Директор НИЦ «Мемориал» (СПб) Ирина Анатольевна Флиге разрешила мне ознакомиться с семейной хроникой и воспоминаниями, написанными ее матерью. Та – почти моя ровесница.

В этих воспоминаниях есть и страницы о военном времени. Вот такой запомнилась война 5-8-летнему ребенку, пережившему блокаду Ленинграда. День Победы Людмила Георгиевна не описывает.

Я лично помню, как в день, когда было объявлено об окончании войны, мы, пятиклассники, собрались на улице, у дверей школы в Соляном переулке, но в школу не пошли. Победа!

(Оговорю, что я вернулся в Ленинград из эвакуации после снятия блокады, где-то весной 1944 года). А. Алексеев. 

Из воспоминаний Л.Г. Федоровой

«…Воспоминания без порядка, а как придётся...» (Л. Толстой)

Сегодня  26 апреля 1998 года, прошло ровно 2 года, как я ушла на пенсию. Были у меня большие планы: заняться тем, чем мне всегда хотелось, что приходилось ( а зря !) откладывать из-за отсутствия времени, из-за большого количества обязанностей, взваленных на себя из чувства долга, а потом перешедших в привычку. Всё откладывалось на потом… А когда пришло это потом, то уже и желания потускнели, и чувства уж не те, и слова не льются без остановки, как из рога изобилия, и юмор померк… и память не всё может  восстановить… а слова иной раз приходится подыскивать.

Как-то я прочитала в дневнике 1904 года Л.Н.Толстого: «Память уничтожает время… Если будет время и силы по вечерам, то воспоминания без порядка, а как придётся… Очень стал живо вспоминать».  Эти слова: «воспоминания без порядка, а как придётся» запали мне в голову, и я тоже решила, что если писать воспоминания не по годам, а так, как вспоминается, то может быть, и осилю такую работу, и оставлю память о нашей жизни внукам и правнукам.

Сижу в спальне перед окном: вижу Кораблестроительный институт и дома, дома, дома – всё застроено. По Ленинскому проспекту, по проспекту Стачек  и по улице, названия которой я даже не знаю (она ведёт к новому мосту через железную дорогу), мчится транспорт. Виднеется малюсенький кусочек залива, но и он скоро скроется из глаз, т.к. строительство продолжается быстрыми темпами.

И я вспоминаю, какой был вид из окна, когда мы сюда переехали с 6-й Красноармейской (1967 год). Необъятный простор: поля, болота с кустарником и редкими деревьями тянулись до залива, а дальше до горизонта – вода. В хорошую погоду отлично был виден Кронштадт. Если выглянуть в окно, то слева далеко видны были трамвайные пути, ведущие в Сосновую Поляну и в Стрельну, сады, парк и бывшая помещичья усадьба в Ульянке – небольшой особняк с колоннами; справа – здание бывшей больницы Фореля с башенками, а вдали – порт и в хорошую погоду – купол Исаакиевского собора. Я и 9 этаж выбрала в основном для того, чтобы любоваться видом на залив (были и другие мелкие причины, но об этом в другой раз). Какая красота – заход солнца в залив! Не передать словами! Первое время любовалась ежедневно! В ясную погоду всё залито ярким светом, и солнце медленно опускается в залив, а небо ещё некоторое время светится желтым, а иногда красным светом. В облачную погоду красота необыкновенная. Облака окрашиваются в разные цвета, солнце то вырывается на свободу, то прячется, залив сливается с небом. Раскрашенные облака плывут по небу, создавая сказочные причудливые картины. Из-за облаков вдруг показывается Кронштадт, хорошо видна верхняя часть собора, впечатление такое, будто волшебный замок появился в небе. Весной заход солнца происходит поздно, детям уж давно пора спать, но и Ире, и потом Саше, Лёше и Оленьке я разрешала не спать, а наблюдать заход солнца. Надеюсь, они тоже запомнили эту картину на всю жизнь.

А я только здесь уже в свои 30 лет поняла, вернее, прочувствовала слова Пушкина: «Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса».

<…>

3 сентября 1998 года.

Что я помню о войне?

Прежде всего – всегда работающее радио – черную тарелку. Если не было передач, то работал метроном, громко отстукивающий секунды. Это было необходимо, чтобы люди знали, что радио работает и о воздушной тревоге объявит. Хорошо помню голос Левитана: « Внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза...» или «От советского информбюро…». Голос Левитана звучит даже сейчас у меня в ушах. Помню завывание сирены и «Воздушная тревога! Воздушная тревога! Всем укрыться в бомбоубежище».

Из рассказов домашних знаю, что маму с двумя маленькими детьми (Татке не было года, а мне было 5 лет) дважды хотели отправить в эвакуацию, но она боялась уезжать в неизвестность и предпочла остаться с мужем в Ленинграде. Правда, одного её желания было мало, требовалась уважительная причина, и Бог помог. Каждый раз перед отъездом кто-нибудь из нас заболевал, и мы оставались. Когда в первый раз нас должны были отправить, дедушка Саша сильно переживал, что «Лёлечка с малышками одна поедет в ужасных условиях неизвестно куда», в результате его разбил паралич.

Помню такой случай. Мы сидим за столом, обедаем, дедушка ещё был здоров. (Надо сказать, что до войны мы обедали всегда в столовой за  сервированным по всем правилам столом, т.е.  -  чистая скатерть, отдельные тарелки для первого, для второго, маленькие тарелочки для хлеба, салфетки, продетые в серебряные кольца. Причём у каждого было своё кольцо с монограммой. И хотя я была совсем маленькая, у меня тоже было своё кольцо, и я должна была правильно пользоваться салфеткой, аккуратно вытирать губы, не вынимая салфетку из кольца. Ложка, вилка и нож лежали на специальной подставке. Кушать надо было аккуратно, не торопясь.) Так вот: мы обедаем и вдруг, я вижу, как дедушка берёт в руки свою тарелку и начинает её облизывать! У меня, наверное, были такие глаза, что дедушка стал мне объяснять: «Конечно, так некрасиво делать, но сейчас идёт война, наступил голод и нельзя, чтобы пропала хоть одна крошка».

Дедушка Саша и бабушка Лиза Ходот умерли зимой 1942 года. Это была страшная блокадная зима: голод, сильные морозы. Мы все жили в одной комнате. Папа смастерил буржуйку (железная печурка с трубой, выведенной в окно), и её топили сначала дровами, торфом, углём, а потом в ней сжигали старые журналы и мебель, т.к. дров уже было не достать. Водопровод и канализация не работали, приспособили старый венский стул, сделали дырку в сиденье и под него поставили ведро с крышкой, маме приходилось несколько раз в день выносить ведро (на дворе был построен общественный туалет). Воду приходилось возить с Невы. Каждый день я с дедушкой отправлялась «гулять» (дышать свежим воздухом) в другую комнату, бывшую столовую. Я надевала зимнее пальто, шапку, помогала дедушке  надеть пальто. У него было пальто на медвежьем меху. Сначала натягивали рукав на парализованную руку, а потом – на левую руку. Пальто на меху было очень тяжёлое, и мне было трудно его поднимать до уровня руки. Потом я застёгивала ему пуговицы, надевали шапку и мы шли «гулять». Помню, что между дверью и буфетом стоял мешок с игрушками,  я незаметно за спиной опускала в него руку, вытаскивала какую-нибудь игрушку и, держа её за спиной, незаметно приносила в комнату, где мы жили. Так постепенно игрушки перекочёвывали ко мне, и я играла с ними, как с новыми, пока мама опять не отправляла их в мешок, т.к. в комнате и без них было «не повернуться».

Помню, как во время бомбёжек мы спускались в бомбоубежище, которое было в подвале нашего дома. Там у каждого было своё место. У нас там была раскладушка, на которую нас с Таней укладывали спать. Тогда раскладушки были другой формы: отдельно нижняя часть, как гармошка раздвигалась, на неё надевалось брезентовое полотнище. С собой брали дедушкин кожаный саквояж, с которым он раньше ходил к больным. В нём н.з. – неприкосновенный запас, продовольственные карточки и драгоценности на тот случай, если в дом попадёт бомба, их можно будет обменять на самое необходимое.  В  н.з. была бутылочка с водой с красивой пробкой на пружинке и одна довоенная плитка шоколада на случай, если засыпет в бомбоубежище и долго будут откапывать, чтобы дети не умерли с голода. Эта плитка шоколада дожила до конца войны, и когда мы её попробовали, она оказалась белёсой и совсем невкусной! А во время войны так хотелось попробовать хотя бы маленький кусочек!

Помню ужасный вой сирены, мама нас будит. Как не хочется просыпаться, но мама тормошит, надевает лифчик с резинками, чулки, платье, рейтузы, зимнее пальто, а я сижу на кровати и валюсь на бок, засыпая. Бедная мама тащит нас с Таткой вниз с третьего этажа. А после отбоя – опять наверх. Иногда за ночь бомбили по несколько раз! Страшно представить. Нам повезло. Наш дом уцелел. Один раз снаряд разорвался во дворе, убило мальчика, но я этого не видела, только слышала разговоры старших. 

Один раз меня мама взяла с собой на Неву за водой. На детские санки  ставили два ведра, привязывали их верёвками к санкам. К Неве шли через скверик около милиции напротив Московской улицы (теперь ул. Крупской). Никогда больше я не видела такого прозрачного льда. Весь спуск к Неве был прорублен во льду. Мама оставила меня с санками наверху, а сама с вёдрами спустилась к проруби. С трудом ползли вверх и вниз еле живые люди с вёдрами, падали, проливали воду  и начинали свой путь сначала. Всё кругом заледенело и сверкало на солнце, но никто не обращал внимания на эту красоту. Все были сосредоточены на одном: как бы поднять ведро, не расплескав воду. Наконец мама подняла наверх оба ведра, привязала их к санкам, и мы отправились в обратный путь мимо библиотеки, мимо фабрики  «Рабочий», наискосок между домами, где была баня и санпропускник (борьба со вшами), через дворы домой. Мама запряглась в санки и тащила их, наклоняясь вперёд, как бурлаки на Волге, а я шла сзади и смотрела, как плещется вода и образуются прямо на глазах сосульки на вёдрах. Такой был мороз. Когда позже, после войны я вспоминала этот эпизод, мама удивлялась и говорила, что она не помнит, чтобы меня хоть раз брала с собой на Неву за водой, а я вспоминала это всякий раз, когда видела прозрачный лёд и сосульки у колодца.

1 октября 1998 года.

В страшную блокадную зиму 1942 года стали умирать старики. Первым умер дедушка Саша. Он был очень хорошим врачом, его знали во всей округе и долго ещё после войны звонили по телефону его бывшие пациенты, вернувшиеся из эвакуации. А меня и Таню везде, где мы называли свою фамилию (в поликлинике, в библиотеке, в ДПШ и т.д.) спрашивали: « Кем приходится вам доктор Ходот?». Дедушка умер в самое трудное время, когда умирали все кругом. Хоронили без гробов, т.к. всё, что может гореть, шло на отапливание домов. Пролетарский вагоностроительный завод изготовил для него гроб, позже сообщили с завода имени Ворошилова, что могут предоставить гроб. Папа поблагодарил и отказался. На следующий день умирает бабушка Лиза, и папа с извинениями обращается на завод имени Ворошилова: «Если ещё можно, то пришлите, пожалуйста, гроб для жены доктора Ходота. Она сегодня умерла». Бабушка Лиза болела цынгой и последнее время уже не вставала с постели, но смерть дедушки совсем её подкосила. Не успели ещё похоронить их, как приходит бабушка Тоня пешком с улицы Войнова, т.к. трамваи не ходили, и сообщает, что умер дедушка Боба (Борис Петрович Бологовской). Их всех троих похоронили в одной могиле на Волковском Лютеранском кладбище.

Папа имел бронь от призыва на фронт, как специалист энергетик, он работал в Ленэнерго и в Смольном, был на казарменном положении, ночевал в Смольном в зале на раскладушке, там же ночевали работники Смольного, военные, прибывающие с фронта на совещания и др. Папа занимался вопросами бесперебойного электроснабжения предприятий первой категории, к которым относился Смольный, где располагался штаб Ленинградского фронта, а также предприятия, выпускающие военную продукцию для фронта. Транспорт не работал, но раз в неделю или в две недели он пешком отправлялся к нам за Невскую заставу проведать – живы ли, не разбомбило ли дом и принести что-нибудь детям из сэкономленного от своего скудного пайка. Тётя Лиля вспоминает, что папа был очень слаб от голода и болел цынгой, он иногда приходил ночевать к ним на улицу Войнова (это как раз на полдороги между Смольным и Ленэнерго).У него на пальцах были язвы. Папа расстилал чистую тряпочку, снимал с пальцев бинты, смазывал язвы, а бинты сжигал в буржуйке, после чего тётя Лиля помогала забинтовать пальцы. Папа рассказывал, как однажды ему в гороховом супе в столовой в Смольном попалась шкурка от свинины, он страшно обрадовался, съел суп, а шкурку оставил на закуску; резал, резал ножиком (интеллигент!) – никак не режется и вдруг понял, что это никакая не шкурка, а бинт с пальца. Хорошо, что суп уже съел, а если бы раньше это понял, то не смог бы есть!

Бабушка Тоня переехала к нам жить, и они с мамой, чтобы получать рабочие продовольственные карточки, устроились работать сторожами. Мама – сторожем в Железнодорожном техникуме на улице Седова, а бабушка - сторожем в какое-то подсобное хозяйство, которое находилось довольно далеко от дома на проспекте Обуховской обороны около Железнодорожного моста. Они работали в разные смены, чтобы всегда кто-нибудь был дома с Таней, а меня отправили в детский сад – в очаг, как тогда называли. Бабушка страшно боялась всяких животных: и кошек, и собак, а тут, кроме обязанности сторожить огороды, ей надо было 3 раза в день кормить лошадь, которую она боялась панически. Особенно страшно ей было одной по ночам. Рядом располагалась военная часть, и солдаты заходили к ней в сторожку на огонёк – погреться. Их она тоже боялась, но встречала приветливо, предлагала им кипяточку и погреться у буржуйки. «И они меня не трогали, а иногда даже чем-нибудь угощали, - рассказывала бабушка,- а вот сменщица их прогоняла, так они в её дежурство воровали с огорода картошку и капусту, и у неё были большие неприятности». Во время войны за это могли под суд отдать. Однажды случилось такое происшествие. Бабушка принесла еду для лошади – ведро с похлёбкой, приоткрыла дверь, чтобы в щель просунуть ведро (зайти к лошади она боялась) и видит: лошадь лежит на полу, не шевелится. Бабушка испугалась, что лошадь сдохла и ей придётся отвечать за это. Она тихонечко подошла, зовёт по имени ласково: «Зорька, Зорька! вставай милая, что это с тобой?». И вдруг лошадь как вскочит и в открытую дверь! Бабушка в ужасе, как теперь её обратно загнать, побежала в военную часть. «Солдатики милые, помогите!». Они не без труда поймали лошадь и завели в сарай.

В общем, пришлось бедной бабушке многое пережить! И в революцию (об этом в другой раз), и в войну. Но она, хоть и была «буржуинкой», умела приспособиться к любой ситуации, может быть, немецкая кровь давала себя  знать. Как только бабушка поселилась у нас в доме, она сразу познакомилась с соседями, с дворничихой, договорилась, чтобы присылали людей, которые хотят обменять продукты на старинные вещи. Может быть, благодаря этому мы и выжили, а не умерли с голоду. Перед глазами такая картина. Пришёл военный с фифочкой, модно одетой, накрашенной, на голове у неё какая-то шляпка с рогом. Они вошли в столовую, и он ей предлагает выбирать всё, что она захочет. А она фигуряет, губы кривит – вроде бы ничего ей не нравится. Бабушка ждёт, затаив дыхание. Наконец, она как бы нехотя на что-то соглашается. Бабушка рада-радёшенька. В результате таких посещений довольно много вещей было обменено на продукты: трюмо, бронзовые часы, буфет, гостиная (диван и кресла), медвежья шкура и многое другое, о чём я не помню. Одна женщина приходила к нам несколько раз и в последний раз договорилась поменять дедушкину медвежью шкуру на буханку хлеба и полкило риса. Рис был на вес золота, т.к. при желудочных заболеваниях он незаменим. Таня болела дистрофией, и рис для неё был особенно необходим. Хлеб она отдала сразу, а рис обещала принести через несколько дней и не принесла. После войны бабушка её встретила случайно на улице, она и говорит: «Ой, я вам должна полкило риса!». Бабушка вместо того, чтобы потребовать обратно шкуру, гордо промолчала. Вообще после войны был издан указ, что если кто увидит свои вещи у кого-нибудь и сможет доказать, то может их забрать. Папа однажды на каком-то совещании в кабинете у директора завода видел наши бронзовые часы, но, конечно, ничего не сказал. Требовать назад, доказывать или ещё хуже судиться из-за материальных ценностей - это ниже нашего достоинства. И я это говорю без иронии, а с чувством гордости. Вообще никаких разговоров на тему денег и т.п. в детстве я никогда не слышала. Эти вопросы не обсуждались в доме.

После смерти бабушки и дедушки Ходот, меня отправили в детский сад, а Таню – в ясли. Очаг был расположен в нашем доме в последней одиннадцатой парадной, а мы жили в шестой парадной. Помню, как мне страшно было идти туда одной. Я шла и оглядывалась, смотрит ли в окно мама. Мама смотрела, и это успокаивало. Мне очень не хотелось ходить в очаг, но я понимала, что это необходимо, т.к. бабушка с дедушкой умерли, а мама работает, поэтому не капризничала и терпела.

В первый же день произошло со мной несколько неприятных историй. Дети часто говорили «фиг», а что это значит, я не знала – никогда не слышала такого слова. Мне одна девочка объяснила так: «Если хочешь сказать нет, надо говорить фиг». И когда воспитательница меня что-то спросила, я сложила пальцы в кукиш, сосредоточенно загибая пальцы и, помогая другой рукой, сказала ей: «фиг!». Татьяна Яковлевна знала дедушку и родителей и очень удивилась такому ответу: «Так нехорошо говорить! Кто тебя научил?». А я: «Маша сказала, что так надо говорить». Ребята закричали: «Ябеда, ябеда!». А что это значит, не знаю, опять впервые слышу. Когда сели обедать, девочка, сидевшая рядом говорит: «Слабо плюнуть мне в тарелку?» Я: «Зачем?». Она: «Ну, плюнь, ну плюнь. Что не можешь?» Я: «Если хочешь, могу плюнуть». Она: «Ну, плюнь, ну, плюнь». Я взяла и плюнула. А они как закричат: «Новенькая плюётся!». Татьяна Яковлевна спрашивает: «Как же ты могла?». А я: «Так она сама меня попросила». А дети опять закричали: «Ябеда, ябеда солёная, на костре варёная». Ничего не понимаю! Какие вредные и противные девчонки. Не могу дождаться, когда меня мама заберёт домой. Подошло время, а мама всё не идёт. Мара с Ниной (двойняшки, я их знала по бомбоубежищу) собрались домой, и я их прошу: «Если увидите мою маму, пусть скорее за мной придёт». Девочки ушли, а потом возвращаются и говорят: «Мы видели твою маму, она пошла в баню». Я в слёзы, больше терпеть не было мочи!

13 октября 1998 года

Я была наивная и глупая. Детство моё прошло в интеллигентной семье среди взрослых, которые всегда поступали правильно, честно и никаких подвохов и хитростей от детей в детском саду я не ожидала. Поэтому всегда оказывалась в дураках. В очаге дети любили меняться игрушками. Сколько хороших и дорогих игрушек я снесла в очаг и поменяла на какую-то ерунду  - на тряпочки для кукол, на фантики и т.п. Особенно запомнилась детская фарфоровая посуда, в которую ещё играла моя мама. Это были малюсенькие чашечки с блюдцами и чайник из тонкого фарфора с нежным рисунком в розовых тонах. По-моему, это были розочки в бутонах, но точно не помню, т.к. вся эта посуда постепенно перекочевала в очаг. Был ещё один позорный случай, когда я унесла в очаг тёти Женины коралловые бусы. Как они ко мне попали, не знаю, но помню ужасное расследование, которое устроили мне родители. Мне было очень стыдно, я долго не сознавалась, но в результате запуталась в своём вранье и призналась. Долго ещё мне стыдно было встречаться с тётей Женей. Она была папина двоюродная сестра и моя крёстная и меня очень любила. Позже детский сад переехал в нашу парадную на первый этаж. Там соединили две квартиры вместе и получилась большая квартира с двумя выходами. Запомнился случай, как у одной девочки изо рта во сне вышел длинный глист. Все дети были в ужасе, визжали и плакали от страха и долго потом нам мерещились  глисты, мы представляли себе, как они там внутри нас ползают и боялись,что полезут из горла.

Днём, когда всех укладывали спать- «мёртвый час», я поднималась домой сидеть с Таткой. И очень этому радовалась, т.к. спать, конечно, не хотела. Мама или бабушка в это время ходили на молочную кухню за молоком для маленькой Татки. Было это часто или иногда, не помню: может быть, когда она болела и не ходила в ясли, может, был период, когда ясли не работали. Но в один из таких дней произошёл неприятный случай.

Только мама ушла, постучали в дверь. Пришла женщина, спросила маму и сказала, что хочет предложить обмен вещей на продукты. Я, понимая, как это важно, впустила её и уговорила подождать, сказала, что мама скоро придёт, а сама старалась не спускать с неё глаз. Вдруг запищала Татка, я стала сажать её на горшок. Так как было холодно, то горшок ставили на диван и надо было её держать, чтобы не упала. Женщина помогла мне посадить Татку на горшок и говорит: «Ты её придерживай, а я тоже хочу в туалет. Ты не беспокойся я дорогу найду». После туалета она заторопилась, сказала, что больше ждать не может и ушла. А через минуту приходит мама, они повстречались на лестнице, но та к маме не призналась. Потом выяснилось, что она украла на кухне серебряные ложки. Детские воспоминания отрывочные в виде картинок, встающих перед глазами. А всего ужаса, холода и голода – не помню. Однажды у нас пропали карточки. Слава Богу, это было в конце месяца и оставалось неотоваренных  2-3 дня. Карточки лежали в синем в полоску мешочке, который стягивался тесёмкой, и его вешали на шею, чтобы не потерять или чтобы не украли. Потеря карточек – это верная смерть от голода. Всё обыскали, но не нашли. Прошло много времени, и однажды бабушка опустила руку между подлокотником и сиденьем в кожаном кресле и вытащила оттуда мешочек с карточками. После этого, когда что-нибудь  у нас терялось, всегда смотрели в креслах и находили то ножницы, то часы…

В детстве я была трусихой. Я боялась большой картины, на которой изображена буря и тонущие люди. Картина висела в столовой. Я пробегала мимо неё, отвернувшись и прикрыв рукой глаза, быстро хватала что мне надо и убегала в нашу комнату. И ещё я боялась картинки в журнале «Чиж», где был нарисован медведь с липовой ногой. Когда я рассматривала этот журнал, то быстро переворачивала сразу две страницы, чтобы не увидеть липовую ногу. А ещё я боялась мышей. Поэтому, помню, как я перемещалась по столовой со стула на стул, передвигая их сначала в одну сторону, брала, что мне нужно, а потом обратно. Однажды появились маленькие мышатки, круглые, как серенькие шарики, хорошенькие, их я совсем не боялась. Они глупые тоже ничего не боялись, бегали по папиному письменному столу, по шторам поднимались к потолку. Один раз мама в коридоре наступила на мышонка, испугалась и завизжала. Папа бросился её спасать. Вообще я долго боялась животных, особенно собак. Помню, как после войны в Мельничном я ходила за молоком к «Мариванне» с литровой банкой, которую очень трудно было держать за горлышко и не расплескать молоко. И не дай бог, если навстречу бежала собака! Не раз молоко летело на землю, а я в страхе бежала домой, собака же спокойно подлизывала молоко, не обращая на меня никакого внимания. И только во взрослом возрасте я перестала бояться животных. Всё зависит от окружающей среды. В детстве бабушка боялась и нас пугала, а потом жизнь с Толей, любящим животных, в Рощино с Таней и Игорем привили и мне любовь к ним. О наших животных отдельный рассказ.

25 октября 1998 года

Продолжу о военных годах. Хорошо помню, что во второй половине войны, когда папа был уже не на казарменном положении, он ежедневно отмечал на карте, которая висела на стене около письменного стола, булавками линию фронта. Карта эта ещё долго хранилась у него в столе.

В конце войны наш очаг перевели в отдельный двухэтажный дом, но довольно далеко от дома (2,5 трамвайных остановки по проспекту  Обуховской обороны). Там условия для детей были хорошие: для каждой группы своя спальня, своя столовая, вокруг дома садик с цветами и детской площадкой. Всё детство у меня были проблемы с едой. Ела я плохо, очень медленно и мало. Но в очаге меня заставляли всё съедать и не выпускали из-за стола, пока всё не съем. Все дети давно ушли гулять, а я страдаю над тарелкой. Особенно не любила я кофе (если ту бурду, которую нам давали во время войны в очаге, можно так назвать – кофе!). Мне очень хотелось бежать со всеми детьми гулять, и я придумала выход из положения: как только воспитательница выйдет, я свой кофе переливаю к соседкам, а они с удовольствием выпивают. А если все уже ушли гулять, а посуду убрать ещё не успели, то я по всем стаканам понемножку разолью и всё – свободна!

Помню, как однажды мне пришлось из очага нести домой Танин обед (она была больна и не ходила в ясли-сад). Мне дали какую-то еду в тарелке, накрыли другой тарелкой, стакан с компотом, а сверху ломтик арбуза. И такое сооружение я должна была нести 2,5 остановки. Арбуз дали впервые, у меня слюнки текли на него (свой кусок я уже съела за обедом), но не могла же я съесть Таткин кусок. Если бы нянечка или воспитательница сказали бы мне, что я всё равно не донесу, уроню, что лучше мне его съесть… И, конечно, я уронила, переходя улицу Дудко. Жалко было до слёз!

Одно время в детстве, не знаю в каком возрасте, у меня была такая философия. Есть только я, а всё вокруг существует только для меня – в моём воображении. Стоит обернуться и сзади – пустота, ничего нет. Все люди не настоящие, а только в моём воображении – ведь у них нет мыслей, чувств – я их не ощущаю.

Перечитала я свои воспоминания военных лет. Что-то запомнилось мне всё грустное! Но есть и приятные воспоминания.

Куча хряпы, которая нам досталась, благодаря Лидии Николаевне, нашей соседке. Эта куча лежала у стены рядом с пианино и казалось, что еды хватит надолго. Но когда её сварили, оказалось всего ничего. (Хряпа – это верхние листья капусты.)

От Ленэнерго нам выделили землю для огорода. Один небольшой огород, вернее одна грядка, у нас был недалеко от дома в сквере на проспекте Обуховской Обороны, второй – в Лесном в районе теперешней станции метро Выборгская за железнодорожным мостом, третий – у моста Володарского и в Тайцах. Наверное, это было в разные годы, не знаю. Помню огороды в Лесном: огромное поле, засаженное картошкой. Меня брали родители с собой, папа с мамой копали картошку, а я помогала собирать её в мешки. Потом мы на трамвае возвращались домой, а картошку развозили по домам на ленэнерговской машине. Хорошо помню огороды около Володарского моста. Там рядом были болота и пруды, я ловила лягушек и пугала ими Таню. Скорее всего, это уже было в первые послевоенные годы. В Тайцы меня не брали.

Однажды к нам в очаг приехал цирк. Маленькие собачки были одеты в детскую одежду. Собачки-мальчики в брюках и рубашках катали на каруселях девочек, которые были одеты в праздничные платья и с бантами на голове. Потом они ходили на задних лапах, у девочек на передней лапке висела корзиночка с цветами. Восторгу нашему не было конца, и впечатление осталось на всю жизнь.

Помню ёлку в 1943 году для детей на Пролетарском заводе. Мы водили хоровод вокруг ёлки с дедом Морозом, пели песни, танцевали, было очень весело. Потом дед Мороз дарил нам подарки. Мне подарил большого игрушечного деда Мороза. Он был из ваты, а снаружи вата была покрыта блестящим скользким слоем, вроде клея. Этот дед Мороз долго жил у нас, пока Ира ни снесла его в 210 школу в музей блокады Ленинграда. Кроме этой ёлки, не помню больше никаких ёлок ни в школе, ни в ДПШ. Или я больше на ёлки не ходила, или они стёрлись из памяти. Хотя нет, помню ещё одну  послевоенную ёлку в ДПШ. Бабушка привела на ёлку Татку. Ей было 5 лет. Ёлка проходила в актовом зале, там было холодно, поэтому все были в верхней одежде. Нас всегда кутали, и Татка была в больших валенках, в меховой шапке и поверх зимнего пальто и шапки был повязан шерстяной белый платок (спереди накрест и узел сзади) В общем, выглядела как кулёма. Дед Мороз поставил всех в круг, сам встал в центр и предложил детям выступить. Все стесняются. Дед Мороз говорит: «Кто расскажет стишок?». Татка делает шаг вперёд, поднимает руку: «Я!». Рассказывает: «Наша Таня громко плачет…», встаёт на место. Дед Мороз: «Кто споёт песенку?». Татка опять: «Я!». Поёт. Мы с бабушкой еле сдерживаем смех. Дед Мороз: «Кто станцует?». Татка опять: «Я!». И выходит на середину зала,  подбоченясь, начинает отплясывать русского, в огромных валенках и вприсядку! Мы с бабушкой чуть не умерли со смеху. Но по большому счёту она молодец: никакой стеснительности, никаких комплексов. Просто выглядело это очень смешно.      

Ещё одно приятное воспоминание. В конце войны впервые после долгих военных лет появилась белая булка. Я помню первый белый батон – он лежал на тарелке посередине стола. Я изнемогала – не могла дождаться, когда можно будет попробовать кусочек. Мне казалось, что это должно быть необычайно вкусно. Но как его ели и какого он был вкуса – не помню.

В 1942 году наша квартира превратилась в коммунальную. Нам оставили две комнаты. В дедушкином кабинете поселилась Лидия Николаевна Коробова, а в бабушкиной комнате – Клусевич Эдмунд Станиславович. Они – из разбомблённых домов. Он работал начальником цеха, а она главным бухгалтером на Пролетарском заводе. Отношения с соседями были хорошие, но в комнаты друг к другу не ходили. Когда Эдмунд Станиславович встречал в коридоре или на кухне бабушку или маму, то всегда говорил одну и ту же фразу: «Всё по хозяйству?». На этом всё общение заканчивалось. Но два раза бабушка обращалась к нему за помощью. Первый раз – за советом: «Что делать? Я детей напоила молоком, а на дне бутылки – дохлый мышонок!?». Бабушка была в панике. Он сказал: « Никому пока ничего не говорите. Всё обойдётся». Так и вышло. Второй раз дело было так. Бабушка у рыбаков купила 2 кг миног (рыбаки тогда часто ходили по дому и предлагали рыбу, особенно часто – корюшку) и положила их в раковину мыть, а они ожили, попрыгали из раковины на пол и как змеи расползлись по кухне. Бабушка позвала меня, я стала их ловить, но они скользкие, их не удержать в руках. Бабушка – к Эдмунду Станиславовичу. Он помог их собрать и оглушить. Но в соли и в муке на сковороде они ещё шевелились и пытались улизнуть. Бабушка сказала, что больше никогда в жизни она не купит миног, хотя они и очень вкусные.

Лидия Николаевна рано потеряла мужа, с горя в одну ночь поседела, но это ей очень шло: густые слегка вьющиеся, совершенно белые волосы. С Эдмундом Станиславовичем у них был роман, между их комнатами была дверь, и они практически жили одной семьёй. Но она хозяйством не занималась, всё на скорую руку. Она водила его в театр, в кино, на выставки, но, вероятно, ему это было в тягость, он хотел иметь настоящую семью, мечтал о детях (так думала бабушка), в результате они рассорились. Он обозвал её кукушкой, которая своего гнезда не вьёт, и стал втихоря приводить к себе женщину – Антонину Михайловну, которая работала у них же на заводе крановщицей. Происходило это так. Он отпирал входную дверь, затем открывал дверь в свою комнату и, убедившись, что никого нет в коридоре и на кухне, пропускал её в свою комнату и также незаметно выводил её из квартиры. Так продолжалось довольно долго – несколько месяцев. По ночам Лидия Николаевна в своей комнате куковала: «Ку-ку, ку-ку!», чем, вероятно, мешала им заниматься любовью. Но так как наш дом был ведомственный, то все в доме и на заводе об этой истории знали и сплетничали. Все очень жалели Лидию Николаевну, образованную, культурную и интересную женщину, и Эдмунда Станиславовича, которого «соблазнила и увела от Лидии Николаевны Антонина, прошедшая огонь, воду и медные трубы, о чём знает весь завод, кроме Эдмунда Станиславовича, и которая вообще не пара ему, она и трёх классов не кончила и никаких детей иметь не сможет». Эти разговоры стали известны от бабушки, т.к. она многих во дворе знала. Когда они поженились, скромная и стеснительная Антонина повела себя хозяйкой в квартире. Первым делом она уволилась с работы и окружила мужа заботой, к его приходу всё было готово, на кухне у окна ждала его и как только увидит, что он идёт, бежала в комнату, накрывала на стол. Кормила его хорошо.

Сначала она потребовала освободить ей место на кухне, и Лидия Николаевна стала пользоваться нашим столом и полкой; затем потребовала освободить ей две полки между дверей. Раньше не было холодильников, и место между дверей считалось самым холодным. У нас там хранилась картошка, квашеная капуста, консервы, кастрюли с едой. Пришлось ей отдать две полки ("Несправедливо", - ворчала бабушка), а оставшимися двумя полками пользовались мы вместе с Лидией Николаевной. Затем она потребовала снять общую вешалку, которая теперь висит на 6-й Красноармейской, с этим она обратилась к папе. Обоснование было такое: вешалка висит на их стене. Папа на всё по-интеллигентски соглашался без обсуждений, отчего бабушка нервничала, но возражать не смела. Вешалку тут же папа снял, повесить её было негде, и мы с Лидией Николаевной стали класть одежду на сундук. Хорошо, что это произошло незадолго до нашего переезда на 6-ю Красноармейскую. Лидия Николаевна тоже уехала из этой квартиры, а про Клусевичей известно, что детей у них не было, никуда в театры, на выставки они не ходили, так и жили.

<…>

13 декабря 2004 года

Сегодня хочу вспомнить о школе и школьной жизни. В школу № 335 в первый класс я пошла 1 сентября 1944 года, когда мне было почти 8 лет. Мне очень хотелось идти в школу, но в первый же день я была разочарована. Оказалось, что учиться совсем неинтересно. Учительница показала одну палочку, потом вторую и объяснила, что 1+1=2.

Затем показала букву А… Я уже давно умела считать и читать и была удивлена, я думала, что в школе будут изучать что-то «умное» и трудное, а оказалось – такая ерунда!

Долго учили нас, как тихо сесть за парту, поднимать руку и тихо вставать из-за парты, не хлопая крышкой. Учительница наша была маленького роста, горбатая и звали её Ядвига Францевна. В первый же день она нас провела  по школе (конечно, требовалось идти строем, не топая и не разговаривая), всё показала и задала нам выучить 3 трудных слова: гардероб, вестибюль и Ядвига Францевна. В первый, военный год мы в школу ходили кто в чём, но со второго класса была обязательная форма: коричневое кашемировое платье и чёрный передник, по праздникам – белый. Особых воспоминаний об учёбе в младших классах у меня нет. Помню, что на одном из уроков нам читали книжку про Ленина. Когда сказали, что его разбил паралич, я подняла руку и сказала: «А моего дедушку тоже разбил паралич». На что последовало: «Как ты можешь сравнивать своего дедушку с вождём Великой социалистической революции Владимиром Ильичём Лениным!». Я промолчала (как ни странно – ума хватило не спорить!), но не поняла, почему нельзя сравнивать. Мой дедушка был очень хороший человек и известный врач в нашем районе. Так почему же нельзя сравнивать?

В конце первого класса  мы писали диктовку: «Ворона сидела на заборе и каркала». И Эмма Левитас пропустила букву «р», получилось – «какала». Учительница поставила ей единицу и при всём классе ругала за хулиганство. Она решила, что Эмма нарочно пропустила букву. Эмма горько плакала, ей было стыдно, что о ней так плохо думает учительница, а теперь и девочки не поверят, что это случайно. Она была тихой и скромной девочкой, и обвинение в таком ужасном по тем временам поступке было для неё не только обидно, но и оскорбительно. Как изменились времена! Теперь все бы смеялись, и никому не было бы стыдно. Подумаешь – какала, теперь и не такое говорят по радио или по телевизору! 

<...>