См. ранее на Когита.ру:

О. Крокинская. Глубинные смыслы социальной жизни. Статья 1: Что такое социобиотика?

О. Крокинская. Глубинные смыслы социальной жизни. Статья 2: Массовое теневое поведение

О. Крокинская. Глубинные смыслы социальной жизни. Статья 3: Легальность и / или моральность

О. Крокинская. Глубинные смыслы социальной жизни. Статья 4: Россия – и «восток», и «запад»

О. Крокинская. Глубинные смыслы социальной жизни. Статья 5: Поликультура и полиструктура

Ольга Крокинская. Социобиотика и социокультура (Глубинные смыслы социальной жизни). LAP  LAMBERT Academic Publishing, 2012

О книге

Глава 4.

Культура и структура: институциализация мифа (продолжение)

Социальные практики институциализированного мифа.  Кейс «Празднование 300-летнего юбилея в Санкт-Петербурге»

В 2003-м году, в период подготовки к празднованию 300-летнего юбилея города возникла редкая возможность наблюдать апофеоз Петербургского мифа зримо, во всех его ипостасях – как текста, как сознания и как социальной практики. При этом его институциональная форма чрезвычайно укрепилась, потому что  вследствие высокого потенциала экономической  и политической эффективности он был взят на службу властью, став таким образом, «дважды-институтом» – социальным и государственным. Многие латентные процессы в это время проявились с очевидностью, позволив провести соответствующие наблюдения. Находясь под воздействием мифа даже в научной рефлексии, легко сбиться на свойственные ему пафосные толкования, поэтому  далее я постараюсь сопровождать высказываемые тезисы некоторыми эмпирическими данными. Они невелики по объему и разрозненны, т.к. относятся к разным, не связанным с данной проблемой, проектам. Это, скорее, иллюстрация к гипотезе, чем обоснование ее достоверности. И тем не менее…

В системе социальных практик мифа этого времени особо выделяются две: практика рецепции (вúдения и слышания) и практика идентификации.  

Практика вúдения и слышания. Главный участник мифологических текстов – имя собственное, выступающее признаком одушевленности предметного мира. Город как пространство адресов и телефонов отличается от города как пространства исторических фактов и персонажей. Культурные тексты представляют Петербург вторым способом, здесь не столь важно значение «Малая Садовая, дом 8», сколько важно значение «Дом Елисеевых» и «Елисеевский магазин». Можно просто «Елисеевский» – и все будет понятно. Предъюбилейный культурный текст массированной публикацией специальных материалов углубляет персональность городского пространства, расширяет число действующих лиц истории, превращая пространство мест в пространство лиц.

По мнению крупнейших знатоков культуры, созерцание великолепных городских ландшафтов и знаменитых классических архитектурных форм  обладает огромным воспитательным влиянием на человека, воспроизводит самый тип петербуржца (1). По общему признанию, чистый, отремонтированный и отреставрированный к празднику центр города стал прекрасен, как никогда, и это имело свое значение для людей. Однако, практика восприятия разнообразной и сложной красоты города в предъюбилейные годы сопровождалась практикой ее примитивизации. 

В атмосфере предъюбилейного города его имя – написание и звучание –  а также присущие ему символы, изображения знаменитых объектов и артефактов стали главным знаком семиотической среды. На виду (световая реклама, выносные щиты и перетяжки, плакаты, надписи в витринах учреждений  всех родов  и видов, торговых точек, телевизионные ролики, газетные заголовки, упаковка товаров) – все содержало этот логотип, причем, как правило, в легко узнаваемых, упрощенных, «открыточных» или даже кичевых, шаржевых формах. Вы вполне могли столкнуться со знаковыми наименованиями «Санкт-Петербург» или «300 лет», выложенными из баночек с йогуртами, тапочек или шарфиков. Однако перенасыщенность среды каким-то знаком в конце концов делает его неразличимым, он ускользает от распознающего внимания  и уходит на бессознательные уровни восприятия, что только закрепляет его как смыслообразующий элемент – но в значительно более синкретической форме, нежели действительные формы города, в виде почти иероглифа.

Звуковые образы  также содержали концентрированное единообразие. Слово «Петербург», произнесенное тысячекратно,  буквально впечатывалось в восприятие во всех видах и склонениях (2).  Можно быть уверенным, что образ города, созданный «дважды-институтом» мифа и юбилея, оказался значительно более примитивен, чем его живой мифологический образ. Перешедшее все границы здравого смысла тиражирование аудио- и видео значка «Петербург», сформировало вполне мистическую практику массового гипнотического сосредоточения на символе, однако, скорее всего, девальвировало, а не возвысило его (3).

Практика идентификации. Как уже говорилось, в социальной практике мифа воспроизводится и подтверждается культурная идентичность общности. И чувство «мы-петербуржцы», и самосознание городского сообщества как некоторой неповторимой и своеобразной целостности кажется почти очевидным, особенно после такого массированного воздействия.  Однако, внутренняя структура этого  важнейшего интегрального образования   весьма неоднородна и указывает на  существование определенного социокультурного расслоения, вероятно, имеющего представительство и на уровне социального поведения людей.

Прежде всего, в ходе празднования юбилея городу была предложена идентификация почти исключительно с его славным прошлым – распространенная практика эксплуатации созидательного мифа сакральных начал в попытке стимулирования «новой космогонии»:  строительства новой российской государственности, места на политической арене и т.д. И этот акцент не остался незамеченным. По данным опроса, проведенного летом 2003 года (около 150 опрошенных), наиболее полное отражение в оформлении города и содержании торжеств  получили образы Петербурга XVIII и XIX веков (в разных сочетаниях, но с преобладанием XVIII века – 68% ответов на закрытый вопрос анкеты). Наличие символики всех остальных периодов – Петрограда, Ленинграда,  Санкт-Петербурга начала XXI века отметили  27% опрошенных. В этом смысле праздновалось отнюдь не 300-, а 200-летие города, включающее только начальные две трети его истории. 

Что же тут дурного? Любой юбилей, даже индивидуальный, побуждает прославлять начала. Однако, должное отдается и всему пути человека, в котором он стал самим собой. Ведь любое юбилейное чествование – это полностью мифологическая практика сакрализации героя, пусть ставшего им на время, но зато со всеми атрибутами – восхвалениями, преувеличениями, ритуальными воздаяниями и возлияниями. В ней получает возвышенное  символическое отражение целостная идентичность данного индивидуального «Я». В юбилейной идентификации  Петербурга история и культура  города оказались не цельными, а прерывными, сакрального возвышения удостоилось не все его прошлое. На месте прогресса социалистической индустрии, победы в войне, неповторимой советской песни, звездного Ленфильма, любимых артистов  и много другого зияли провалы.

Если общее прошлое зияет провалами, то идентичность, опирающаяся на него, тоже чревата разрывами. А этим, в свою очередь, программируется раскол коллективного сознания и самой городской общности  на культурно изолированные идентификационные группы, сопровождающийся раздражением, разочарованием, недоверием и апатией. Судя по результатам опроса, социокультурная идентичность городского населения Петербурга 2003-го года имела форму «трех третей», когда примерно в равных долях одна часть жителей города чувствовала идейное и культурное родство с Санкт-Петербургом XVIII-XIX  вв., другая – с Ленинградом и Петроградом, а третья – с современным городом начала XXI века. С возрастом, полом и образованием  этот феномен  оказался не связан.

Иными словами, в историко-культурной идентичности горожан отсутствовало единство, а вместо него – вероятно, под воздействием символической специфики этих исторических периодов – присутствовала ориентация на разные типы и способы  не столько политического, сколько социального, идейного, культурного, эстетического устройства социальной жизни.  И здесь мы сталкиваемся со зримым присутствием собственно социокультуры – социокультурного явления как такового.

Петербургская самоидентификация как факт социокультуры

Культура может «захватывать» личность не хуже хабермасовской Системы, она способна вторгаться в жизненный мир человека, подчинять его себе. И какой бы прекрасной ни была эта культура, личность человека, его индивидуальность деформируются под ее давлением. Более того: чем мощнее и возвышеннее культура, с которой человек идентифицируется, тем в большей опасности находится его собственная аутентичность, его самоактуализация – стремление к полноте и синергии существования. Присоединяясь к Великому, отождествляясь с ним, подчиняя себя его интересам (конечно, свободно подчиняя, в этом и сказывается «захваченность» культурой) можно чувствовать и свое высокое предназначение. Можно стать выдающимся деятелем этой культуры – и не стать мужем, отцом, сыном, братом, другом, не раскрыть все способности своей души, а подчинить ее, вплоть до полного растворения, императивам этого идола. По мысли Абрахама Маслоу, самоактуализация, совершающаяся, конечно, на базисе определенной культуры, в какой-то момент приходит в противоречие с ней, встречает помеху, ограничение. И тогда, чтобы стать самим собой, человек должен культуре сопротивляться. 

Феномен символического приобщения к городу как высокостатусному явлению, отождествления с ним и захвата им человеческой личности  можно не только конструировать теоретически, но и попытаться выявить эмпирически, причем уловить его групповой, социально репрезентированный характер. Разумеется, в массовом выражении он выглядит не так драматично, как в уникальных персональных ситуациях, но следы его существования достаточно заметны. Предположительно этот феномен – культурная самоидентификация горожан. Если этот эффект удастся обнаружить, то мы увидим явление, которое можно считать совместным, взаимообусловленным, сопряженным продуктом активности, с одной стороны,  социального, а с другой – культурного стимулов среды.  Мы увидим то, что обладает их двуединой природой, то есть является собственно феноменом социокультуры.

Ниже приводятся результаты исследования, позволяющего утверждать, что культурная самоидентификация, будучи атрибутом некоторой группы, влияет на социальные ориентации этой группы, на ее оценки и параметры личностного самоопределения. Рассмотрим три эмпирически зафиксированных факта, свидетельствующих об этом. 

1. Культурная идентичность формирует схему восприятия действительности. Участников исследования попросили определить, образы какой исторической эпохи преобладают в оформлении юбилейных празднований 300-летия Петербурга. Выяснилось, что представители групп, чувствующих идейное и культурное родство с разными эпохами в его истории (см. выше), по-разному видят и образы окружающей их действительности (Табл. 5).

Таблица 5

Влияние культурной идентичности на восприятие  образов города

% от численности групп самоидентификации (по строкам)

Из данных Таблицы 5 следует, что принадлежность к той или иной идентификационной группе повышает вероятность распознавания «своих» знаков даже в подчеркнуто однородном семиотическом пространстве,   каковым было пространство празднования юбилея, окрашенное преимущественно в имперские тона. Похоже, что самоидентификация по какому-то признаку, выступая посредником в восприятии действительности, работает как шифровальная матрица, кодирующая система, заставляющая читать знаки не произвольным, а определенным, ценностно обусловленным образом, причем свойства этого «посредника» переносятся на образы действительности, накладываются на них. Значит, в различии позиций выделенных групп можно предполагать именно ее  влияние и получить право сделать вывод, что культурная идентичность формирует схему восприятия действительности. Она трактует ее априорным образом, на основе своих доминант, хуже различая знаки ее имманентного содержания.     

2. Культурная идентичность влияет на социальные оценки. Контент-анализ ответов на открытый вопрос «Какое значение будет иметь празднование 300-летнего юбилея Петербурга для будущего?» показал, что группы, ориентированные на прошлое и настоящее, по-разному оценивают связанные с этим перспективы. Для группы с идентификацией в XVIII-XIX  веках позитивные перспективы связаны, прежде всего, с развитием туризма, инвестициями в культуру и охраной памятников (т.е. они и мыслят город как памятник), а для групп с идентификацией в советском  периоде и современности важнее благоустройство и развитие города – наведение порядка, ремонт, подъем экономики, расширение производственной деятельности (т.е. они мыслят город, скорее,  как место для жизни и работы). При этом группы, идентифицирующиеся с прошлым, настроены в этом отношении более скептически, чем группы, ориентированные на современность:   положительные последствия предполагают 51-58 % первых и 65% вторых; отрицательные и их отсутствие –  63-78% первых и 41% вторых.

Влияние социокультурной идентичности на оценки действительности подтверждается и распределением ответов на открытый вопрос  о главном впечатлении от празднования юбилея.  У них и в целом довольно явный негативный характер, но идентичность с Петербургом XVIII-XIX века дополнительно и сильно смещает их в отрицательную сторону (Табл. 6). 

Таблица 6

Влияние культурной идентичности на социальные оценки

Идентификация  с эпохой и главное впечатление от праздника

% к числу ответивших во группам и в целом

*Сумма больше 100%, т.к. респонденты могли дать несколько ответов

Средний возраст идентификационных групп (35, 41 и 29 лет соответственно), различается не настолько, чтобы быть решающим фактором, а значит на положительное и отрицательное впечатления от праздника, а также на соотношение этих оценок влияет именно социокультурная идентичность  респондентов. Можно, конечно, попенять людям, что они не ценят того, что делается «для них», что брюзгливы, апатичны, неблагодарны, но таким цифрам,  такой массовой эмоции разочарования социолог обязан верить, потому что это обязательно что-то означает.

А означает это провал юбилея как социального проекта. Единение и радость, которые, по идее, являются главной миссией праздника как элемента народной культуры, назвали  1% опрошенных. Очевидно, что власть не смогла направить мощь мифа на консолидацию людей и возрождение городского сообщества, потому что ставила себе другие цели – реставрации и символической презентации ценного объекта, а также презентации и идентификации с Великим городом его руководства и руководителей страны, в том числе, как субъектов мировой политики. Не исключено, что разочарование от юбилейных торжеств имело продолжение в виде массового неучастия горожан в первом туре губернаторских выборов в сентябре 2003 г.

3. Сверхценность петербургской идентичности деформирует другие параметры общности и личности. «Три трети» петербургской социокультурной идентификации объединяет общая эмоция  причастности феномену Петербурга вообще, связанная с переживанием «особого достоинства» (М.Тульчинский) петербуржцев. Для социологического анализа важно, что некоторый нарциссизм   петербургской идентичности, свойственный и элитарному, и массовому сознанию города, может захватывать и подавлять другие идентичности – этнонациональную, гражданскую, индивидуально-личностную. 

«Национальность – питерские» называется книга об этнических меньшинствах города (4). Даже если это просто игра смыслов, то игра «на понижение» и этнического чувства, и российского гражданского самосознания, ведь оба эти места занимает идентичность городская, «питерская». С помощью исследовательских данных З.В.Сикевич, полученных в представляемом проекте, метафору можно уточнить: жители города  в первую очередь чувствуют себя петербуржцами (или ленинградцами), во вторую – представителями своей национальности и лишь в третью – гражданами России. 

К этому ряду можно присоединить и определенную слабость  индивидуально-личностного суверенитета и субъектного статуса жителей города – явлений, если не производных от  «петербургской национальности», то явно сопутствующих ей. В публицистике обсуждается исход из Петербурга многих известных людей, чья  деятельная натура не умещается в существующие здесь нормы, довольно быстрая смена демократизма  90-х  годов хмурой, вязкой, властолюбивой или брюзгливой атмосферой, малая приемлемость в городе инакомыслия, инакодействия  и вообще повышенной новаторской активности. И в этом констатируется не ошибка в понимании ситуации и не леность ума, которые «не хотят» реализовать дарованные права и свободы – а большая сермяжная бессознательная правда.

Да и откуда взяться субъектной активности, если новые поколения горожан проходят ту же школу подчинения и инфантилизма, что и предшествующие?

Утверждая это, можно опереться на исследования тех лет, которые  показывают замедленность социального развития личности  у подростков 15-17 лет (СПб АППО, 1999 г., опрошено 1150 чел.). Она проявляется в том, что важность личностного становления  осознается ими в недостаточной мере: на успех ориентированы лишь 36% опрошенных, а личная независимость, собирая 14% высказываний, оказывается в системе ценностных предпочтений на последнем, 15-м месте. Педагоги при этом имеют существенно  иные представления. Они считают главной ценностью своих воспитанников материальное благополучие (1-е место в представлениях учителей – и 5-е в ценностных системах самих молодых людей), развлечения  (3-е место у учителей – и 10-е у учащихся), личный успех и самоутверждение (4-е и 9-е места соответственно в представлениях учителей – и 9-е и 15-е в системе ценностей учеников).  Понятно, что в этой ситуации воспитание, скорее всего, направляется не на поддержание и развитие личности, а противоположным образом и, следовательно, ослабляет то, что и без того слабо. Иными словами, петербургская школа формирует ослабленный индивидуально-личностный суверенитет  подрастающего поколения. Разумеется, это свойство не только петербургской, но и отечественной педагогики вообще, при всех декларациях еще не осознавшей демократических ценностей индивидуальности и субъектности, и не умеющей их воспитывать.

Слабость индивидуально-личностной идентичности «Я» может усугубляться сверхценной идентичностью «Мы». В социологическом смысле это вообще классический случай. И если это «Мы» еще не слишком действенно для подростков, то вполне действенно для учителей – уже хотя бы в силу хорошо осознаваемой педагогической миссии, которая во многом является профессиональной практикой петербургского мифа  и петербургской идентичности.

Но как это возможно в современном, европейски ориентированном сообществе? Как это может быть производным от петербургской идентичности, если вполне характерно и для всей страны?

Авторитарный синдром Петербурга  как факт социокультуры

Как установлено выше (Табл. 5), социокультурная идентичность формирует схему  восприятия действительности, накладывая на него свой отпечаток и специфику,  то  есть выступает как побудительная установка, акцентирующая определенные архетипы эпохи – социальные, культурные, политические, этические, визуальные и другие.  Не требуя, конечно, обязательного  применения соответствующих принципов на практике во всей полноте, она все же предполагает их хотя бы частичное воплощение: реализацию, реификацию, акцент или аспект поведения, в той или иной степени продиктованный идентичностью, иначе это не идентичность, а безразличное к внутреннему миру знание о чем-то.

Если это так, и культурная идентичность имеет практическое выражение в индивидуальных и социальных практиках (5) (а это почти неизбежно за исключением случаев целенаправленной конспирации), то архетипы истории и культуры Петербурга  должны иметь сакраментальное значение для мироощущения, мировоззрения и поведения его жителей. В качестве таких архетипов, очевидно, следует назвать    показавшие высокую устойчивость  и относительную независимость от конкретного исторического периода  архетипы просвещенного абсолютизма, авторитаризма, высокой классической культуры (с невысоким уровнем приемлемости иных форм), демократизма интеллигенции, революционного протеста масс  – но и недоверия к буржуазности, презрения к мещанству,  униженности и оскорбленности «маленького человека», повышенного интереса к феномену и персоналиям власти во всем спектре отношений с нею от оппозиции до сотрудничества. И неважно, что они приписываются городу в целом как культуре «общего» – между культурой общего и культурой индивидуального, как правило, существует определенная корреляция, а при осознанной и декларируемой идентификации – тем более. А те, чья индивидуальная культура отклоняется от культуры «общего»,  из этого общего так или иначе выбывают: во внутреннюю, либо внешнюю эмиграцию, если не хуже.

В данном случае имеет значение то обстоятельство, что эти архетипы во многом близки содержанию т.н. «авторитарного комплекса» – характеристик модальной личности, свойственной автократическим и тоталитарным социальным моделям (6). Разумеется, это наш общий, один  на всех, авторитарный комплекс российско-советской цивилизации, переживаемый как тяжелое наследие, но до конца не изжитый. Не изжитый еще и потому, что не получили твердой общественной оценки, такой же абсолютной, как Холокост, преступления советского режима в Ленинграде, когда Великий город со всей его культурой был унижен и оскорблен, вычищен от самого активного человеческого потенциала репрессиями и превращен в город с областной судьбой. На время юбилея все это оказалось забыто, а имперский авторитаризм был предложен для переживания в явно позитивной окраске. 

Могут ли символы и социальные смыслы ушедшей в прошлое авторитарной эпохи реализоваться сегодня на практике, базируясь только на визуальных образах и культурных предпочтениях? Для рефлексирующей современности выглядит маловероятным. Но символы влияют на реалии жизни. А наличие зафиксированных влияний социокультурной идентичности  на когнитивно-распознавательные элементы социального поведения заставляет, по крайней мере, выдвинуть соответствующую гипотезу.  Мы должны предположить, что сформированные  в массовой культуре образы Петербурга  и его культурные архетипы  могут воспроизводиться в разных социальных практиках и вместе с этим могут  воспроизводить культурно санкционированный, хотя и социально противопоказанный сегодня для личности и для общества авторитарный комплекс.  В том числе, в тех его атрибутах, которые связаны с доминированием-подчинением, конвенциональным давлением на автономию, приоритетами трансцендентального целого над индивидуальным.   

Что интересно: в петербургском мифе есть отражения и этой проблемы  – целого и единичного, Города и Маленького человека (ну, на то миф и явление социального бессознательного, которое «знает все» или, во всяком случае «знает больше» сознания). Это и Евгений «Медного всадника», и Акакий Акакиевич «Шинели», это любой наш современник, от которого в своем городе «ничего не зависит». Настолько ничего не зависит, что в представлениях людей город может от человека отделиться и жить собственной жизнью. Как прекрасен Петербург ранним утром, когда в нем не видно людей!

В Петербурге культурное «Мы» вступает в противоречие с его полисемантической природой, ибо «Мы» уплощает семантику, сводя ее в единый, монолитный знак. Многообразные (много-óбразные) артефакты города всегда осуществлялись индивидуальной волей – императора, заводчика, купца. Общая воля и массовое сознание, практикующее именно общее, цельное, единое, однообразное,  типичное – принципиально неспособно на такого рода интервенции. Даже юбилейный карнавал – феномен ниспровергающей народно-праздничной культуры, когда власти и порядку противопоставляется «гротескное тело» народа (М.М.Бахтин), то есть когда раздевание «до голой сути» есть важнейший принцип – стал, напротив, довольно монотонным одеванием во вполне ожидаемые костюмы и  воплощением образов, вновь и вновь тиражируемых «петров» и  «екатерин».

Миф испытывает интерес только к общим моделям и парадигматическим событиям, а не к частному и индивидуальному (7). Когда статус реального существования отдается общему, то единичное этого реального существования лишается.  Город-кумир не нуждается в человеке и охраняет себя от него, потому что человек, обладающий  реальным действенным статусом, может его изменить. «Чем полнее некое целое вбирает в себя часть субъективных вкладов, чем более характерно для каждой части быть значимой и действовать лишь как часть этого целого, тем объективнее целое, тем более оно живет потусторонней для производящих его субъектов жизнью» – эта мысль сформулирована Георгом Зиммелем по поводу проблемы взаимоотношений индивида и культуры в целом (8), но полностью относится и к ее «местному» проявлению.

В структурно оформленном и впечатанном в массовое сознание мифе город по отношению к своей сущности предстает  искаженным – закрытым, монолитным и единообразным, слившимся в синкретический знак-иероглиф «Петербург», который и занимает место реального города. Петербург изменил своей природе, когда стал противиться чужому, закрылся для новаций. Это резко противоречит его сущности и его традициям, зато отчетливо соответствует  сверхзадаче сохранения  его как артефакта. Но в этом качестве, не только «непостижимый», но и неподвижный, он лишен энергии современного города.

(1) Каган М.С. Град Петров в истории русской культуры. СПб. 1998. К слову: не эта ли рациональная красота, знаменитый «строгий, стройный вид» потребовала себе компенсации в виде оборотной стороны  –  мифа, туманности и непостижимости? Не реакция ли это социального бессознательного на гипертрофированную, хоть и прекрасную,  рациональность?

(2) Поэтическая медитация такого рода возможна: у Б.Окуджавы: «Судьба-судьбы-судьбе-судьбою-о судьбе». Здесь: Петербург, Петербургу, о Петербурге… Но еще неизвестно, что сообщала эта мантра нашему мироощущению. Впрочем, понятно, что для русского уха  «бург», «бург», «бург» – как «бурк»- «бурк»- «бурк»… Звонкое, ясное «а», которое прекрасно пелось в имени Ленинград, сменилось на унылое и угрюмое «у», которое тоже пытаются петь, но совсем с другим эмоциональным результатом. А уж когда  Президент В.В.Путин выступал перед высокими иностранными гостями на фоне даже на глаз холодной,  стального цвета Невы (не повезло с погодой!) поневоле можно было предположить, чем обернется для России этот «бург» и этот «бурк». И ведь обернулся.

(3) Люди, чувствительные к гипертрофии такого рода называли все происходящее  «300-манией». – См.  Циликин Д. Петербург, смеясь, расстается со своим юбилеем // Час пик. № 29, 19-22 июля 2003. г. Автоэротикой, в том числе садо-мазохистской, выглядело для многих содержание  средств массовой информации за четыре года подготовки к юбилею.

(4) Смирнова Т.М. Национальность – питерские. Национальные меньшинства  Петербурга и Ленинградской области в XX веке. СПб.: Сударыня. 2002.

(5) Явление тонко проанализировал Ю.М.Лотман См. Лотман Ю.М. Декабрист в повседневной жизни // Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. СПб.: Искусство-СПб. 1994. 331-384.

(6) Адорно Т. и др. Исследование авторитарной личности. М.: Академия исследований культуры. 2001.

(7) Элиаде М. Цит. соч. С. 12-14.

(8) Simmel G. Philosophie des Gelds. Gesamtausgabe. Bd.6. Frankfurt a.M., 1989. P.630. Цит по: Филиппов А.Р. Категория современности в зеркале социологической классики // История теоретической социологии в 4-х тт. Т.4. СПб.: РХГИ. 2000. С.574.

(Окончание следует) 

Содержание

Введение 3

Глава 1. Эволюционная эвристика на сегодня и на каждый день 7

Общество как процесс…………………………………………………. 7

Реальность эволюции …………………………………………………. 11

Социобиотика или социальная Жизнь ……………………................. 13

Действующее лицо социобиотики – человек рефлексирующий ….. 19

Глава 2. Самоорганизация в тени ………………………………………. 24

Социальные смыслы манипуляции……………………………………. 25

Взаимные выгоды от манипуляции……………………………………. 29

Запрос на мораль. Но мы не знаем, что это такое... ............................ 35

Поле нравственных представлений …………………………………… 38

Поле нравственных практик …………………………………………… 42

Откуда ждать возвращения морали? ………………………………….. 47

Процесс дошел. Или пять лет спустя………………………………….. 51

Глава 3. Другие имена для русской дилеммы «Запад – Восток»…. 52

«Восток» и «запад» как познавательные установки………………….. 52

«Запад» и «восток» как «мужское» и «женское» ……………………. 57

«Восток» и «запад» как правое и левое ……………………………….. 60

«Восток» и «запад» как мифологическое и рациональное ………….. 62

«Запад» и «восток» как «открытое» и «закрытое»……………………. 66

«Восток» и «запад» как архаика и современность……………………. 69

Восстановить до целого ………………………………........................ 74

Глава 4. Культура и структура: институциализация мифа……….. 78

Символы влияют на реалии жизни ……………………………………. 78

Социокультурная реальность мифа …………………………………… 81

Институциализация мифа ……………………………………………… 86

Социальные практики институциализированного мифа:

кейс «300-летие Санкт-Петербурга» …………………………………... 93

Петербургская самоидентификация как факт социокультуры………. 97

Авторитарный синдром Петербурга как факт социокультуры ……… 102

Социальные смыслы современной мифологии ………………………. 105

Послесловие …………………………………………………………….. 108

Заключение………………………………………………………………….. 110

Литература…………………………………………………………………… 112