На снимке: Б.Ф. Шифрин

О «Днях философии в Санкт-Петербурге – 2013» см. ранее на Когита.ру, здесь..

Место проведения названной секции (рук. – С.В. Чебанов): Музей-институт семьи Рерихов (18-я линия В.О., д. 1)

Шифрин Б.Ф. Голоса во временных помещениях. Опыты герменевтики внима­ния (монография). — СПб. : Русская культура, 2013. – 376 с.

В книге рассматриваются исследовательские установки в условиях, когда явление не подлежит предметному рассмотрению в упор, что относится к любым ситуациям, в которых не применим приём «отбрасывания второстепенного». Обращение к подобным ситуациям актуально в нынешней парадигме постфунк­ционализма, требующей явного учета эвристических/контекстуальных аспектов ландшафтов культуры (и всего повседневного окружения), и в то же время нужда­ющейся в представлении об эмерджентных эффектах. Сфера явлений, связанных с этой проблематикой, простирается от физических (принцип неопределенно­сти в квантовой физике) и биологических (концепция умвельта) изысканий до социокультурных реалий.

Среди стилей определенности (и разнообразия типов внимания), присущих практикам культуры, интуиция целого (как некоего проявления жизни), демон­стрируя несостоятельность принципа выделения главных факторов, обнаружи­вает многообразную гамму «постороннего», «прочего», «присутствующего по умолчанию» и т. п. При этом оказывается, что компоненты указанных «посторон­него», «прочего», «присутствующего по умолчанию» фигурируют не в произволь­ных наборах, а каким-то образом взаимосвязаны. Базой для рассмотрения этих взаимосвязей выступает расширенный набор инструментов восприятия, вклю­чая синестезис. При этом используемые инструменты категоризации, концепты, существуют не сами по себе, но призываются теми или иными когнитивными сце­нариями, практиками внимания, диспозициями голосов в некотором, отнюдь не априорном, «пространстве исполнения».

Книга адресована всем, кто интересуется эвристическими и философско-антропологическими гранями научно-технического, художественного и повсед­невно-жизненного опыта и целостной организованностью этого опыта.

**

Вдруг, какие-нибудь  из этих слов вам не знакомы…

Эвристика (от греч. heurisko - отыскиваю, открываю): искусство изобретения; руководство к тому, как методическим путем находить новое. Эвристический – относящийся к изобретению, открыванию, а также служащий нахождению нового (новых идей, новых фактов)

Гермене́втика (др.-греч. ἑρμηνευτική — «искусство толкования», от ἑρμηνεύω — «толкую», этимология которого неясна): искусство толкования, теория интерпретации и понимания текстов, в том числе текстов классической древности; направление в философии XX века, выросшее на основе теории интерпретации литературных текстов. Эмерджентный – возникающий внезапно.

Умвельт  (нем. Umvelt – окружение, окружающий мир): понятие  в биосемиотике, относящееся к биологическим основаниям для изучения коммуникации биологических видов (включая человека).

Синестези́я (греч. συναίσθηση — одновременное ощущение, совместное чувство): в неврологии — явление восприятия, при котором раздражение одного органа чувств (вследствие иррадиации возбуждения с нервных структур одной сенсорной системы на другую) наряду со специфическими для него ощущениями вызывает и ощущения, соответствующие другому органу чувств. Примеры: цветной слух, цветное обоняние, шелест запахов.

Когнитивный (лат. cognitio - знание): имеющий отношение к познавательной деятельности.

Впредь, в случае терминологических затруднений, заглядывайте иногда хотя бы в «Википедию».

А. Алекссев.

**

Оглавление книги Б.Ф. Шифрина «олоса во временных помещениях. Опыты герменевтики внима­ния»

Предисловие. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .5

ВВЕДЕНИЕ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .9

Поиски и находки (Подступы к герменевтике внимания). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .9

Эффекты второго порядка (К вопросу о сциентизме). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .18

Человек в капсуле (Благоприятные условия как проблема культуры). . . . . . . . . . . . .31

Заманчивые глубины. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .42

Глава I. ГОЛОСА. НЕЧТО О ВАКАНСИЯХ ЖИЗНИ. . . . . .51

О пропадающем без вести . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .51

Ситуация голоса. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .55

Состояния смысла. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 66

Глава II. НА ОКРАИНАХ ДИСКУРСА. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .77

Книга Природы в эмпирическом окружении(Разные мелочи. Насекомые). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .77

Лишнее, здешнее, недостающее. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 86

Где-то тут, на окраинах дискурса (Вариации к экологии несущественного). . . . . . . . . . . . . . . . 95

Перцептивный диалог с Хаосом. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 102

Философствование и коллекционирование. . . . . . . . . . . . . 108

Глава III. УТОПИИ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .114

Ритм и свидетельство(Сознание на фоне Лабиринта). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 114

Замечания к проблеме гарантированности. . . . . . . . . . . . . 119

Топологическая модель как фактор освоения пространств. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 127

Процедуры науки и процедурность обихода. . . . . . . . . . . . 133

Мысленный эксперимент и проблема визуальности(Микроскопия авангарда). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 140

Глава IV. О НОСЯЩЕМСЯ В ВОЗДУХЕ. . . . . . . . . . . . . . . . . .150

Тавтологические акты: вариации. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 150

Вопросы на берегу залива(Несколько слов о футурологическом дискурсе). . . . . . . . . 158

О носящемся в воздухе и о воздухе просто. . . . . . . . . . . . . . . 164

Глава V. ТЕМА БУДЕТ ОБЪЯВЛЕНА. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .193

Ситуация загадочного . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 193

Тексты и исчезновения . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 204

О синестетических аспектах эпитета «золотая» . . . . . . . . .217

Оболочки жизни. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .224

Фрагменты и пропуски . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 244

Глава VI. КОНТУРЫ ГЕРМЕНЕВТИКИ ВНИМАНИЯ. . . .251

От поэтики рассечения к эвристике намека. . . . . . . . . . . . . 251

В окрестностях хайку. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 264

Шум и ничего больше . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 285

Экскурсы и прогулки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 302

О «прочем»: несколько оговорок. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 309

Практики внимания и синестезис. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 314

Простор — по умолчанию (О перспективах неопределенного). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 319

Заключение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 325

Послесловие. ЦЕНОЗЫ НЕВАЖНОСТЕЙ (С. Чебанов).. . .355

Указатель имен. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 370

**

Заранее предупредим: это – нелегкое чтение, для чего необходимы: а) желание; б) сосредоточение. Но чтение таких текстов – обогащает. А. А.

Послесловие (оно же – рецензия. – А. Алексеев)

ЦЕНОЗЫ НЕВАЖНОСТЕЙ

С. В. Чебанов

Сор, мусор, безделушки, мелочи, пустяки — это то, что порою попадает в поле зрение художника и является материалом для построения художественного образа. Поэтому художники славятся своими чудачествами и странностями, которые хорошо вписываются не только в их богемный образ жизни, но могут быть мастерски представлены в их произведениях.

Напротив, ученый, даже известный самыми эксцентрическими причудами, впустит в свой труд только главное и повторяющееся, устоявшееся и несомненное. Этого от него требует цеховой канон мастерства. А почему он таков? Далеко не каждый даже университетский профессор, призвание которого — передавать традицию, сможет вразумительно ответить на этот вопрос. Тем не менее, истоки такой установки довольно ясны.

Это различение Аристотелем устойчивых и преходящих свойств (см., напр., гл. 8 «Категорий»). В этом контексте предметом науки являются устойчивые, а не преходящие свойства, именно устойчивые, непреходящие свойства могут быть содержанием знания, а не мнения. Указанное обстоятельство не только определило лицо науки, но и предопределило её приключения в общем пространстве культуры.

Первой жертвой такого понимания науки оказалось время и все времясодержащие реалии. Дело в том, что время — это изменение, а то, что подвержено изменениям, не относится к устойчивым, непреходящим свойствам и не может быть предметом науки. В этом качестве даже существование времени может ставиться под сомнение. Поэтому введение времени в науку — особая и окончательно не решенная до сих пор задача. В силу этого закономерно считается, что история — не наука, будь то священная история или история естественная. В силу обращения к преходящим свойствам, история выступает не как знание, а как мнение.

Именно поэтому введение историзма, как в гуманитарное, так и в естественнонаучное знание, явилось источником потрясений и борьбы на протяжении всего ХIХ века. Казалось, что к его концу историзм завоевал должное место в науке. Однако, все получилось не так.

В естествознании — биологии, геологии, палеонтологии, географии — стали накапливаться данные, говорящие о том, что сходство далеко не всегда является свидетельством родства, единства происхождения. Само по себе такое положение дел подрывало идею историзма, а кроме того, создавало и значительные методические сложности, т.к. вставал вопрос о том, на основании каких данных можно реконструировать историю. При этом остро встали вопросы о том, как различить сходство, обусловленное единством происхождения, и сходство, определяемое действием единых закономерностей; разнообразие, являющееся следом исторического процесса, и разнообразие, имманентно присущее определенному классу объектов, и т. д.

Такие вопросы возникали в связи с решением как конкретных вопросов частных наук (напр., различение исторических, генеалогических классификаций — отражающих все детали хода процесса — и генетических — передающих только характерные фазы процесса и причинно-следственные связи между ними — классификаций почв В.В. Докучаевым (1), так и осознавались как общеметодологические проблемы (формулирование вопроса о принципах исторических реконструкций (2). В результате было предложено историзм заменить универсально-причинными построениями типа номогенеза в тех или иных его трактовках (Л. С. Берга, Д. Н. Соболева (3), А. А. Любищева (4), С. В. Мейена (5)).

В гуманитарных дисциплинах примерно в то же самое время кризис историзма ярче всего проявился в лингвистике, а как следствие — в зарождающейся культурологии (эволюционные ряды Э. Б. Тейлора (6), этнологии, фольклористике и т. д. Развиваемая под влиянием Э. Геккеля А. Шлейхером идея об историческом прогрессе при переходе от корнеизолирующих к агглютинативным и от агглютинативных к флективным языкам (сопровождавшаяся вполне расистскими и колониалистскими выводами) натолкнулась на факт развития в английском языке вторичного аналитизма. Последний наделяет английский характеристиками корнеизолирующего языка, что, в развиваемой логике, рассматривается как предпосылка для подчинения Англии, скажем, туркам (с их выраженно агглютинативным) или даже китайцам (обладающим явно корнеизолирующим языком) — сюжет весьма «чувствительный» на фоне обсуждения китайской угрозы в начале ХХ века.

Возникший политический конфуз и последовавшие за этим светские скандалы оказались тем средством, которое заставило лингвистов осуществить интеллектуальное усилие, необходимое для того, чтобы концептуально развести сравнительно-историческое (опирающееся на исторические источники) и типологическое (делающее ставку на логику) языкознание. От последнего отчленилась область изучения праязыков, базирующаяся на чисто логических реконструкциях языка предшествующих эпох (как это имеет место в связи с развитием ностратической гипотезы (7).

Различение этих трех модусов отношения к истории (сравнительно-историческое языкознание, лингвистическая типология и ностратические реконструкции) в сочетании с различением ахронии, синхронии, диахронии и панхронии (8) создает в лингвистике и сопряженных с ней дисциплинах (семиотика, культурология, литературоведение, история и т. д.) весьма тонко разработанный аппарат описания исторических изменений, который может быть образцом для других областей.

Ничего подобного в естествознании не происходит. Это, по-видимому, связано с тем, что естественники оказываются зачарованными идолом абсолютной хронологии, основанной на изотопной хронологии. При этом налицо стремление опереться на объективистскую инструментальную процедуру (вместо того, чтобы осуществить интеллектуальное освоение проблемы времени), — игнорируя при этом не только фундаментальный вопрос о природе времени, но и множество метрологических и статистических проблем, возникающих при интерпретации данных изотопной хронологии. Некоторым исключением является геохронология, в которой ясно осознано, что без относительной геохронологии не может быть и абсолютной (9).

Так или иначе, идет ли речь о естествознании или гуманитарных дисциплинах обращение к историзму порождает те или иные непреодолимые концептуальные и технические сложности. Такое положение дел принципиально осознается в философии жизни, лежащей на грани предельно широко понимаемого научного знания и мифопоэтического отношения к действительности. Обсуждаемое положение дел приводит А. Бергсона (10) к различению времени, которое не может быть постигнуто наукой, и дления, которое может быть предметом научного изучения. На первом — времени — базируется постижение истории, в то время как оперирование с длением позволяет строить более или менее изощренные представления о генезисе, который единственно и может быть предметом рассмотрения науки.

Введенное различение позволяет утверждать, что наука, даже и говоря о времени, имеет дело с теми или иными его суррогатами. Такими суррогатами времени являются у Ньютона показания механических часов, другим суррогатом времени являются датировки абсолютной хронологии или показания атомных часов. Время же, как череда порождаемых жизнью чудесных новообразований, оказывается непостижимым… (11)

Другая череда приключений, связанных с оперированием науки с непреходящими свойствами, относится к сортировке свойств.

Во-первых, важна идея сортировки сама по себе, сортировки не только по принципу деления свойств на устойчивые и преходящие, но и признаков на существенные и несущественные, обстоятельств на важные и неважные, существ на агнцев и козлищ и т. д. В этой логике появляется и принцип «бритвы Оккама» о неумножении сущностей сверх необходимости, предполагающий аналогичное деление сущностей. Но если в XIV веке вопрос об излишних сущностях возникал тогда, когда их число переваливало за 7–8 сотен, то во второй половине ХХ века эти 7–8 сотен превратились в 4–5 единиц! Это уже сверхсортировка, неизбежно оборачивающаяся обеднением и схематизацией (ср. редакторское — «телеграфный столб — это хорошо отредактированная ёлка»).

Во-вторых, такая сортировка стала органичной деталью милитаристской идеологии выбора направления главного удара — той идеологии, которая определила лицо возрожденческой и послевозрожденческой культуры (ср. критику возрожденческой культуры в «Итогах» отца Павла Флоренского) с её овладением (изнасилованием) истиной, укрощением диких народов, освоением необитаемого — европейцами! — пространства, покорением природы, завоеванием Космоса…

Однако, в-третьих, идеология главного удара оказалась не в состоянии справиться с сопротивлением мелочей или того, что такими мелочами объявляется. Это отдаленные последствия (индустриализации страны, лечения антибиотиками), побочные последствия (химизации сельского хозяйства, женского образования), непредвиденные обстоятельства (экономических реформ, политических процессов), случайные стечения обстоятельств (изменений общественного мнения, трендов моды) и т. д. Это и партизанские отряды, которые могут противостоять регулярным армиям (ср. их роль в получении независимости колониями), и сетевые структуры агрессивного маркетинга или фундаменталистского терроризма, и быт, о который разбиваются любовные лодки…

Так может быть надо пересмотреть отношение к сортировке и проявить внимание к мелочам? Как представляется, это и есть, может быть, самая актуальная задача того, во что превращается ныне то, что еще в середине века ХХ выступало как наука с её безусловным авторитетом — постнауки (12), новой науки, непопперовско-карнаповской науки, постнеклассической науки (13) и т. д.

В таком случае, изучение мелочей, деталей, подробностей, привходящих обстоятельств и т. д. приобретает совершенно другой смысл и становится в высшей степени принципиальным. То, что могло заслонить проявление некоторого принципа, исказить его, оказаться препятствием на пути реализации некоторого принципа, само становится принципиальным, превращается в принцип, становится предметом пристального внимания и целенаправленного изучения. Само собой разумеется, что такое изучение будет не продолжением работы в существующей парадигме, а радикальным прорывом в принципиально новую парадигму. Именно заявкой на такой прорыв, а отчасти и первым шагом в этом направлении, и является предложенная читателю книга.

При этом, однако, оказывается, что мы мало что знаем о мелочах и может даже показаться, что само их изучение невозможно. Однако, как это демонстрирует нам Б.Ф. Шифрин, это не совсем так. При этом используемая и создаваемая им когнитивная оптика позволяет увидеть то, что выпадает из поля зрения человека с «правильным» парадигматическим зрением.

Так, в разделе «Эффекты второго порядка» (и это принципиально, что второго порядка) автор говорит об уликовой парадигме криминалистики. Криминалистика в обсуждаемом контексте имеет исключительное значение. Дело в том, что сам смысл криминалистики заключается в том, чтобы осуществить именно историческую (не генетическую) реконструкцию данного конкретного события. Для того, чтобы сделать это, надо разбираться в деталях, мелочах и подробностях, что более или менее успешно и делается криминалистом в его повседневной работе. Сама возможность таких реконструкций предполагает знание подробностей из разных областей, причем знание этих подробностей должно быть знанием о непреходящем в каждой из этих областей. По сути такая деятельности радикально антипарадигматична, поскольку оба краеугольных камня современной культуры — наука и технологии — в качестве неотъемлемых своих предпосылок содержат представление о том, что ценностью является лишь то, что воспроизводимо, повторяемо, множественно. Ничто единичное и уникальное с этой точки зрения не значимо. Поэтому идея реконструкции единичного события является вызовом парадигме.

Надо заметить, что подобного рода реконструкции уникальных событий, квазикриминалистические по сути, стали создаваться и в палеонтологии. Таковы, например, реконструкция фитоспрединга (распространения растительности по поверхности Земного шара), сделанная С. В. Мейеном (14) или реконструкция кризиса (вымирание динозавров и распространение млекопитающих) при переходе от мелового периода к кайнозою (15). Такие реконструкции являются принципиально новаторскими и дают основание говорить о реконструкции именно истории (а не генезиса; Б. Ф. Шифрин рассматривает одну такую историю — историю Иова, в то время как другие «истории», рассматриваемые в книге, например, история науки, — это не более чем генезисы, более или менее подробные генетические схемы), что позволяет фиксировать новую — посткритическую — фазу исторических исследований (16). Основу последней составляет именно работа с мелочами — поиск взаимосогласования данных, реконструируемых на основании многочисленных, но разных деталей (17).

Совершенно очевидно, что для осуществления таких реконструкций нужны детали. Однако, их может не хватать — не хватать именно ввиду того, что на них не обращают внимания, а поэтому и не замечают, не видят. В связи с этим уместно обратить внимание на ту когнитивную оптику, которой пользуется автор для того, чтобы добывать столь важные для него мелочи. Она заключается (если её описывать в категориях техник понимания, разработанных Г. И. Богиным (18)) в следующем.

Луч рефлексии автора сканирует окружающий мир и осуществляет время от времени акты интендирования, в результате которых появляются те или иные ноэмы. При этом оказывается, что почти всегда фиксируемые интенциональные объекты и соотносимые с ними ноэмы — это артефакты культуры, имеющие явную семиотическую, а очень часто даже языковую природу. Так, автор очень много пишет о путешествиях, но это не рассказ о том, что он сам непосредственно увидел в путешествии, а рассказ о том, как увиденное кем-то в путешествии оказалось в том или ином тексте. Если же и говорится о чем-то непосредственно увиденном, то увиденным оказывается некоторый артефакт или то, что соотносится с артефактом (например, с известной картиной или повествовательным текстом), но не о цвете самого неба, запахе самого воздуха, шуме самого города. Таким образом, это путешествие не по ландшафту (пусть даже культурному), а по тому, как этот ландшафт представлен в культуре, т.е. это путешествие по культуре, по её особому ландшафту, причем, в первую очередь, по культуре словесной.

В этом качестве вся книга может рассматриваться как сочинение по культурологии, а если говорить точнее, по литературоведению или даже — при определенной трактовке категорий — как сочинение по когнитивно-лингвистической поэтике. При этом последняя понимается именно в точном понимании когнитивной лингвистики как дисциплины, ядром которой является изучение концептов и концептосферы (19). На это обстоятельство хотелось бы обратить особое внимание, поскольку, несмотря на то, что другая линия когнитивной лингвистики связана с раскрытием когнитивного потенциала главных тропов — метафоры и метонимии (20), самостоятельность когнитивно-лингвистической поэтики как одного из направлений лингвистической поэтики пока что не осознана в полной мере. Однако эту книгу Б. Ф. Шифрина может быть было бы точнее всего трактовать именно как пролегомены когнитивно-лингвистической поэтики русского языка или того, что более кратко по-английски называется когнитивной поэтикой (21). Таким образом, обнаруженными ноэмами оказываются концепты когнитивной лингвистики. Такая ситуация ставит вопрос о теоретическом исследовании соотношения структуры концептов и ноэматико-ноэтической структуры сознания, что может стать направлением дальнейших исследований автора.

Осуществив сбор ноэм, автор реализует далее следующую интерпретационную методику — растягивание смысла, переходя к метасмыслам и метаметасмыслам, и в этом занятии мало кто может сравниться с Б. Ф. Шифриным. Пожалуй, это самая сильная и яркая сторона его интеллектуальной работы.

Итак, автор совершает когнитивное путешествие по культуре и собирает в точках фиксации рефлексии ноэмы, а далее растягивая смыслы фиксирует вновь выявленные ноэмы и т. д. Таким образом, набирается довольно большой (см. далее) набор ноэм, которые начинают более или менее плотно заполнять три пояса мыследеятельности (в понимании Г. П. Щедровицкого) — мысли-коммуникации, мысленных представлений и чистого мышления. Обсуждая эту схему и Г. И. Богин, и Г. П. Щедровицкий рисовали некоторый произвольный набор точек, распределенных по трем слоям (поясам), соединенных некоторыми произвольными линиями. Книга же Б. Ф. Шифрина содержит множество описаний подобных реальных движений такого рода (пусть даже несколько дидактически и риторически отредактированных). Тогда получается, что значительная часть текстов автора представляет собой путевой дневник путешествий по смыслам, в ходе которого осуществляется — как это и положено в статистике (см. далее) — полевой учет выявленных ноэм.

При этом надо сказать, что мне, как человеку много раз слышавшему устные выступления автора, необычайно приятно видеть его большой текст, в котором автор не чувствует себя ограниченным временем или местом, — чувствуется, как он наслаждается неторопливой созерцательной работой, радуется обнаруженным деталям и наслаждается их интеллигибельной красотой (разговор же об этом в условиях задаваемого регламентом цейтнота обращается смазанной скороговоркой). В этом своем качестве книга оказывается в первую очередь сочинением по эстетике, причем эстетике когнитивной (22).

Тем временем, обратившись к мелочам как главному герою книги, сразу обнаруживаешь, что их много — мелочи цепляются друг за друга. В известном смысле, это их фундаментальное свойство, которое в повседневной жизни может вызвать раздражение и досаду. Для исследователя же мелочей тут, пожалуй, начинается самое интересное.

Итак, во-первых, мелочей много.

Во-вторых, они цепляются друг за друга, причем не вполне хаотически, а по соотнесенности с одной и той вещью или похожими (иногда вплоть до неразличения) вещами, с одним и тем же процессом, временем, местом, событием, человеком и т. д. Таким образом, мелочи связаны друг с другом некоторыми отношениями — пространственными, временными, агентивными, партитивными, атрибутивными и т. д. и существуют в некоторых относительно устойчивых непроизвольных сочетаниях.

В-третьих, мелочи отражаются во множестве концептов, которые связаны своими (пара)синтаксическими отношениями (являются компонентами идеализированных когнитивных моделей — ИКМ, их центральными категориями, находятся в отношениях «фон-фигура», входят в образные схемы, в частности, кинестетические, являются компонентами ментальных пространств с их коннекторами и т. д. (23)).

Таким образом, совокупность концептов мелочей с одной стороны весьма многочисленна, а с другой — как-то организована. Что это за организация?

Прежде всего, надо обратить внимание на то, что эта совокупность мелочей многочисленна и связана множеством (пара)синтаксических связей. В силу последнего обстоятельства эту совокупность никак нельзя считать гауссовой совокупностью случайных событий. Более того, возникает серьёзное подозрение в том, что здесь приходится иметь дело с объектом совершенно другой природы. Так, методами компьютерного моделирования С. Л. Пущиным (24) показано, что при силе связей между компонентами в интервале 0,3–0,7 (средней силе связей) получается гиперболическое Н-распределение численности компонентов, соответствующее тому типу объектов, который получил наименование «ценоз». При меньших значениях силы связей между компонентами ценоз превращается в произвольный набор компонентов (в ассоциацию в экологических терминах, в гауссову совокупность в статистических), при больших — в детерминистически связанный объект (в консорций в экологии, в функцию в математике). Скорее всего, совокупность концептов мелочей является именно ценозом.

Последнее утверждение требует некоторых пояснений.

Пояснение первое. В настоящее время сложилось несколько традиций (со своими собственными концептуальным аппаратом и терминологией) изучения так называемых популятивных объектов (25) — совокупностей сходных, но не идентичных, объектов, которые находятся во взаимодействии друг с другом, образуя целостности более высокого уровня организации. До недавнего времени было три основных традиции изучения таких объектов — социологическая, которая оперирует категорией (со)общества (коллектива, группы), лингвистическая (семиотическая) с центральной категорией текста (речи) и биологическая, построенная на представлении о биоценозе (биогеоценозе, биосфере). В конкретных исследованиях всех перечисленных и неперечисленных дисциплин категории и термины перемешивались и путались.

В последние несколько десятилетий (начиная с 1970-х годов) благодаря энтузиазму и титанической активности Б. И. Кудрина сформулировано (по аналогии с биологией) представление о техноценозе (с частичным заимствованием и модификацией биологических категорий и терминологии для его описания), которое легло в основу развиваемого им представления о технетике как учения о технической реальности (26). По мере развития представлений о техноценозах, в рамках технетики довольно быстро стало ясно, что речь идет об универсальных закономерностях сосуществования отдельных особей в популятивном объекте. Это дало толчок к формулированию основ ценологии как концепции таких объектов в любой предметной области (27). Создаваемый в этой логике междисциплинарный аппарат ныне оказывается во многих областях (например, в лингвистике) удобнее, чем соответствующий предметный язык (28).

С учетом сказанного, представляется, что в книге Б. Ф. Шифрина дается предварительное описание именно ценоза мелочей. Биологические аллюзии, возникающие при этом, вполне созвучны подзаголовку рукописи книги «вариации к экологии несущественного».

Отмеченное обстоятельство позволяет сделать еще одно замечание. Ныне широкое распространение получило пущенное Д. С. Лихачевым словосочетание «экология культуры» (29). В силу ряда обстоятельств оно должно рассматриваться как крайне низко семантизированное (или даже бессмысленное) в рамках негеккелевской экологии (30). Работа же Б. Ф. Шифрина позволяет в перспективе наполнить истинным экологическим содержанием — рассмотрение сочетаний концептов является шагом к описанию их синузий, выделению ярусов и пирамид, привлечению других конструктивных представлений экологии (31). Следует отметить, что потенциальный интерес к такому рассмотрению процессов в культуре у культурологов существует. Так, например, так называемый «закон Лотмана» описывает сокращения спектра изменчивости культурных феноменов в ситуации быстрых изменений (32). Ценологическая интерпретация этой закономерности вызвала одновременный интерес и ценологов, и культурологов (33).

В связи с математикой ценозов можно остановиться еще на одном примечательном и в высшей степени принципиальном обстоятельстве.

Со второй половины XIX века благодаря трудам В. Виндельбанда и Г. Риккерта существует различение номотетического и идеографического знания. На первый взгляд, знание о мелочах относится к знанию идеографическому. В силу его природы кажется, что кроме эмпирических обобщений здесь не может быть ничего иного. Однако, в последней четверти ХХ века произошло то, что можно назвать номотетизацией идеографии (34). Центральным узлом этого процесса оказались как раз обсуждаемые Н-распределения. Однако, их изучение привело к парадоксальному выводу — любое (отличающееся даже на одну единицу в каком-либо классе!) различие Н-распределений значимо (35)! Таким образом, номотетический метод подсказывает, что ценозы должны изучаться «сверхидеографическим» способом, «в лицо» узнавая каждый компонент. Это верно и по отношению к мелочам.

Всё сказанное относится к познавательно-созерцательному пафосу книги. Но есть в ней и огромный деятельностно-прагматический потенциал.

Одной из важнейших мыслей Б. И. Кудрина, к которой он многократно обращается и в печатных текстах, и в публичных выступлениях, является мысль о том, что неучёт неизбежности ценотичности систем электроснабжения, желание избавиться от мелочи (как в генерации, так и в передаче электричества), ставка на большие и гигантские мощности приводит к тому, что всё большая часть населения Российской Федерации оказывается вообще лишенной электроснабжения (хотя мимо какого-то дома или даже поселка может проходить высоковольтная линия, к которой невозможно подключиться). «Сегодня 2/3 наших территорий — без света, 10–20 млн россиян — без надежного электроснабжения» (36). Полное обеспечение электроэнергией всего населения в этой логике по мысли Кудрина возможно лишь при привлечении маломощных генераторов энергии, таких, как индивидуальные ветряки, мельницы или минигидрогенераторы.

Следуя этот логике применительно к данной книге Б. Ф. Шифрина, следует серьезно подумать о сохранении ценоза концептов, о том, что концепты мелочей должны существовать на равных правах с концептами, входящими в ИКМ, составляющими, как кажется, каркас концептосферы.

Проблема в том, что подобное ценотическое представление концептосферы — долгое и кропотливое занятие. В то же время, без него культура оказывается неспособна противостоять вызовам времени. Это наглядно видно на примере Европы, переживающей предреченный ей закат, в противоположность Китаю, в котором многотысячелетняя работа над оформлением концептосферы, артикулирующей, в том числе, и концепты мелочей, не только позволяет выстоять культуре в ХХI веке, но и быть, без вреда для себя, предметом пародирования (как у Борхеса) в дряхлеющей европейской культуре.

В этом контексте книга Б. Ф. Шифрина – событие весьма знаменательное, а начатая им работа кардинально антипарадигмальна и поистине дерзновенна

1 Докучаев В. В. Русский чернозем. СПб, 1883.

2 См. об этом, напр., Берг Л. С. Номогенез, или Эволюция на основе закономерностей. Петербург, Госуд. изд-во, 1922; ср. Грушин Б. А. Очерки логики исторического исследования (процесс развития и проблемы его научного воспроизводства). М., 1961; Лооне Э. Н. Современная философия истории. Таллин, Ээсти раамат, 1980; Мейен С. В. Принципы исторических реконструкций в биологии // Системность и эволюция. М., 1984. С. 7–32.

3 Соболев Д. Н. Начала исторической биогенетики. Симферополь, Госиздат Украины, 1924.

4 Любищев А. А. Понятие номогенеза // Природа, 1973, № 10, с. 42–44; Любищев А. А. Понятие эволюции и кризис эволюционизма // Любищев А. А. Проблемы формы, систематики и эволюции организмов. М., 1982, с. 133–149.

5 Мейен С. В. О соотношении номогенетического и тихогенетического аспектов эволюции // Журнал общей биологии, 1974. Т. 35. Вып 3. С. 353–364.

6 Тайлор Э. Б. Первобытная культура М.,1989.

7 Иллич-Свитыч В. М. Опыт сравнения ностратических языков. М., 2003.

8 Ср. Валуйцева И. И. Время как металингвистическая категория. Автореф. … д. филол. н. М., 2006; Косериу Э. Синхрония, диахрония и история // Новое в лингвистике. Вып. III, М., 1963; Модусы времени: социально-философский анализ. СПб., 2005.

9 Развитие учения о времени в геологии. Киев, 1982.

10 Бергсон А. Творческая эволюция. М., 1998.

11 Ср. Козырев Н. Н. Время и жизнь // Тезисы докладов VI Украинской республиканской конференции по бионике. Ужгород, 1981. С. 145–146; Конструкции времени в естествознании: на пути к пониманию феномена времени. Часть I. Междисциплинарное исследование. М., 1996; Чебанов С. В. Интерпретация тела и постижение жизни // Логос живого и герменевтика телесности. М., 2005. С.339–406.

12 Ср. Stent G. S. The coming of the Golden Age; a view of the end of progress. Garden City, N.Y., Natural History Press, 1969.

13 Концепция В. С. Стёпина — см., напр.: Постнеклассика: философия, наука, культура. СПб., 2009.

14 Мейен С.В. География макроэволюции у высших растений // Журнал общей биологии,1987. Т. 48. № 3. С. 287–310.

15 Раутиан А. С., Жерихин В. В. Модели филоценогенеза и уроки экологических кризисов геологического прошлого // Журнал общей биологии, 1997. Т. 58, № 4. С. 20–47.

16 Чебанов С. В. Критический и посткритический эволюционизм // Теория эволюции: наука или идеологии. Труды ХХV Любищевских чтений. М.-Абакан, Центр системных исследований, 1998. С. 58–70.

17 Чебанов С. В. Комплексность в биостратиграфии // Системный подход в геологии (Теоретические и прикладные аспекты). Часть 1. М., Моск. институт нефти и газа им. И.М. Губкина АН СССР, 1986. C. 84–86.

18 Богин Г. И. Обретение способности понимать: Введение в филологическую герменевтику. М., 2001.

19 Лакофф Дж. Женщины, огонь и опасные вещи: что категории языка говорят нам о мышлении. М. 2004; Вежбицкая А. Понимание культур через посредство ключевых слов. М., 2001; Лихачев Д. С. Концептосфера русского языка // Русская словесность. От теории словесности к структуре текста. М., С. 280–287; Степанов Ю. С. Константы. Словарь русской культуры: Опыт исследования. М., 1997.

20 Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. М., 2004.

21 Stockwell P. Cognitive Poetics: An Introduction. London and N-Y, Routledge. 2002.

22 Ср. : Aagaard-Mogensen L. On cognitive aesthetic // Philosophica 30,1982 (2). P. 5–16; Stockwell P. Texture — a cognitive aesthetics of reading. Edinburgh, Edinburgh University Press, 2009.

23 О типах отношений концептов в разных школах когнитивной лингвистики см., напр., Скребцова Т. Г. Когнитивная лингвистика. Курс лекций. СПб., 2011.

24 Пущин С. Л. Сравнительный анализ структуры потреблений электроэнергии двух территориальных районов Северо-Запада РФ. Дипломный проект. СПб, НИУ «Горный», 2012.

25 Щедровицкий Г. П. Проблемы построения системной теории сложного «популятивного» объекта // Системные исследования. Ежегодник 1975. М., 1976. С. 172–214.

26 Кудрин Б. И. Введение в технетику. Томск, 1993.

27 Математическое описание ценозов и закономерности технетики. Вып. 1 и вып. 2 «Ценологические исследования». Абакан: Центр системных исследований, 1996.

28 На конец 2012 г. вышло 47 выпусков «Ценологических исследований».

29 Лихачев Д.С. Земля родная. М., 1983. С. 82–142; Лихачев Д. С. Экология культуры // Лихачев Д. С. Русская культура. СПб., 2000. С. 91–101.

30 См. Чебанов С. В. Что такое экология человека? // Гуманитарный экологический журнал. Т. 3. Вып. 1. 2001. С. 12–24.

31 Это же — м. б. даже в еще большей степени — относится к экологии сознания (см. Бейтсон Г. Шаги в направлении экологии разума М., 2005).

32 Шрейдер Ю. А. Закон Лотмана в культурологии // Информационное общество: культурологические аспекты и проблемы. Тезисы докладов Международной научной конференции. Краснодар, 1997. С. 29–30.

33 Чебанов С. В. Оптимальность и экстремальность в культуре, ципфиада и закон Лотмана // Техногенная самоорганизация и математический аппарат ценологических исследований. Вып. 28. «Ценологические исследования». М., 2005. C. 411–428; его же. Оптимальность и экстремальность в культуре и ципфиада // Фундаментальные проблемы культурологии. Т. III. Культурная динамика. СПб., 2008. С. 184–197.

34 См. об этом: Чебанов С. В. Н-распределения, размерная структура природных тел и натуральнозначные функции натуральных аргументов: к построению новой картины мира // Философские основания технетики. М., 2002. С.436–444; его же. Рефренность мира // Публичные лекции. ПОЛИТ.РУ. www.polit.ru/lectures/2009/11/26/chebanov.html

35 Кудрин Б. И., Лагуткин О. Е., Ошурков М. Г. Ценологический ранговый анализ в электрике // «Ценологические исследования». Вып. 40. М., 2008. С. 38.

36 Кудрин Б. И. Стратегия развития электроэнергетики до 2060 года. М., Институт народнохозяйственного планирования, 2010. С. 5.