См. ранее на Когита.ру:

О. Крокинская. Глубинные смыслы социальной жизни. Статья 1: Что такое социобиотика?

О. Крокинская. Глубинные смыслы социальной жизни. Статья 2: Массовое теневое поведение

О. Крокинская. Глубинные смыслы социальной жизни. Статья 3: Легальность и / или моральность

О. Крокинская. Глубинные смыслы социальной жизни. Статья 4: Россия – и «восток», и «запад»

Ольга Крокинская. Социобиотика и социокультура (Глубинные смыслы социальной жизни). LAP  LAMBERT Academic Publishing, 2012

О книге

Глава 3.  Другие имена для русской дилеммы «Запад – Восток» (продолжение)

«Восток» и «запад» как архаика и современность: эволюционные дисфункции

Обсуждая дилемму «восток – запад» с точки зрения культурной идентификации, мы оказались в пространстве регулятивных средств общества: социальных норм, ценностей, образцов мышления, поведения, способов интерпретации и т. д.  Мы увидели также их существование в виде двух социокультурных  и историко-культурных комплексов, векторы которых различны. Одного, условно говоря, «восточного» – на самосохранение и тождество, а второго, условно говоря, «западного»  – на изменение и развитие.  Очевидно, что и те, и другие так или иначе присутствуют в истории народов и стран, но на разных этапах эволюции и в разных состояниях  социальной  системы они бывают либо уравновешены, либо разбалансированы со сдвигом в ту или иную сторону  – в сторону развития или в сторону стагнации. Можно говорить также об эволюции самих регулятивных систем, когда в качестве адаптивных и эффективных средств существования отбираются, предпочитаются,  и поддерживаются либо одни, либо другие системы правил. В российской действительности, при том, что на протяжении более чем трехсот лет страна находится в процессе «рецидивирующих модернизаций» (1), разбалансированность правил – едва ли не норма, часто они мешают друг другу и работают «на разрыв» системы, не позволяя завершить даже назревшие реформы. В свою очередь, незавершенность реформ ведет к тому, что  в системе продолжают сохраняться обширные анклавы архаических  социальных форм и средств социальной регуляции. Об этом пишут многие современные ученые, представляющие разные области знания  – историки, экономисты, культурологи, социологи, политологи  (И.Пантин, Ю.Пивоваров, А.Ахиезер, Д.Альшиц, А.Аузан, Д.Орешкин, Л.Шевцова и другие). Эти обстоятельства во многом являются источником уникального цивилизационного характера нашей страны. 

Действительно, Россия живет во многих временах и нескольких эпохах одновременно. В ее характере сосуществуют элементы, относящиеся к исторически разным пластам эволюции общества и мышления. Присмотревшись, мы найдем здесь анклавы образов жизни, характерные для всех известных базовых социальных форм: от первобытного собирательства грибов и ягод в лесу до сетевого бизнеса –  при этом включая рабовладение в хозяйствовании (последний из известных случаев – 2005-2010 гг., станица Кущевская Краснодарского края), феодализм  в управлении (в том числе, государственном), капитализм в производстве, социализм в политике и мировоззрении.  Переходя от одной социальной формы к другой, страна явно не доводит до конца соответствующие культурные циклы, не желает прощаться с опытом и практиками предшествующей формации. Так, нельзя считать завершенным даже  переход от общины к обществу («гемайншафт» и «гезельшафт» Ф.Тенниса), не говоря уже о разделении властей, отделении собственности от власти и общества от государства. Эволюционный процесс отбора наиболее эффективных форм выживания и приспособления имеет у нас ту особенность, что в нем, как у гоголевского Осипа из «Ревизора»,  ничто не пропадает: «веревочка? – пригодится и веревочка».  Структуры, институты, методы, подходы, казалось бы, отработавшие свое, не отбрасываются, а сохраняются, часто во вполне работоспособном состоянии. Более того, случается, что именно эти структуры берут на себя решение задач более поздних периодов, если для тех не создано соответствующих правил или они находятся в дисфункциональном состоянии. На всех уровнях общества – институциональном, корпоративном, групповом система часто функционирует не за счет предназначенных для этого ресурсов (предписанного нормативного устройства, финансов, технологий, контрактов), а за счет адаптивных способностей людей, их готовности приспособиться к заданным условиям и каким-то образом действовать – пусть даже в обход неработоспособных, непродуктивных норм. То есть  действовать на базе неформальных, конвенциональных систем регуляции

Нечто подобное произошло в эволюции организмов: в них также сохранились все достижения в наращивании регулятивных систем – от молекулярных (генных и гормональных) до рефлексивных, включая регуляцию на уровне жидких сред (кровь, лимфа),  нервную систему, психику, а у человека также сознание (культурные ограничения, целеполагание) и самосознание (самоизменение на основе рефлексии, духовные практики). 

Обширные конгломераты неформальных образцов поведения  неизмеримо более разнообразны и гибки, чем формальные системы. Они обладают бóльшим числом флексий, то есть способностей подстраиваться под требования среды и ситуации. Кроме того, они мало поддаются контролю как в силу своего принципиально теневого  характера и сознательного сокрытия сути, так  и в силу значительно более древнего происхождения, соответствующего временам  неразвитости формальных правовых систем, а значит, и  осознаваемых ограничений.   Все это определяет широчайший спектр возможностей неформальных средств регуляции: от простой адаптации к изменениям  до перехвата «законных» институциональных функций общества и замещения  их теневой и коррупционной деятельностью.  Практически весь спектр – на базе высокой креативности неформального поведения.  

Этот, пока лишь слегка обозначенный, феномен заслуживает отдельного термина. Назовем его «полиструктурация», имея  в виду соприсутствие на каждом временнóм отрезке всех предыдущих, качественно различных слоев структурного оформления социального бытия (в смысле Э.Гидденса). Получается, что  формации фактически не сменяют друг друга, а срастаются друг с другом, образуя симбиозы эволюционно последовательных, а значит, культурно, в том числе, идейно неоднородных социальных структур. Культуре это, может быть, и не вредит. Она всеядна, вбирает в себя и хранит все продукты человеческой деятельности, несет их в своем вечном потоке. Однако социальные практики культуры, приносящие результаты, имеют обыкновение превращаться в устойчивые и даже жесткие правила. При благоприятных условиях они разрастаются, генерируют целые сети таких правил и сети основанных на них человеческих отношений. Случается, что они  покрывают собой такие пространства социума, что изменение их становится почти невозможным, потому что затрагивает интересы слишком многих участников. Будучи культурно и идейно неоднородными, подобные нормативные комплексы вступают в противоборство между собой и создают напряжения во всей конструкции, во всей системе социальных норм общества. 

Это теневая самоорганизация, и она не может преодолеть противоречий в самой себе. Вот почему для их разрешения рано или поздно она начинает нуждаться во власти,  заставляя людей действовать «через зонтик» – через «верх»,  через «крышу» во всех смыслах этого слова, через близлежащую и верховную власть. Понятно, что  путем просьб, жалоб, доносов, подношений, взаимных услуг и других видов  «человеческих» отношений. Ими подменяется необходимая рациональная социальная деятельность формального, контрактного характера, которая составила бы основу структурации для общества эпохи modernity. Фактически мы не достроили даже модерн, а надо уже двигаться дальше.

Незавершенность модерна как эволюционная дисфункция  позволяет существовать в нашей стране таким видам социальной архаики, как: 

1)                 Институционально: преобладание неформальных практик, ведущее к разрастанию теневой сферы общества; несформированность институтов «модернити», прежде всего, социальной субъектности – групповой и индивидуальной, т.к. доминирующим субъектом действия остается власть («моносубъект власти» (2));  в целом, недостаточная дифференциация, а значит, и недоразвитие многих социальных форм: индивидуальности, группы, собственности, автономии, правопорядка; вследствие этого – круговая порука,  дурно понимаемая «честь мундира», слабость индивидуальной ответственности, замена ее коллективной безответственностью, авторитарный синдром, патернализм и инфантильность общества –  все эти формы неизжитого и неправомерного «гемайншафт» на месте «гезельшафт» должны быть поняты и оценены именно как архаика.

2)                 В ментальности: недоразвитие  рациональных средств конструирования и интерпретации внешнего мира: синкретизм представлений, мифология, стереотипы, неготовность сопротивляться манипуляциям, бессознательное на месте сознания.  

И то, и другое – дисфункции развития. И то, и другое – представительство «восточных» и «правополушарных» механизмов в культуре, непосредственно связанных с парадигмами эссенциализма и холизма, то есть такими подходами к интерпретации действительности, когда в качестве преобладающей объяснительной схемы выступают понятия «общего» и «целого», которым, кроме того, придается статус реально существующих явлений. Известные в философии и социологии, эти методологические установки весьма присущи русской культуре и в повседневности –  как рабочие схемы обыденного сознания, обыденной рефлексии.    Дело осложняется тем, что сохранность архаики, которая в данном случае предстает как  «восточная» направленность, женственность, «правополушарная доминанта» – это имена тех наследственных ментальных  инструментов, которые во многом обеспечили уникальные особенности русской культуры и русского национального характера – эмоциональность, почитание красоты и духовных идеалов, повышенную чуткость к несправедливости, склонность к идеализму и утопии, громадный творческий потенциал.

Почему культурно неоднородные и конфликтующие структуры современности и архаики сохраняются в нашей системе?  Потому что не утрачивают своей продуктивности в репертуаре приспособительных средств общества. Более того, они придают системе устойчивость, могут выступать в качестве компенсаторных механизмов. Но в ситуации  радикальных перемен и цивилизационных переходов такая страсть к самоподтверждению, испытывающая слабость к традициям,  способна только совершать возвраты. И вот вам сакраментальные «грабли», на которые мы «опять наступаем».

Культурная неоднородность структур и правил сопровождается соответствующей организацией семиотического пространства и ментальности, пребывающих в состоянии «тэгов» –  смысловых облаков, не связанных межу собой в общую культурную конструкцию. Впрочем, еще неизвестно, что здесь первично, ведь гетерогенность семиотического пространства и культуры есть фундаментальное условие их существования (3) и оно, несомненно, делает свое дело в  процессах социального  конструирования реальности. Так или иначе культурно гетерогенные  структуры – неоднородные, амбивалентные  системы правил – сопровождаются  столь же гетерогенным семиозисом в условиях этих правил. Способы чтения знаков, конструирования смыслов, образования значений, построения суждений в высшей степени вариабельны и не привязаны жестко к тому, что они интерпретируют.  Отсюда – специфическая,  полная внутренних противоречий, разнонаправленная,  всеядная поликультура. Но и «полиадаптация» – способность и готовность  конструировать поведение любым возможным способом, перенимая, приспосабливая, перетолковывая и обходя и нормы, и правила, коль скоро действие в обход или вопреки норме  дает успешное  решение («Голь на выдумки хитра»). Гибкость такой адаптации одновременно продуктивна и негативна,  так как в последнем случае часто идет за счет морали (4). Она вообще часто выглядит как прямой и массовый  аморализм, так как санкционирует рациональную выгоду двоемыслия, приспособления и приспособленчества. 

Не чем иным как амбивалентной структурой правил (что обычно называют «расколотым сознанием», но что, на самом деле, не столько расколото, сколько всеядно) объясняются многие печальные факты нашей истории, когда с идеалами святости вполне сочетается восторженное разрушение храмов, почитание героев – с расправами в отношении вчерашних кумиров, требования честности и порядочности – с повсеместной и всех соединяющей ложью, почти религиозное отношение к земле-кормилице – с изуродовавшим ее хозяйствованием. Приемлемо все. Сохранность амбивалентного «слоистого семиозиса» – двоедушия, двоемыслия, расколотого сознания дает в результате  расколотую личность и этим вносит патологию в структуры социального поведения. А далее все это ведет к искажениям в институциональном устройстве и химерическому строению общества как такового. Ведь на разных уровнях социальной структуры, в разных социальных средах и контекстах такая неоформленная  личность (а  возвращаясь к Н.Бердяеву, – и Россия, «бессильная сама себя образовать как личность со  «светоносным сознанием»)  легко принимает правила каждой отдельно взятой ситуации, худо-бедно адаптируется к ней,  и уродливо, но удобно, существует в условиях  каждый раз отдельной, частной, частичной целесообразности. Что исключает необходимость рефлексии общих императивов добра и зла, позволяя существовать ценностным химерам. 

Восстановить до целого

Выше говорилось, что концептуальная  пара  «восток-запад» принадлежит к числу  древнейших, архетипических  бинарных оппозиций  осмысления и познания действительности. В ней отображается понимание мирового порядка, незыблемого пока солнце всходит на востоке, а заходит на западе. А вдруг наоборот? И становится понятно, что пара «восток-запад», действительно, может быть ценностным мерилом в пространстве чуть ли не жизни и смерти и, в общем, нет ничего удивительного,  что такой сильный критерий когда-то мог участвовать в определении позиций  и расстановке сил. Но сегодня?

Примеры социологического измерения явлений «западного» и «восточного» в отечественной социальной культуре, приведенные выше, показали, что в реальном мироощущении людей, в их ценностных установках есть признаки и того, и другого рафинированного комплекса. Более того, они вполне аутентичны для отечественной культуры и не могут отторгаться по сути. Однако чаще они не идентифицируются соответствующим образом, не распознаются как исконно «свои» качества, а применяются для предзаданного прочтения практически любого текста на языке идеологической схемы.

Надо снять со слов «восток» и «запад» эту эссенциалистскую нагрузку. Нет никакого «востока» и «запада» в том смысле, в котором они существуют в дискуссиях по обозначенной дилемме. Есть географические понятия Восток и Запад  и есть страны, расположенные на востоке и западе от нулевого меридиана. Действующими лицами экономики, политики и культуры являются  социальные агенты разного уровня – группы, компании и другие организованные общности, а также отдельно взятые индивиды, известные и совсем не известные – все те, кого можно назвать  субъектами деятельности. Это между ними, а не между понятиями,  происходят диалог и взаимодействие, по неизбежности, знаковые, то есть имеющие содержание, оперирующие культуросообразными смыслами. Конечно, есть и внесубъектные влияния  – в процессах диффузии культурных образцов, которые распространяются в сетях социального взаимодействия и по каналам коммуникации «сами по себе».

Все это вполне понятно даже на уровне здравого смысла, тем более, по результатам исследований. Но вольно или невольно мифологизированное  сопоставление, особенно в формате «мы и они» – оживляет древние страхи. И вот уже в общедоступной информационной среде циркулируют полные ксенофобии рассуждения о Западе как источнике всех зол и страданий нашего народа.  В них намеренно эксплуатируются настоящие глубинные  ментальные стереотипы, которые, будучи почти фрейдовскими бессознательными установками, буквально фрустрируют рациональную сферу. «Идет упорная работа старины», которая с большим трудом поддается даже простой проблематизации, не говоря уже о рефлексии.  Нередко выясняется, что в борьбе с ментальными стереотипами даже университетское образование терпит поражение.  При этом всё, что касается благ, принесенных с Запада, безусловно принимается, а кургузое, заштампованное  идеологизированное мировоззрение остается. Мы воочию убеждаемся, как присутствие жупела «запад» в информационно-семиотическом пространстве общества («жупел» – нечто страшное, отталкивающее; первоначально – горящая смола, предназначенная для грешников в аду), как минимум,  искажает образ действительности даже у молодых людей, а как максимум, ведет к социальным патологиям, потому что мешает вырабатывать рациональные средства социального развития и диалога. Вот когда традиции, суть которых перестала осознаваться, превращаются в формальные ритуалы, становятся, по выражению итальянского философа Ремо Бодеи,  «жировыми подушками» культуры и только потребляют  энергию общества, противостоя инновациям и свободе (5). 

Неблагодарное занятие  – посягать на традиции. Но что же делать, если у этих жестких слов есть резон. Энциклопедический словарь «Славянская мифология» сообщает нам, что смысловая оппозиция «восток – запад»  в ряду других  бинарных оппозиций сопрягается в понятиями добра и зла. Что смысловая символика «востока» в этих противопоставлениях – святость, праведность, справедливость, благополучие и изобилие, жизненность и изначальность, а запада – духовная нечистота, несправедливость,  бедствие, смертность,  окончание; что, по представлениям русских, восток – жилище Бога, а запад – сатаны; что, по польским верованиям, если все время идти на восток, то можно дойти до рая, а если на запад – до ада (6).  Возникает вопрос, что же в нашем современном отношении к проблеме идет от геополитических и культурных расхождений, а что – от  архетипической символики первобытных солярных  культов, ибо восток и запад в этих представлениях олицетворяют  не что иное, как  мистику появления и исчезновения солнца, а вместе с ним – дня, света и тепла. В век, когда само существование жизни на Земле поставлено в прямую связь со способностью людей объединять свои интеллектуальные и духовные усилия, мы не можем быть пугалом в глазах изумленного человечества, выходящим на арену всеобщего взаимодействия с убеждениями, в основе которых – племенные культы. 

Анализируя символику «востока» и  «запада», мы не боремся ни с Востоком, ни с Западом как персонифицированными силами культуры и политики. Мы боремся с первобытными страхами и ксенофобией, которые не позволяют нам быть самими собой. Но «если осмелиться быть», по выражению Мераба Мамардашвили (7),  – то в нас самих мы найдем и «восток», и «запад», а также еще много чего, что нужно только пристроить к делу, и этот методологический плюрализм, возможно,  будет самой успешной стратегией в наступившем будущем. 

И вместе с тем надо помнить о том, что проблема еще сложнее. Культурное перемешивание человечества достигло высоких степеней. Отец всемирной цифровой коммуникации Стив Джобс похоронен по буддистскому обряду, а внук северокорейского диктатора Ким Чен Ира учится в престижном колледже, красит волосы в рыжий цвет и носит серьгу в ухе не хуже других представителей «отвязной» современной молодежи. Но люди думающие держат в поле внимания необходимость даже в самой гуще перемешанных культурных программ  сохранять «материнские платы» культур, чтобы в случае необходимости к ним можно было обратиться за подпиткой.

Глава 4.

Культура и структура: институциализация мифа

Символы влияют на реалии жизни

В одном из своих интервью выдающийся российский историк,  академик А.М.Панченко объяснял особенности русской цивилизации тем, что у православных главным праздником стала Пасха – в отличие от католиков и протестантов, которые избрали в этом качестве Рождество: «Православная традиция делает упор на Божеское, а католическая и протестантская – на человеческое… Поэтому они создали цивилизацию, в которой так или иначе человеку жить можно, а мы создали цивилизацию, в которой человеку жить нельзя» (8). В этом впечатляющем обобщении соединяются Символ и Жизнь, причем символ – вещь, казалось бы, эфемерная – влияет на жизнь решающим образом. 

В этом смысле понятие мифа для Петербурга – то же что Пасха для России: символ, сопутствующий городу, решающим образом влияет на его жизнь. 

Даже если мне не удастся доказать эту связь научными средствами, я попробую дать нечто вроде развернутой гипотезы, предполагая возможность если не прямой связи, то чего-то вроде «сопутствующей корреляции».  Задача социологии в рефлексии этой, традиционно культурологической, проблемы – видеть свой предмет, то есть следить за тем, что на фоне культуры происходит с обществом, как в эти взаимодействия вписывается индивид, и стоять на страже их интересов.

Почему «стоять на страже»? Разве в общении человека с культурой ему что-нибудь угрожает? Нонсенс! Но только на первый взгляд.  В философии проблема сложных отношений человека с культурой поставлена Ф.Ницше и развита Ю.Хабермасом, который убедительно показал подавляющее, «колонизующее» действие социальной системы, а также систем информации и массовой культуры на жизненный мир человека. Не сходящая со сцены социологического анализа полемика вокруг проблемы «структура и воля», стремящаяся определить силу и степень доминирования этих двух агентов в производстве реальности, также прямо предполагает такую постановку вопроса (Э.Гидденс, Р.Бхаскар, М.Арчер и др). По отношению к Петербургу это означает, что подобный анализ может продуктивно осветить ощущения повседневного опыта, который подсказывает, что подлинному, человеческому жизненному миру города  противостоит нечто, создающее опасность деградации. Обозначенные выше концептуальные подходы позволяют предположить, что это нечто есть определенная организованная система и что одной из таких систем, по крайней мере, в определенных условиях,  является не что иное, как культура города.  

Оговорка об «определенных условиях» важна для понимания всего последующего рассуждения. Общество никогда не статично, а ныне его динамика вообще чрезвычайно велика, и не учитывать этого нельзя. Не имея возможности достаточно точно определить тренд идущих изменений, мы все же должны размещать исследуемый объект в объемлющей системе ситуативных влияний. То есть видеть нестабильный, «текучий» характер своего объекта, обусловленный конкретным, ситуативным, также изменяющимся  контекстом, который влияет на понимание происходящего как в научном, так и в практическом плане.

В данном случае объектом исследования является проблема структурации –  рождения структуры на базе культуры, взаимного конструирования явлений культуры и структуры в ходе их  взаимодействия. Объект теоретический, но за ним стоит вполне практическая социальная реальность и он не может не испытывать идущих оттуда изменчивых ситуативных влияний. В связи с этим мы должны понимать что любая проблема, теоретическая или эмпирическая,  будучи устойчивым сочетанием взаимовлияющих факторов, может существовать сквозь несколько последовательно сменяющих друг друга ситуаций, когда она мыслится и решается в зависимости от их контекстуального фона. «Понять» ее в этом случае и означает установить значение сложившихся условий, соотнести «внутренние» и «внешние» смыслы событий, установить связи и истолкования явлений, которые могут быть изменчивыми и конформными относительно ситуации, а могут быть, напротив, константными и универсальными.  

В этой статье проблема культуро-структурных отношений анализируется в рамках одного вполне конкретного ситуативно-исторического контекста, относящегося к началу 2000-х годов, когда ее характер проявился отчетливо, почти очевидно. Но буквально за последние пару лет ситуация довольно сильно изменилась, и теперь некоторые утверждения, сделанные в статье, выглядят не столь явными.  

Не могу избавиться от ощущения, что созданию устойчивых теоретических моделей сегодня препятствует сама реальность. Она постоянно вторгается в течение теоретизирующей мысли, ломая сложившиеся было концепции, заставляя создавать и рушить построенные было модели.  Вот и в этом случае. Я уверена, что модель «захвата» культуры структурой концептуально верна. Но должна признаться, что для ситуации общественного подъема – борьбы против строительства 400-метрового небоскреба Охта-центра (Газпром-сити) в  2009-2011 гг. и протестного движения «За честные выборы» в 2011-2012 гг. –  она не вполне релевантна.  Приобретут ли изменения в текущих процессах городской культуры устойчивый характер, дадут ли они в результате какие-то иные формы сосуществования культуры и структуры или окажутся ситуативным всплеском, временной флуктуацией, покажет дальнейшее развитие событий. 

А пока, в постановке проблемы для первично заданной ситуации я берусь утверждать, что человеческому, жизненному миру Петербурга  может противостоять и создавать ему немалые опасности его традиционная культура. То, что выглядит сугубо теоретической конструкцией, к сожалению, легко подкрепляется  многочисленными наблюдениями как повседневного, так и экспертного характера. Разница лишь в том, что первые длительно фиксируют бытовые  формы ухудшения жизни (социальное расслоение,  разрушение жилого фонда, гибель памятников истории и культуры, слабость управления и многое другое), а вторые склонны масштабный кризис города связывать с его традиционной пассивностью, нежеланием изменяться, культурным расколом или даже культурным аутизмом (9). Я присоединяюсь к этому тезису и попробую  показать существование одной из неявных, но сильных структур, которая формирует культурные доминанты этих процессов.

На роль такой структуры я рискну предложить одну из самых любимых идей города – идею его мифологического характера.  Я предполагаю, что через восприятие, обучение, формирование идентичности  культурная конструкция «Город-как-миф» способна влиять на мироощущение, мышление и мотивации современных людей и участвовать, таким образом, в структурировании их личности, а через позицию и деятельность соответствующим образом мотивированного человека, через «культурную принадлежность действующих» (Г.Терборн) (10)  – сказываться на массовом социальном поведении и состоянии социальных процессов в городской общности. Судя по оценкам экспертов – процессов не-движения, не-деяния, застоя.  Утверждать подобное позволяет социологическое представление о мифе и мифологии.

Социокультурная реальность мифа

Известно, что в социокультурной реальности  миф существует, как минимум, в трех формах: 1) как специфический  текст с сюжетом и персонажами, 2) как феномен сознания, способ мышления и 3) как социальная практика. Далее рассмотрим их коротко.

1. Миф как текст – это особого рода повествование, носящее сакральный характер: предания о богах и героях, исторических и вымышленных персонажах, деяния которых  и они сами наделены священными свойствами.  События мифа совершаются одновременно в разных реальностях – чувственно-конкретной и символической, человеческой и божественной,  исторической и психологической; знания  и выдумка равно обладают в них  непосредственной очевидностью и интуитивной достоверностью (11).

Таковы мифы вообще и мифы Петербурга, в частности. Здесь есть  «боги и герои» – Петр I, Меншиков, Екатерина, Павел I, Пушкин, декабристы; есть вымышленные  персонажи  почти физической ощутимости – Пиковая дама, Медный всадник, Бедный студент, Маленький человек, Незнакомка, Нос майора Ковалева – весь сонм героев литературы вплоть до Чижика-пыжика и Крокодила, гуляющего по аллеям Таврического сада. Таков и сам Петербург  – персонаж собственного мифа, где он и герой, и жертва: «умышленный», придуманный, литературный город, игра ума, плод фантазии; город-декорация, город-мечта, город-призрак, где все ненастоящее, таинственное, мрачное; город трех революций, «ленинградского дела»,  «великий город с областной судьбой»…

Но дело не в том, чтобы вновь и вновь перечислять архетипические знаки петербургского мифа – пророчества и предсказания, гибель и спасение, белые ночи, наводнения и туманы, а в том, чтобы через логику мифа выявить некую внутреннюю структуру  практического разума живущего здесь человека  и состояния  города. И это уже имеет отношение к другим формам существования мифа.

2. Миф как феномен сознания. Мифологический способ мышления универсален во все времена. Субъективное и объективное, воображаемое и действительное, образ и предмет, мышление и действие дифференцированы в мифе слабо, они воспринимаются в нераздельном единстве с другими – как одно целое, одно и то же. Отдельные предметы тождественны не столько самим себе, сколько целому.  У мифа нет времени и пространства, он существует  как единовременный целостный «гештальт». Здесь  естественны мгновенные перемещения и превращения. Давно произошедшее и давно завершенное реально существуют «здесь и сейчас», и будут существовать всегда.

Мифологический мир одухотворен и «очеловечен», у него есть душа. В нем все расплывчато, нечетко, не расчленено; все во все перетекает, все во все превращается, все тождественно всему. Вместе это дает ощущение единства мира и себя в мире, определяет сущность мифологического взгляда на мир – того, что Л.Леви-Брюль назвал «participation mystique» или «мистическая сопричастность». Мистическая – потому что эта реальность не нуждается в доказательствах разума и познается не аналитически, а путем непосредственного, в том числе, интуитивно-экстатического переживания.  

Все это полностью характерно для Петербурга. Его история, культура, реальные люди и литературные персонажи существуют в массовом сознании как единовременный «гештальт» (впрочем, несколько гештальтов – Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград...) А мифологическая расплывчатость, нечеткость, самотождественность – как будто специально придуманы для «мистического», «туманного» Питера, у которого тоже есть душа, и тоже есть вещи,  которые мыслятся только вместе с городом – фонтаны, каналы, дворцы, дожди… «Душа Петербурга» называется главная книга Н.П.Анциферова, задавшая способ мышления о городе многим поколениям. 

3. Миф как массовая социокультурная практика. В архаическом обществе ритуалы, обряды, мистерии не только символизируют события космической истории или истории богов и духов, но и отождествляются с ними. Суть мифологического обряда – не театрализованная инсценировка событий, а практическая магия – работа по поддержанию основ мироустройства. Через обряды и ритуалы, в т.ч. духовно санкционированные  процедуры хозяйственной деятельности, брачно-семейных и статусных отношений в общине,  сообщество бесконечно подтверждает свою идентичность и идентичность мирового порядка: «вновь и вновь разыгрывая порядок вещей в природе… человечество помогает его поддержанию» (12).

По отношению к социокультурной реальности миф выполняет определенные функции. Как текст – он способствует консолидации и формированию культурной идентичности общности; как феномен сознания – интерпретирует реальность; как практика – конструирует  личность и действительность внешнего мира, т.е. действительность общности и культуры,  совокупности отношений и идей.

Функции мифа как текста. Главная функция мифа – быть средством создания устойчивых сообществ и складывания их идентичностей: самобытности и непрерывности некоторого «Мы», а также сакрально предписанных моделей его воспроизводства. Среди других важнейших функций – познание или интерпретация; регуляция отношений и поддержание социального порядка; поддержание единства общности на базе памяти о прошлом и сопричастности к нему всех живущих; сакрализация общности за счет возвышения своего над чужим, героизации прошлого; энергетическая  консолидация и мобилизация для общего действия.  В этих возможностях – непреходящее значение мифа для всей человеческой цивилизации, создания и поддержания общества как такового.

Функции мифа как феномена сознания.  Выдающиеся культурологи, исследователи мифа А.Ф.Лосев, Ю.М.Лотман, Б.А.Успенский, М.Элиаде,  Р.Барт и другие доказали, что с наступлением Нового времени миф не умирает, а функционирует в современном обществе по тем же основным законам, что и в древности. Они настаивают, что сочетание мифа и логики «является исконным свойством человеческого сознания, для механизма которого необходимо наличие хотя бы двух не до конца взаимопереводимых языковых систем» (13). Культурантропологическое и психологическое представления прибавляет к этому понимание мифа как явления бессознательного (Л.Леви-Брюль, К.Г.Юнг).

Таким образом, сознание в целом, мышление, интерпретация внешнего мира совершаются  с помощью нескольких принципиально разных знаковых систем, сформированных в ходе эпистемологической эволюции. На ее нижних ступенях – мифологическое мышление, опирающееся на чувственно-телесную, психосоматическую систему человека и вместе с ним составляющее   область социального бессознательного, на верхних – рациональный, рефлексирующий разум. Социальное бессознательное при этом (и миф в том числе) выступает связующим звеном между природной и социальной ипостасями человека, помогает интерпретировать мир более целостно, чем это можно сделать только на основе сознания. Особая способность бессознательного по сравнению с сознанием   заключается в неограниченном и бесконтрольном расширении интерпретативной деятельности. Если рациональное сознание объясняет мир логически непротиворечивым образом и создает структурированную картину мира, то миф, не ограниченный подобными требованиями, может представлять  собой конгломерат всех и всяческих неструктурированных смыслов, амбивалентных и поливалентных значений. За целостную картину действительности ответственны оба (14).

Функции мифа как социальной практики. На базе архаического и современного мифа складываются и осуществляются специальные, специализированные социальные практики. Из несомненных, явных  – художественное творчество (проза, поэзия, изобразительное искусство), кино, театр, шоу-бизнес; из латентных –  воспитание, политическая пропаганда, конфессиональные деятельности, реклама, шопинг, туризм и другие. Они составляют промежуточное звено  между сакрализованным образом внешнего мира, построенным по специфической логике  – и личностью. Это особая реальность, посредством которой и происходит структурация личности мифом. 

Приобщение к мифу происходит не столько в момент прослушивания рекламы, сколько в момент покупки рекламируемого товара, не столько в момент просмотра спектакля, сколько в момент собственной сценической игры, не столько в момент наблюдения за соревнованиями, сколько в момент вступления на беговую дорожку –  хотя и спорт, и искусство даже у пассивно наблюдающих создают очень сильные психологические имитации своих действий за счет идеомоторики – такого вчувствования в ситуацию, которое вызывает не только соответствующую эмоциональную реакцию, но и в буквальном смысле работу  тех же мышц, что у артиста, певца, спортсмена. Но это и означает захваченность мифом, практически полное вхождение в его пространство, отождествление себя с ним.

Практика мифа воспроизводит, а при многократном повторении тренирует  у ее субъекта  свои способы смыслопорождения и мыследействия, то есть формы интерпретации действительности, свойственные мифу.  Практика заставляет овладеть соответствующим мышлением. Мышление, в свою очередь, становясь структурой личности – воспроизводит соответствующие практики, причем уже не привязанные к тексту мифа, а также и в других областях деятельности тоже. В отличие от рационального интеллекта, рабочими средствами которого являются проверка информации, логика, анализ, умозаключение, миф «тренирует» другие способы мышления: аналогию, уподобление, применение готовых схем, аргументацию от авторитета, от традиции, от мудрости старших и др. Очевидно, что рациональность и миф по-разному структурируют когнитивные средства человека как социального агента, а значит, его деятельность и личность.

Практика, таким образом, оказывается единственной эмпирической реальностью «действования и поступания» между  двумя теоретическими  (или виртуальными, воображаемыми) конструкциями: образом социального мира и образом «Я», как бы его ни называли – самосознание, личность, габитус и пр. Иными словами,  «реальна» только практика, и через эту реальность структурируются все другие миры.

Практика мифологического мышления (подверженность мифу, захваченность им) может сформировать личность исключительно одаренную и творческую, но в социальном отношении слабую, инертную и инфантильную. Массовая социальная практика мифологического мышления может формировать подобным образом целые поколения и социальные группы.  Сакраментальную роль здесь играет способность мифа как составной части культуры и  культуры вообще принимать многообразные социальные и организационные формы. Высшая форма ее социального развития – стабилизация и длительное воспроизводство в форме социального института.  Бывает, что в этом процессе живой миф преданий превращается в мертвый миф идеологии. 

(1) Наумова Н.Ф. Рецидивирующая модернизация в России: беда, вина или ресурс человечества. М.: Эдиториал, 1999. 

(2) Пивоваров Ю., Фурсов А. Русская Система и реформы // Pro et contra. Том 4. № 4. Осень 1999.

(3) Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Миф - имя - культура // Труды по знаковым системам. Том. VI.  Ученые записки Тартуского государственного. университета. Вып. 308. Тарту, 1973. С.282-303.

(4)  Крокинская О.К. Народная теория нормативного нигилизма и проблема нравственности. – Доклад на  III Всероссийском социологическом конгрессе «Социология и общество: пути взаимодействия»  (Москва, 21-24 октября 2008 г.) – http://www.isras.ru/publications_bank/ 1228050590.pdf

(5) Бодеи Р. Политика и принцип нереальности / ПОЛИТ.РУ / Публичные лекции /  http://www.polit.ru/lectures/2005/04/27/bodei.html

(6) Восток–Запад. Словарная статья. – Славянская мифология. Энциклопедический словарь. – М.: ЭЛЛИС ЛАК, 1995. С.120-122.

(7)Мамардашвили М.К.Если осмелиться быть… // Мераб Мамардашвили. Как я понимаю философию . Изд.2 – М.: Издательская группа «Прогресс», «Культура», 1992. С. 172-200.

(8) Панченко А.М. Праздник праздников. «Невское время» от 22 апреля 1995 г. С.1.

(9) Глазычев В..Город ждет перемен//Невское время, 23 мая 2003 г.  http://www.glazychev.ru/ publications/interviews/2003-05-23_interview_gorod_jdet_peremen.htm; Могилевский Р. Кто, если не мы? // Невское время, 18 апреля 2003 г. – http://www.nvspb.ru/stories/kto_esli_ne_mue/?version=print 

(10) Терборн Г. Принадлежность к культуре, местоположение в структуре и человеческое действие: объяснение в социологии и социальной науке // Теория общества. Фундаментальные проблемы / Под ред. А.Ф.Филиппова / М.: КАНОН-ПРЕСС-Ц КУЧКОВО ПОЛЕ. 1999. С.73-98.

(11) Элиаде М. Аспекты мифа. М.: Академический проект. 2000. С.179.

(12) Хейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. М.: Прогресс-Академия. 1992. С.26-27.

(13) Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Миф – имя – культура // Труды по знаковым системам, VI, Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 308. Тарту, 1973. С.283-303.

(14) Подробнее см. Крокинская О.К. Социальное бессознательное и социальное развитие // Сикевич З.В., Крокинская О.К., Поссель Ю.А. Социальное бессознательное. Социологический и социально-психологический аспекты. СПб.: Питер, 2005. С. 14-100.

(Продолжение следует)

Содержание

Введение 3

Глава 1. Эволюционная эвристика на сегодня и на каждый день 7

Общество как процесс…………………………………………………. 7

Реальность эволюции …………………………………………………. 11

Социобиотика или социальная Жизнь ……………………................. 13

Действующее лицо социобиотики – человек рефлексирующий ….. 19

Глава 2. Самоорганизация в тени ………………………………………. 24

Социальные смыслы манипуляции……………………………………. 25

Взаимные выгоды от манипуляции……………………………………. 29

Запрос на мораль. Но мы не знаем, что это такое... ............................ 35

Поле нравственных представлений …………………………………… 38

Поле нравственных практик …………………………………………… 42

Откуда ждать возвращения морали? ………………………………….. 47

Процесс дошел. Или пять лет спустя………………………………….. 51

Глава 3. Другие имена для русской дилеммы «Запад – Восток»…. 52

«Восток» и «запад» как познавательные установки………………….. 52

«Запад» и «восток» как «мужское» и «женское» ……………………. 57

«Восток» и «запад» как правое и левое ……………………………….. 60

«Восток» и «запад» как мифологическое и рациональное ………….. 62

«Запад» и «восток» как «открытое» и «закрытое»……………………. 66

«Восток» и «запад» как архаика и современность……………………. 69

Восстановить до целого ………………………………........................ 74

Глава 4. Культура и структура: институциализация мифа……….. 78

Символы влияют на реалии жизни ……………………………………. 78

Социокультурная реальность мифа …………………………………… 81

Институциализация мифа ……………………………………………… 86

Социальные практики институциализированного мифа:

кейс «300-летие Санкт-Петербурга» …………………………………... 93

Петербургская самоидентификация как факт социокультуры………. 97

Авторитарный синдром Петербурга как факт социокультуры ……… 102

Социальные смыслы современной мифологии ………………………. 105

Послесловие …………………………………………………………….. 108

Заключение………………………………………………………………….. 110

Литература…………………………………………………………………… 112