкой на речке мы скромны. И перед собором, костелом, мечетью, церковью мы скромны» (9).

Если естественные авторитеты — «значимые другие», такие как родители, учителя, наставники, по каким-то причинам утратили реальный авторитет, то «значимые другие» находятся или человек сам себя уверяет в том, что их нашел. Нередко такими «значи­мыми другими» становятся просто те, кто замечает и одобряет проявления стремления выделиться. Такими «значимыми другими» становятся уличные компании или компании одноклассников, «фанатики» какого-то спортивного клуба, ансамбля, исполнителя, а то и просто танца. «Фанатики» в кавычках потому, что собственно фанатиками «един­о­мышлен­ники и соратники» в этом случае не являются. Это они убеждают и заговаривают друг друга в «фанатизме», собственной «крутости», потому как это является их чуть ли не единственным средством выделиться, быть замеченными и поддерживать друг друга в этой значимости своей деятельности. Если нет авторитетов, то авторитеты те, кто вместе со мной. И вот мы уже авторитеты друг для друга просто потому, что «мы вместе» — собственно как и поет об этом в песне с таким названием Константин Кинчев.

Хуже обстоит дело, если «значимыми другими» становятся антиобщественные, а то и преступные элементы. Свято место пусто не бывает. Поэтому столь важно и необходимо существование доступных для человека авторитетных «значимых других». Именно доступных, живущих здесь и сейчас, рядом, видящих успехи, ошиб­ки и готовых на них откликнуться. Иначе срабатывает психологический механизм самозащиты и самоутверждения, человек сам придумывает себе авторитеты — отсюда прямая дорога к самозванству, основанному на самоподогревании себя выдуманными самим собой авторитетами. Именно такая ситуация стала складываться в нашем «постперестроечном» обществе. Сколько ложных авторитетов возникло на пустом святом месте!

Успех-преодоление и каскадерство

Давно замечено — в экстремальных ситуациях человек раньше взрослеет как личность. Как быстро выдвинулись в первые годы войны молодые командиры и полководцы! Дело не в том, что якобы «только война делает из мальчика мужчину». Играет свою роль ответственность, возлагаемая на личность и сознаваемая ею, расширение ее «зоны свободы». Однако эти ответственность и свобода важны не сами по себе, а как ответственность за вполне определенные свободно и самостоятельно принимаемые решения. Поэтому человека делают личностью в конечном счете не воспитательные воздействия, не поучения, а преодоленные им трудности, самостоятельно решенные им проблемы и задачи.

 Почему, например, выпускники учебных заведений, уехавшие по распределению на «периферию», растут в деловом, профессиональном, а то и просто в житейском плане быстрее, чем их однокашники, всеми правдами и неправдами старающиеся избежать такого распределения. Причем эти и учившиеся-то вроде бы ни шатко ни валко «неудачники» возвращаются из своей «глубинки» и приходят на руководящие посты, обходя своих «удачливых» друзей, поскольку вырастают в хороших специалистов, инициативных руководителей. Очевидно, характер и масштаб задач, с которыми им пришлось столкнуться, уровень ответственности, которая на них возлагалась и которая бралась ими на себя, способствовала их становлению и как профессионалов и как личностей.

Почему в больших городах нередко большего успеха добиваются приезжие, а не коренные жители? Просто у последних меньше проблем, они уже вписались в определенные «экологические ниши» жилья, работы, личной жизни. А приезжему нужно такую «нишу» выкопать своими руками, ему нужно активно самоутверждаться там и в том, что местному жителю досталось готовым.

Характерно, что практически в любой сфере жизнедеятельности от экономики до политики и от искусства до науки нередко больших успехов достигают представители так называемых маргинальных групп — представители национальных меньшинств, «инород­цы», мигранты и т. д. Очевидно, трудности, с которыми им приходится сталкиваться на своем жизненном пути, с ранних лет закаляют личность, делают ее способной на нетривиальные решения, смелые и решительные действия и поступки. По-видимому, играет свою роль и «странность» маргиналов, изначально выделяющая их из своей основной среды, традиций и норм, делающая их заметными, «не такими, как все». Маргинальность тесно, если не сказать — интимно, связана с самозванством — к ней еще придется обращаться не раз.

Давно замечено, что на освобождающиеся руководящие посты предпочитают брать «людей со стороны». Дело тут не только в том, что «нет пророка в своем отечестве», — у «человека со стороны» презумпция иного опыта, заведомо не такого, как у работников данного коллектива. Одна из классических заповедей теории и практики менеджмента гласит: «В новые мехи старого вина не вливать!».­ Поэтому, особенно в случае, если перед коллективом возникают новые задачи, когда нужно поднять его работу на новый уровень, любой «человек со стороны» будет представляться более привлекательным, квалифицированным, компетентным, чем тот, который вырос в самом коллективе — у него априорно «иные мозги», и думает он заведомо не так, как привыкли старые работники. Недаром даже сложилась концепция «челночного» роста руководителей и специалистов. «Челнок» состоит в периодической радикальной смене места работы и круга обязанностей. Специалист может возвращаться и в свой родной коллектив, откуда он начинал, но его жизненный и профессиональный опыт чаще всего будет расти быстрее. А в японском менеджменте сложилось даже правило обязательной ротации руководителей практически всех уровней в пределах фирмы, и эта ротация — знакомство практически со всеми участками работы — непременное условие делового роста.

Для формирования и развития личности важен, таким образом, не только успех-признание результатов ее деятельности, в том числе и признания «значимыми другими», но и успех-преодоление, разрешение человеком или коллективом проблем и противоречий реальной жизнедеятельности. Успех-преодоление суть свидетельство компетентности, реальных возможностей личности, того, что она может. Именно решенные проблемы, преодоленные трудности, составляя опыт человека, выражают его потенции. Человеку важно знать не только то чего он хочет или не хочет, но то, что он может. «Могу» наравне с «хочу-не хочу» составляющая интересов и потребностей человека. От баланса «хочу-не хочу» и «могу» зависит характер и содержание эмоциональной жизни (об этом уже говорилось в связи со смехом), самооценка и самоуважение личности.

Недостаток опыта и компетенции способствует дизмотивации, деморализации личности, формированию у нее комплекса «неудач­ника», превращению в невротика. Не случайно ведь социальной базой «невротизма» общественной жизни в различных его проявлениях типа популизма, «охот на ведьм», тоски по «сильной руке» вождя являются именно социальные слои людей невысокой квалификации, некомпетентных, а то и просто невежественных.

И наоборот — осознание своих потенций и возможностей, достаточных для разрешения жизненных и профессиональных проблем, дает мощный заряд положительных эмоций. Поэтому успех-преодоление особенно важен для молодого человека. Молодости не просто свойственна установка на «дерзание». Молодому человеку как воздух нужна питательная среда трудностей и проблем — это для него ферменты его роста. Если их нет в реальных ситуациях, он их себе сам найдет или придумает. Причем речь идет о реальных задачах и трудностях, а не тепличных, искусственных выморочных «моделях» и «акциях».

Но и избыток компетенции создает проблемы. Он может служить основой мотивации опасного поведения. Тонут, как известно, не те, кто не умеют плавать или те, кто действительно плавают хорошо. Тонут те, кто считают, что плавают очень хорошо. Освоив определенную деятельность, человек в стремлении к самоутверждению, в погоне за таким самоутверждением и положительными эмоциями начинает «испытывать судьбу», ставить себе сверхзадачи, иногда на грани допустимого риска — хорошо бы только своей жизнью, а то ведь и жизнью других людей. М. А. Котиком были описаны многие случаи подобного опасного поведения профессионалов, желающих удостовериться в своем профессионализме «могу или не могу» (10). Собственно и интерес к этой проблеме у М. А. Ко­тика появился после поездки в такси, водитель которого без всякой на то необходимости пошел на опасный обгон, объяснив свои действия тем, что если вот так пару раз за смену не «встрях­нуть­ся», — не чувствует себя человеком. А несколько лет назад газеты сообщали об аварии пассажирского лайнера в самарском (тогда — куйбышевском) аэропорту. Причиной аварии послужили действия первого пилота, при ясной погоде в полдень отключившего все приборы и потребовавшего, чтобы второй пилот держал перед ним шторку закрытой — «буду сажать самолет вслепую». Угробил самолет, половина пассажиров погибла, второй пилот умер от инфаркта при спасении пассажиров, а первый пилот выжил, его судили, и на суде выяснилось, что такое практикуют и другие пилоты авиаотряда и не только этого авиаотряда. Вот такие испытания себя — «ас я или не ас?»!

Такие асы-каскадеры — типичные самозванцы. Самозванство, как тень отца Гамлета, настигает и здесь: как в виде некомпетентного невротика, компенсирующего амбициями недостаток эрудиции, так и в виде этакого «супермена». И общество выстраивает системы политических, административных, правовых гарантий и защиты от подобных самозванцев. Однако никакие законы, инструкции, системы аттестации не дают 100 %-й гарантии, поскольку работает главный — нравственно-психологический источник самозванства — стремление к самоутверждению личности, почувствовавшей свои возможности.

Иногда альтернативой опасному поведению самозванного каскадера предлагается творческое поведение мастера: расширение компетенции субъекта, но не за счет понижения порога риска, не за счет воспроизводства одного и того же результата («и вчера мог и сегодня могу»), а при все более сложных условиях. Творчество — процесс бесконечного совершенствования, превращения деятельности в своего рода искусство, «игру». Если опасное поведение — в общем-то репродуктивно, не создает ничего нового, внося лишь «острые» переживания в духовную жизнь субъекта, то творчество всегда продуктивно, связано с получением нового результата, пусть даже если это новое будет относиться к не существенным параметрам результата — например, сделать это красивее. Каскадер-само­званец подобно наркоману «сидит на игле» самоутверждения с помощью однажды освоенного, мастер же стремится к освоению нового, того, что он еще не умел.

Самопреодоление и самосовершенствование: парадоксы сознания мастера

Оправданы ли такие надежды? Избавляет ли мастерство от самозванства? В первом приближении надежды вполне состоятельны. Ведь в конечном счете любое преодоление есть по сути дела самопреодоление, приобретение нового опыта, выход к новым горизонтам. Человек в любой момент времени не сводим к тому, что он есть, к тому, чем и кем он уже стал — он всегда, хотя бы немного, но больше «суммы своих свойств». Человек это еще и то, чем он еще не стал, то, что он еще не реализовал.

Как писал в «Назидательных новеллах» Мигель де Унамуно, в общении двух людей, например Хуана и Томаса, участвует как бы шесть человек: реальные Хуан и Томас — личности такие, какие они есть; идеальные Хуан Хуана и Томас Томаса — какими они сами видят себя; идеальный Хуан Томаса и Томас Хуана — какими они видят друг друга. Но, подчеркивал Унамуно, всегда есть еще «четвертый» человек — личность, какой человек хотел бы видеть себя, каким он хотел бы стать, не каким он себя видит, а каким бы он себя хотел видеть. Этого «четвертого» — творческое начало, творческий проект себя — Унамуно предлагал считать единственной подлинно реальной личностью. Она проявляется в человеке обычно не всегда, часто — случайно — во взгляде, жесте, улыбке, смехе. И чтобы ее узнать в человеке, его надо любить и ждать.

Стремление реализовать в себе «человека без свойств», стать больше, чем он есть, может выражаться в слабой форме — например у молодого человека, который сознательно или бессознательно, но хочет быть непонятным, загадочным для других, неразгаданным, не ставшим. Это может проявляться в одежде, поступках, лексике, нарочитой их парадоксальности и эпатаже окружающих.
В сильной же форме оно выражается в установке на преодоление самого себя, выйти за свои собственные рамки, утвердиться на новых горизонтах и пределах, как стремление к самосовершенствованию, ко все большему мастерству и профессионализму. И мастерство также подлежит оценке.

Это, кстати, отлично понимают хорошие руководители, воспитатели, родители, режиссеры и тренеры. Как бы хорошо ни был подготовлен коллектив или воспитанник, какие бы тщательные репетиции ни были проведены, как бы отлично ни были тренированы команда или спортсмен, каких бы трудов самопреодоления им это ни стоило, если вовремя не придет признание, коллектив, труппа, спектакль, концертная программа развалятся, команда, спортсмен «перекиснут». И наоборот — если вовремя придет успех-признание, то у коллектива, команды, артиста, спортсмена, подчиненного вырастают «новые крылья», появляются новые силы, ранее скрытые возможности, в том числе и такие, о каких они сами в себе и не подозревали. Перед ними открываются новые горизонты, новое видение, новые темы и новые проблемы — фактически, возникает новый уровень притязаний и мотиваций.

Поэтому хороший тренер всегда чувствует, когда спортсмену или команде нужен хотя бы малый, но успех, чтобы не потерять веру в собственные силы и обрести новые. И тренер может и даже обязан «планировать успехи» — пусть даже в соревнованиях с заведомо слабейшими соперниками. Аналогично поступают и руководители творческих коллективов, не упускающие возможности малейших творческих побед и признания своих питомцев. Умелые руководители и воспитатели придают большое значение таким «малым успехам» своих подчиненных и воспитанников. Внимательные родители сознательно организуют «малые успехи» ребенка, направляя его духовное возмужание, его работу души. Дело не в похвале, захваливании или постоянном умилении, а в обеспечении «поля» самопреодоления, самоопределения и самосовершенствования и своевременном признании результатов продвижения на этом пути.

Правда, в этом случае социальное признание и одобрение являются лишь средством закрепления усилий самой личности в процессе ее самореализации и самоутверждения. Каких бы признанных успехов ни достиг человек, та часть его личности, которая образует «человека без свойств», «четвертого», — возникает вновь и вновь, только уже на новом уровне. Так или иначе, но в успехе-самопреодолении и самосовершенствовании еще в большей степени, чем в признании «значимыми другими», проявляется роль самой личности, ее самооценок в самоутверждении, ее большая «отстегнутость» от внешнего признания.

Кстати, это обстоятельство достаточно типично для феномена мастера. Любую деятельность любой человек в состоянии освоить за 3—4 года. Становясь мастером, он попадает в довольно-таки парадоксальное состояние сознания. Он начинает понимать, что, в принципе, если бы все остальные сполна делали все, что им «положено», то общество и окружение вполне могло бы обойтись и без него. Из этого может делаться несколько практических выводов. Можно запить — что, кстати, свойственно мастерам. Можно уйти в другую сферу, начать осваивать новое дело. Я знаю одного профессора, который трижды радикально менял сферу деятельности — экономическая география, внешкольное образование взрослых, управление культурно-просветительной деятельностью — каждый раз по своей воле и объясняя перемены тем, что в предыдущей деятельности им сделано все и больше там делать нечего. Чаще же всего мастера начинают долгое и бесконечное восхождение самосовершенствования, ориентируясь на оценки в лучшем случае таких же мастеров, чаще же — на самих себя и свои представления о совершенстве.

В анализе факторов и механизмов самоутверждения мы все ближе подходим к точке «вышелушивания» зерна самозванства. До сих пор, оно как бы «вдруг врывалось» в крайних проявлениях мотивации. Его психологический анализ напоминал поединок спортсмена с собственной тенью. Причем тень эта могла менять свои размеры в зависимости от точки зрения, освещения проблемы, двоиться, троиться, а то и исчезать. Теперь же, похоже, анализ дошел до того уровня мотивации, когда взгляду предстает главное, «голая правда» — может, и не очень красивая, зато очевидная.

Призвание и самозванство: границы добра и зла

Что, спрашивается, заставляет человека искать, находить и решать все новые и новые проблемы? Что движет им на пути самоутверждения и на что направлен этот путь? Что, например, заставляло М. Булгакова годами работать над рукописью романа «Мас­тер и Маргарита», переделывать и совершенствовать его, зная, что при его жизни роман не будет опубликован? Что вообще заставляет автора писать «в стол»? Ведь не случайно такое место в смысловой ткани того же булгаковского романа занимает ставшая крылатой фраза «рукописи не горят» — и это при отличном знании любого автора, что горят и еще как горят.

Что заставляло главного героя великого романа Ч. Амирэджиби «Дата Туташхиа» вновь и вновь искать пути «делать добро», несмотря на неудачи, катастрофы и трагедии, к которым эти пути вели в итоге? Что двигало М. В. Ломоносовым, заявившим в ответ на попытки отставить его от Академии, что «невозможно Ломоносова отставить от Академии, скорее Академию можно отставить от Ломоносова»? Что двигало М. Лютером, когда в ответ на отлучение его от римской католической церкви, он не только публично сжег папскую буллу об этом отлучении, но и отлучил от лона христианской религиозной общины самого папу Льва X и его кардиналов? Что заставило его, стоя на рейхстаге в Вормсе перед судом императора Карла V в ответ на требование об отречении произнести ставшие историческими слова: «На том стою и не могу иначе»? Что это? Непомерная гордыня? Великое самомнение вроде утверждения Людовика XIV, что «государство — это я»? Все, что известно об упоминавшихся людях, их высокая духовность, личная скромность говорят, что речь идет о чем-то ином.

По крайней мере очевидно, что это не проявление ориентации на признание конкретных результатов деятельности. Скорее речь идет о проявлениях осознания личностью своей призванности и ответственности за реализацию этой призванности. Значимой оказывается не оценка результатов, а сама возможность заниматься определенной деятельностью, к которой осознано призвание — «если не я, то кто?». Но призванности кем? И ответственности перед кем? Человеком в этих случаях явно движет некая глубоко им осознанная необходимость совершения вполне определенных поступков. Что же это за «осознанная необходимость»? Подчинение некоторому «надо»? Кому надо? И зачем?

Ведь если речь идет о каком-то внешнем «надо», которому подчиняется личность, то человек не может быть ответственным — он может быть лишь «неоправданно горд», поскольку действует не от себя лично, а от имени инстанции, от которой исходит требование «надо». Оправдываясь таким представительством, человек может быть лишь самозванцем. Особенно опасно сочетание «надо» с тоталитаризмом, придающим безответственности видимость обоснованности и высшей целесообразности. Такое сочетание порождает феномен имперского сознания в его двух основных зеркальных проявлениях: деспотизма и рабства. Тотальность внешнего «надо» — нравственная трагедия личности и общества, которые могут не осознаваться и личностью и обществом — в том и трагедия. Отчуждение мотивации от личности порождает теорию и практику манипуляции  стимулами, появление манипуляторов ими — безответственных самозванцев, оперирующих лишенными ответственности людьми.

Нужда не может быть возведена в добродетель. Внешних целей нет и быть не может — они становятся таковыми только будучи соотнесенными с мотивацией и будучи принятыми личностью. Идеалы и великие примеры героизма, на которых пытаются воспитывать подрастающие поколения, требуя от них необходимость («на­до») следования великим образцам, сами эти великие образцы возникли и воплотились благодаря не внешнему «надо», а внутреннему «не могу иначе». «Надо» ориентирует на несамостоятельность, безынициативность: надо, вот я и делаю. «Не могу иначе» ориентирует принципиально на инициативу и самостоятельность. И то и другое — осознанная необходимость, но в первом случае — необходимость внешняя — то, что я не могу обойти, во втором — необходимость внутренняя, пережитая, без чего я не могу обойтись.

Более того. «Надо» — значит я еще могу выбирать: может быть еще и не надо, стоит разобраться — кому это надо, и выбрать в зависимости от того, кому и что надо. За мной остается право выбора. «Не могу иначе» означает, что выбора нет — он уже сделан и сделан мною самим. «Надо» предполагает различие между добром и злом. Это надо, значит это хорошо, а то — не надо, значит оно плохое — «нельзя». Но зла как такового в мире нет. Зло это отсутствие добра, активного творческого утверждения. У человека есть одна свобода — «не могу иначе» — не выбирать между добром и злом, а истреблять зло (ничто) и тем самым утверждать себя и добро в себе. В этом смысле решение проблемы нравственного выбора — в снятии ее, когда альтернативы нет — «не могу иначе».

Но тогда чем призвание отличается от одержимости, которая, как и любое самозванство, — безответственна? В призвании должное и сущее реальное и необходимое сливаются в единой плоскости «как бы существующего», онтологического импульса «Да будет!», по законам которого начинает жить личность. Осознание своей призванности требует от личности подвижничества, отказа от легкой, спокойной и удобной жизни. Призванный — кем бы он ни был: политиком, увидевшим путь всеобщего благоденствия, религиозным деятелем, увидевшим пути всеобщего спасения, изобретателем или художником — нередко приносит неудобства и даже боль своим близким. Но отступиться от своего призвания он не в силах. Личность, осознавшая свое призвание беспощадна по отношению к себе, она взвалила на себя ответственность за всех, а то и за весь мир — «если не я, то кто?». И всякое умаление этой своей ответственности рассматривает и воспринимает как унижение.

Шкала мотивации от признания к призванию есть шкала от личности-цели до личности-средства. Именно так склонны рассмат­ривать себя люди, мотивируемые этими факторами. Можно соотнести уровни успеха как уровни значащих факторов со степенью зрелости личности, наложить эту шкалу на этапы жизненного пути. Отчасти такая работа уже была проделана в книге «Разум, воля, успех. О философии поступка». Здесь же главное другое: шкала от признания к призванию есть шкала самоутверждения от полной зависимости от окружения, а значит, и безответственного, потребительского отношения к ней, до полностью автономной морали в сочетании с гиперответственностью за внешний мир. 

И наконец, на этой шкале улавливается самое главное в контексте проблемы самозванства — его интимнейшая связь со святая святых, с высшими проявлениями человеческого духа — призванием и творчеством. Эта связь настолько тесна и интимна, что с чисто психологической точки зрения они практически неразличимы. Для их отличения самые тонкие и изощренные психологические концепции мотивации уже бессильны. Спасибо и на том, что смогли подвести к сердцевине проблемы. Сердцевина же эта — в критериях отличия одержимого самозванца от призванного творца; невменяемого фанатика от гиперответственного святого. Там, где проходят границы между ними — проходят границы добра и зла.

Каковы эти границы? Где они пролегают? Что есть творчество и что есть святость, и чем они отличны от самозванства? Об этом дальнейшее.

ERGO: МЕХАНИЗМЫ САМОЗВАНЧЕСКОЙ ПСИХИКИ

 — Самозванство неизбывно, так как коренится в онтологическом импульсе человеческой свободы, оно alter ego свободы и человеческого самоутверждения;

— Его предпосылкой, подпочвой является сопричастность личности конкретному нормативно-ценностному синтезу, социальной общности, «мы»;

— Реализуется оно в социальных эмоциях гордости и стыда, сопровождающих бытие-под-взглядом личности;

— В зависимости от информационного баланса этих эмоций проявляется и их сила;

— Самозванческое, ничтожащее качество этих эмоций проявляется в глумливости торжества, смеха, бесстыдной гордыне самоутверждения за счет других;

— Самозванческая мотивация ориентируется на внешнее признание;

— Психологически самозванчество трудно отличимо от призвания — тем более необходим концептуальный анализ их отличий.

(1) Джемс В. Научные основы психологии. СПб., 1902. С. 143.

(2) Паскаль Б. Мысли. СПб., 1888. С. 117.

(3) Исчерпывающий обзор см.: Хекхаузен Х. Мотивация и деятельность. Т. I, 2.  М., 1986.

(4) Чаадаев П. Я. Соч. и письма. М., 1913. Т. I. С. 147.

(5) Там же.

(6) Володин А. Одноместный трамвай. С. 38.

(7) Там же. С. 45.

(8) Там же. С. 36—37.

(9) Там же. С. 37.

(10) Котик М. А. Об одной модели опасного поведения и творческой деятельности // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1987. Вып. 746.

**

Предстоящие публикации разделов из книги Г.Л. Тульчинского «Самозванство. Феноменология зла и метафизика свободы»:

- Три источника и три составные части сталинизма

- Россия и свобода – две вещи несовместные?!