На снимке; Р.И  Пименов

Н. Шустрова

ГОД 1982: «НЕЖНОЕ» ПРИКОСНОВЕНИЕ КГБ

«Я государство вижу статуей –

Мужчина в бронзе, полный властности.

Под фиговым листочком спрятан

Огромный Орган безопасности»

 И. Губерман

 Не так давно, блуждая по Интернету, я наткнулась на известную мне фамилию. Чисто случайно в каком-то тексте: Револьт Пименов. Давний знакомый. Не в том смысле, что старый друг, а в том, что однажды в начале 80-х гг. наши пути на короткое время пересеклись. И это оказалось ярким и запоминающимся эпизодом в жизни. Иначе и быть не могло: все, к чему прикасался этот человек, становилось ярким и запоминающимся (со знаком плюс ли минус), что, впрочем, я осознала много позже.

Тогда же не вполне  понимала масштаб его личности, хотя имя уже было знакомо и неординарность ясна. Закоренелый и несгибаемый противник советской власти, отсидевший два срока. Автор нескольких книг, изданных за границей: «Как большевики захватили власть» (см. более позднюю редакцию – «Происхождение современной власти»), «Как я искал шпиона Рейли», «Мой процесс» и некоторых других на исторические темы и научные математические.

Уже  в то время, на рубеже 70–80-х гг., я была наслышана об этом человеке и даже кое-что читала из им написанного. О нем же упоминал и Виктор Леонидович Шейнис (руководитель моих студенческих работ, а затем и диссертации, но к тому времени уже просто старший друг), рассказывая о Венгерских событиях1956 г., из-за которых  пострадал на старте своей научной карьеры. За что? За написание и распространение объемного текста «Правда о Венгрии», осуждающего  «интернациональную помощь братской стране» (как это тогда в СССР называлось). Карающая рука «железного Феликса» вытащила молодого ученого из аспирантуры Института Востоковедения АН СССР и бросила на перевоспитание в трудовой коллектив Кировского завода, где он и проработал шесть  лет у станка расточником.

 «Перевоспитания» не получилось, но осторожности прибавилось. И в дальнейшем  он уже  старался не давать прямого повода «недреманному оку» прицепиться.  Однако мстительная «Софья Власьевна» (как именовали в интеллигентских и диссидентских кругах советскую власть) чуяла в нем чужого и чуждого, ничего не забывала и не прощала. И, дав небольшую передышку, за время которой он успел стать кандидатом экономических наук, преподавателем ЛГУ, напомнила о своей нелюбви. Свободомыслие, с которым он читал курс по политэкономии капитализма, очень нравилось студентам (и они, случалось, сопровождали его окончание аплодисментами) и очень не нравилось университетскому и городскому партийному начальству.

 В середине 70-х партийные власти организовали громкое персональное дело против него и вынудили уйти из Университета. Два года Виктор Леонидович работал в Институте социально-экономических проблем АН СССР, а затем переехал в Москву . Сложилось удачно. Виктор Леонидович был принят на работу в ИМЭМО АН СССР, защитил докторскую диссертацию, стал главным научным сотрудником. И посейчас трудится там (правда, с перерывами на  депутатство). Он - старейший член партии «Яблоко», входит в ее центральный Политкомитет. Впрочем, это уже сюжет для другого рассказа.

Револьт, тоже написавший свою «Правду о Венгрии» под названием «Венгерские тезисы», так легко не отделался. Ему дали 10 лет, отсидел, был освобожден по ходатайству Келдыша и Твардовского, написавших Хрущеву о его научных заслугах, но в1970 г. Ленинградский КГБ смастерил второе дело, за которое он получил ссылку в Сыктывкар. Все это было им подробно описано в книжке «Мой процесс» и в «Воспоминаниях». Но сейчас  рассказ совсем не о том. Хотя как сказать: не было бы того процесса, жизнь его, возможно, сложилась бы совсем по-другому. И вместо закаленного бойца с советской властью страна получила бы видного математика, прославившего ее науку. Впрочем, он и так кое-что успел для нее (науки) сделать – в перерывах между отсидками и написанием антибольшевистских книг. Он – доктор физико-математических наук, его имя хорошо известно  в научном мире, а работы по геометрии характеризуются как прорывные.

С началом перестройки времена  изменились, и Револьт перестал быть персоной нон-грата для государства, которое пусть со скрипом, но поворачивалось к свободе и гласности. КГБ как будто потерял боевую мощь и пребывал в растерянности. Пименов мог, уже не таясь, приезжать в запретный Ленинград из ссылочного Сыктывкара  и писать в открытую, а не для так называемых сам- и там-издата. Более того, во все еще (пока что) коммунистической России (РСФСР) на едва ли не первых свободных выборах его избрали депутатом на Съезд. Как и Шейниса. И они успели вместе поработать в Конституционной комиссии над проектом новой Конституции. Правда, недолго: коварная и злая  болезнь очень скоро свела этого еще совсем не старого мужчину в могилу.

Однако мой нынешний рассказ относится не к  тем временам, а к глухим андроповским - начала 80-х гг., когда гебистская охранка учинила очередную охоту на Пименова с твердым намерением посадить его снова – кажется, уже в третий раз. Я говорю о «твердом намерении» не наугад, а делая логические выводы из известных мне фактов той истории, которая краем своим неожиданно зацепила и меня. Неожиданно – потому, что тогда лично я была мало знакома с Револьтом. Но заочные контакты через его близкую знакомую Маргариту Климову происходили то и дело. По ее просьбе как раз незадолго до описываемых событий я передала для него один из выпусков журнала  «Былое». И мемуары Г. Иванова «Петербургские зимы». Дошли ли они до Пименова или так и застряли у  Риты – я не знаю.

Но КГБ знало. Ведь в их руках оказалась ее записная книжка, в которую она неосмотрительно заносила имена и фамилии людей, получавших от нее или дававших ей что-либо, в том числе  и запрещенную литературу. Это была, конечно, глупость – держать дома столь опасные записи, за которые можно было самой получить реальный срок по 70-й или 190-й прим статьям Уголовного кодекса СССР и «подвести под монастырь» своих друзей. Причем, как я понимаю, она даже и не пыталась хоть как-то зашифровать адресатов. Что, впрочем, наверное, все равно не помогло бы.

Меня УКГБ по Ленинграду и Ленобласти привлекло к делу Климовой в качестве свидетеля («пока», как угрожающе намекалось) - когда ее арестовали в декабре 1982, пройдя по изъятой у нее записной книжке и обнаружив там и мою фамилию. Совсем не по счастливой случайности, а  за отсутствием необходимости и по природной осмотрительности я никогда не брала у Маргариты никакой антисоветчины - для этого у меня были другие, несколько более надежные источники. И ей не предлагала ничего такого, заметив некоторую легкомысленность в ее обращении с весьма крамольными материалами.

 Тем не менее,  в  блокноте, предъявленном следователем, значилось, что она давала мне читать пражское издание начала-середины 30-х гг. (когда Чехия еще не была советской) переписки М. Цветаевой, а я ей - уже упоминавшиеся мемуары известного эмигрантского поэта Георгия Иванова  «Петербургские зимы» и один из томов 5-томного сборника сочинений И. Бродского, предпринятого в самиздате В. Марамзиным (совместно с М. Хейфицем и Е. Эткиндом). Эти авторы в стране были под запретом, но срок за них не грозил, и можно было отделаться легким испугом, если не обнаруживалось, конечно, что-нибудь посерьезней, вроде «Архипелага Гулаг» Солженицына.

Кстати,  на признание в знакомстве именно с этой книжкой и так, и эдак меня пытался спровоцировать следователь. Видимо, потому, что она у Маргариты была, и воткрытую валялась, где попало. Но ее-то как раз я не брала  даже в руки. И поэтому, как сказано в одной замечательной книге, говорить правду было «легко и приятно». Но, что называется - «на голубом глазу», ибо вообще-то «Архипелаг» был изучен мной к тому времени уже  вдоль и поперек. На вопрос, доводилось ли мне читать  что-то из написанного Револьтом, я отвечала, что я – не математик и его работ, естественно, не читала.

Мне тогда такой ответ казался самым умным и правильным. Он подразумевал отнюдь не доверительную форму моего знакомства с Пименовым (который и был, как очень скоро мне стало ясно, основным объектом гебешного интереса, а вовсе не Климова) и демонстрировал бесполезность дальнейших расспросов о нем. Но не тут-то было. Следователь не отставал. В моем ответе недвусмысленно прочитывалась неискренность. И он подозревал, что, конечно же, я была знакома с антисоветскими сочинениями Револьта. В какой-то момент, возясь с протоколом, он подсунул мне поэму Б. Пастернака «Спекторский» - то был псевдоним Пименова. И наблюдал за моей реакцией. Но я бегло и незаинтересованно листала эту книжицу, и на вопрос, читала ли ее, совершенно честно и искренне ответила, что нет.

А следователь все возвращал и возвращал меня к вопросам о Револьте. Пишу по памяти. Поэтому не могу поручиться за точность формулировок, но общий смысл помню так, как будто бы это было только вчера.

- Знаете ли Вы, что Пименов писал на исторические темы?

- Да, это мне известно (Явный прокол, ведь раньше я заявила, что ничего не читала).

  - А о чем?

- По-моему, если чего-то не путаю, о временах И. Грозного.

- Это была статья? Вы ее читали? Где?

- Где не помню. Кажется, в каком-то журнале.

- А говорите, что ничего не читали.

- Ну, забыла. Просто интересно было, что математик взялся писать на историческую тему.

- Он что - проводил там аналогии с нынешними временами?

- Нет, ничего такого. Он спорил с точкой зрения одного советского историка, фамилию     которого сейчас не могу вспомнить (Скрынникова) на переписку А  Курбского с      Грозным.     

- Ну, он не только о Грозном писал.

- Возможно. Но я имею об этом очень смутное (еще прокол) представление.

- Ну, неужели не читали о шпионе Рейли?

- Нет, не читала.

- Встречались ли Вы лично с Пименовым?

- Один раз, когда передавала ему журнал «Былое».

- А где это было?

- Точно не помню. Но, вроде бы, у метро на площади А. Невского.

- А разве не у Климовой?

- Ну, возможно. Я не запоминаю таких вещей.

- О чем разговаривали?

- О переписке Грозного с Курбским. Я еще изумлялась, что Пименов, не будучи историком, отваживается опровергать мнение известного профессионала в этой области.

- А еще о чем?

- Больше ни о чем. Я тогда куда-то спешила.

И т. д., и т. п… Не буду пытаться воспроизвести здесь весь протокол допроса. Да и не все помню, честно говоря. Но некоторые, сейчас кажущиеся эабавными, моменты, которые характеризуют гебистские приемчики, забыть не могу. Например, когда следователь ввел меня в комнату, где  у нас состоялась трех- или четырех - часовая игра в  вопросы и ответы, я сразу же увидела выложенные на видном месте, на подоконнике, две мои самиздатские книги – томик И. Бродского и «Петербургские зимы» Г.Иванова.  Но я лишь обвела помещение безразличным взглядом. Потому что в тот момент мне было еще неизвестно про Маргаритину записную книжку. И я старалась не поддаться на провокацию, как мне в тот момент казалось. О другой гебистской «хитрости» - со Спекторским - я уже упоминала.

Были и еще моменты, когда следователь пытался подловить меня на неопытности. Однако я в основном на крючочки не попадалась. По крайней мере, мне так думалось. Однако в одном случае  все же допустила промашку, и мысль об этом долго потом мучила меня. Вдруг посреди ряда малозначимых и нейтральных вопросов он спрашивает: А как часто я бывала у Климовой дома? Отвечаю: всего два-три раза.

- Как давно?

- Около полугода назад.

- А когда последний раз?

- Вот тогда это и было.

- Видели ли еще кого-нибудь у нее?

- Нет, не видела.

- Ни разу?

Вопрос мне показался очень провокативным. Промелькнуло: если они следили за ней, то могли видеть и мои приходы (в самом деле - давние и редкие). Поэтому отвечаю осторожно, чтобы не быть прижатой к стенке:

- Ну, в один из моих визитов, когда именно не помню, заглядывала какая-то женщина.   

   Возможно, это была соседка. А потом еще мужчина.

- Они Вам были знакомы?

- Нет.
- А разве Вас не представили друг другу?

- Нет.

- А с Эрнстом Орловским Вы не были знакомы?

- Нет.

- И ничего о нем не слышали?

- Абсолютно.

- Может быть, и Шейниса не знаете?

- При чем тут Шейнис? Это мой научный руководитель.

- А вот эти мужчина и женщина какого возраста были?

- Мне трудно сказать. Женщине на вид лет 50, а, может быть, и больше. А мужчина, вроде  

   бы, молодой. Не уверена.

- Студенческого возраста?

- Не знаю. Может быть.

Почти сразу же, когда я уже, измочаленная, возвращалась домой, пришло в голову, что этими, хотя и неопределенными, ответами могла кого-то подвести. Маргариту, в первую очередь. И мне сильно поплошало. Не перехитрила ли я саму себя. Зачем сказала про мужчину и женщину? Ведь сегодня я даже не могу с уверенностью утверждать, что вообще видела кого-то у Климовой. Кто же тянул за язык?

 Для пущей достоверности, что ли? Чтобы следователь поверил в мое весьма далекое, чуть ли не шапочное знакомство с Ритой и отвязался? Наверное, так. Эта мысль долго терзала меня, вплоть до возвращения Климовой из ссылки и визита ее ко мне с нашей общей знакомой – Галей Соколовой, благодаря которой, собственно, наши пути и пересеклись. Маргарита меня успокоила: мои показания никакого вреда ей не причинили. Собственно, поэтому, наверное, меня и не вызывали на суд по данному делу - никчемный свидетель. 

Жизнь Риты складывалась, насколько мне  известно, драматично. Одинокая, часто без средств к существованию, так как на работу ее нигде не брали, увидев фамилию в черном списке КГБ, который реально существовал. Об этом можно было судить хотя бы по тому, что сначала ей подтверждали, что вакансия есть, но когда она уже с документами приходила устраиваться, отказывали в приеме под каким-нибудь предлогом. Я тоже однажды попыталась ей помочь, но и мне это не удалось.

 Она жила в большой коммуналке на  углу ул. Маяковского (или Восстания?) и Баскова пер. Выпускница филфака ЛГУ, Климова занималась Цветаевой, что-то писала о ней, обещая дать почитать. Но не случилось. Именно у нее останавливался зачастую Револьт, наезжая в Ленинград. Когда Маргариту упекли за решетку, а затем в ссылку, комнату у нее отобрали. Поэтому, вернувшись после отбытия, она была вынуждена жить на даче у друзей. И без того не крепкое ее здоровье уже было подорвано камерой и ссылкой настолько, что вскоре она умерла. Кажется, от рака. 

 А с Галей Соколовой мы были знакомы по философскому факультету Университета. Она  училась курсом младше меня. Однако посещала активно Кружок по актуальным проблемам современного капитализма, который вел Виктор Леонидович (Шейнис) и старостой которого я была. О кружке стоило бы рассказать отдельно, но не здесь, чтобы не уходить далеко в сторону от основного повествования. Получив диплом, Галя не пожелала устраиваться на работу куда-нибудь по специальности, а пошла трудиться диспетчером по лифтам. Большинство из ее приятелей так и работало в то время: кто в котельной, кто лифтером, кто репетитором, кто где. А некоторые  предпочитали быть вообще «вольными художниками».

Эти андеграундные ребята вели свободную жизнь, источники финансирования которой мне были не вполне понятны. Наверное, случайные заработки, наверное – помощь родителей, что-то еще, мне неведомое. Они занимались творчеством – писали прозу и стихи, рисовали, сочиняли музыку и пели песни собственного изготовления. Один из них - Вася Рудич, пишущий в стиле Джойса то ли роман, то ли повесть, иногда мне зачитывал очередной кусок и спрашивал: ну, как? Он был гений на мой тогдашний взгляд. Свободно владел несколькими языками, а по поводу переводов с мертвых - древнегреческого и латинского – к нему ходил весь истфак. Помню, как я была поражена, увидев однажды, насколько свободно он оперирует английским и французским, легко переходя с одного на другой во время урока с учениками. 

Он был приятелем Г.Соколовой. Но я познакомилась с ним не через нее, а через Елену Александровну Миллиор – довольно пожилую уже женщину, в прошлом доцента Сыктывкарского (если не ошибаюсь) Университета, очень своеобразного и слегка даже экстравагантного человека, с хорошо развитым чувством юмора. Забегая вперед, скажу, что жизнь ее оборвалась трагически то ли в конце 70-х, то ли в начале 80-х гг. после ампутации (из-за эндартериита) сначала одной, а потом и другой ноги. Уже после ее кончины, я написала об этом печальном событии в Италию Лидии Вячеславовне Ивановой (дочери писателя), с которой Елена Александровна состояла в переписке и которой просила сообщить об ее положении, когда попала в больницу. Но адрес был сомнительный. И письмо, скорее всего, не дошло.

Елена Александровна тесно общалась в те годы, на которые пришлось и мое с ней знакомство (конец 60-х -70-ые), с известным литературоведом Мануйловым Виктором Андрониковичем. Была в дружбе с Сергеем Аверинцевым, вместе с которым посещала знаменитую Ивановскую Башню  на Таврической. Очень интересно рассказывала о годах жизни в Баку, о Вячеславе Иванове, ученицей которого себя считала. В Сыктывкаре же осела после ссылки, и в Ленинград наезжала, как и Револьт, временами. Жила здесь порой по нескольку месяцев, собирая материал для своего романа «Дион»., из которого зачитывала иногда куски, и было заметно, как постепенно крепчало ее литературное мастерство.  Дружила с моей подшефной старушкой – Евгенией Рувимовной Выготской, очень интересным человеком, о которой надо бы написать отдельно. А Вася Рудич трогательно опекал Елену Александровну. Вот так мы и познакомились.

Тощенький, тщедушный, с полу-усохшей рукой (может, после перенесенного в детстве полиомиелита) и слегка прихрамывающий, он, как будущий античник, уже студентом был известен в  профильной научной среде. Когда я, путешествуя на теплоходе по Волге и Каме в 75-м или 76-м году, в случайном разговоре с женщиной-археологом, ведущей раскопки в Крыму, упомянула его имя, та, к моему удивлению, сказала, что наслышана  о нем.

Вася жил со своей тетушкой в коммуналке на Моховой. Где-то в  конце 70-х он уехал в Штаты по приглашению Романа Якобсона. Закончил магистратуру или докторантуру. И затем его следы для меня потерялись. Сохранились лишь две открытки. А вскоре, когда (подобно Солженицыну) была  выслана и Галя, арестована Маргарита, с которыми он регулярно переписывался, мне вообще стало неоткуда хоть что-то о нем узнавать. А жаль.

Уже в процессе написания этих воспоминаний мой добрый друг Виктор Захаров, выпускник филфака по специальности матлингвистика, отправил мне по E-mail несколько фотографий, на которых я увидела Васю и обложки написанных им книг. И очень порадовалась за него. Ведь могло быть и по-другому, как, например, с Сашей Абрамовым – моим товарищем по факультету, тоже весьма способным и незаурядным человеком, чья судьба в эмиграции сложилась не столь счастливо. Он рано умер, в самый период творческого расцвета, в свое акмэ.  А как хорошо, многообещающе начинал – уже студентом написал пространное - на 600 машинописных страниц сочинение: «Человек в мире», во многом спорное, но очень интересное.

Однако вернусь к Гале. Ближе к концу 70-х (когда точно - не скажу) ей было предложено в течение недели собраться и покинуть СССР. Иначе пришлось бы ехать «в места не столь отдаленные». Я немножко помогала ей в этих сборах и хорошо помню ту нервную обстановку, которой они сопровождались. Оно и понятно: ведь уезжали тогда навсегда, не надеясь когда-либо возвратиться. Тут оставались мама, все друзья. Чувствовалось, что ей не хочется ехать, однако делать было нечего. Времена, хоть и были «вегетарианские», но в лагерь бы упекли, как пить дать. На пару лет, а то и больше.

 И она улетела. В Штаты. Там вышла вскоре замуж за экономиста Михаила Бернштама, который тогда работал (или числился), если не ошибаюсь, секретарем у Солженицына, а затем преподавал в Стенфордском университете, был комментатором на радио «Свобода» и «Голос Америки», сотрудником Гуверовского института, где он и посейчас трудится. Мы 2 или 3 раза виделась с ним, когда он привозил мне уже в перестроечное время от Гали по 200 $ , которые нам с тетей Зоей просто помогли выжить в разгул шокотерапии, ибо мы с ней существовали в те годы лишь на крошечную ее пенсию. Потому что лаборатория моя союзного подчинения закрылась, а я хоть и работала, но бесплатно – заместителем председателя Общества защиты животных.

На сегодняшний день я знаю про Галю, что она  родила двоих детей (а недавно пришла страшная новость: после неудачной операции погибла ее З0-летняя дочь), живет в Пало Альто. Но больше мне почти ничего не известно об ее жизни, хотя мы изредка и переписываемся по E- mail. Она не любит говорить о себе, а я не считаю возможным допытываться.

Чуть выше я рассказывала по памяти о своем допросе на Литейном, дом 4. Но был и еще один, чуть попозже (в начале января1983 г.) у меня на работе – в Институте связи им..Бонч-Бруевича, в котором  за неполные 20 лет я прошла все ступени: от рядового инженера до и.о. руководителя Лаборатории экономических исследований. А в то время была в должности то ли еще м.н.с., то ли уже с.н.с. Эта «беседа» проходила в стенах 1-го отдела, и «собеседник» был другой - молодой человек лет 30 или меньше. Но я была поражена, с каким подобострастием  к нему обращался наш начальственного вида  «первач» уже явно пред-пенсионного возраста.

Велась ли аудиозапись данного допроса, я тогда не знала. Меня не предупреждали. Впрочем, как и в первом случае. Но, как впоследствии выяснилось, она велась оба раза. Очень скоро по характеру вопросов я  догадалась о цели «визита» ко мне. Однако поначалу была в ужасе, так как усмотрела  в нем попытку вербовки. Вот, - пронеслось в голове, - дура, наболтала лишнего, и теперь они думают, что смогут сделать из меня сексота. Надо это пресечь на корню. Держаться безбоязненно и решительно, чтобы они поняли, что не на ту напали. Такая линия поведения  мне показалась в данной ситуации единственно правильной и возможной. Именно ее я и стала придерживаться. И не прогадала, как потом стало ясно.

Настроение, которое в тот момент овладело мной, было близко к тому, что называется –«идти ва-банк»… и будь, что будет. Но главное, чтоб отстали. Я почувствовала себя  свободно и раскованно. И говорила открыто о своем отношении к КГБ, к его истории, к работающим там людям или сотрудничающим с ним. За что заслужила реплику:

 - Почему Вы нас так ненавидите?  Мы же очистились, мы теперь уже совсем другие.

 - У меня, например, - говорил мой визави,- много друзей среди артистов, художников,  

   писателей…

- Не сомневаюсь - отвечала я. - Но напрасно Вы говорите о ненависти. Этого нет. Я понимаю: Вы делаете свою  работу. Однако для себя такой род деятельности не считаю возможным.

Очень скоро, как только мне были заданы вопросы о моем знакомстве с А.К. -.женой моего близкого университетского приятеля, учившегося на экономическом факультете ЛГУ, и также птенца гнезда Шейнисова (у которого он, как и я, писал свои курсовые и диплом), стало понятно, зачем «Органы» почтили меня  этой «беседой». Дело в том, что именно от нее, работавшей в одной творческой организации, я узнала, что КГБ заинтересовался Климовой и собирает о ней сведения. А так как моя подруга, как и Маргарита, заканчивала филфак, гебисты предположили связь между ними.

Но никакой связи не было. А. К. не была знакома с Климовой. Фамилию эту узнала от меня. И сообщила при встрече о расспросах в отношении ее. Я же, соблюдая некоторые правила конспирации, не по телефону, а в ГПБ (Государственная публичная библиотека им. Салтыкова-Щедрина), как бы случайно столкнувшись с Ритой, тут же передала ей эту информацию. Тем самым, очевидно,  в какой-то степени сорвав «Органам»  оперативную разработку по данному делу. И теперь они хотели понять, где же произошла утечка. Верно нащупав цепочку от А. К. через меня к Маргарите, они просто хотели удостовериться, что их догадка точна.

 Занятно, что по  прошествии более 30-ти лет от тех событий А. К. не помнит и отрицает то, что именно она сообщила мне о возникшем интересе ГБ к Маргарите. Но я-то не только хорошо помню - до деталей, а мне больше неоткуда было получить такую информацию. Других источников у меня попросту не могло быть. Могу понять, почему так произошло. Для моей подруги, для ее жизни, данный инцидент был настолько не важен и не значителен, что выветрился со временем из памяти. Со мной же дело обстояло ровно наоборот. Но раз есть возражение, я вынуждена зашифровать буквами своего тогдашнего информатора.

 Мой «собеседник», конечно, не мог  впрямую задать интересующий его вопрос. И все кружил вокруг, да около.  Как только я осознала это, то, можно сказать, совсем обнаглела.

- Не понимаю,- говорила я, - Вы что-то хотите узнать,  на что-то намекаете… обиняками. - А почему бы  Вам не спросить меня прямо.

- Но Вы же не скажете.

- А Вы попробуйте. И я Вам так же прямо отвечу.

- Нет, не скажете.

Сложилась занятная ситуация: оба мы понимали, о чем именно - невысказанном - идет речь, и каждый знал про другого, что тому это тоже понятно. Конечно, прямой вопрос – не я ли предупредила Климову - мне так и не был задан. И, может быть, поэтому при нашем расставании я заслужила следующую реплику: «Вы очень умный и очень опасный человек». На что я отвечала: «За похвалу уму спасибо. Вы тоже производите впечатление весьма неглупого человека. А вот что касается опасности, то это не так. Я, подобно Остапу  Бендеру, чту Уголовный кодекс».

Рассказывая эту историю друзьям, я и подумать не могла, что когда-нибудь буду читать протоколы тех моих допросов. Но вот – довелось. Оказывается, в опубликованных в Интернете «Воспоминаниях» Револьта Пименова  есть довольно пространные выдержки из них (обоих протоколов), на которые я совершенно случайно наткнулась недавно, листая его мемуары. Думаю, что, став народным депутатом, Револьт смог получить у ФСБ доступ к материалам по делу Маргариты Климовой, с помощью которого «Органы»  хотели за несколько лет до начала Перестройки засадить его самого. В третий раз. Да не вышло. Обидный для «Органов» облом.

Вот они - эти выжимки из протоколов, взятые мной из воспоминаний Пименова:

«Показания Шустровой

 Ее вызывали на 27 декабря, но разыскали на службе только 30-го, когда и допрашивали, а печатал протокол и слегка уточнял его Баланев 3 января. Вот содержание.

Познакомились около 1981, ибо Климова искала работу, а в моей лаборатории была вакансия. Сблизились на почве интересов к Цветаевой. Она давала мне "Письма Цветаевой", пражское издание и т. п.

- Когда последний раз вы были у Климовой?

- В сентябре 1982.

- А все-таки, когда? (вопрос и ответ повторялся раз двадцать)

- Что еще вам давала Климова?

- Ничего.

Предъявляется блокнот Климовой "Алфавит" и обращается внимание на запись "Шустрова. "Похождения Шипова", Романов, Былое №1, Бродский, "Петербургские зимы". "Как вы объясните эту запись?

- "Похождения Шипова" - это повесть Булата Окуджавы. Ее Климова мне, действительно, давала, равно как давала и сборник рассказов Пантелеймона Романова "Дружный народ". Журнал "Былое" № 1 за 1917 давала ей я (при этом состоялась длинная беседа, в ходе которой Шустрова просветила Баланева насчет журнала и издательства "Былое" с 1906 по 1926). Бродского и "Петербургские зимы" Климова мне не давала. (Имеются в виду воспоминания Георгия Иванова.)

- Кого вы видели у нее?

- Один раз молодого мужчину, один раз с женщиной пила чай. Нас не знакомили. (Записано: "Заставала молодых людей студенческого возраста". Поправку Шустровой на той же странице следователь Баланев не поместил, исправление дано в конце протокола допроса. Точно так же "исправлено" "Климова имела забитый вид" на "Климова имела замотанный вид".)

- А Пименова видели?

- Да. Она познакомила нас. Он меня расспрашивал, где я работаю (научным руководителем    Шустровой одно время был Виктор Шейнис).

- Но мы знаем, что вы беседовали с ним о польских событиях.

- Может быть, не помню. Еще мы говорили о лекциях Скрынникова и меня поразило, как профессионально Пименов обнаруживает ошибки Скрынникова насчет Ивана Грозного, хотя Пименов не историк.

- Он что - проводил параллели с современностью?

- Нет, речь шла о документах ХVI века, конкретно о переписке Курбского и Грозного.

- Переписывались ли вы с Пименовым?

- Я послала ему телеграмму к его 50-летнему юбилею.

- Читали ли вы какие-нибудь работы Пименова?

- Нет, я не математик.

Покамест следователь печатал протокол, он дал Шустровой почитать Пастернака "Спекторский", 1931 года издания, к слову прибавив, что это из библиотеки Климовой.

5 января Шустрову вызвали в 1 отдел ее учреждения и состоялся неформальный допрос оперативником:

- Когда последний раз видели Климову?

- В сентябре.

- А потом?

- Только по телефону.

- Строго говоря, вы и по телефону могли сказать...

- Что сказать?

- Сами знаете!

- Ничего не знаю!

- Знакомы ли вы с такой-то?.

- Стали спрашивать про одного, потом про другую. Я не буду вам говорить ничего, кроме  как о Климовой, а про других - только в присутствии тех, о ком вы спрашиваете!

- Вы опасный человек. Мне вас жалко. Ведь у вас готовится диссертация по развивающимся странам? (Забавно, что здесь Пименов не приводит столь лестную характеристику оперативника о моем уме, которая прозвучала в той же фразе. Может быть, потому, что был с ней не согласен и только себя считал умником? – Н.Ш)

- Ну и что?

В суд Шустрова, как и Пименов, как и свидетели из ВНИИГа, не вызывалась".

(Р. Пименов. Воспоминания. Гл.8.)

Однажды, когда Маргарита была уже в далекой ссылке – в глухом местечке типа Караганды, меня каким-то образом разыскал Револьт. И заявил, что провел собственное расследование, в результате которого выяснил, что именно мне он обязан тем, что его не смогли арестовать тогда. Благодарил. Я совершенно искренне сказала ему, что не за что. Ну, поделилась с Климовой случайно ставшей мне известной информацией. Подумаешь. Любой бы поступил так же. Он не согласился со мной. Возразил, что даже не каждый второй.
Помню, как мы сидели с ним на скамеечке в Некрасовском садике, ели из кулька плохо помытую клубнику, которую купил Револьт на Мальцевском рынке через дорогу. И разговаривали обо всем:  что было актуально на тот момент и будоражило мысли и чувства. Потом он повел меня на свою «явку» - в красивый дом на Кирочной напротив улицы Радищева. И дал письмо Скрынникову с просьбой разыскать адресата и передать ему. Сам он почему-то не мог сделать этого. Может быть, уезжал? Не помню. Я согласилась. Но с условием, что предварительно прочту это письмо. Он не возражал. Когда я на следующий день ознакомилась с данным текстом, то поняла, что выполнить поручение не смогу.

Письмо мне не понравилось. Оно было не просто остро полемичным (это бы ничего), а прямолинейным, грубым и ругательным – без намеков и экивоков. Это был не мой стиль. О чем там шла речь, помню очень смутно, но отложилось, что и с содержанием текста (а не только с формой) я не во всем была согласна. Поэтому  послала Револьту отказ и само это письмо. Ответа не было. И больше на связь со мной он не выходил. Так прервалась наша едва начавшаяся дружба. И КГБ меня больше не беспокоил. А что до скрытой угрозы помешать защите диссертации, то и она не осуществилась. «Органам» не понадобилось себя утруждать. Защита  почти полностью готовой диссертации (и даже уже опубликованной на три четверти в коллективной монографии ИМЭМО) действительно не состоялась. Но если этому кто и помешал, то только я сама.

Н. Шустрова . 29.01.2014.