Полный текст книги см.:

- на сайте ВЦИОМ -http://wciom.ru/books_magazines/knigi_avtorov_vciom_i_rossijskih_uchenyh/mir_vladimira_jadova_v_a_jadov_o_sebe_i_ego_druzja_o_nem/ 

- на сайте Центра социального прогнозирования и маркетинга:

http://www.socioprognoz.ru/publ.html?id=451 

- на сайте Института социологии РАН - http://www.isras.ru/index.php?page_id=1198&id=4315

**

ДОКТОРОВ Б.З.

МИР ВЛАДИМИРА ЯДОВА : В.А. ЯДОВ О СЕБЕ И ЕГО ДРУЗЬЯ О НЕМ / Б. З. ДОКТОРОВ. — М. : РАДУГА, 2016. — 116 С.

**

Аннотация

Настоящая работа продолжает серию книг Б. З. Докторова по истории американских опросов общественного мнения и современной российской социологии. В частности, им написан книги о Джордже Гэллапе и Б. А. Грушине. Предлагаемая книга — это первая в нашей литературе попытка объемного рассмотрения жизни и творчества одного из создателей отечественной социологии — Владимира Александровича Ядова (1929-2015). В книге активно используются материалы интервью Докторова с Ядовым и их переписки, а также воспоминания многих коллег Ядова о нем.

Книга публикуется в рамках подготовки к VI Грушинской социологической конференции, проводимой ВЦИОМ, и обращена ко всем, кто работает в теоретической и прикладной социологии, к историкам и преподавателям социологии, аспирантам и студентам.

**

Содержание

Введение..........................................................................................................5

Благодарности.................................................................................................7

У входа в «Мир Ядова»...................................................................................8

Автобиографические письма........................................................................12

Жил исключительно идеей быть полезным.................................................13

Психологический автопортрет......................................................................14

Что бы я сказал о своей жизни.....................................................................16

Комментарии к написанному....................................................................... 17

На пороге личностного пространства......................................................21

Предбиография и ранние годы биографии................................... ............. 21

Философский факультет ЛГУ....................................................................... 26

Долгий и извилистый путь в социологию.................................................... 33

«Точки сгущения» профессионального пространства:

ленинградский период................................................................................ 38

Начало............................................................................................................ 38

«Человек и его работа»................................................................................. 42

Учебник для всех поколений......................................................................... 47

Диспозиционная теория личности.................................... ........................... 52

Мемуар о том, как разрабатывалась диспозиционная концепция..........................................................................................................58

«Точки сгущения» профессионального пространства:

московский период…................................................................................... 65

Недоброе прощание с ИСЭП АН СССР…....................................................  65

Юрьев день в жизни Института социологии РАН…….................................  69

Отношение к марксизму................................................................................. 74

Парадигмальный подход: «Юрьев день» в теории социологии.................. 83

Ближний мир.................................................................................................. 91

Семья................................................................................................................ 91

Коллеги-друзья................................................................................................. 97

Заключение................................................................./.................................. 106

Список литературы......................................................................................... 109

Мы похоронены где-то под Нарвой,

Под Нарвой, под Нарвой,

Мы похоронены где-то под Нарвой

Мы были — и нет.

Так и лежим, как шагали, попарно,

Попарно, попарно,

Так и лежим, как шагали, попарно,

И общий привет!

Александр Галич «Ошибка», 1962 1

В 2009 году, в связи с 80-летиeм Владимира Александровича Ядова я написал биографическую заметку о нём, назвав её «Советская социология начинается с буквы «Я»» [Докторов, 2009]. Всё рассказанное о жизни и работе Ядова было исторически верно, но всё же заголовок был в значительной степени метафоричен.

Однако последующие годы снизили уровень метафоричности этих слов и, напротив, усилили буквальный смысл сказанного. Такова правда жизни.

Познакомился я с Ядовым очень давно, а моё знакомство с его биографией началось в первые дни 2005 года, когда Владимир Александрович согласился рассказать мне о прожитом и своей исследовательской деятельности. Потом было ещё одно биографическое интервью, была активная электронная переписка, были заметки о нём.

В середине 2015 года Ядова не стало… Я уверен, что вклад Ядова в становение и развитие нашей социологии, его личностные качества будут пристально изучаться историками российской социологии и станут предметом многих биографических и историко-социологических исследований.

Признаюсь, очень сложно начинать разговор о Владимире Александровиче Ядове. Но и откладывать его на будущее нельзя.

Борис Докторов

**

Здесь публикуем два раздела из названной книги: «Отношение к марксизму» и «Парадигмальный подход: «Юрьев день» в теории социологии».

Выбор именно этих двух разделов для выборочной публикации диктуется их концептуальной значимостью и актуальностью, особенно – для современной российской социологии. Они, строго говоря, не являются биографическими (пред- и пост-, а также научной биографии Ядова, как таковой, посвящены другие разделы - тоже доступные в интернете). Но эти два раздела, пожалуй, особенно ярко характеризуют мировоззренческое и мироотношенческое кредо Ядова, а также все богатство и масштаб его общетеоретического вклада в развитие отечественной социологии, в частности, в последнее 25-летие его жизни.

Здесь тесно переплетаются научная и жизненная позиция Ядова, а также роль в истории общественной науки и личностные черты.

А. Алексеев. 21.03.2016

**

Из книги Б. Докторова «Мир Владимира Ядова»:

<…>

Отношение к марксизму

На посту директора-организатора, а затем и избранного директора ИС РАН Ядову приходилось координировать множество проектов, осуществлявшихся сотрудниками института, участвовать во многих российских и международных форумах, наблюдать за становлением и развитием различных тенденций в мировой социологии и так далее. В поле его зрения находились многие предметные области, как те, в которых он работал ещё в Ленинграде: скажем, социология труда, проблемы образования, ценностные ориентации и другие, так и новые направления социологических исследований, возникшие в России в трансформационный период и позже, когда к руководству страной пришел В. Путин. В частности, Ядов занимал одно из ключевых положений в выработке программы ежегодного международного симпозиума «Пути России», который на протяжении многих лет проводился Московской высшей школой социальных и экономических наук и междисциплинарным академическим центром социальных наук «Интерцентр».

В те же годы Ядов начинает активно заниматься теорией социологии. Во-первых, он ощущал необходимость принципиального обогащения своих знаний в этой сфере социологии. Ибо прежде, как он отмечал в названной выше статье «Вехи истории. 1988—2000», «собственно теоретическая социология не входила в круг моих интересов». Во-вторых, перед Ядовым, как директором головного Института, стояла задача определения, уточнения перспектив многих исследовательских подходов, направлений в российской социологической науке.

Отчасти всё это нашло отражение в его концепции полипарадигмальности современной российской теоретической социологии. Но прежде, чем перейти к анализу данной темы, остановимся на рассмотрении отношения Ядова и нескольких других известных социологов первого поколения к марксизму.

Так получилось, что в процессе первого интервью с Владимиром Александровичем, напомню, это была первая половина 2005 года, тема полипарадигмальности нами не обсуждалась. К тому моменту я прожил в Америке десять лет, из которых первые пять лет вообще не имел возможности следить за развитием социологии в России, а вторые не были связаны с изучением прошлого и текущего состояния российской социологии. Таким образом, я в принципе не мог начать спрашивать Ядова о его работах по теории социологии (а он этой темы не касался в своих ответах), но поинтересовался, не чувствовали ли социологи первого поколения себя скованными, работая исключительно в рамках марксизма. Сегодня ответ Ядова, конечно же, представляется крайне важным для понимания смены его, и всей когорты тогда молодых социологов, философско-теоретических взглядов [Ядов, 2005a: 8—9]:

«Какая, Боря, скованность? Мы и были марксистами, только такими, что потом нас назвали шестидесятниками. Важно заметить, что в тот период марксизм как-то уютно совмещался с парсонианским позитивизмом. «Бульдозер» (как его назвал Грушин) М. Руткевич, директор ИКСИ, писал о «социальных перемещениях» (читай — мобильности) и прочее. Он же опубликовал сборник Андрея Здравомыслова с его предисловием и переводами Парсонса. Почему так? Парсонс отлично отвечал интересам брежневских прагматиков: стабильность системы.

Я определённо был марксистом и сегодня никоим образом этого не стыжусь, много пишу о полипарадигмальности современной социологической теории, причём Маркс занимает далеко не последнее место, он рядом с Вебером. Оба анализировали именно капиталистическое общество, оба пользовались понятием«класс». Однако Маркс и Энгельс придавали своей классовой теории идеологическое значение, видели в ней теоретическое основание грядущей мировой революции, а Вебер, напротив, утверждал ценностную нейтральность социолога.

Маркс поляризировал труд и капитал. Вебер фокусировал внимание на множественности неравенств на рынке труда и капиталов, использовал понятие социального ресурса, что у Бурдье преобразовалось в социальный капитал.

Маркс — величайший мыслитель. Он прописан во всех западных учебных пособиях по социологии. Одна идея об отчуждении личности наёмного работника (пролетария) стоит ничуть не меньше концепции социального действия Вебера.

Не надо забывать, что Маркс намеревался совместить свой эконом-детерминистский подход с культур-детерминистским. Он набросал план четвёртого тома «Капитала», где использовал понятие «азиатский способ производства». Азиатский способ тем отличается от европейского, что государство доминирует в экономике, рынок регулируется, не свободен.

Спустя столетие экономисты Поланьи, Норт и другие «открыли», что социальные (социо-институциональные) факторы вдвое (Норт подсчитал) доминируют над собственно экономическими: национальный доход, темпы роста, уровень инфляции, собираемость налогов, открытость внешней торговли и др. Поланьи предложил концепцию институциональных матриц восточной и западной культур.

Восточная — иерархическая (государство лидирует, гражданское общество — периферия), западная — горизонтальная, имеет место договор между обществом и государством. По сути, нынешние неоинституционалисты подпитываются интеллектом Маркса. Вебер оставил нам в наследство протестантскую этику» — запал капитализма, а его согражданин извлёк из истории человечества нечто большее.

Отношение к марксизму у нас сегодня разное, как и вообще ко всему, что связано с недавним прошлым. Расскажу тебе об одном «знаковом» событии. Научный семинар по случаю основания Горбачёвского фонда. Александр [БД: Николаевич] Яковлев, его исполнительный директор, выступает с длинным докладом на тему: что из социальной теории XIX века войдёт в будущее столетие? Не меньше трети времени, как говорила моя трёхлетняя внучка, «выругивает» Маркса. Вопросы.

Лёня Гордон встаёт с места первым и говорит: «Александр Николаевич, я никогда не был членом партии, вы были секретарём ЦК по идеологии. Что вы всё-таки находите ценного у Маркса?». Оратор бросает в ответ: «Если хотите найти ценное, пригласите другого докладчика». Когда я рассказал эту историю Шляпентоху, он со своей искромётностью среагировал: «Вот тебе пример „кассетного мышления“ — одну кассету вынул, другую вставил».

Тогда, замечание Ядова о том, что он много пишет о полипарадигмальности современной социологической теории, было для меня лишь указанием на необходимость найти его работы и прочесть их, но я не решился расспросить его, в чём он видит смысл этой работы и в силу каких обстоятельств он подошёл к разработке этой темы. Скорее всего, уже через несколько лет я не задал бы Ядову следующий вопрос, ибо я уже в общих чертах знал, что в российской социологии нет единства в философском бэкграунде предлагаемых интерпретаций исследуемых социальных процессов, но сегодня ответ Ядова ценен с историко-социологической точки зрения. В нём зафиксировано его понимание теоретического многоцветия в российской социологии в начале текущего столетия. Итак, приведу мой вопрос «Какова философ-ская база современной российской социологии?» и ответ Ядова [Ядов, 2005a: 9]:

«Общепринятой базы нет. Михаил Николаевич Руткевич, которого я уважаю за преданность принципам, написал статью в СОЦИС о Ядове как «флюгере». Он имел в виду мои публикации относительно полипарадигмальности современной теоретической социологии. Нынче это общепринятая формула; сегодня у нас, как в Греции, есть всё. Есть марксисты-фундаменталисты, марксисты с «организмическим» уклоном (совмещение Дюркгейма и др. с марксизмом и… тоской по советской системе), неомарксисты активистского толка. Лидер этого направления Борис Кагарлицкий, кстати, читает курс в нашем институте. Нет и веберианцев «чистой воды». Юрий Давыдов пишет о России «в свете веберовского различения двух видов капитализма». Он извлёк из Вебера идею спекулятивного капитализма, в отличие от продуктивного, и приложил её к политике первого президента, а сегодня — и к Путину. Наш российский рынок спекулятивный. Магнаты извлекают прибыль из торговли природными богатствами и игры на валютной бирже. При Ельцине были так называемые, уполномоченные правительством банки, которые оперировали с бюджетными средствами, при Путине таковые заменены тендером конкурентов, где победитель назначен. Давыдов ссылается на Вебера, который писал о практике римских императоров брать взаймы на очередной военный поход у тогдашних ростовщиков и возвращать кредит из награбленного и продажи рабов.

В нашей сегодняшней социологии предостаточно парсонианцев, которые утверждают логику социокультурных систем (они же в каком-то смысле питиримсорокинцы, так как он раньше Парсонса эту парадигму предложил). Бурдьевисты из поколения около сорокалетних просто одолевают, постмодернистов не очень много, но ихний вокабуляр освоили. Пару лет назад на конференции «Куда идёт Россия?» у Заславской — Шанина Лена Здравомыслова на пленарке говорит примерно следующее: «…дискурс между народом и властью…». Я вскакиваю: «Лена, как можно говорить таким языком?». Понятийный словарь социологии должен всё же соответствовать объекту анализа. «Дискурс» в данном случае — это то же, что разговор в пивной. Нетерпимость к иной позиции и стремление навязать свою. Подлинный дискурс подразумевает взаимное уважение сторон без обязательного итогового согласия».

Не думаю, что в столь коротком тексте Ядов дал полную картину многообразия теоретических платформ российской социологии, существовавших в начале века. Вместе с тем, можно допустить, что основные элементы полипарадигмального каркаса того периода им было обозначены.

Начав обсуждать с Ядовым его отношение к марксизму в прошлом и настоящем, я продолжил изучение отношения к марксизму в других интервью с представителями первого поколения советских социологов. И полагаю естественным кратко представить некоторые фрагменты этого поиска. В некоторых случаях я специально касался темы полипарадигмальности, в некоторых — она сама всплывала в ответах моих собеседников.

В беседе с А.Г. Здравомысловым я напомнил ему о дискуссии рубежа 1950-1960-х годов о соотношении исторического материализма и социологии и узнал его мнение относительно существования в российской социологии предпосылок для возобновления подобной дискуссии. Его ответ был однозначным, необходимости в новом обсуждении всего этого комплекса вопросов нет, ибо тогда ссылка на марксизм была решающим аргументом процесса обоснования задуманного исследования. Перестройка сняла запреты на социологические исследования, хотя, заметил Здравомыслов, негласно, но весьма активно формируется комплекс архаических идей, оказывающих некоторое влияние и на характер преподавания социологии в ряде вузов. При этом, по признанию Здравомыслова, в то время (это было на рубеже 2005—2006 годов) «в научном мышлении и в методологии исследований утвердилась идея плюрализма. Даже само понятие социологии сейчас трактуется по-разному. Можно сходу дать два десятка определений, каждое из которых будет верным» [Здравомыслов, 2006: 8].

После этого было естественным поинтересоваться тем, как Андрей Григорьевич относился к тому, что часть российских социологов отказывалась от марксизма и пыталась противопоставить ему иные философские концепции. Прежде всего Здравомыслов привёл обширную цитату из Предисловия Г.С. Батыгина к изданной под его редакцией книге «Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах», суть которой сводится к утверждению о том, что огромный объяснительный потенциал марксизма породил, в частности, большое число его авторских «версий». И это факт объясняет, почему советский марксизм стал не столько доктриной, сколько эзотерическим кодом, имеющим множество интерпретаций.

Причём этот код мог легко трансформироваться в альтернативные марксизму идеи. После этого Здравомыслов, согласившись с моим утверждением-гипотезой об отношении ряда социологов к марксизму, заметил, что в некоторых российских вузах марксизм относится к комплексу понятий, вызывающих страх до дрожи в коленках, и указал на появление «идеологических борцов» с марксизмом, которые всех перепугали. Достигается такой эффект созданием букета страшных слов и понятий: большевизм, ГУЛАГ, КПСС, русская интеллигенция, революция, гражданская война. Но всё же, надеялся Здравомыслов, главные страхи необратимо ушли в прошлое, так как «Маркс создал каркас социологического знания, который невозможно устранить, нельзя возвратиться в домарксистскую эпоху, хотя у нас таких любителей движения вспять много».

На мою просьбу рассказать о своём марксизме, Здравомыслов ответил [Здравомыслов, 2006: 9]:

«Я социолог, опирающийся на Маркса, Парсонса, Вебера, Мертона, Дарендорфа, знакомый с идеями феноменологической социологии, символического интеракционизма и драматургической социологии. С Парсонсом были дружеские отношения, пока не «похолодало» на международной арене. С Мертоном встречался три раза. Всех этих мыслителей очень уважаю и знаю, за что именно я их ценю. Всё-таки одна из главных моих книг 1990-х годов — «Социология конфликта».

В общем, я согласен с Дарендорфом в оценке взглядов Маркса. Это была социология XIX века — социология эпохи противостояния классов в Европе. А после первой мировой войны общество (европейское) стало изменяться так, что тот аппарат понимания, который был создан Марксом и который имел очень большое практическое применение прежде всего в России — в качестве ленинизма, — уже не мог работать в масштабе европейской истории. Политика Рузвельта, обеспечившая выход из Великой депрессии в США, стала практическим доказательством возможности сотрудничества классов. В США и Европе были созданы институты регулирования классовых и иных конфликтов, которые имели практическое значение. В том числе и институт изучения общественного мнения, которым ты занимаешься. А в Германии марксизм потерпел поражение в столкновении с открытым животным национализмом».

В целом, мне кажется, что в начале века и Здравомыслов в вопросе об основе теоретической социологии фактически придерживался позиции полипарадигмальности, близкой к Ядовскому пониманию. Несколько отличную точку зрения высказал в нашем интервью Николай Иванович Лапин. По его мнению, с утверждением идеологического плюрализма в российском обществоведении, прежде моноидеологичном, стало естественным принимать или не принимать те или иные учения, в том числе марксизм. Теперь это стало вопросом личного выбора каждого обществоведа. Говоря о себе, Лапин заметил, что он никогда не утрачивал интереса к методологии Маркса — молодого, зрелого и позднего и при необходимости возвращается к его произведениям: не столько для цитирования, сколько для самопроверки.

Через год после завершения беседы с Ядовым я решил провести интервью с Владимиром Эммануиловичем Шляпентохом, который к тому времени уже четверть века жил в США. Он многие годы работал в СССР, принадлежит к первому поколению социологов, после перестройки он стал часто приезжать в Россию,встречался с ведущими российскими социологами, и, как я понимал, мог рассказать многое и о собственном пути в социологию, и о развитии нашей науки. Конечно же я держал в памяти замечание Ядова о термине Шляпентоха «кассетное мышление». Но так получилось, что мне не потребовалось спрашивать его об отношении к марксизму и о «кассетном мышлении». Он сам подошел к этой теме, развивая ответ на мой вопрос о сходстве идеологических установок, понимании политики страны, философии социологов-«шестидесятников». Его интерпретация этого вопроса вылилась в ответ, крайне интересный для истории советской социологии, приведу полностью первую часть сказанного им [Шляпентох, 2006: 20]:

«Это очень интересный, но и трудный вопрос. В 60‑е годы было почти полное единство среди первых социологов. С одной стороны, они сами не выходили за рамки основных марксистских постулатов. Грушин, например, бравировал (чем меня этим при первом знакомстве в середине 60‑х чрезмерно удивил), чтоон убеждённый марксист. С другой стороны, вера в важность либерализации общества была принята ими всеми как идеология, обосновавшая необходимость социологии и raison d’etre [БД: смысл] нашего существования. Официальный курс оттепели, который пережил Хрущева до 1968 года, а в социологии частично даже до 1971 (ведь институт социологии был создан официально в 1968 году и просуществовал с Румянцевым как директором до 1971), делал всех нас лояльными режиму. Геннадий Осипов, чьи заслуги в создании социологии в начале 60‑х годов огромны, выглядел вполне как «свой парень». Он был тогда действительно вдохновлён, как никто другой, созданием эмпирической социологии и радовался каждому успеху в этом деле. Это он, например, добился того, что Румянцев подписал предисловие к моему сборнику «Социологии печати». Вера в то, что создание социологии великое дело, объединяло не только высший комсостав социологии, но и рядовых бойцов и офицеров. Действительно, когда я приехал в Москву в 1969, я застал фантастическую картину в новом институте. Институт был переполнен «леваками», имевшими очень отдалённое отношение к социологии, были даже подписанты. Среди ярких либеральных звёзд был журналист Лев Анненков и экономист Геннадий Лисичкин. Был Лен Карпинский, бывший секретарь ЦК ВЛКСМ, у которого за плечами было несколько выдающихся поступков, включая выступление против волны сталинизма в «Известиях», где он работал после изгнания из «Правды» за статью (совместно с Бурлацким) против цензуры. Был там [БД: Борис Сергеевич] Орлов из тех же «Известий», уволенный за отказ писать репортажи из Праги о вторжении советских войск».

В 90-е годы, по выражению Шляпентоха, в сознании российских социологов произошла «замена кассет». Маркс и социалистические идеи начали срочно покидать публикации большого числа социологов и заменяться модными западными авторами типа Бурдье, многие из которых вели свою родословную именно от Маркса. В начале 90-х на юбилее Здравомыслова в Москве Шляпентох выступил с небольшим докладом, в котором пытался опозорить московских либералов в их возникшей ненависти к социальному равенству, доказывая, что в своей прыти отмежеваться от марксизма и социалистических идеалов они выглядят на Западе троглодитами. В вспыхнувшей затем небольшой перепалке Галина Михайловна Андреева спросила Шляпентоха: «Владимир Эммануилович, верите ли Вы в то, что человек может искренно менять свои убеждения?». Он ответил, что, конечно, может, но при условии, что изменения взглядов не приносят ему выгоду, не помогают ему делать карьеру. И он добавил, что эволюция взглядов Сахарова и Горбачёва ему кажется вполне достойной, а вот превращение Александра [БД: Николаевича] Яковлева, бывшего и. о. отдела пропаганды и агитации ЦК в агрессивного хулителя Маркса, равно как и генерала Д.А. Волкогонова, зам. начальника Главупра по пропаганде в армии, в активного демократа абсолютно позорны.

Затем Шляпентох остановился на своём отношении к марксизму. Он заметил, что в то время как многие российские либералы отмежёвывались от Маркса, его эволюция в Америке была противоположной. Он понял, что его юношеский экстремизм в студенческие годы в Киевском университете (1947—1949), который заставил его на протяжении многих лет видеть в Марксе только неудачного пророка новой религии, был глубоко неправильным. Он разглядел в Марксе не только утописта, но и выдающегося мыслителя, в качестве социолога он оказался «живее всех живых». По числу концепций, «работающих» в наше время в социологии, полагал Шляпентох, ему нет равных, даже в сравнении с иконами современной социологии: Дюркгеймом, Вебером или Парсонсом. И в завершение Шляпентох вспомнил такой случай:

«Недавно я прочитал для аспирантов-социологов лекциюо Марксе и сам оказался под впечатлением мощи его беспощадного интеллекта, со всеми его ошибками и просчётами. Среди других идей, которые я толкал, былаи демонстрация превосходства марксистского анализа социальных процессов, со всеми его ограничениями, над „убогостью“ (любимое слово Маркса и Ленина) постмодернизма, при наличии некоторых положительных элементов в нём».

Выше говорилось об одном из соучеников Ядова Василии Яковлевиче Ельмееве. На протяжении всей его долгой научной жизни он считал себя истинным сторонником марксизма, потому мне показалось важным затронуть эту тему в нашей беседе. Мой первый вопрос касался положения марксизма в российской социологии и специфики российского марксизма. По мнению Ельмеева, интервью проходило в 2007 году, марксизм в России в институциональном отношении находился в худшем положении, чем где-либо в мире. В учебниках по истории западной социологии К. Маркса ещё относили к классикам, но в официальной современной российской социологии не было ни Маркса, ни Энгельса, ни Ленина, не говоря уже о Сталине. Однако, тот факт, что теоретически марксизм не был преодолён ни одной из современных социологических теорий, позволял Ельмееву надеяться не только на его сохранение, но и на его развитие в диспутах.

Второй вопрос к Ельмееву имеет прямое отношение к исследованиям Ядова, поэтому приведу и вопрос, и ответ полностью: «Знакомы ли Вы с недавно выпущенной в Петербурге книгой Ядова „Современная теоретическая социология“, в которой он, высоко оценивая марксизм, вместе с тем отмечает, что происходящие в стране процессы могут быть успешно рассмотрены лишь в рамках мультипарадигмальной социологии. Что Вы думаете по этому поводу?» [Ельмеев, 2007: 8]:

«С изданным недавно курсом лекций В. А. Ядова «Современная теоретическая социология как концептуальная база исследования российских трансформаций» (СПб., 2006) ознакомиться удалось. Я знал его позицию, согласен с Вами по поводу его высокой оценки марксизма как одной из парадигм в социологии, хотя в рекомендуемой в лекциях литературе нет ни одного произведения К. Маркса, Ф. Энгельса, В.И. Ленина. Если же не придерживаться марксизма, то надо сделаться приверженцем или продолжателем другого учения, если нет разработанной собственной парадигмы и собственной социологической концепции.

Теоретической социологической парадигмы, которая бы превзошла марксизм, я пока не вижу или её просто нет. Полагаю, что понять современный капитализм в России невозможно, если не опираться на «Капитал» К. Маркса. Плюрализм в этих вопросах считаю умноженным дуализмом, причём в наихудших его формах — зеноновской дихотомии или кантовских антиномий».

И завершу этот параграф мнением Ядова о перспективах марксизма в России [Ядов, 2005a: 10—11]:

"Скажу так. Ральф Дарендорф в период начала посткоммунистических трансформаций писал о пост-состоянии, что в нём противоборствуют две тенденции: публичное отвержение прошлого и его вползание во все поры «постобщества». Ельцин после того, как слез с танка, но ещё не «работал с документами» так часто, как в конце своего президентства, произнёс известную фразу, обращённую к руководству республик: «Берите власти столько, сколько сможете удержать». Точно по формуле Дарендорфа. Если в СССР общие интересы (будь то школьный класс или всё общество) декларировались как наиважнейшие, а частные — как им подчинённые, то Ельцин провозгласил нечто прямо противоположное. Теперь Путин восстанавливает первенство общенациональных интересов, как принято на Руси, перегибая палку. Ильич любил повторять фразу Плеханова: «Чтобы выправить линию, надо перегнуть палку в другую сторону». С марксизмом то же самое. Публично мало кто именует себя марксистом, хотя и таких хватает. Институт экономики [БД: Леонида Ивановича] Абалкина — твёрдые марксисты, которые этим гордятся. Исходя из положения, что бытие определяет сознание, я уверенно прогнозирую ренессанс марксизма в разных неовариантах.

Возьмём Марксову концепцию рабочего класса. Российские наёмные работники физического или иного труда — типичный класс эксплуатируемых. Но это «класс в себе», он не осознает своего положения, и потому нет солидаризации, рабочие не стали реальным субъектом социальных процессов, не созрели до состояния «класса для себя». В странах Евросоюза картина противоположная и наёмные работники и работодатели чётко сознают несходство интересов. Действуют,однако, не по «Коммунистическому манифесту», но следуют идеологии партнёрства. В Конституции ФРГ говорится, что Германия является «демократическими социальным государством». Отсюда — законы о труде, диктующие процедуры переговорного процесса между профсоюзами и хозяевами предприятий.

Мне посчастливилось присутствовать на таких переговорах. Мой друг социолог социал-демократ Вернер Фрике [БД: Friсke, Werner] из Фонда Эберта организовал приглашение на заседания сторон IG Farbenindustri, мощной сталелитейной компании. Большой зал. За длинным столом друг против друга элегантныегоспода. Плакат на одной стене — «Союз предпринимателей IG», на противоположной — «Профсоюз IG». За круглым столиком в стороне такие же элегантные Herren и флажок в центре — Министерство труда. Называется трипартизм.

Профсоюзники в лице профессиональных экономистов демонстрируют на экране график заметного увеличения прибылей компании в минувшем году и требуют увеличения тарифных ставок. Другая сторона спрашивает: кто выступал на улицах за воссоединение Германии? Предприниматели или рабочие? Вы отлично знаете, что бюджет предполагает отчисления по статье помощи восточным землям. Как можно повысить разрядные тарифы? На третий день, как сообщил Фрике, пришли к согласию о каких-то пропорциях в пользу сторон. По федеральному Закону в случае нарушения «Генерального соглашения» хозяевами работники имеют право на забастовку с компенсаций нерабочих дней.

Скажи, можешь себе представить подобное собрание в московском особняке? Ответ знаю. Сегодня — нет, но уверен, что послезавтра — да. Россия является членом Международной организации труда (МОТ). Решения последней носят рекомендательный характер. Но рано или поздно наше правительство вынуждено будет следовать конвенциям МОТ. Великая держава не может вести себя как африканское государство с президентом-людоедом Бокассо. Сегодня российский капитализм варварский. Например, в приличных странах узаконен процент от прибылей, часть, которую должно тратить на повышение зарплат. Академик [БД: Дмитрий Семенович] Львов пишет, что «у них» зарплатная доля составляет около 70 процентов, у нас — около 30 процентов! Причём никакими законами это не регламентировано. На одной конференции выступающий пересказал разговор со своим приятелем, ныне хозяином процветающей индустриальной фирмы. Я, говорит, спрашиваю: сколько платишь работягам? Тот: чуть больше, чем другие в нашей отрасли, чтобы не переманивали к себе. — А повысить ставки можешь? — Могу, но зачем? Когда у нас «устаканится», классовая теория Маркса будет объективно востребована".

Парадигмальный подход: «Юрьев день» в теории социологии

Повторю, мне не пришлось непосредственно с Ядовым обсуждать его движение в сторону полипарадигмального подхода и то, в силу каких обстоятельств, по его мнению, он стал разрабатывать эту концепцию, но в рамках историко-биографического исследования такая тема представляется крайне важной. Поэтому здесь приходится «косвенно» восстанавливать этот путь, в опоре на опубликованное им по этой тематике и на комментарии российских авторов по поводу его теоретических построений.

Прежде всего, следует заметить, что марксизм шестидесятников, тем более — в последние десятилетия прошлого века не был ортодоксальным, в их марксизме присутствовали элементы многих социологических парадигм. Это читается в приводившихся выше словах Ядова, Здравомыслова, Шляпентоха, просматриваетсяи в ответах Лапина. Также можно обратиться к некоторым работам по критике буржуазной социологии Г.М. Андреевой, Ю.А. Замошкина, И.С. Кона и ряда других философов этого поколения, их книги, статьи давали понять внимательному читателю возможность обогащения истмата за счёт включения в марксистскую философию положений Вебера, Парсонса, современных учёных. Но сейчас я обращусь к интервью с Варленом Викторовичем Колбановским, философом и социологом первого поколения, многие годы исследовавшим вопросы теории марксистской социологии. Это именно он своей статьей почти шестидесятилетней давности «О предмете марксистской социологии» («Вопросы философии». 1958, № 8) начал дискуссию о самостоятельности социологии как науки. Напомню, что признание социологии как особой научной дисциплины произошло лишь в перестроечные годы. Начиная интервью, я знал, что Колбановский не просто москвич, но — принадлежавший к «Арбатскому братству»; вот его слова: «Мы, наша школа, были детьми Арбата. Не случайно так называется книга ученика нашей школы, писателя Анатолия Рыбакова. Один из лучших, а, может быть, и самый лучший поэт нашего поколения Булат Окуджава писал: «Арбатство, растворённое в крови, неистребимо, как сама природа». Поэтому я знал, что беседа с ним будет интересной и фактологически крайне насыщенной. Но сейчас я приведу лишь некоторые фрагменты его обстоятельного рассказа о том, как у него возникла идея написания статьи о предмете марксистской социологии. Безусловно, было бы абсурдно, исторически ограниченно объяснять появление обсуждаемой ниже статьи Колбановского лишь его «Арбатскими корнями», но не принимать во внимание это обстоятельство тоже нельзя. Вспомним приведённые выше слова А. Здравомыслова: «Я бы сказал так: Булат Окуджава имел для нас гораздо большее значение, чем Питирим Сорокин…».

Конечно, ниже — рассказ не о возникновении полипарадигмальной социологии, но о том, почему она не могла возникнуть в СССР в первые постсталинские годы. Вот как это было сформулировано Колбановским [Колбановский, 2014: 10—11]:

«Всего десять лет назад (на философской дискуссии в ЦК ВКП(б) 1947 г.) прозвучал тезис об «отпочковывании» конкретных наук от философии — процессе, прогрессивном как для конкретных наук, так и для самой философии: озвучил этот тезис «главный идеолог» А.А. Жданов, но его подлинным автором был академик Б.М. Кедров, который и разрабатывал потом эту позитивную идею в Институте истории естествознания и техники АН СССР.

Вопрос об «отпочковывании» социологии от философии в СССР стоял особенно сложно. «Легитимными» в период 50-х гг. были понятия буржуазная социология (как ненаучная и сервильная империализму) и марксизм ( = «исторический материализм») как единственно научная социология. Это повелось ещё с первой работы В.И. Ленина в полемике с Михайловским («Что такое друзья народа» и т. д.), было продолжено Н.И. Бухариным в 20-е гг., философами ИКП в начале 30-х гг. и канонизировано Сталиным в «Кратком курсе». Таким образом этому установившемуся «легитимному порядку» (коренившемуся в глубоко иррациональном понимании марксизма как непререкаемой «светской религии») надо было противопоставить некоторую другую — более гибкую и лабильную систему взглядов, которая бы рассматривала советскую социологию не как общефилософскую, а как конкретную общественную науку с собственным теоретико-понятийным аппаратом и методико-эмпирической базой. Как это можно было сделать в условиях поздней (послесталинской) идеократии?

Никакие лобовые атаки, никакие «полипарадигмальные подходы» были в этот период абсолютно невозможны. В ЦК КПСС, в его отделах науки, агитпропе, идеологическом отделе сидели бесконечно бдительные социальные цензоры, охранители и попросту «стукачи», которые особливо были натасканы на философскую и социологическую «ересь» супротив марксизма. Более того. Ортодоксальный истмат переживает в 50-х гг. эпоху своего высшего расцвета и торжества. <…> В этих условиях работа по отпочковыванию социологии от философии могла происходить только на почве истмата, в категориях истмата и в форме защиты, углубления и развития

самого истмата. Необходимо было найти modus vivendi — форму сосуществования истмата и социологии. Поиски этой формы прошли несколько этапов, но дискуссия в «Вопросах философии» 1957—1958 гг. фактически была первым этапом.

По мнению Колбановского, статья Юргена Кучинского «Социологические законы» («Вопросы философии», 1957, № 5) давала основания для новой, более гибкой легитимации социологии, хотя оперировала она совершенно ортодоксальными марксистскими категориями и чисто формально была направлена на «дальнейшее совершенствование» и упорядочение этих категорий. Ю. Кучинский — социологи экономист из ГДР, автор большого цикла работ о положении рабочего класса в Англии и других странах З. Европы. Он был социологом традиционного марксистского направления, но постоянно анализировал огромный экономическийи статистический материал. Ряд его книг были переведены и опубликованы в СССР в 50-е гг., и его политическая и научная репутация не вызывала особых опасений ортодоксии. Именно поэтому его статья была опубликована в единственном тогда философском журнале.

Обсуждая соотношение экономических и социологических законов, Кучинский пришёл к заключению о неправомерности подчинять политическую экономии социологии или же считать социологию одной из отраслей политической экономии, и затем он пришёл к выводу: «Социология является совершенно само стоятельной наукой».

Естественно, в своей статье Колбановский не открещивался от исторического материализма, материалистическое понимание истории он считал великим научным открытием. Однако, в его представлении сама «парадигма» материалистического понимания истории не была чем-то вечным, но трактовалась как имевшая исторически преходящий характер, и потому с необходимостью на её место должна была прийти другая, более точная и универсальная «парадигма». И вот как Колбановский оценивал сделанное им в наше время (в силу того, что Варлен Викторович не пользовался электронной почтой и часто болел, интервью продолжалось с 2009 до 2014 года) [Колбановский, 2014: 12]:

«Бросая ретроспективный взгляд в прошлое» или, проще говоря, смотря на полстолетия назад, я вижу следующее: в положениях моей статьи уже заложено размежевание и разграничение истмата как общей теории, как социальной философии и не эмпирической науки — и другой его «отдельной» стороны — области конкретных социологических исследований, области эмпирической науки. Именно это различение теоретической и эмпирической стороны истмата послужило основанием для более точного определения предмета социологии в дискуссиях 1960—1970 –х гг.

Когда в начале декабря 2014 В.В. Колбановский умер, я писал, что его смерть: «это не только уход удивительного человека, эрудированного, всегда открытого к диалогу, интеллигентного, с большим чувством юмора, много сделавшего для становления отечественной социологии, до последних дней следившего за её развитием и активно публиковавшего свои размышления о ней. Но это теперь ещё одна навсегда закрытая в наше прошлое дверь…».

Задумаемся, от кого кроме Колбановского можно было бы получить столь интереснoe для освещения нашей истории воспоминание, в котором речь идёт о Г.В. Осипове: «Во время одной из наших ночных прогулок по Старому (тогда перестраивавшемуся) Арбату мы обсуждали вопрос о предмете социологии. И у него блеснула мысль, которую он тут же мне и поведал: „Социология — отдельная от истмата и самостоятельная наука. В своей книге я раскритикую тебя за твою статью в «Вопросах философии»“. Это он и сделал — потому что в этот период был гораздо „левее“ и надо отдать ему должное — прозорливее меня. Допускаю, что работа с „кондовыми“ истматчиками в должности Учёного секретаря Института философии (1955—1960 гг.) показала ему, каким застойным болотом и мертвечиной был официальный истмат, претендовавший быть „единственно научной социологией“» [Колбановский, 2014: 14].

Завершая этот сюжет, хочу сказать, что на обсуждение с Колбановским его статьи 1958 года меня «навёл» именно Осипов в процессе нашего интервью.

Опуская многие аспекты движения Ядова к концепции полипарадигмальности, я полагаю необходимым коснуться рассмотрения смены его критического отношения к качественным методам на его активную поддержку этого направления.

В статье «К вопросу о макро-микро дилемме в социологии» (2009 г.), которой Ядов отметил своё 80-летие, есть такие слова: «Количественную методологию удалось прилично освоить. „Качественники“ же появились у нас в период постперестройки. Я их не понимал. Не понимал и их увлечение феноменологами. И не только я, большинство, если не все из моего поколения социологов». И далее, в примечании он заметил, что на протяжении довольно продолжительного времени оставался сторонником «истинной», то есть позитивистской социологии и выступал с публичной критикой В.Н. Шубкина за некоторые его высказывания относительно использования в социологии приёмов журналистики [Ядов, 2009a: 147]. В самом конце 1980-х — в первые 90-е его отношение к ним стало меняться. Отмечу два аргумента в пользу этого утверждения.

Первый, — это статья Ядова «Стратегия и методы качественного анализа данных», опубликованная в первом выпуске журнала «Социология 4М: методология, методы, математические модели» за 1991 год [Ядов, 1991]; скорее всего, она была написана в том же году или в конце предыдущего. И, очевидно, она носит разведывательный, ознакомительный характер, в ней ссылки на давно проработанную Ядовым отечественную и зарубежную литературу и на работу Андрея Николаевича Алексеева, с которой он тогда знакомился. Поскольку в перечне использованной литературы указывается, что материал Алексеева (всюду приведены инициалы А.П., хотя надо А.Н.) находится в печати, я решил уточнить у Андрея Николаевича, когда этот текст был опубликован. Он ответил, что Ядов тогда писал предисловие к рукописи так и не вышедшей книги Алексеева «Познание через действие…».

Но даже статья, которую писал Ядов, лишь знакомившийся с возможностями качественного анализа, для многих открыла эту методологию и определила характер их собственных исследований. Так вспоминает своё первое впечатление об этой статье А. С. Готлиб:

«Я, конечно, не могу назвать точное время: день, час, год. Но я хорошо помню, какое ошеломляющее действие на меня произвела первая в российской социологии Ядовская статья по методам качественного анализа данных, опубликованная в 1991. Гремучая смесь впечатлений: удивление, ощущение необычности, восторг, стремление сразу же повторить этот опыт. С этим ощущением чего-то абсолютно нового, и потрясающе интересного жила несколько лет» [Готлиб, 2012: 14]. Далее она заметила, что «тема повела за собой» и в 2005 году она защитила докторскую диссертацию по методологии качественного анализа.

В процессе работы над этой книгой я попросил Анну Готлиб написать, как, по её мнению, Ядов относился к качественным методам. Прежде всего, она дополнила своё воспоминание о первой встрече с рассматриваемой статьей: «Его первая статья в „Социологии: 4М“ в 1991 году была первой ласточкой нового подхода: оказывается можно и без математики получить новое знание, прирастить имеющееся. Правда, и Ядов это показывал замечательно, можно и нужно использовать математическую логику: его метод „дна и элиты“, о котором он в статье рассказывал, как раз предполагал это использование логики: социолог ищет то общее, что характерно для первой и второй группы, а затем анализирует различия. То есть, нет коэффициентов корреляции, нет регрессионного анализа, но логика есть. Это было страшно интересно». Что касается собственно отношения Ядова к качественной методологии, то оно, полагает Готлиб, было сложным. С одной стороны, как умный, с высоко развитым чутьём он ратовал за полипарадигмальность, разъезжал по городам и весям страны с этой главной идеей. И к нам [БД: в Самару] приезжал с этим. Полипарадигмальность не только в теоретических подходах, но и на уровне эмпирическом. То есть, признавал возможность «другой социологии». С другой стороны, ему как социологу, сформировавшемуся в иных традициях, трудно было в полной мере принять ключевое положение феноменологической социологии, согласно которому «люди конструируют реальность всегда, это человеческий способ жизни, и социологи должны эти конструкты, это индивидуальное видение анализировать. И другого не дано».

Второй аргумент обнаруживается в воспоминаниях В. В. Семёновой: «В 1990 г.по „наводке“ В. А. Ядова, который знал наши „когортные“ наработки в лонгитюде [БД: Микка] Титмы, к нам обратился французский исследователь Даниэль Берто. Как многие его коллеги, на волне перестройки оживившие свой интерес к России, он приехал в Москву, чтобы осуществить свой „российский“ проект „Социальная мобильность в России в трёх поколениях“. Ядов направил его к нам» [Семенова, 2010: 14]. Далее Семёнова отмечает, что для небольшой группы российских социологов это была настоящая ломка сложившегося профессионального мировоззрения: от позитивизма к субъективной социологии. Методика биографического исследования, которая предполагала ряд совсем новых для них методических процедур, начиная от характера общения с респондентом и заканчивая интерпретативными методами анализа, оказалась «импортированной» с Запада. Над этим проектом они работали в 1990—1994 гг., неоднократно участвовали в различных семинарах и школах, в Англии, во Франции и в других странах, выезжали на кратковременную стажировку к Даниэлю Берто в Париж, и постепенно в ходе работы овладевали новой для них техникой и новым взглядом на социальное, глубже постигали теоретические и методологические основы качественной методологии в целом.

Пришло время, и Виктория Семёнова решила обобщить в докторской диссертации сделанное ею за многие годы работы в социологии и раздумывала, писать по более традиционной теме — поколения или по новой, каковыми качественные методы оставались и в конце 1990-х. Решила посоветоваться с Ядовым, он твёрдо сказал — по новой методологии; она — спорна, тем и интересна. Защита состоялась в 2000 году и была первой по качественной методологии. Всё окончилось благополучно, но, по воспоминаниям Семёновой, то «…была действиительно „рубка“. Многие члены Совета ополчились против этой „качественной“ методологии (а что, остальная социология, значит, некачественная?!). Было много выступлений „против“ <…> мнение Совета склонялось в сторону полного неприятия диссертации и новой методологии как ненаучной, субъективистской, волюнтаристской, подвергающей сомнению устоявшиеся представления о логике социологического анализа».

Есть ещё одна точка на пути к полипарадигмальной концепции, о которой Ядов кратко рассказал в цитированной выше его статье 2009 года о соотношении макро- и микроподходов в социологии. По его замечанию, коллизия соотношения микро и макро — это проблема, пронизывавшая всю его социологическую жизнь, начиная с момента создания социологической лаборатории в ЛГУ. Ему не удавалось более или менее органично совместить макро-микро анализ и интерпретацию данных. Тогда Ядов обратился к истории расхождения путей макро-теоретиков и конструктивистов. И вдруг, пишет он, меня «осенило», он совершенночётко увидел, что макро- и микроаналики продвигались друг навстречу другу, сами того не осознавая. При этом, отмечает он, «прозрение» пришло при чтении книги Вадима Волкова и Олега Хархордина «Теория практик» [Волков, Хархордин, 2008].

Глубокое знание Ядовым основных классических и современных теоретических направлений социологии, преодоление им собственного острокритического отношения к качественный социологии, понимание природы соотношения микро и макро, постоянное наблюдение признаков растерянности среди коллег, прежде всего — в региональных социологических центрах и на факультетах, — вызванной множеством теоретических схем, открывшихся многим в перестроечные и первые постперестроечные годы, стало стимулом для разработки им в начале нынешнего столетия полипарадигмального подхода. В общем случае речь идёт о признании за социологом права использования любых теоретических платформ и эмпирических методов, позволяющих ему эффективно искать ответы при решении стоящих перед ним проблем. Полипарадигмальный подход, писал Ядов, открывает возможность совмещения различных теоретических подходов [Ядов, 2003].

Прошло совсем немного времени с момента введения Ядовым этой инновации, и сегодня она многим представляется «естественной». Однако нельзя не согласиться А. Ю. Согомоновым, отметившим, что в то время теоретические разночтения одного и того же предмета были в новинку, не принимались истеблишментом и не очень уживались в голове самого исследователя. И далее: «Преодоление этого интеллектуального коллапса необходимо было и чисто академически и, что, пожалуй, гораздо важнее — политически. Теоретическое разночтение должно было стать и институциональной нормой в науке, и допустимой средой свободного научного мышления» [Согомонов, 2009: 280].

Вскоре после выхода статьи Ядова одна за другой (2005 г. и 2006 г.) были опубликованы две работы А.Н. Малинкина с анализом Ядовской концепции. В них утверждается допустимость двоякого истолкования этого подхода: как исследовательской методологии (стратегии) и как социологической методологии (методологии социологического исследования). По его мнению, первое понимание допустимо и желательно, второе — нет, потому что узаконивает беспринципную эклектику. Поскольку в социологической литературе я не встречал второй интерпретации обсуждаемой концепции, я в нашей переписке (она состоялась в ходе работы над этим разделом книги) попросил Малинкина указать мне её примеры, так как мне хотелось понять логику подобной интерпретации. Я весьма благодарен ему за ответ, приведу его полностью:

«Когда я писал статью, я не искал письменных подтверждений двух указанных точек зрения. Ориентировался на собственный опыт, так сказать, включённого наблюдения за социологической практикой в Институте социологии в течение почти 30 лет. Прежде всего для меня примером теоретика-методолога, идущего одновременно от теории и вызовов практики, всегда был Г. С. Батыгин. С Геннадием мы долго вместе работали (у Бестужева-Лады,  Давыдова, потом в его секторе социологии знания и редакции СЖ), провели одно совместное исследование, в некоторых его исследованиях я участвовал. Он как старший товарищ часто выступал для меня в роли наставника. Но я работал и в других секторах института, наблюдал исследовательскую практику и там. Так что можно, конечно, сказать, что слова «в социологической практике этот подход истолковывается двояко» носят общий характер, однако это не общие слова, не пустые абстракции, за которыми не стоит ничего, кроме социологического воображения».

По мнению Малинкина той или иной разновидности второй интерпретации парадигмального подхода Ядов придерживался в своих лекциях; могу допустить, что в отдельных случаях в первые годы разработки полипарадигмальной концепции он так делал, но ничего подобного нет в его итоговых книгах «Стратегия социологического исследования» (2007 год) и «Современная теоретическая социология…» (2009 год).

Вместе с тем, я полностью согласен с первой интерпретацией Малинкиным поплипарадигмального подхода — как исследовательской методологии (стратегии). Действительно, в условиях теоретической неопределённости, характерной для российской социологии рубежа веков, социологам нужен был некий гид в крайне сложное и необычное по своей организации парадигматическое пространство. Ядовское предложение и сыграло роль подобного проводника.

В моём письме Александру Малинкину я кратко обозначил собственное понимание Ядовского полипарадигмального предложения: «Я полагаю, что построение В. А. — скорее политико-научное (он пришел к нам, чтобы дать нам свободу), чем теоретико-методологическое. Что Вы думаете по этому поводу?». Повторю, я не беседовал с Ядовым по поводу его полипарадигмальных сюжетов, но предполагаючто в какой-то момент анализа накопившегося социологического багажа, в нём «заговорило» его хунвейбинство студенческой поры, и он понял, что свободно работать можно лишь в случае признания правомерности разных парадигм. И почувствовав в этом свободу, он решил, что свободными должны быть и другие.

Конечно, мне было приятно прочесть в ответе Малинкина слова: «Наверно, Вы правы, когда пишете, что „построение В. А. — скорее политико-научное (он пришел к нам, чтобы дать нам свободу), чем теоретико-методологическое“. Речь, похоже, идёт отчасти о политике в области науки, отчасти — о политическом взгляде на научное познание, или, может быть, лучше сказать, о политически-идеологическом взгляде. Дескать, „пусть расцветают все цветы“».

В моём понимании, центральная идея Ядовского предложения очень чётко сформулирована А.Ю. Согомоновым: «А вот никакой одной единственной „звезды“ быть не может» [Согомонов, 2009: 281]; и далее он развивает это утверждение, говоря, что Ядов ненавязчиво, но решительно «отменил» правомерность лишь одного полипарадигмального подхода, он вернул в академическое сообщество ценности и нормы профессиональной этики учёного.

Как и Малинкину, в письме Согомонову я отметил, что Ядов «пришёл, чтобы дать нам свободу», ответ, присланный Согомоновым, оказался весьма пространным, но основные его положения я приведу:

"Мне кажется, Вы очень точно уловили его жизненное амплуа <…>. Мне кажется, что его увлечение полипарадигмальным подходом возникло

не сразу, а как ему пришлось стать директором нашего Института. Он отчётливо понимал, что возглавляет консервативную и ригидную институцию на переходный период. А это значит, что в ответственности научного руководителя большого коллектива — не дать ему развалиться как целостности, следовательно, принцип «пусть расцветают сто школ» оставался единственной стратегемой транзита. Монолит нужно было постепенно расколоть, но не через борьбу, а через толерантность <…>

Полипарадигмальный подход стал в этом смысле не только его личностным выбором (ему так было легче найти компромисс с самим собой и с другими), но и дидактической тактикой выращивания не зашоренного поколения чего-то нового. Не уверен, что сам про себя он сказал бы так же, но мне со стороны это было хорошо видно все эти годы. Пока он был активен и как учёный, и как руководитель, и как педагог. Поэтому, конечно же, полипарадигмальный Ядов, мне кажется, это хорошо выстроенная политика транзита в научном сообществе, а не попытка построения аутентичной методологии".

Хотя в моей переписке с Ларисой Козловой и Александром Малинкиным моя интерпретация Ядовского полипарадигмального подхода как «Юрьева дня» для российской социологии подверглась сомнению, я всё же остаюсь при своём мнении. «Юрьев день» в Институте социологии, об этом — выше, помог сохранить кадры и, главное, активизировал исследовательскую деятельность. Безусловно многие коллеги Ядова, особенно работавшие в Институте социологии, ряде других московских и петербургских социологических структур давно в своей практике и в своих лекциях придерживались полипарадигмальных взглядов. Но ведь Россия — большая, и во многих университетах, не только региональных, но и столичных, о полипарадигмальности не могло быть и речи. Однако постепенно, сделанное Ядовым, без шума, «естественным» образом, стало составной частью современной российской социологии.