Борис Докторов

«ПО-ВИДИМОМУ, Я ВСЕ-ТАКИ БЫЛ РОЖДЕН ДЛЯ ИСТОРИИ И ФИЛОСОФИИ НАУКИ»

Заметки об историке науки Б.Г. Кузнецове

Более двух лет назад петербургский социолог Андрей Алексеев разместил в своем блоге на сайте Cogita.ru пост, озаглавленный «Бессмертие мыслителя, как условие и как часть бессмертия научных представлений» [1]. Это была подборка текстов, знакомящих читателей с жизнью и направлениями исследований историка науки Б.Г. Кузнецова, и в частности, там был фрагмент его статьи: «Жизнь Эйнштейна и его бессмертие». Не скрываю, более того, я неоднократно отмечал, что Кузнецов был двоюродным братом моей матери, значит – моим двоюродным дядей. Но для меня были неожиданными, а потому еще более приятными слова Алексеева: «Статья Б. Кузнецова об Эйнштейне – прекрасна. Между прочим, если бы не ссылка, я бы счел, что это Ты написал. Степень Вашего созвучия в биографических и науковедческих сюжетах чрезвычайна. (Кому комплимент? Дядюшке или племяннику?)…».

Уже несколько лет я занимаюсь поиском и сбором материалов, раскрывающих биографию и научное наследие Б.Г. Кузнецова, надеясь написать о нем книгу. Здесь читателям Cogita.Ru представлены три небольшие заметки о нем. Первая – кратко рассказывает о том, какого масштаба исследователем был Кузнецов, вторая – дает представление о его жизни в годы войны. Наконец, в третьей – приводятся выдержки из письма Кузнецова Сталину и некоторые мои комментарии по этому поводу.

Представление Б.Г. Кузнецова

В своих историко-социологических публикациях я не раз писал, что методология моего проекта и стилистика текстов во многом обусловлены влиянием на меня работ и личности Бориса Григорьевича Кузнецова (1903-1984). И вот настало время рассказать о нем. Но это решение вызвано не только личным желанием, но и значительно более важными обстоятельствами, ибо его труды по истории и философии энергетики, физики, науки в целом имеют общеметодологическое значение, и потому их освоение может иметь значение для понимания генезиса ряда научных направлений и анализа творчества ученых.

Незадолго до смерти Кузнецов писал: «...меня и в науке интересовало не столько как устроен мир, сколько как меняют синтаксис науки новые представления о мире» - и далее – «по-видимому, я все-таки был рожден для истории и философии науки» [2, 41-42]. Обладая достаточно ограниченным опытом изучения истории науки, я не считаю себя вправе оценивать наследие Б.Г. Кузнецова и делать вывод о том, в какой мере он исполнил свое жизненное предназначение. Пусть об этом скажут крупнейшие эксперты в этой исследовательской области.

Из поздравления Б.Г. Кузнецову по случаю его 60-летия от Международной Академии по истории науки (Académie Internationale d'Histoire des Sciences), подписанного Генри Герлаком (Henry Guerlac), Президентом Академии, и членом Академии Александром Койре (Alexandre Koyré) – известным философом и историком науки.

 «...Историки науки во всем мире высоко ценят его замечательные работы, в которых соединяются глубина и оригинальность анализа, скрупулезное изучение фактов, широта поставленных проблем и блеск изложения. Такие книги Бориса Кузнецова, как «Принципы классической физики», «Эволюция картины мира», «Принцип относительности в античной, классической и квантовой физике» и другие получили единогласное признание среди специалистов, а монография «Эйнштейн» привлекла к истории релятивизма и науки в целом внимание очень широких кругов» [3].

В архиве Института Истории естествознания и техники РАН хранится обращение к Президенту АН СССР М.В. Келдышу, датированное 26 сентября 1968 г. Оно подписано акад. В.А. Фоком, акад. В.В. Париным, чл.-корр. В.И. Гольданским, акад. А.Л. Яншиным и акад. В.И. Попковым. Это – ведущие ученые в тех областях науки, история которых освещалась в трудах Б.Г. Кузнецова: физика, естествознание (физиология и геология) и энергетика. Они предлагали, принимая во внимание «выдающиеся заслуги Б.Г. Кузнецова в философском и историческом анализе современного естествознания» и учитывая другие аспекты его деятельности, избрать его в члены-корреспонденты АН СССР по отделению философии и права по специальности: «История и философия естествознания». Однако, нашлись обстоятельства, препятствовавшие приему Б.Г. Кузнецова в состав Академии Наук.

В воспоминаниях В.С. Кирсанова, историка науки и многолетнего друга Б.Г. Кузнецова, говорится о том, что в 1987 году, через три года после смерти Кузнецова, пленарная лекция Нобелевского лауреата Ильи Пригожина на Международном конгрессе по логике, философии и методологии науки началась с того, что на экране появились две цитаты, служащие как бы эпиграфом к его лекции – одна цитата была Эйнштейна, другая Б.Г. Кузнецова. Позднее Пригожин объяснял Кирсанову, что в разговорах с Б.Г. он «постоянно оказывался в плену его интеллектуального обаяния, которое обладало мощным каталитическим действием». И далее Кирсанов отмечает, что «Пригожин был совсем не одинок в своем отношении к Б.Г.: его высоко ценили многие замечательные люди. За рубежом это был, например, де Бройль, который всегда был рад встретиться с Б.Г., когда тот бывал в Париже <…> ; Гейзенберг, присылавший ему свои философские работы <…>; Элен Дюкас – секретарь Эйнштейна; Джеральд Холтон – знаменитый историк физики и многие, многие другие. У нас в стране тоже были люди, которые высоко ценили его талант и ум, среди них можно назвать таких разных людей, как Иван Матвеевич Виноградов, Отто Юльевич Шмидт, Яков Ильич Френкель, Игорь Евгеньевич Тамм, Евгений Львович Фейнберг – этот список тоже достаточно длинен» [4].

Редактор американского издания книги Б.Г. Кузнецова «Разум и бытие», известный философ истории Роберт Коэн (Robert S. Cohen), основатель Boston University Center for Philosophy and History of Science, знавший Кузнецова и многократно встречавшийся с ним во многих городах мира, так написал о нем: «Борис Кузнецов был ученым среди гуманистов, философом среди ученых, историком, заглядывающим в будущее, оптимистом в век печали. Он был пропитан европейской культурой от ее ранних времен до современного авангарда. И будучи заядлым путешественником во времени, он странствовал сквозь эпохи, беседуя и споря с Аристотелем и Декартом, Гейне и Данте, и с многими другими. Кузнецов был марксистом в присущем ему интеллигентном и рассудительном стиле. Он был также и инженером-практиком, и патриотически настроенным русским евреем в течение первых шестидесяти лет существования СССР» [5, с.xi].

Это все было давно, а вот оценка наследия Б.Г. Кузнецова, сделанная в наше время С.С. Илизаровым, профессиональным историком науки, лично знавшим Б.Г. Кузнецова, изучавшего его работы и знающего характер историко-научных исследований российских ученых. Он пишет: «После ранения с осени 1944 года и до конца жизни – в АН СССР. С 1952 г. он никогда больше не занимал каких-либо административных постов, что не помешало ему фактически стать лицом советской истории науки перед миром и, наверное, самым переводимым автором на иностранные языки среди коллег по историко-научному цеху. Его роль как выдающегося историки науки в мировом историко-научном сообществе чрезвычайно значима...» [6, с.100].

Военные годы

В 1920 году Б.Г. Кузнецов поступил на электротехнический факультет Политехнического института в Днепропетровске (до 1926 года город назывался Екатеринославом), который закончил в 1925 году. Практически одновременно, с 1922 по 1927 годы, он учился на историческом факультете Университета в Днепропетровске. Другими словами, уже в ранней молодости Кузнецова привлекали к себе физика и техника, а также – история. Затем он переезжает в Москву, и с 1927-1930 гг. обучается в аспирантуре Экономического института Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН). Одновременно, и в студенческие, и в аспирантские годы он активно преподавал разные курсы по философии, общей истории и развитию техники.

30-е годы – время развития энергетики и повышенного внимания к истории энергетической техники и электротехники. Кузнецов с его добротным образованием и чутьем на новое, умением слушать и прекрасными ораторскими данными, оказался в высшей степени востребованным. В июле 1930 г. он – заместитель начальника сектора электрификации Госплана СССР и одновременно – заведующий кафедрой Планового института. Обе эти должности он оставляет в ноябре 1931 г. и в 28 лет становится директором Всесоюзного института энергетики и электрификации. В автобиографии Кузнецова отмечено, что в 1930-1932 гг. он составлял схемы электрификации некоторых регионов страны, участвовал в разработке плана электрификации на вторую пятилетку и был одним из первых составителей схемы единой высоковольтной сети СССР.

Кузнецов принимал активное участие в работе ГОЭРЛО, в 1931 г. выходит его монография «Единая высоковольтная сеть СССР в перспективном плане электрификации», а через год под его редакцией увидела свет книга «Основные энергетические ресурсы СССР и потенциальные торфяные и гидроэнергетические базы. Материалы к новому перспективному плану электрификации СССР».

Но вскоре, в феврале 1933 г., он переходит в Академию наук СССР на позицию старшего научного сотрудника Энергетического института.

В целом, к 33 годам Кузнецов стал не только одним из крупнейших экспертов в области развития энергетической системы страны, специалистом по истории и экономике энергетической техники, но он смог приступить к реализации своей давней мечты – изучать историю и физику, пусть пока в относительно узком направлении – в энергетике. Окружавшие его люди, которые были много старше его и обладали несравненно большими, чем он знаниями и опытом, видели его серьезные устремления к пониманию законов природы и его готовность к постижению методологии и духа науки. Чем еще можно объяснить его тесное сотрудничество с такими крупными учеными, людьми масштабного, во многом – планетарного мышления, как академики В.И. Вернадский, В.Л. Комаров, Г.М. Кржижановский и А.Е. Ферсман? Ведь в момент знакомства с ними Кузнецов лишь перешагнул черту тридцатилетия и делал первые шаги в академической науке.

Во второй половине 1930-х он все более углубляется в изучение истории науки, исследует творчество ряда выдающихся ученых и философов. Его внимание привлекают прежде всего русские естествоиспытатели: М.В. Ломоносов, Д.И. Менделеев и К.А. Тимирязев, математики Н.И. Лобачевский и Л. Эйлер, а также философские и общенаучные труды Рено Декарта и Бенедикта Спинозы.

Но война не только приостановила исследования Б.Г. Кузнецова в области истории науки, но на несколько лет оторвала его от науки.

Уже 23 июня 1941 г. Президиум АН СССР обязал академические учреждения перестроить свою деятельность в соответствии с требованиями фронта и тыла. В июле 1941 г. образуется Научно-технический совет Государственного комитета обороны. В его состав вошли академики И.П. Бар­дин, А.Ф. Иоффе, П.Л. Капица, в работе Совета участвовали академики С.И. Вавилов и Н.Н. Семенов и ряд других ведущих ученых страны. Основным ядром Комиссии стал научный коллектив Академии наук, который возглавил ее президент В.Л. Комаров, а его заместителями были назначены академики И.П. Бардин, Э.В. Брицке и С.Г. Струмилин. Было выделено несколько групп по наиболее важным направлениям во главе с ведущими специалистов Академии наук. Так группу транспорта и энергетики возглавили член-корреспондент АН СССР В.И. Вейц, профессора Б.Г. Кузнецов и Н.Н. Колосовский.

Через четыре десятилетия после описываемых событий Б.Г. так вспоминал то время: «Буквально каждый день на Урал прибывали сотни демонтированных заводов и должны были возникнуть без малейшего промедления десятки новых отраслей промышленности. Для них нужно было в течение нескольких недель, а чаще дней и даже часов, определить, каковы должны быть новые источники энергии, новые транспортные условию, новые источники водоснабжения, новые сырьевые базы и новые технологические процессы, иногда принципиально новые, казалось, требовавшие многолетних исследований. А потом нужно было все это реализовать.... Через несколько месяцев, во всяком случае не позже, чем через год, эвакуированная промышленность уже работала» [2, с. 32-33].

10 апреля 1942 г. за успешную работу «О развитии народного хозяйства Урала в условиях войны» группе ученых была присуждена Сталинская премия первой степени. Среди награжденных был и Б.Г. Кузнецов. Но уже в июле 1942 г. он – в действующей армии, возглавляет политотдел 61 инженерной (14 штурмовой) бригады. Записи из «Личного листка по учету кадров» показывают, что за 20 лет до этого Кузнецов приобрел первый опыт политработы в армии. Напомню, что в 1921-1922 гг. он одновременно с учебой в Политехническом университете в Днепропетровске работал помощником начальника учебной части 44-х пехотных курсов.

В рядах инженерной бригады, Кузнецов участвовал в боевых действиях под Сталинградом и на Южном фронте. Приведу фрагмент его воспоминаний, в котором он описывает «прогулку» по мосту с командиром бригады инженерных войск М.П. Каменчуком, под началом которого он служил: 

«Один из батальонов нашей бригады строил мост через реку Миус, которую нужно было форсировать, чтобы прорвать фронт. Немцы, окопавшиеся на противоположном берегу, сильным огнем мешали наведению моста. М.П. Каменчук предложил мне подъехать к реке и посмотреть, что там можно сделать. По приезде он создал сильную огневую завесу. Мне казалось, что Камнечук решает шахматную задачу, а может быть и собственно математическую. <…> А между тем немцы практически прекратили огонь, и М.П. Каменчук предложил мне пройтись по недостроенному мосту, чтобы показать относительную безопасность продолжения строительства моста. Я согласился, но заметил, что такая прогулка должна иметь еще какую-либо цель. «Хорошо, ответил М.П. Каменчук. – Вы при этом еще раз объясните мне, что такое теория относительности». Потом, после прорыва Миусского фронта, Каменчук сказал: «Ведь и Вы кое-чему научились на том мосту, например максимально краткому изложению теории относительности!» [2, с.41].

С мая 1943 г. Кузнецов – заместитель начальника отдела Штаба инженерных войск в Москве. Тогда маршал М.П. Воробьев, командовавший инженерными войсками в годы войны, создал в Штабе отдел по анализу инженерного обеспечения операций. Б.Г. должен был ездить на фронты и инструктировать инженерные части, чтобы уменьшить потери штурмовых бригад. Теперь процитирую воспоминания Кузнецова: «... я по его [БД: маршала Воробьева] заданию написал небольшую книжку о тактике инженерного штурма от Вобана [БД: речь идет о фортификационной системе, разработанной еще в XVII веке выдающимся французским военным инженером Себастьеном ле Претра де Вобаном] до деблокирования Ленинграда, которая была разослана инженерным штурмовым бригадам. Отчетом о поездке на Ленинградский фронт и обзором инженерного обеспечения деблокирования Ленинграда и закончилась моя военная карьера» [2, с. 43]. В боях под Нарвой он был серьезно ранен и после госпиталя в ноябре того года мобилизован.

Через много лет после окончания войны в посмертно изданном тексте Кузнецова о Спинозе я обнаружил еще одно описание его фронтовых будней:

Зимой 1943 г., в Сталинграде, очередную атаку немцев на траншеи, в которых находились батальоны нашей инженерной бригады, сопровождал и поддерживал немецкий самолет, который осыпал траншею бомбами и пулеметными очередями. Я думал об очень близкой и, по-видимому, неизбежной смерти, но был уже достаточно опытным офицером, чтобы знать, как можно ликвидировать это ощущение и вернуть себе то «ощущение бессмертия», потеря которого на передовой является таким же ЧП, как дезертирство; моя роль как начальника политотдела бригады как раз и состояла в ликвидации ЧП. В напряженной обстановке я вспоминал о встречах с людьми и о прочитанных книгах. Когда наступление немцев выдохлось, ко мне подошел командир соседней бригады, полковник Корявко – самый, по общему признанию, храбрый офицер инженерных войск. Он командовал бригадой десантников, забрасывавшихся в ближайшие тылы противника с грузом толуола и подрывавших немецкие доты. И Корявко, и его бойцы в промежутках между вылетами начинали скучать, нетерпеливо ожидая следующего задания. Корявко спросил меня, о чем я думал во время атаки немцев, и, узнав, что о книге Спинозы, заметил: «Что ж, это правильно, вы помните «Есть упоение в бою...» и следующую фразу «Пира во время чумы»: «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья – бессмертья, может быть, залог...» Я думаю, что не только то, что грозит нам гибелью, но и всякое отвлечение от личного бытия и от прагматических задач приближает человека к невыразимому наслажденью и к «бессмертья, может быть, залогу» [7].

Я читал много воспоминаний о войне, но не припомню чего-либо схожего. Да и появление этой истории в размышлениях о сложнейших аспектах философии Спинозы как-то не укладывается ни в наши представления о военных мемуарах, ни в рамки академического анализа философских учений.

Правда, естественно задаться вопросом: «Участвовал ли в боевых операциях в годы Великой отечественной войны еще кто-либо из лауреатов Сталинской премии I степени в области науки?» Страна высоко отметила трудовые и ратные достижения Б.Г. Кузнецова в годы войны. В графе о наградах его «Личного листка по учету кадров» указано: Государственная премия I степени (1942 г.); Орден Трудового Красного Знамени (1945 г.), Орден Отечественной войны I степени (1945 г.), медали.

За победой должна была следовать свобода

Обратимся к краткой автобиографии Б.Г. Кузнецова 1968 г.: «В 1944 г. при организации Института истории естествознания Академии Наук СССР был назначен заместителем директора, а позже старшим научным сотрудником. После войны начал работать в области философии и истории физики, а в 50-е годы также в области философского анализа развития современной теоретической физики и в особенности по философии и истории теории относительности». А теперь попытаемся хотя бы немного развернуть эту «стенограмму» [3].

Анализируя сейчас публикации Кузнецова в первое послевоенное пятилетие, сразу обращаешь внимание на два обстоятельства. Во-первых, он активно, увлеченно работал и много публиковал; во-вторых, его публикации касались преимущественно развития естествознания в России и СССР.

В 1945-1949 годах были опубликованы следующие книги Б.Г. Кузнецова: «Климент Аркадьевич Тимирязев» (1945, совместно с В.Л. Комаровым и Н.А. Максимовым); «Климент Аркадьевич Тимирязев. Жизнь и деятельность» (1945, совместно с В.Л. Комаровым); «Ломоносов, Лобачевский, Менделеев: Очерки жизни и мировоззрения» / Предисл. Президента Академии Наук СССР акад. В. Л. Комарова (1945); «Патриотизм русских естествоиспытателей и их вклад в науку» (1949, в 1951 г. вышло 2-е издание книги с предисловием акад. Н.Д. Зелинского); «Великий русский учёный Ломоносов» (1949).

Если рассматривать эти книги Б.Г. в качестве платформы его будущих работ, то особый интерес вызывает последняя монография. Несмотря на безусловно ярко идеологизированное название, характерное для послевоенного времени, в книге обсуждаются темы, которые уже в скором будущем станут центральными, стержневыми для Кузнецова – историка и методолога науки: атомистика, теория электричества и теория света, неэвклидова геометрия и развитие экспериментального естествознания в первой половине XIX в., а также экспериментальной физики и электротехники и многое другое. Конечно, в этой работе отдана и «дань времени» - рассказывается о достижениях Мичурина и Лысенко в биологии, но тогда это было обязательным. Но и отмеченные здесь биографические книги весьма значимы для понимания творчества Кузнецова в целом. Ведь пройдет десятилетие с небольшим и появятся его самые известные историко-биографические труды об Эйнштейне и Галилее.

В имеющейся у меня копии машинописного варианта текста профессора А.Т. Григорьянца «О трудах проф. Б.Г. Кузнецова в области философии и истории естествознания», по-видимому, написанного в конце 1960-х годов, есть интересное замечание о книге Б.Г. «Творческий путь Ломоносова», первое издание которой вышло в 1956 г. По мнению Григорьянца: «В литературе о Ломоносове мы не найдем книги, которая так отчетливо запечатлела бы время своего появления. В биографии Ломоносова, написанной Б.Г. Кузнецовым, нет ни одного упоминания о науке середины ХХ столетия. Но, несмотря на это, читатель все время чувствует, что только в середине ХХ столетия, во времена весьма радикальной ломки классических понятий, могла быть написана лежащая перед ним монография об ученом XVIII в.» [3]. Позже, эта пронизанность, пропитанность современностью еще в большей степени проявилась в книгах и статьях Кузнецова не только об Эйнштейне, но и о Галилее, Спинозе, Декарте, Ньютоне, даже о Лукреции и Эпикуре. Возможно, это – одна из черт фирменного стиля Б.Г.. И мне кажется, это особенно четко видно в его «странной» книге «Путешествие через эпохи: Мемуары графа Калиостро и записи его бесед с Аристотелем, Данте, Пушкиным, Эйнштейном и многими другими современниками» (1975 г.), где уже в заголовке «снято» время и все помещено в «толстом настоящем».

Поскольку оказалась затронутой тема Ломоносова, сделаю одно собственно биографическое замечание, касающееся и Б.Г., и отношения лежавшей в руинах послевоенной страны к истории. В каталоге Российской национальной библиотеки в Петербурге я обнаружил вряд ли называвшуюся аналитиками творчества Кузнецова небольшую брошюру (19 стр. с портретом Ломоносова), изданную в Москве издательством «Молодая гвардия» в 1945 г. Ее название – «Великий русский ученый Ломоносов». Но есть у нее несколько необычное для книг с подобным названием уточнение - «Читано для ремесл. ж.-д. училищ и школ ФЗО [БД: ФЗО - фабрично-заводского обучения] 23 мая 1945 г. Тираж книжки по нынешним временам совсем немалый – 15000 экз. Интересный историко-социологический момент: через две недели после завершения войны в стране проводятся Ломоносовские чтениям для в общем-то мало грамотных ребят, и специально выпущена книга по истории науки.

Теперь попытаемся понять природу тематики исследований Б.Г. Кузнецова в первые годы после войны: чем она была обусловлена и могла ли она быть иной? Можно утверждать, что большого выбора у историков науки не было, направленность их поисков определялась решениями самых высоких идеологических инстанций. Так, в выступлении Президента АН СССР, академика В.Л. Комарова «О задачах института истории естествознания АН СССР», сделанного в 1945 г., отмечалось: «Товарищ Сталин лично подчеркнул важность истории естествознания и необходимость создания Института истории естествознания в системе Академии Наук СССР» [8]. А вот что называлось Комаровым в качестве важнейших объектов исторических исследований: принцип со­хранения энергии и атомизма, разрабатывавшийся Ломоносовым, вольтова дуга, открытая Петровым, неевклидова геометрия Лобачевского, теория химического строения Бутлерова, периодический закон Менделеева, мечниковекая теория фагоцитов, сеченовские центры, эмбриологические открытия и палеонтологические работы братьев Ковалевских, исследования Тимирязева в области физиологии растений, теория условных рефлексов Павлова, новые виды растений, созданные Мичуриным, конструкции Циолковского и др. Все это мы видим в названной выше книге Кузнецова «Патриотизм русских естествоиспытателей и их вклад в науку». И иного в ней тогда не могло быть.

Прошло четыре года, и в начале января 1949 г. в Ленинграде состоялось Общее собрание Академии Наук СССР, которому предшествовала сессия отделений АН, посвященная вопросам истории дореволюционной и советской науки. Интересно, что Б.Г. Кузнецов участвовал не в работе Отделений физико-математических или технических наук или истории и философии, но в сессии Отделения биологических наук; тема его доклада, а их всего было два: «Теория стадийного развития и общая история естествознания». Таким образом, можно сказать, что за прошедшие после войны нескольких лет Б.Г. стал признанным историком в области естественных наук. По завершении работы Отделений состоялось общее собрание Академии наук, принявшее Постановление о развитии научно-исследовательских работ в области истории отечественного естествознания и техники. Этот документ начинается словами: «Общее собрание Академии Наук СССР, руководствуясь постановлениями ЦК ВКП(б) по идеологическим вопросам и указаниями товарища И. В. Сталина о значении марксистско-ленинской разработки истории науки, отмечает настоятельную необходимость решительного улучшения и расширения работ по истории науки и техники. Социализм впервые в истории сделал доступными народу все духовные богатства, накопленные человечеством, все достижения культуры, науки и искусства. Своими гениальными трудами великие вожди коммунизма Ленин и Сталин открыли новую эпоху в развитии науки об обществе и природе. Передовые деятели русской науки создали такие ценности, которые вошли в фонд самых крупных достижений мировой науки и техники» [3].

По-моему, цитирование подобных документов однозначно показывает, что пространство исследований историков науки в послевоенный период было весьма узким, более того, была задана и точка зрения на предмет их анализа.

Вместе с тем, прошлое русской науки было лишь малой частью научных интересов Кузнецова в те годы. Из выше приведенных воспоминаний о фронтовых годах видно, что даже в те драматические периоды жизни (возможно, даже с большей сосредоточенностью, чем в довоенное время) Кузнецов размышлял о теории относительности Эйнштейна и учении Спинозы, а зная ход мыслей Б.Г., можно утверждать, что и тогда в фокусе его внимания были Ньютон и Галилей, Декарт и Бруно, многие античные философы. Конечно, и в первые послевоенные годы, Б.Г. продолжал размышлять о генезисе их учений и об особенностях их картин мира, но все же, рассматривая достижения западноевропейской философской и научной мысли, он не мог удалиться от российской тематики. Так, еще накануне войны, в «Правде», по случаю 300-летия работы Декарта «О методе» была опубликовaна его заметка «Декарт и русская наука» («Правда», 1937, 2 августа), а в 1946 г. на конференции, посвященной 300-летию со дня рождения Г.В. Лейбница Кузнецов делал доклад «Лейбниц и русская наука XVIII в.», который двумя годами позже составил содержание его статьи «Эйлер и учение Лейбница о монадах». В те же годы выходят и другие его работы о классиках естествознания: «Абсолютное пространство в механике Эйлера (1946 г.) и «Относительное и абсолютное движение у Ньютона» (1948 г.). А в начале 1950-х статьи о Галилеи и Максвелле.

Можно понять, что 40-летнему историку науки, который во второй половине 1930-х обсуждал принципиальные вопросы истории и философии науки с Вернадским, Кржижановским, Комаровым, было тесно в этих рамках послевоенного историко-науковедческого пространства. Он много глубже своих советских, думаю, и многих зарубежных, коллег по цеху понимал, что в первой половине ХХ столетия возникла новая наука, которая предлагала новое видение устройства мира и которая требовала своего направленного исторического и философского прочтения. Соответственно, он опередил многих в осознании того, что нельзя замыкаться на анализе творчества Ломоносова, Лобачевского, Бутлерова, Менделеева, Лебедева, но необходимо пытаться понять концептуальные схемы физиков новых поколений: Эйнштейна, Бора, Гейзенберга, де Бройля, Шредингера и других.

В моем представлении, война, ощущения всего виденного и прожитого, размышления о цене жизни и смысле науки кардинально изменили видение Б.Г. Кузнецовым предмета своих исследований и макроситуации, в которой он – «времена не выбирают» - должен был разрабатывать открывшееся ему исследовательское поле. Если до войны он был, повторяя сказанное Кржижановским о молодом Кузнецове «котом, который ходит сам по себе», то теперь он стремился к свободе в физическом и метафизическом – не религиозном, но рационалистическом – смыслах. Чтобы быть свободным в физическом отношении, он вскоре полностью и навсегда отошел от научно-организационных дел в Институте, одним из создателей которого был. Но стать свободным в метафизическом смысле ему не позволяла социально-политическая обстановка в стране. Легко предположить, что, будучи уже сложившимся ученым, автором многих книг, лауреатом высшей по тем временам награды в области науки, он понимал свою обреченность на «молчание». И в этом отношении, скорее всего, он испытывал те же чувства, что и некоторые писатели, которые родились в первые полтора десятилетия ХХ столетия, начинали писать до войны, участвовали в боевых действиях или наблюдали их непосредственно на передовой, но «заговорили» лишь в оттепельный период. Прежде всего, я имею ввиду Василия Гроссмана, Эммануила Казакевича, Виктора Некрасова, Анатолия Рыбакова; стоит заметить, что Гроссман и Некрасов тоже прошли через Сталинград.

Как мы знаем теперь, многие литераторы в конце 1930-х и после войны писали в стол, поступал ли так же Кузнецов или история науки далека от идеологии, от современности и проблем с публикациями текстов у него не могло возникнуть? Конечно же, и наука, и анализ развития науки – производные от состояния общества, в котором они существуют и развиваются. Приведу название некоторых книг, опубликованных Кузнецовым в первое десять лет после смерти Сталина. Сначала укажу четыре книги: «Развитие научной картины мира в физике XVII-XVIII века» (1955 г.), «Основы теории относительности и квантовой механики в их историческом развитии» (1957 г.), «Принципы классической физики» (1958 г.), «Альберт Эйнштейн: к 80-летию со дня рождения» (1959 г.). Зная, многие особенности исследовательского и издательского процессов, сложно представить, даже принимая во внимание то, насколько «легко» писал Кузнецов, чтобы он за столь короткий срок подготовил «с нуля» и опубликовал в 1955-1959 гг. четыре книги по проблематике, крайне мало соотносившейся с тем, что он разрабатывал до войны и в первые послевоенные годы. Значит, важнейшее из всего этого обдумывалось раньше и записывалось «до лучших времен». Но это было лишь начало, в следующие несколько лет в свет вышли: «Эволюция картины мира» (1961 г.) «Эйнштейн» (1962 г.), «Развитие физических идей от Галилея до Эйнштейна» (1963 г.), «Беседы о теории относительности» (1963 г.). Никакие из этих книг не могли изданы до середины 1950-х: теория относительности, квантовая физика трактовались в послевоенные годы как идеалистические, не отвечавшие марксизму, лженаучные, как продукты буржуазной науки.

Кузнецов отчетливо понимал, что новая физика, новая наука в целом, а вместе с ними – и история науки, не могут развиваться в условиях жесткого идеологического давления со стороны ортодоксальных советских философов, наблюдавшегося во второй половине 1940-х. Как ученый, после долгого перерыва вернувшийся к своему любимому делу, как человек, уцелевший в конце 1930-х, как участник войны, понимавший, что наблюдавшаяся им в области науки ситуация грозит многими опасностями, он – в силу своих возможностей – пытался решать весь этот комплекс проблем. Интересная статья Ю.И. Кривоносова показывает, что действовал он в полном соответствии с традициями того времени; писал на «самый верх»: И.В. Сталину и А.А. Жданову [9], отвечавшему за развитие науки в стране.

Прежде всего обратимся к краткому тексту Кривоносова, предшествующему изложению фрагментов письма Кузнецова Сталину: «В тоталитарных государствах взаимоотношения власти и науки были деформированы, безоговорочное подчинение господствовавшей идеологии и политическая лояльность были для власти часто важнее новых фундаментальных научных результатов. В отечественной науке ХХ века сложилась ситуация, когда власть взяла на себя функции главенствующего арбитра и в решении чисто внутренних методологических проблем науки. Это обусловило необходимость прямого обращения ученых во властные структуры, что властью, как правило, поощрялось. Помимо необходимой и неизбежной деловой переписки различных научных структур с аппаратом управления всех уровней, огромный объем составляли «инициативные» индивидуальные и коллективные письма по большому спектру научных, но главным образом, околонаучных, проблем. В государственных и партийных архивах отложилось огромное количество подобных обращений ученых и людей, причислявших себя к ученым и специалистам в той или иной области знаний».

Письмо Кузнецова, найденное Кривоносовым в архиве Отдела науки ЦК ВКП(б), датировано 27 марта 1946 г., оно было направлено лично Сталину и озаглавлено «О недостатках в теоретической работе партии в области естествознания, препятствующих исследованию и использованию атомной энергии». По мнению Кривоносова, это письмо в определенной мере, предвосхищало будущие острые дискуссии по проблемам «материализма и идеализма» в физике, несколько притихшие в годы войны и развязанные в начале пятидесятых годов борцами за чистоту диалектико-материалистических идеалов.

Цель своего обращения к Сталину Б.Г. формулировал следующим образом: «Я решил обратиться к Вам по вопросу о коренном повороте в теоретической работе партии в области естествознания, так как глубоко убежден, что превращению СССР в мировой центр ядерной физики, при неограниченных возможностях, предоставленных науке, препятствует только одно: догматическое извращение марксизма в области естествознания, приведшее к ликвидации философии естествознания как науки. В особенности вредным стало некритическое и догматическое отношение к некоторым формулам «Диалектики природы», которые уже не соответствуют современным знаниям. Это привело к тому, что некоторые близкие нам ученые разрабатывают и преподают устаревшие физические теории – физику, хорошо укладывающуюся в формулы «Диалектики природы», физику ХIХ века, хотя с помощью этой физики нельзя исследовать и использовать атомное ядро».

Рассматриваемое письмо было написано 70 лет назад и для его понимания необходимы некоторые пояснения. Работа Ф. Энгельса «Диалектика природы» в те годы и несколько десятилетий спустя рассматривалась в СССР как основополагающий труд по законам диалектики и философии естествознания. Хотя все знали, что Энгельс работал над ней в конце 1870-х – начале 1980-х, и понимали, что и сами науки претерпели серьезные изменения, и картина мира принципиально изменилась, «Диалектика природы» была канонизирована и оставалась, по определению, вне критики. Так что утверждение Кузнецова о невозможности преподавания физических теорий на базе «Диалектики природы» могло обернуться для него крупными неприятностями. Еретическими могли быть признаны и слова Кузнецова в адрес философов, составлявших ядро журнала «Под знаменем марксизма»: «В течение долгого времени все новое в физике, все не предусмотренное «Диалектикой природы» изгонялось, объявлялось подозрительным по идеализму. Многие ученые боялись разрабатывать новейшие физические теории. Основой такого положения была позиция товарищей, присвоивших себе монопольное право судить о философском смысле физических теорий. Они совершенно не ставили новых проблем, да и вообще не писали никаких работ кроме обзоров, критических разносов, предисловий и т.п.». Поясню, этот журнал был главным теоретическим изданием партии и определял, соответствовали или противоречили марксизму-ленинизму результаты исследований физиков, биологов и представителей других направлений естествознания.

По мнению Кривоносова, Кузнецов в письме Сталину одним из первых в послевоенный период заявил о формировании в МГУ сплоченной реакционной физической школы, считавшей вредным новшеством физические теории, полностью признанные и экспериментально подтвержденные тридцать-сорок лет тому назад. Автор приводит следующие слова Кузнецова о деятельности университетских физиков: «Эта группа начала исключать из рядов партии ученых, высказывающих современные взгляды. Сейчас советская философская мысль не включает обобщения новых естественнонаучных открытий, не указывает естествознанию дальнейших путей, не воспитывает в среде естествоиспытателей стремления к новым открытиям, не учит их пользоваться методологическими принципами марксизма <…>». И цитирует вывод Кузнецова: «Недостатки в теоретической работе по общим, философским проблемам естествознания уменьшают ведущую роль мировоззрения партии в развитии естествознания и мешают Советскому Союзу полностью использовать свои идейные преимущества в работе над атомной энергией».

Архивные изыскания Кривоносова показали, что письмо Кузнецова и приложенная к нему его объемная статья «Атомная энергия и философия естествознания» к Сталину не попали. Что, замечает Кривоносов: «возможно было лучше для Б.Г. и через месяц после получения с “препроводиловкой” помощника Сталина – Поскребышева – были переданы «на рассмотрение» секретарю ЦК ВКП(б) А.А.Жданову, ведавшему наукой и культурой. Тот, в свою очередь поручил «ознакомиться и сообщить свое мнение» начальнику Управления Агитпропа ЦК Г.Ф. Александрову».

В своей статье Кривоносов отмечает, что в том же 1946 году Кузнецов направлял секретарю ЦК ВКП(б) А.А. Жданову два документа, в которых, наряду с другими, ставился вопрос о работах над получением и применением атомной энергии. Здесь Кузнецов предстает не только как историк физики, но и как эксперт в области развития энергетики. Он предлагал принять участие в Международном техническом конгрессе в Париже, программа которого предусматривала обсуждение проблем: реконструкции и восстановления мирового хозяйства; атомной энергии; современного развития техники; международного объединения научно-технических деятелей. В опоре на свои разработки первой половины 1930-х, Б.Г. предлагал выступить с проектом международных электрических передач для объединения энергохозяйства Европы и снабжения промышленности Центральной Европы и Балкан энергией от электростанций, построенных в СССР. И еще в одном из документов, направленных Жданову, говорилось о поддержке международной федерации ученых: «Как известно в американских и английских научных кругах, особенно среди физиков, симпатии к Советскому Союзу очень значительны. Во Франции крупнейшие физики - члены коммунистической партии. Мне кажется, что пришло время, когда можно направить мировое общественное мнение ученых, и даже самую их работу, в сторону интересов СССР и против антисоветских происков. Для этого было бы рационально организовать из наиболее левых выдающихся физиков, химиков и других естествоиспытателей, организационный центр международной Федерации ученых, ставящих перед собою цель способствовать мирному использованию новейших открытий и предотвратить их монопольное, агрессивное военное применение».

Кривоносов полагает, что одним из побудительных мотивов обращения Б.Г. к Сталину могло быть его стремление заявить о себе в связи с намечавшимися выборами в Академию Наук. Мой анализ биографии Кузнецова, его деятельности в период, предшествовавшей этим событиям и в последующие почти сорок лет, и многолетнее личное знакомство с ним позволяют сказать, что такой мотив его обращения к Сталину не мог быть доминирующим, если он и вообще существовал. Во-первых, скорее всего, это было не первое его письмо к вождю. В дневнике В.И. Вернадского есть запись, сделанная утром 20 ноября 1938: «Б.Г. Кузнецов о ликвидации Института] ист[ории] науки. Решение 15-го неожиданное. Комаров с ним (беседовал) по возвращении. Думаю, что Деборина испугала ответственность. Куз[нецов] обратился к Сталину». Тогда ситуация была очень сложной, академик Деборин, отошел в тень, но 35-летний доктор наук, который регулярно общаясь с академиками Вернадским, Комаровым, Кржижановским, Ферсманом, безусловно и думать не мог о членстве в Академии, боролся за сохранение Института (замечу, безуспешно). Во-вторых, Кузнецов, только вернувшийся с войны и лишь входивший в серьезную историко-научную проблематику, прекрасно осознавал, что не имеет никаких оснований рассчитывать на членство в Академии Наук.

В конце 1952 г., незадолго со смерти Сталина группа академиков, среди которых были А.П.Александров, Л.А.Арцимович, Л.Д.Ландау, А.Д.Сахаров, И.Е.Тамм и другие, обратилась с письмом к Л.П. Берии, возглавлявшим проект по созданию советской атомной бомбы [10]. Скорее всего, по существовавшему тогда регламенту письмо имеет гриф «Секретно», хотя, естественно, никаких в нем секретов не было. В нем говорилось тоже, что в письме Б.Г. Кузнецова Сталину: ненормальное положение, создавшееся в советской физике; это – результат ошибочной и вредной для интересов советской науки позиции, которую заняли некоторые из наших философов, выступающих по вопросам философии физики; они сочли своей главной задачей философское "опровержение" важнейших завоеваний современной физики; основной атаке со стороны этой группы философов подвергается теория относительности и квантовая теория, представляющие собой теоретическую базу электронной и атомной техники. Почему они эти писали? Одно очевидно, не в связи с выборами в АН СССР.

В моем понимании творчества и жизни Кузнецова, его письмо Сталину и обращения к Жданову были продиктованы принципиально иной причиной, очень личностной и очень глубокой. Как фронтовик Б.Г. научился смотреть смерти в глаза и сдерживать, подавлять страх (замечу, отчасти, мыслями о науке, о постижении мира...). Но как ученый он «боялся смерти» - не успеть сделать задуманное. На этого рода страх смерти еще в конце 1930-х ему указал В.И. Вернадский, и заметил, что лучше, чтобы подобный страх ученого возник до 30 лет. Кузнецову в те годы было слегка за 30.

Но, думаю, существовало еще более глубокое чувство, чем «страх смерти». По-видимому, еще в ранней молодости Кузнецов знал, осознал и принял для себя в качестве важнейшей ценности утверждение Декарта и вслед за ним Спинозы cogito, ergo sum (мыслю, значит существую). Б.Г. почти отождествлял понятия «жить» и «свободно мыслить». Незадолго до смерти он писал о радости познания и соответственно радости бытия, «которую ощущает ученый, когда у него блеснет новая мысль и вместе с ней откроется еще не познанное – предмет новых размышлений. Это момент, когда мыслитель не думает о себе, но вместе с тем ощущает смысл своей жизни» [11, с. 254].

Литература

1.  «Бессмертие мыслителя, как условие и как часть бессмертия научных представлений». http://www.cogita.ru/a.n.-alekseev/publikacii-a.n.alekseeva/abbessmertie-myslitelya-kak-uslovie-i-kak-chast-bessmertiya-nauchnyh-predstavleniibb
2. Кузнецов Б.Г. Встречи. – М: Изд-во «Наука». 1984.
3. Материал любезно предоставлен Архивом Института истории естествознания и техники РАН
4. Кирсанов В. С. Слово о Борисе Григорьевиче Кузнецове. Исследования по истории физики и механики: [ежегодник] / Редкол.: А. Т. Григорьян (отв. ред.) и др. АН СССР. Ин-т истории естествознания и техники. — М.: Наука, 1985 http://litbook.ru/article/7359/
5. Kuznetsov B.G., Reason and Being. Boston: D. Reidel Publishing Co., 1987
6. Илизаров С.С. В.И.Вернадский: Диалоги с историками науки // В.И.Вернадский – историк науки: к 150-летию со дня рождения / Тезисы докладов Международной научной конференции (Москва, 22 января 2013 г.). М.: ИИЕТ РАН, 2013
7. Кузнецов Б.Г. Спиноза [фрагменты рукописи] // Природа, 11, 1985 http://caute.ru/spinoza/rus/kuzspi.html
8. Комаров В.Л. «О задачах института истории естествознания АН СССР» // Вестник Академии наук СССР Вестник Академии наук СССР, Вестн. Акад. наук СССР, N 1-2.
9. Кривоносов Ю.И. Б.Г. Кузнецов – письма вождям. В сб. : Исследования по истории физики и механики, 2004. – М. : Наука : 2005.
10. Письмо академиков И.Е.Тамма, Л.А.Арцимовича, И.К.Кикоина и др. Л.П.Берия. ЦХСД. ф.4. Оп.9. Д.1487. Л.5-7. Копия. http://kommari.livejournal.com/1520630.html
11. Кузнецов Б.Г. Идеалы современной науки. – М.: «Наука». 1983.