За что меня не уважал бы Гёте

Середина лета, но, как и в предыдущие дни, небо застлано серым. Выше моросящего покрывала –  удивлённое солнце, которому самое время трудиться. Ниже – раздосадованные люди, которым самое время отдыхать. Лучи сверху и взгляды снизу тянутся друг к другу, но вязнут в облачной вате, вяло плывущей над мокрыми крышами.

Отсечённый от солнца, читаю в «Иностранной литературе» (1993, № 4) солнечное эссе Ортеги-и-Гассета о «безудержной беглости» мира и «гарпуне для ловли мгновений». Гарпун – это тетрадка с обрывками фраз, «сберёгшая дальний отзвук и трепет ушедшего».

«Потом она спрашивает:

– Какое сегодня число?

– Шестнадцатое июля.

Она тяжело вздыхает и смотрит куда-то далеко-далеко.

– Сегодня, в пять утра, ровно сорок и девять лет, как я вышла из дому, чтобы уйти в монастырь».

Вот и сегодня шестнадцатое июля, но в отличие от старой монахини мне не вспомнить, что со мной было в пять утра сорок девять лет назад.

«Гёте как-то сказал, – пишет дальше Ортега, – что не может уважать человека, который не ведёт дневника». Меня бы Гёте не уважал.

Колодник

Попутчик человек временный. Но иногда успевает впечатлить.                                                

Расклад свободных мест в троллейбусе на какие-то минуты расположил нас напротив друг друга.  Он что-то тихо рассказывал  соседке по двухместному сиденью – старухе, в глазах которой читалось если не сочувствие, то выжидательная готовность к нему. По беспокойному лицу рассказчика было не понять: признаётся? кается? хвастает? Одет в камуфляж. На голове зелёная косынка, повязанная, как у российских солдат, замирявших Чечню верхом на бэтээрах. Два костыля между острых колен. Лет не меньше тридцати, но не больше сорока. Юношеская задиристость уже ушла, но не похоже, чтоб пришла зрелость. Скорее какая-то опустошённость, которая ищет и не находит себе наполнение. Не пьян, но и не совсем, кажется, трезв. Лицо человека, ищущего общения. Частое в русских поездах, трамваях, автобусах лицо. Бывает вот, и в литовских троллейбусах.

Видно, что ему трудно с собой. Он выпирает из себя и прислоняется к случайным собеседникам. «С шестнадцати лет воюю. Брат и сейчас там». Бабусино лицо напрягается: где это там? «На Украину бы поехал, да вот не получится уж, видно» – и смотрит на костыли, как колодник на колодки. Бабуся, до того отвечавшая что-то неопределённое, складывает губы замочком, глаза строжеют. Вскоре, не находя отклика, он умолкает. Но лицо его не застывает в безмолвии. Оно ищет и не находит выражения, как ветер, мгновенно меняющий направление. Вот мучительная гримаса  самообвинения и искания жалости, а вот встречный ток – гримаса агрессии, отвержения чаемой жалости: да что ты понимаешь, жалельщик, ты сам-то это пережил? Вот готовность  убить, метнуть гранату, а вот готовность спасти, накрыть вражескую гранату своим впалым животом. Это лицо человека, которому нет жизни без смерти – чужой ли, своей...

Было 15 октября 2014 года. Двести лет назад родился другой воин, готовый убивать и быть убитым. Но тот воин слышал, как разговаривают звёзды. Он записал их шёпот и убил себя на дуэли. А мой попутчик? Какой кремнистый путь блестит ему сквозь туман, застилающий потерянные глаза, глаза колодника смерти?

Защита от ужаса               

Году в 1978-м или 1979-м, будучи в командировке в Калуге, устроил я себе культпоход по местам тамошней воинской (Козельск) и православной (Оптина пустынь) славы. Ничего, чем любознательное моё сердце  успокоилось бы, на глаза не попало. На всём лежала не пыль веков, которая располагала бы к благоговению, а серая тень равнодушия и забвения. В Оптиной от облезлых монастырских строений давно отлетел дух божий. Пэтэушники, которые в них обучались чему-то рукодельному, вяло матерясь, сплёвывали в реку, покорную берегам, знавшим великие битвы и ужасные преступления.

Единственным резким впечатлением от поездки стало долгое автобусное соседство со старухой, уже в Калуге, в начале маршрута, севшей рядом.

У старухи было два лица. Справа ничем не примечательные морщины, глаз, искрившийся детской радостью: не только втиснулась в редкий автобус, но даже сесть вот удалось. Слева же... Слева лица не было. Будто мясник, разделывая тушу, грубо срезал мякоть, почти обнажив лицевые кости и оставив глаз держаться в глазнице как сумеет. Ко мне старуха была обращена как раз левой стороной. Похолодев, я сосредоточился на пейзажах, проплывавших за пыльным окном. Но старуха, на беду, была ничуть не закомплексована и искала дорожного собеседника – сначала во мне, потом в женщине напротив, на коленях которой прыгал малец не старше полутора лет. Женщина, как и я, избегала смотреть на старуху. Не то малец. Ему не было страшно. Ему было интересно. Он тянулся к старухе, как к живой игрушке, норовя ухватить за любую часть её частичного лица. Счастливая старуха приглашающе гулькала и не думала уклоняться.

Этим двоим было хорошо. Старухе – поскольку давно забыла о своём уродстве, неважном в старости. Мальцу – поскольку в восприятие его ещё не встроено представление о норме и, стало быть, об аномалии.  Неискушённость защитила ребёнка от ужаса, от которого взрослым защититься было нечем.

Перепутья, или  Занимательная ономастика          

В мемуарах советской каторжанки Тамары Владиславовны Петкевич «Жизнь – сапожок непарный» читаю про то, как она «...узнала, что наш лагерь называется Северным-Железнодорожным».

Лезу в папку с отцовским архивом. Так и есть! Справка, выданная отцу (сохраняю написание оригинала) «по отбытию срока» Управлением Исправительно-Трудового ЛАГЕРЯ «Я» Севжелдорстроя МВД, фиксирует среди прочего, что он освобождается «с применением ст. 39 о паспортах» и  «следует к избранному месту жительства в пос. Железнодорожный Коми АССР». 

Избранное место. Почти ода вольности, если б не статья 39, определявшая, какие места освободившиеся зэки избирать не могут. Да и не надо было отцу к избранному им месту следовать: тут, в посёлке Железнодорожном и его окрестностях, он и отбывал каторжный срок, назначенный ему «по обвинению в шпионаже». Остался там ещё на год вольнонаёмным – набраться сил и заработать денег на дорогу. Так что избрание места заключалось в том, что из лагерного барака отец  перебрался в дом, где жили вольные. Вот и ордер на койку в общежитии, строго предупреждавший, что действителен он «в течение одних суток» и что счастливый койкоприобретатель обязан «немедленно прописаться у паспортиста в комендатуре Управления СЖДС».

Прослеживая лагерные тропы отца и Т.В.Петкевич, натыкаюсь и на другое топонимическое перепутье: посёлок Княж-Погост. В интернете узнаю, что это древнее поселение, отделённое от возникшего в 1930-х годах Железнодорожного рекой Вымь. Предполагается, что Княж-Погост был резиденцией князей вымских, управлявших Пермью Вычегодской с 1451 по 1502 год. Его молодой сосед возник как резиденция управления Севжелдорлага (откуда и получил своё название), управлявшего этим островом архипелага ГУЛАГ с 1938 по 1950 год. В 1939-1940 годах одним из островитян, солагерников отца, был будущий маршал Рокоссовский. Петкевич попала сюда позже.

Читаю её воспоминания дальше – и опять знакомое имя собственное, на этот раз не топоним, а антропоним. Среди её утеснителей Тамара Владиславовна упоминает заместителя начальника лагеря Варша. Справку об освобождении, выданную отцу «по отбытию срока», подписал зам. начальника управления Севжелдорлага подполковник Варш.

А выданную в 1955 году  справку о реабилитации – председатель военной коллегии Верховного суда СССР А.Чепцов. В той же отцовской папке нахожу полосу  «Литературной газеты» от 15 марта 1989 г. со статьёй Аркадия Вайсберга, в которой отец отчеркнул такое место: «Насколько, наверно, тому же Чепцову было отрадней активнейшим образом участвовать потом в реабилитации жертв произвола и в суде над их палачами», ведь он предпринял попытку, которая «пусть и не искупает, но хоть как-то смягчает перед собою самим вину за уступки насилию, фарисейству и лжи». Речь о предпринятой в 1952 году попытке отправить на доследование сфальсифицированное следствием по высочайшему повелению дело о Еврейском антифашистском комитете. Попытка, естественно, не удалась, подпись председателя суда Чепцова стоит-таки под смертным приговором, но всё же мог промолчать, а вздумал возражать.

По другому следу пускают мою память «Рассказы узника Маутхаузена» Всеволода Остена. «В конце 1942 года я находился в Гузене – грязном и мрачном филиале Маутхаузена», – пишет он, а я достаю из другой, уже не отцовской, папки ответ Международной службы розыска на мой запрос о судьбе деда по материнской линии. В пачке присланных мне фотокопий документов, фиксировавших крестный путь деда по нацистским концлагерям, копия извещения о смерти в 1944 г. в концлагере Маутхаузен, в Nebenslager Gusen.

Такие вот пути и перепутья. Такая ономастика. Уцелевшие солдаты при встрече спрашивают, где воевал, под чьим началом. Уцелевшие узники – где сидел, под чьим надзором. Ну а неуцелевшие взывают к потомкам: прочтите наши следы.

Знакомство

«Арье», – сказал он. Я посмотрел вопросительно. «Арье!» – повторил он решительно. С третьего раза я понял, чтО от меня требуется, поклонился с доступной мне грацией и представился: «Анри». Потеряв ко мне интерес, ворон Арье отлетел в угол клетки и заворчал на ворону-сокарменицу, которая в наших с Арье китайских церемониях не участвовала. Мне показалось, что я присутствую при семейной сцене. Неловкость невольного свидетеля я попытался сгладить шуткой. «На каком языке они разговаривают?» – спросил я Лену, сотрудницу зоосада Тель-Авивского университета. «На смеси иврита и английского», – ответила она, и я поверил. Когда не можешь определить долю правды в шутке, лучше либо считай её шуткой на все сто, либо на все сто правдой. Я всегда был склонен доверять, но не проверять. Тем более когда проверять нечем: ивритом и английским Арье владел лучше меня.

Шёл десятый день моего открытия земли далёких предков. Напрасно я вслушивался в их зов. Он был мне внятен не больше, чем речь Арье.

                                                                                                                                          2014 – 2015