См. ранее на Когита.ру:

- Андрей Белый: тема моя – косноязычие (Начало)

**

Общее оглавление:

[1] Косноязычие «Петербурга» и его автора – о чем речь?
[2] Косноязычие как прием
[3] Не только косноязычие, не только художественное
[4] Проблема Бориса Бугаева и ее решение Андреем Белым
[5] Становление и эволюция косноязычия в прозе Белого
[6] О косноязычии Гоголя

**

[2] КОСНОЯЗЫЧИЕ КАК ПРИЕМ

Инверсия                                                                                                              

Нехватка слов: нечленораздельная речь и обрыв фразы                                              

Другая нехватка: ничего личного                                                                               

Тавтология – не во всем лишнее лишнее                                                               

Игривые излишества                                                                                                    

Ложнолишние слова                                                                                                     

Повтор слов                                                                                                                     

Словарь: самодельные слова                                                                         

Словарь: непризнанные словоформы                                                                     

Словарь: неожиданные словосочетания                                                    

Легкие двусмысленности – легкое косноязычие                                       

Словесный диссонанс: построение необычности из обычных слов   

Глагол против фразы                                                                                        

Ино-странности                                                                                                  

Неразборчивость лексем: диссонанс глагола и существительного     

Смысловой диссонанс                                                                *

Косноязычие комплексное

**

         Из странностей письма Белого попробуем кратко представить самые замечательные. Среди них есть резкие и есть малозаметные; последние играют не столько каждая по отдельности, сколько вместе взятые, как участники потока отклонений. Деление на приемы создания эффекта косноязычия очень условно.

            Инверсия

            Давно замечено, что в порядке необычном слова часто пишет Белый. Простейший и очень характерный пример: «Быстро он подошел.....» – вместо обычного «он быстро подошел». Другой пример: «.....В белое оно войдет к морю прилегшее облако.....»[1] Не сразу можно понять, что тут сказано: оно войдет в белое облако, прилегшее к морю. Двойная инверсия создает ощущение туманности одновременно и картины, и словесного ее выражения. И необычно, и красиво, и неясно – все, что нужно для создания маленького перла иноязычия.

            Инверсия – одна из видных примет фразы Белого. Одна из особенностей его инверсий в том, что они нередко создают двусмысленности, иногда легкие, иногда неразрешимые. В производстве косноязычия Белого инверсия чаще всего играет роль вспомогательную, усиливает действие других приемов.

            Нехватка слов: нечленораздельная речь и обрыв фразы

            На косноязычие в «Петербурге» (и его связь с Гоголем) указывал сам автор:

            «В личном общении Аблеухов, как и Б[ашмачкин Акакий Акакиевич], идиотичен, косноязычен..... Б[ашмачкин] косноязычит с Петровичем: «Это,...того» (Ш[инель]). Сенатор косноязычит с Семенычем: «Так-с, так-с: очень хорошо-с... Мм...Мм...мм...Ага!» (Пет[ербург]); или: «Да, да... И... и?.. Как?.. так: ... дальше»»[2].

            Действительно, Аполлон Аполлонович нередко изволит выражаться именно так: так-с. Да-с, то ли мысль потерял, то ли слов не найдет. Очевидно, что Белый указывает на имитацию примитивного косноязычия. Но он скромничает – или не хочет делиться секретами – когда ограничивается подобными примерами. Преобладают у него приемы куда более затейливые. Та же имитация пропажи слов возможна в виде не только нечеловеческого мычания, но и, например, отсутствия ожидаемого уточнения: «.....Невинное признание..... расплелось в серию никогда не бывших событий, угрожавших спокойствию». Рассказчик забывает сказать – как принято в таком построении – чьему спокойствию события угрожали (граждан?).

            Отсутствие ожидаемых слов создает малозаметные, но все-таки ощутимые ямки в тексте. Читатель может их не видеть, но не может совсем не ощущать.

            Хорош абзац, весь целиком состоящий из фразы-обрубка:

            «Да и кроме того».

            Еще лучше тот же прием обрыва фразы работает с еще более внезапным завершением: «.....и ботинки – те, которые»[3]. Белый, вопреки своему обыкновению, спешит поставить точку – после слова которые. Такое увидишь не намного чаще, чем никогда – тут тот редчайший случай, который.

            Другая нехватка: ничего личного

            Отсутствие слов, присутствие которых подразумевается построением фразы, может использоваться не только для создания впечатления, что говорящий не находит слов. Отсутствие подлежащего, при некоторых условиях, придает фразе особый оттенок: «Тут вошли в комнату.....»; «Распускали зонты»^[4]. Это описание действия без действующего лица. В действиях нет ничего личного.

            Распускание зонтов (как парусов?) характеризует не людей, а начало дождя. Искусственная краткость таких фраз делает их сродни выражениям, которые описывают явления хоть и человекогенные, но неодолимой силы: мосты уже развели, отключили электричество, объявили чрезвычайное положение, ввели комендантский час, проводят облавы. Хотя эти действия производятся людьми, в них нет ничего личного, и с ними ничего нельзя поделать – они, подобно капризам природы, насылаются на нас свыше. В подобных случаях не указывается, кто разводит, вводит или объявляет – фраза закончена и полноценна без уточнений.

            Такая нехватка может сочетаться с обычной нехваткой слов: «Когда утром вошли, то Липпанченки уже не было, а была – лужа крови; был – труп.....»^[5] Дело не в том, что Липпанченко не застали, а в том, что не застали в живых – этих-то слов и не хватает. Неизменно чуткий к различию между телом человека и его Я, Белый и здесь настаивает на том, что, несмотря на присутствие трупа Липпанченко, самого Липпанченко не было. Написано в духе полной отстраненности, почти как протокол; в сидящем на трупе видят не Александра Ивановича, а фигурку незнакомого мужчины, и больше фигурку, чем мужчину («у нее» были усики, не у него). «Когда утром вошли» – утрированно безличное начало – задает тон.

            Тавтология – не во всем лишнее лишнее

            В целом же случаи нехватки слов далеко не так многочисленны, как случаи избытка. В основе словесного хозяйства Белого – не экономия, а расточительство. Заметны простые и нарочитые тавтологии: «светлые светлости», «голубел голубой», «звуковые созвучия», «переживания эти переживал», «мыслил мысли», «приблизился ближе». Иногда тавтологическая пара разделена другими словами и менее заметна: «.....Дымок вонючего курева задымился над столиком»^[6]. Не нарушая грамматики, Белый создает впечатление коротких замыканий в речи.

            Ошибкой было бы зачислить в простейшие тавтологию «прохожий пешеход»^[7]. Уточнение «пешеход» не добавляет смысла: прохожий – уже пешеход. Меняется не смысл, а то, что выражение обретает шершавость.

            Это уже нечто, но тут видится и нечто еще. Это дополнительное нечто проступает более заметно в другой тавтологии, когда вспоминает Софья, как муж ее неприличнейшим образом осмелился пожаловать к ней «в одних нижних кальсонах»^[8]. Нижние кальсоны – те же кальсоны, верхних не бывает. Но замысел Белого отнюдь не ограничивается выражением мысли. Это по смыслу то же, а по восприятию – не совсем. Как смеет он – в кальсонах, да еще в нижних! В нижних – такая низость, что ниже некуда. Нижние – усиливает оттенок неприличия. Смысла не меняет, но добавляет резкости. Повышает накал страстей.

            Представим, дама, которая готовится к выходу в свет, с удовлетворением отмечает: «Верхние брови готовы». Верхние брови – те же брови. Но оговорка делает явным ощущение разных этажей, на которых проводятся косметические работы. Те же свойства у тавтологии «нижняя сноска»: не добавляя смысла, слово нижняя напоминает, что ссылка размещается не где-нибудь, а в подвале страницы.

            Прохожий пешеход не так прост, и тенденция образа противоположна, но способ его усиления принципиально тот же. Тут картина «ядовитого октября», в которой человеку отводится роль третьестепенной детали. Прохожий – фигура анонимная, без имени, без лица, без пола и возраста, без примет и без кареты, без проблем вписывающаяся в трепеты стихии. Пешеход – та же бесприметность и бескаретность. Прохожий господин, прохожий нищий, прохожий солдат – дают какие-то приметы. Прохожий пешеход – категорический отказ назвать хотя бы одну. Слово пешеход уточняет лишь одно: прохожий – никакой. То есть если просто прохожий, то никакой, а прохожий пешеход – совсем никакой. Лишнее слово подчеркивает (не создает) анонимность и малость затерянной в осени тени.

            Разница между прохожим и прохожим пешеходом не велика, но она есть. Каждая мелочь что-то меняет. Нижние кальсоны, верхние брови, нижняя сноска – подчеркивание детали. Прохожий пешеход – подчеркивание отсутствия деталей.

            Игривые излишества

            Пример другой словоизбыточности: «После смысл слова “отродье” ему открылся вполне (чрез наблюдение над позорными замашками из жизни домашних животных).....»^[9] Здесь лишнее не только не нарочито, но почти совсем незаметно: из жизни – ненужные слова. Построение фразы и другие шершавости, сами по себе едва проступающие, хорошо прикрывают это излишество. У животных повадки, а не замашки, и нет смысла, говоря о животных, называть их позорными – но именно эти диссонансы делают выражение смешным, и вызывает оно прежде всего усмешку, а не стилистические претензии. Если убрать странности, останется сугубо деловое сообщение: чрез наблюдение над домашними животными. По смыслу именно это и говорится – и в то же время как будто еще что-то добавляется о неделовом взгляде героя на животные страсти.

            Иногда избыточность слов прозрачно смехотворна: «Незнакомец с черными усиками представлял своею персоною чрезвычайно жалкое зрелище.....»^[10] Своею персоною – ненужные слова, а «представлял своею персоною» – выставленная напоказ напыщенность, из разряда тех звонких красот, которыми злоупотребляют дешевые ораторы. Неловкая, раздувающаяся от ненужных слов фраза подкрепляет общее впечатление неуместности голодранца в лакированном доме.

            Насмешливо перекошенная фраза выше – маленький пример приема, которым Белый, как мы увидим, пользуется весьма интенсивно. Суть его в том, что само построение фразы перекликается с образом, чтобы его подкрепить и усилить. Можно было бы сказать, если б не одно досадное историческое обстоятельство, что идеальной наглядности прием достигает у классика, когда об отчуждении героини от родной речи сообщает не совсем по-русски построенная фраза: «Она по-русски плохо знала.....»^[11] Нехорош этот пример лишь тем, что в первой половине XIX века выражаться так, судя по всему, еще не было не принято^[12] – мы как бы приписываем Пушкину прием, который в его время приемом не был (но стал к нашему времени – поэтому мы решаемся пример этот привести).

            Ложнолишние слова

            Вернувшись с бала, Софья не может войти в дом, слышит за дверью «глухое падение откуда-то сверху тяжелого человечьего тела»^[13]. Рассказчик уточняет, что падало тело сверху – не подумайте, пожалуйста, что снизу. Читатель скорее всего знает, что предметы падают сверху, однако уточнение не излишне: человек может просто упасть, скажем, поскользнуться и перейти из положения стоя в положение лежа – а может упасть с высоты («откуда-то сверху»), скажем, с печки или с верхней полки (а в данном случае – с потолка). Слово сверху лишь на первый взгляд лишнее; оно не лишнее, а просто не самое точное. В итоге же «падение сверху», с помощью «человечьего», все-таки придает фразе некоторую странность.

            Повтор слов

            Лишних слов в «Петербурге» немало, но слов необязательных невероятно много. Повествование утопает в бесконечных повторах – это один из главных способов затянуть говоримое (второй после бессобытийных длиннот), затруднить, отяготить, замесить трясину, в которой увязнет самый искушенный проходчик.

            Белый долг Гоголю, приводит пример нарочитого заимствования – тройной повтор слова в одной фразе (странный, весьма странный, чрезвычайно странный повтор)^[14]. Но он перенимает не просто выражение, а сам принцип – повторения раз за разом в пределах очень тесного пространства. К повтору Белого приложима формула «Повторяю еще раз», в дословном ее смысле: повторяется не то, что было ранее однажды сказано, а уже повторенное повторяется снова – и снова, и снова.

            Заметно увлечение повторением имен. Пример: «.....Если мог он помочь, то единственно мог помочь он Липпанченкой; мог сказать он Липпанченке, воздействовать чрез Липпанченку. Надо было прежде всего Липпанченку захватить»^[15]. Четыре раза одно и то же имя, чтобы четыре раза выразить одну и ту же мысль. К тому же: «мог он помочь» – «мог помочь он» – «мог сказать он». Без повторов было бы: Если мог он помочь, то через Липпанченко.

            Задача Белого, однако, не ограничивается выражением мысли. У него: Аполлон Аполлонович – и тут же вновь Аполлон Аполлонович; Николай Аполлонович – и тут же вновь Николай Аполлонович. Примеры: «Аполлон Аполлонович постоял с минуту как вкопанный и вдруг: Аполлон Аполлонович прошел мимо» (можно прочесть как о тезках: один стоял, другой прошел мимо него); «Это верно вернулся домой Николай Аполлонович: Николай Аполлонович возвращался позднею ночью»; «.....Ручательством было сопровождение Варвары Евграфовны: Варвара Евграфовна всех водила на митинги.....»; «Этого наверное не мог сказать Александр Иванович; тем не менее Александр Иванович.....» Автор словно не знает слов он и она. Мало того, вставляет в тридесятый раз одно и то же имя-отчество даже там, где и слово он не нужно, вообще никакое слово не нужно – оно лишнее: «Аполлон Аполлонович не сидел на постели, а Аполлон Аполлонович лежал.....»^[16] (и здесь близко к намеку на двух, почти как: этот сидел, а этот лежал). Простой писатель сказал бы: Он не сидел, а лежал. Но у Белого совсем другой вкус. В основе его словесного хозяйства – не экономия, а расточительство.

            Словарь: самодельные слова

            Белый использует слова, которых может не быть ни в одном словаре, например, двойцы: «Будь Сергей Сергеич Лихутин или Николай Аполлонович действительными единствами, а не двойцами, троичность бы была.....» Балуются самодельными словами и некоторые герои: «.....Хитрый хохол-малоросс..... звал Софью Петровну не ангелом, а... душканом; про себя же ее называл просто-напросто: бранкуканом, бран-кукашкою, бранкуканчиком (вот слова ведь!)»^[17]

            Между неологизмами и квази-неологизмами, разумеется, есть разница, но читательское восприятие далеко не всегда ее улавливает. Вот случай не самый очевидный: «.....Все нити, все звезды, образуя клокочущий крутень, сроили из себя коридор, убегающий в неизмеримость.....»^[18] «Крутень» – похоже, придуман Белым. Поручиться за это нельзя, но в читательском восприятии это самоделка^[19]. «Сроили» – такого слова, во всяком случае в таком смысле, тоже нет^[20].

            Словарь: непризнанные словоформы

            В «Петербурге» Белый пользуется не столько несуществующими словами, сколько непризнанными словоформами. Менее всего стесняется использовать во множественном числе слова, которые привычно употребляются лишь в числе единственном: бреды, смехи, хаосы, пламена, трепеты, мороки. Непривычное множественное число придает слову и фразе несколько иной облик.

            В виде исключения бывает и наоборот – незаконное единственное число: «По позвоночнику Аполлона Аполлоновича пробежала мурашка…..»^[21] В дальнейшем мурашки поодиночке уже не появляются, но бесприметными не становятся: «.....расползаясь по телу десятками красноногих мурашиков»^[22]. В данном случае, как видим, это экземпляры мужского пола, детеныши еще, с ножками красного цвета (неясно, связано ли это с возрастом или непогодой).

            Местами выскакивает единственное число само по себе вполне законное, но в неожиданном употреблении. Скажем, слово калоша наделяется несвойственной ему собирательной функцией – в ресторанной передней, набитой туго: «польтами», шапками «и всевозможной калошей»^[23]. Над разбросанной по полу единственной калошей развесились польта, в числе множественном. Такие варианты множественного и единственного придают фразе очень ощутимую кочковатость.

            Встречаются в «Петербурге» необычные варианты обычных слов: сентябревский, мистичный, бредное, негрский (танец кэк-уок)^[24]. И более необычные, например, с операцией по перемене рода: «каретное дверце»^[25].

            Белый нередко находит или конструирует слова как будто из словаря детского: столькие («Почему же у ней бывали столькие офицеры?») и столькое; отдельности; непонятности («выкрикивал непонятности»); смутности; невнятности и беспокойства («.....Под кудрями роились все какие-то невнятности, беспокойства.....»); вкусности. Или: кавалерские («дзиньканье кавалерских шпор») – логично, по аналогии с дамскими, но не принято. И совсем по-детски: ребенкины («какие-то ребенкины взоры шестидесятивосьмилетнего старика»)^[26].

            С ними перекликаются завсегдашние Белого уменьшительные: узелочки, котелочки, кучечки, фигурки, словечки(!), ручки да ножки – почти как у ребеночка с бабулечкой. И это при том, что с детской темой употребление уменьшительных даже в романах о Котике далеко не всегда связано. Есть любимчики. Кабинетик – настолько привычное словечко, что, наткнувшись на слово кабинет, приходишь в недоумение. В уменьшительных, разумеется, нет ничего ненормативного, но у Белого они каким-то образом часто производят впечатление самоделкиных. Попадаются и доподлинно самодельные: смертёныш^[27].

            Словарь: неожиданные словосочетания

            Пример: «Николай Аполлонович споткнулся о столовую ножку». Видимо, столовая ножка – ножка стола. Так ее называют, как правило, а не столовой ножкой. Подобно тому как говорят «дверь подъезда», «стекла очков», «окно кареты», «абажур» – и не говорят (а Белый говорит): «подъездная дверь», «очковые стекла», «каретное стекло», «ламповый абажур»^[28]. Но «столовая ножка» намекает еще и на возможность новых смыслов. Столовыми чаще всего называют приборы и посуды, которыми дамы и господа пользуются во время застолья. Слово самое обыденное – столовая – здесь используется в необычном смысле. Но и обычный его смысл не устраняется – он заложен в восприятии читателя. Возможна ассоциация со столовыми приборами: вилками, ложками и... – может, ножками? Мастер неортодоксального словотворчества мог образовать уменьшительное ножка от ножа (а вовсе не от ноги): или по линии ножи-ножки-ножка, или, чуть сложнее, нож-ножик-ножка. Почему бы и нет? Если дверца могла стать дверцем, ножик мог стать ножкой. О такую-то ножку, может, и споткнулся Николай Аполлонович.

            Едва ли будет слишком смелым предположение, что читатель, добравшийся до середины «Петербурга», достаточно осваивается с невиданной манерой выражаться, чтобы относиться к ней уже как к чему-то вроде этнографической нормы. Мозговая игра – тоже выражение чудное, но воспринимается как должное. Странно даже подумать о возможности замены его общепринятым. «Игра воображения»? Разве можно так сказать о занятиях Аполлона Аполлоновича? Мыслимы ли вообще подобные выражения в «Петербурге»? Представляется, что такого рода плоскости там были бы совсем не к месту.

            Словесный диссонанс: построение необычности из обычных слов

            Во многих случаях слова не необычны, но идут в необычной связке. «Сеть гармонических диссонансов», по собственному автора выражению, опутывает «Петербург». Пример резкого: «Все то бросилось ему в лоб.....»^[29] Но по большей части разногласия между словами так открыто не бросаются – ни в лоб, ни в глаза.

            Речи у Белого называются, словно освещение, «тускловатыми»^[30]; а слова и даже звуки, словно ландшафты – «невзрачными». Хрипы Николая Аполлоновича тонки (то есть пронзительны?), но как будто не слышны («безголосые») – зато имеют цвет (то есть видны?): по ходу экзекуции из его «ротового отверстия» вырываются «тонкие, петушиные ноты – безголосые и какие-то красные...»^[31] Тускловатые речи, невзрачные звуки, красные хрипы – ухо автора отличается неслыханным зрением. Краски, со своей стороны, тянутся к шумной активности: «неугомонных цветов»^[32] – стены в доме одной дамы, будто цвета эти предаются шумному веселью, как певчие птицы или гуляки.

            Представляется, что автор «Петербурга» питает слабость к слову павший. Как в английском все павшее, упавшее, опавшее, падшее, свалившееся, понизившееся, опустившееся, побежденное обозначается одним словом[33], так и у него. Он предпочитает, чтобы листья были не опавшие, а непременно «павшие», будто бойцы. Это после того, как они не упали, не опали, не сорвались – и даже не пали – «посыпались». И со снегом не получается, чтобы он попросту падал или шел – и он должен «посыпаться» (и, по аналогии, стать павшим?). Не символично ли, что павшим, а не упавшим, предстает и костюм домино? Пышно павшим: «.....Во все стороны поразвились с табуретки кипящие красные складки пышно павшего домино.....» Но самым невероятным из всех павших представляется «пятно павшего воздуха»^[34]. Как это выглядит, пятно павшего воздуха? Впрочем, находятся павшие более весомые: «Аполлон Аполлонович..... достал свою записную книжечку, переплетенную в кожу павшего носорога.....»^[35] Бойцовские качества носорога не вызывают сомнений, но и с ним «павший» тут не вяжется, даже если он был убит в нечестном поединке с вооруженными до зубов охотниками. Кроме того, это слово здесь лишнее.

            Что значит «десять часов пополуночи»^[36]? Это время, которое обычно называется десять утра. Пополуночи означает после полуночи, так что формально здесь все правильно. Но очень непривычно: «пополуночи» – настраивает на ночной лад. Сходу выражение не воспринимается – оно так же неудобно, как, скажем, ноль часов шестьсот минут. И почти так же неуловимо, как семь ночи или час вечера.

            Слова могут быть хорошими и плохими, светлыми и темными, веселыми и грустными. Соединение слова из одного ряда со словом из другого непривычно и создает диссонанс. Например: лютая весна. У Белого: «выпучил очи..... радость исказила черты его». Очи чаще именуют страстными и прекрасными – и едва ли когда выпученными; поэтическое «очи» сопротивляется прозаическому «выпучил». Светлое слово радость тоже ассоциируется с прекрасным и не предполагает обезображивающего воздействия, которое несет слово исказила.

            Об иные неожиданности можно споткнуться: «накинул кальсоны». Как это накинул? Как шинель? Или: « – ”Вы куда?” – вторично солгал Николай Аполлонович.....»^[37] Можно с помощью вопроса схитрить, но невозможно словами «вы куда?» сказать неправду. «Солгал» – словесная подножка читателю.

            Пример того же с добавлением второго, нестилистического эффекта: «.....Успокоили лишь ответы Александра Ивановича: ответы были бессвязны»^[38]. Последнее слово в цитате объясняет первое – но с ним не вяжется. Негативная характеристика ответов, «бессвязны», объясняет позитивное их воздействие на сенатора – «успокоили». Это очень непривычно: минус объясняет плюс. Создается диссонанс, но не только. Фраза выполняет еще одну функцию – содержит непрямое сообщение о понятиях сенатора, да и всего «Петербурга»: у них там бессвязность несет положительный заряд. Построение фразы превращает минус в плюс.

            «Для отвода» автоматически воспринимается как начало оборота «для отвода глаз». А у Белого – «желанные посетители для отвода души». То есть такие, с которыми можно отвести душу – другой привычный оборот. Соединение двух стереотипов дает один антистереотип – смысл которого воспринимается не сразу, поскольку в нем нарушена привычная комбинация слов. Это такая игра со словами – начать фразу одним автоматическим выражением («для отвода»), а завершить другим («отвода души»). После слов «напуганная лошадь» мы ждем «заржала» (или «понесла») – и не ждем «жевала овес». После «от неожиданности» ждем «вздрогнул» – и не ждем «снял калоши». В «Петербурге»: «.....От неожиданности он упал.....»^[39] Книгу эту лучше читать сидя глубоко в кресле – нет, лучше лежа, причем на полу, чтобы упасть было некуда – иначе можно пострадать от какой-нибудь неожиданности в тексте.

            Эклер начиняют – не горчицей. Одно с другим несовместимо. Но вот находится экспериментатор: а что если попробовать? Вдруг не будет невкусно? Вдруг кому понравится? Вкусовой несовместимости в диссонансе слов по-настоящему нет. Есть необычный вкус, непривычность. Человеку со вкусом к языковой игре этот вкус может, рано или поздно, понравиться.

            У Белого во всем, от сквозных мотивов до знаков препинания – необычность построения. Он занимается построением необычности^[40].

            Глагол против фразы

            Известная загадка-ловушка: «Маяк то погаснет, то потухнет – видит его моряк или нет?» Конечно, видит. Погаснуть, как и потухнуть, может лишь то, что светит – а что не светит, то не погаснет. Формулировка загадки косноязычна: говорящий говорит не то, что хочет выразить, сообщает больше чем следует. Замысел – сказать, что маяк был то потухшим, то погасшим, не загорался, переходил от одной формы невидимости к другой форме невидимости. Вместо этого – сообщение, что маяк периодически переставал быть видимым. То есть периодически был виден. Глаголы говорят о прерывности каждого из двух состояний и о чередовании состояний по замкнутому кругу: погаснет – засветится – потухнет – загорится – ... Это описание исправно работающего маяка-мигалки. Автор загадки хочет сделать маяк невидимым, а глаголы делают его видимым.

            Один из способов создать ощущение небольшого словесного беспорядка – использование слов, которые не вяжутся с построением фразы. У Белого, среди прочего, способ или оттенок действия, который выражает глагол (или произведенное от него причастие), не всегда согласуется с описанием действия. Это тоже своего рода диссонанс, но не между словами, а между одним словом и фразой в целом. В мягком варианте: Николай Аполлонович «пробирался по Мойке»^[41]. Пробираются, как известно, преодолевая препятствия – в стан врага или в закрытое помещение, сквозь заросли или толпу. Глагол создает ощущение сложности и скрытности – а речь о продвижении беспрепятственном; нет ни малейших признаков густой толпы, непроходимой слякоти или других обстаклей.

            В других случаях возникает прямой конфликт между глаголом и тем, что он описывает. Правда, диссонансы и в этих случаях создаются скорее умеренные, чем резкие. Николай Аполлонович спрашивает старого лакея, что тот сделал с попавшей в мышеловку мышкой, на что тот отвечает: «С давишней-то? повыпускали на набережную...» Повыпускали, в противоположность предыдущему примеру, подразумевает множество (мышей, тигров, уголовников), выпускаемое из множества клеток. В другом эпизоде старый лакей Семеныч докладывает барчуку о том, как барыня прослезились и «повынимали платочек-с...»^[42] Повынимали подразумевает несколько предметов, вынимаемых в несколько приемов.

            Можно подумать, это особенность речи персонажа, но в речи рассказчика та же особенность, кое-где с тем же самым словом: «трубочку повынимала». То же с другими словами: «.....Ладонями позакрывала лицо она.....»^[43] Позакрывала – в отличие от закрывала – не должно относиться к одному-единственному действию. Представим выражение «позакрывала глаза» – такому заходу продолжение «покойникам» подходит больше, чем «свои»: закрывать свои глаза составляет одно действие (хотя глаз больше одного), а позакрывать означает больше одного действия. Если бы окна в доме закрывались одним движением (скажем, нажатием кнопки), то тогда и об окнах неправильно было бы сказать «позакрывала».

            Способы рассогласования варьируются, но во всех примерах глагол говорит одно, а фраза в целом другое. Впечатление такое, что для автора эти глаголы имеют значение, отличающееся от общепринятого. Так или иначе объективно это способ создания диссонанса и один из многих способов создания косноязычия. Одновременно это один из многих способов создания подспудной двойственности выражений и расщепления на этой основе читательского восприятия.

            Ино-странности

            Изобретательность Белого по части фабрикации косноязычия воистину не знает границ. Иногда одно слово приглашает несколько интерпретаций. Пример:

            – «Так вы, стало быть, провокатор. Вы не обижайтесь: я говорю о чисто идейной провокации».

            – «Я. Да, да, да. Я – провокатор»^[44].

            Речь идет не о разоблачении провокатора, внедренного в некую организацию, а о черте характера. Один герой предполагает, что другой является провокатором по натуре – и тот соглашается, что это так. Но не говорит: да. И не говорит: согласен. Говорит: я. Так мог бы сказать признающийся в провокаторской работе, отвечая на вопрос: кто же тут у нас провокатор? Но об этом речи нет. Он отвечает на вопрос, не является ли он провокатором по своему внутреннему устройству. Странный получается диалог:

            – Так вы по натуре провокатор?

            – Я.

            Не отвечают так на вопросы:

            – А прочли ли вы «Манифест» Карла Маркса?

            – Я.

            Не говорят так по-русски. А если по-немецки? Тогда в самый раз:

            – Так вы по натуре провокатор?

            – Ja.

            ...

            – А прочли ли вы «Манифест» Карла Маркса?

            – Ja. Aber das ist von Marx und Engels.

            Нашу догадку косвенно подтверждает диалог в другой книге Белого, в «Крещеном китайце», между русским папой и бонной-немкой:

            – «Понимаете?»

            – «Ja!»^[45]

            Ja звучит похоже на русское я, а означает как раз то, что составляет правильный ответ: да. Можно предположить, что в герое вдруг прорывается немецкий, он оговаривается: ja. Потом поправляется и говорит то же самое по-русски: да, да, да. Можно предположить и другое: он таки работает провокатором и, хотя его не спрашивают, кто провокатор, он случайно проговаривается: это я. Можно предположить и третье: он просто невпопад ответил (хотя до тех пор говорил, «гладко»). Автор не дает пояснений – пусть читатель поломает голову.

            Местами авторское словоупотребление ставит в тупик: «.....Домино было ему неприятно до крайности, вызвавши у него тяжелый припадок грудной ангины (был ли то еще припадок ангины, – Аполлон Аполлонович сомневался; и странно: что такое ангина, знают решительно все, кому приходилось вращать хоть немного колеса столь внушительных механизмов, как, например, Учреждение)»^[46]. Чем больше к этому куску присматриваешься, тем он становится загадочнее. Грудная ангина – спецтермин, мало известный за пределами медицинской профессии. Означает то же, что грудная жаба и стенокардия; припадок грудной ангины – сердечный припадок (точнее, приступ). Все правильно, это именно случилось с сенатором чуть раньше на том же балу, и так, более или менее, в соответствующем месте это попросту и называется, «сердечным припадком», затем «припадком сердечной болезни», наконец совсем традиционно «сердечным приступом»^[47]. Но теперь выскакивает не общеизвестное, а большинству незнакомое выражение, в которое, однако, входит общеизвестное слово ангина. В скобках естественно было бы найти пояснение, но находим непонятно что: дважды повторяется слово ангина – и следует заключить, что ангина есть синоним грудной ангины. На самом же деле последняя, как мы только что отметили, относится к сердцу, а первая, как всем известно, к горлу. Вместе с тем: «что такое ангина, знают решительно все» серьезные пожилые люди вроде сенатора – так не говорят о больном горле, так говорят о больном сердце. И что такое «припадок ангины»? Припадок – о горле тоже не говорят (о сердце – куда ни шло). Автор говорит, по всем признакам, о стенокардии – и называет ее ангиной.

            Может, и здесь имеется в виду значение этого слова на другом языке? Может, по-латыни angina – болезнь сердца? Нет, сердца – это angina pectoris, то есть ангина грудная. А просто angina – это просто ангина, воспаление гортани, у латинян все как у людей. Во всех больших европейских языках значение этого слова то же, что в латинском (и в русском). Кроме одного – английского. Который Белому, вроде, близок не был. Что не помешало ему проделать на русском то, что делается только на английском, где angina значит то же, что angina pectoris – и относится к сердцу, а не горлу.

            Вспомним известный тезис философа языка Витгенштейна: смысл слова рождается в употреблении. Перед нами случай обретения старым словом нового смысла. Белый так употребляет слово ангина, что, во-первых, выявляется значение, отличное от известного читателю; во-вторых, читатель не может этого не понять. Это как протянуть руку и сказать: Давай пожмем друг другу ноги! Сразу ясно: «нога» значит рука. Автор на удивление точно делает все, чтобы внедрить новое значение в сознание читателя: ангина употребляется так, что ясно, о какой болезни идет речь; затем это повторяется – значение закрепляется.

            Другой намек на иноязычие – нерусский оборот русскими словами. Оттого что какой-то шутник на другом конце провода ударил по отверстию телефона, Аполлон Аполлонович «имел впечатление, будто он получил удар по щеке»^[48]. Так принято у французов и англичан обращаться со словом impression; слышится акцент рассказчика, которому ближе другой язык, wherein one is used to having impressions. Но что позволено европейцу, то не всегда складно в устах русского.

            Очевидно, что такая иностранность служит инстанцией странности, образуемой сомнительной связью глагола с существительным. Впечатление – из тех слов, что в этом отношении традиционно подвергаются довольно жестким ограничениям: впечатление может сложиться, остаться или возникнуть, и можно впечатление создать или произвести. Но нельзя, на русском, впечатление иметь – но у Белого имеется впечатление, что можно.

            Обратимся теперь к случаю общему. Он представляет еще один вариант прямой – и часто очень резкой – несовместимости составных частей предложения.

            Неразборчивость лексем: диссонанс существительного и глагола

            В языке действуют множественные ограничения на выбор продолжения фразы. Так, существительное может как бы принимать один глагол и отвергать другой (то же делают и глаголы): оказать сочетается с услугу, но не с заботу; заботу же можно проявить, но не оказать. Лексемы Белого не всегда разборчивы, он периодически сводит существительное и глагол, в отношениях между которыми заложено взаимное не притяжение, а отталкивание. Это специфический вариант словесного диссонанса. Пример: «.....Ей придется нам тотчас же уделить много слов». Вместо того чтобы уделить даме время или внимание, как она того заслуживает, рассказчик уделяет ей много слов, хотя слова в подобных случаях не уделяют, а посвящают. Другой пример: «Но окончив естественную нужду, господинчик медленно отошел от забора.....»^[49] Окончить можно школу, но не нужду. Зато нужду можно справить, чего со школой сделать нельзя.

            Еще: «.....Аполлон Аполлонович возымел инстинктивное любопытство (рассмотреть его содержание).....»^[50] Любопытство можно проявить, а возыметь можно желание^[51] – но не принято «любопытство возыметь». И бывает желание рассмотреть – но не любопытство рассмотреть. Слово любопытство в одной фразе вступает сразу в две предосудительные связи: сказал «возымел» – не говори «любопытство»; сказал «любопытство» – не говори «рассмотреть».

            Белый выбирает из вариантов, которых нет. Но это у нас нет – а у него есть.

            Девиантная связь между словами внешне не похожа на употребление лишнего слова, но оба приема объединяет вольное обращение с языком. Оба могут соединяться в одном выражении: «Лежащий на столе карандаш поразил внимание Аполлона Аполлоновича»^[52]. Поразил внимание – незаконная связка. Вместе с тем, если уж поразил (а не привлек), то человека, а не внимание – это лишнее слово. Без него, по разумению строгого редактора, фраза читалась бы лучше. Но для создания эффекта косноязычия лучше, чтобы карандаш поразил не сенатора, а его внимание.

            Смысловой диссонанс

            Белый может написать безукоризненно правильную фразу, которая произведет впечатление, что рассказчик заговаривается. Это потому, что он ее наполнит неудобоваримым смыслом: «Был еще один посетитель Софьи Петровны Лихутиной; офицер: Сергей Сергеевич Лихутин; собственно говоря, это был ее муж.....»^[53] Это смысловое косноязычие, в отличие от стилистического. Как это: муж – посетитель? Посетитель своей жены? Посетитель – собственного дома?

            С той же простотой рассказчик говорит сначала одно и тут же несколько другое о пробуждении героя: «Николай Аполлонович в этот день поднялся раньше, чем следует; кстати сказать, Николай Аполлонович и вовсе не спал эту ночь.....»^[54]

            Смысловые диссонансы способны всерьез затруднить читателя: не совсем понятно, что именно ему рассказывает рассказчик.

            Косноязычие комплексное

            Белому достаточно нескольких слов для создания комплекса странностей: гость «паркет попирал дырявой ботинкою». Это пример того, как за столетие фраза может стать еще более странной, чем изначально была.  Ботинка в женском роде в наше время воспринимается как неправильное слово и вычурность. Тогда это было допустимым, хотя уже редким^[55]. Это сочетается с неожиданным единственным числом, будто персонаж действует лишь одной ногой. И с еще более неожиданным словесным диссонансом: паркет обычно не попирают, а попирают не паркет.

            Местами – странность на странности сидит и странностью погоняет: «.....Подъездная дверь за ним распахнулась; паршивенький господинчик, только что перед тем открывший Аполлону Аполлоновичу правдивую, но прискорбную истину, показался на улице; он, на нос надвинувши котелок, затрусил прочь налево»^[56]. «Подъездная дверь» – необычная замена двери подъезда. Дверь «за ним распахнулась»: за ним – захлопывается; распахиваться должна – перед ним; может распахнуться и позади него, но не за ним. Паршивенький – странненькое уменьшительное; господинчик – тоже странноватое; паршивенький господинчик – насмешка над паршивым господином; паршивый господин – диссонанс презрительного с уважительным. «Только что перед тем» – нагромождение: или «только что» (за миг до) – или «перед тем» (может, секунду назад – может, час назад – может, больше). «Открывший правдивую, но прискорбную истину» – тут и тавтология (правдивую истину), и ее разделение другими словами, и ее разнокоренная ненарочитость, и избыточные слова (по смыслу достаточно: открывший прискорбную истину), и перевернутый порядок определений (обычно: прискорбную, но не вызывающую сомнений). И «правдивую» невозможно увязать с другими словами, только вычеркнуть. Что если переставить слова? Перевертыш (правдивая истина) вернется к привычной форме (истинная правда), но фразу это не вернет в лоно праведного фразообразования: открывший истинную, но прискорбную правду – тоже косноязычие. Продолжим. «Показался на улице» – не говорят о человеке, у вас на глазах вышедшем из подъезда; так говорят о попавшем, неведомо откуда, в поле зрения наблюдателя. «Он, на нос надвинувши котелок» – видно будет плохо, если надвинуть котелок именно на нос. Наконец: «затрусил прочь налево». Налево – уточнение противоестественное, оно делает «прочь» излишним. Эти слова не хотят стоять рядом. Редко встретишь пару более нелепую, отпущенную добрым рассказчиком на все четыре стороны на юг.

            В трех строчках столько странностей, что нужна страница только для того, чтобы их кратко представить (да и то не все). Во всей фразе лишь два слова прямо не участвуют в игре косноязычия: Аполлон и Аполлонович.

            Почти столько же трудов ушло бы на то, чтобы показать все странности в заключительной части сбивчивого рассказа о не состоявшейся близости: «Но когда однажды она, защищая греческое искусство, предложила составить кружок для целомудренных обнажений, Николай Аполлонович не выдержал: вся многодневная его безысходная страсть бросилась в голову (Николай Аполлонович в борьбе ее уронил на софу)..... Но Софья Петровна мучительно укусила до крови губ ее искавшие губы.....»^[57] Начиная с «многодневная», сплошь идет густое, сочное, роскошное косноязычие: многодневная страсть – бросилась в голову – Николай эту страсть уронил на софу – Софья в мучениях укусила его до крови губ...

            Такие фразы создают эффект другого языка – не совсем того же, что наш.

            Комплексность – по-настоящему важная особенность кухни косноязычия Белого. Многие из приемов едва заметны, но каждый вносит свою лепту, более весомую при совместной их работе; производимое действие похоже не на сложение, а скорее на перемножение. Умелое сочетание приемов с приемами создает косноязычие высочайшей пробы.