См. ранее на Когита.ру:

= Витольду Залесскому – 85! Кто бы поверил?

 (Внимание! Если при клике мышкой на название материала Когита.ру Вы получите ответ: «К сожалению, по запрошенному адресу мы ничего не нашли», не смущайтесь и пойдите в конец открывшейся страницы, где сказано: «Возможно, Вы искали…» и соответствующее название. Кликните по нему и выйдете на искомый материал. А. А.)

(ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Юность

Вернуться в Москву удалось после того, как мать завербовалась работать на каком-то строительстве в одной из близких к Москве областей. Мы ехали в товарных вагонах и должны были проезжать через Москву.  Когда эшелон стоял где-то на путях недалеко от Казанского вокзала, мы с матерью и ещё двое мужчин из нашего эшелона, подхватив свой жалкий скарб, покинули эшелон и пошли по путям в поисках выхода в город. Через некоторое время мы увидели щель в заборе и пошли к ней. В это время  открылось вдруг окно в одном из домов, стоявших поблизости, оттуда высунулась голова мужчины, который, показывая на нас, стал кричать: «Задержите их!». Меня это немного расстроило, но задерживать нас так никто и не стал, и мы благополучно выбрались на улицу и приехали в свою Лосинку. После этого мать куда-то ездила за нашими документами и привезла их молчаливая и печальная. Уж не знаю, какую цену ей пришлось за них уплатить.

Хозяйка Анна Антоновна дала нам другую комнату поменьше (8 кв. м.) Все наши вещи сохранились, кроме тех, которые пришлось продать для возмещения расходов на похороны отца.  Сохранился  даже тот самый массивный раздвижной стол, под которым в раннем детстве я любил проводить время. Теперь он занял значительную часть нашей новой комнаты, но при этом не замедлил показать нам, что обладает ещё одним полезным свойством: днём это был стол, за которым мы обедали, мать занималась шитьём (теперь это был её заработок), а я      делал уроки, ночью же стол раздвигался и становился моей постелью. Так продолжалось 10 лет.

Мои планы тогда всё ещё в главном определялись моей матерью. Несмотря на то, что в Андижане я уже закончил музыкальную школу по классу скрипки и даже получил похвальную грамоту, мать убедила меня ещё год позаниматься скрипкой здесь с тем, чтобы иметь больше шансов для поступления в музыкальное училище. Меня взял к себе в класс Дмитрий Адольфович Штраус, уже немолодой добродушный холостяк, как и все уважающие себя педагоги имевший собственный взгляд на методически правильное овладение искусством игры на скрипке. Лишь один из его учеников меня поразил. Легко и непринуждённо он играл виртуозные пьесы Венявского и Вьетана, знаменитый скрипичный концерт Мендельсона. Его звали Витя Иванов. Удивительно было то, что он вообще может играть на скрипке, ну разве что на баяне. Кажется, Витя был из неблагополучной рабочей семьи. Но был он весёлый, немного застенчивый и совсем не задавался из-за того, что играет гораздо лучше, чем все другие дети из  интеллигентных семей. Надо отдать должное и Штраусу, он с Витей носился и заставлял его играть по нескольку часов в день.

Вот он-то и зажёг меня, пробудив сильное желание овладеть этим инструментом. Я стал заниматься дома по 5 – 6 часов ежедневно и по совету Штрауса даже бросил общеобразовательную школу. Но через неделю домой к нам явилась Анна Васильевна Маслова – учительница русского языка, моя классная руководительница и очень славная женщина. Она убедила меня не бросать школу.

К концу учебного года я стал играть заметно лучше, но всё же Штраус советовал мне подождать с поступлением в училище ещё год. И он очень удивился, когда узнал, что в августе 1946 года я прошёл по конкурсу и поступил в музыкальное училище при Московской консерватории. А взял меня в свой класс известный профессор Л.М.Цейтлин, выпустивший к тому времени из своего класса по крайней мере четырёх  очень хороших скрипачей: Б.Гольдштейна и А. Габриэляна, Р.Баршая, Б.Беленького.

На семейном совете мы решили, что кроме училища я закончу на всякий случай и общеобразовательную школу, чтобы получить полноценный аттестат зрелости, позволявший продолжать образование в ВУЗе немузыкального профиля. Окончание музыкального училища такой возможности не  давало. (Ну как тут не вспомнить пословицу о погоне за двумя зайцами). Чтобы не пропускать занятия в училище мне пришлось перейти в школу рабочей молодёжи, где учились в основном взрослые.

К лету 1947 года я успешно перешёл на второй курс музыкального училища и одновременно получил в школе аттестат зрелости и золотую медаль. Медаль, правда, пролежала у меня не долго, так как было решено, что костюм мне нужнее.

Теперь мне предстояло сделать трудный выбор. Поступать ли в ВУЗ или нет? Стать выдающимся музыкантом шансов уже не было – слишком поздно я загорелся любовью к скрипке. Да и не попал сразу в хорошие руки. Весь первый год занятий у Цейтлина мне приходилось переучиваться держать смычёк и скрипку. Для этого мне рекомендовалось играть только упражнения и простые в техническом отношении пьесы.

С другой стороны раз уж я получил возможность поступить в ВУЗ без экзаменов (это право давала золотая медаль), то почему бы не попробовать, а там будь, что будет?

Не последнюю роль при выборе такого решения сыграл размер стипендии. На первом курсе музыкального училища она была всего 90 руб., а , например, в университете, если не ошибаюсь, 250 .  Именно в МГУ на физический факультет я вначале и вознамерился  поступить. Физика представлялась мне очень интересной наукой. И это понятно. Даже в газетах того времени часто мелькали сообщения о том, как физики научились подчинять своей воле и ставить на службу человечеству или, наоборот, использовать для необыкновенно мощных взрывов таинственные и могучие силы природы, о которых раньше никто даже не знал.

И вот что в результате получилось. Принёс я все требуемые документы в приёмную комиссию МГУ. Мне говорят: «Принять не можем, положите их в папку, тогда примем». Ну что ж, папка не проблема, принесу, думаю, завтра. Вернулся домой, а дома у матери в гостях Бродская – мать мальчика, с которым я познакомился в музыкальной школе. Разговор, конечно, о моём поступлении в ВУЗ. И вот она убедила сначала мать, а потом и меня, что поступать мне нужно не в МГУ, а в Геолого-Резведочный институт, который находился тогда в соседнем с МГУ здании на Манежной площади. Аргумент был важный: по сведениям Бродской стипендия там на первом курсе была 375 руб., то-есть гораздо больше, чем в МГУ. Решающим для меня оказалось то, что был там геофизический факультет. Небольшая добавка «гео» меня не очень смущала, и я решился стать геофизиком.

Через несколько месяцев мне стало ясно, что, как  ни крутись, совмещать занятия в институте и музыкальном училище не удастся, и не без боли в сердце я расстался с музыкой.

Что же касается геофизики, то и на этом поприще я не состоялся. Всё же привела меня моя путеводная звезда в конце концов в физику, как и было задумано вначале. И значит напрасно я тогда польстится на высокую стипендию студента-геофизика. Уж на умерли бы мы от голода как отец. Конечно, жизнь у нас была бы тогда полуголодная. Недаром и в школе, и в институте я был очень худосочным и почти самым малорослым юношей. Вытянулся лишь на старших курсах, когда появились производственные практики, экспедиции, и с кормёжкой стало получше. Потери же в знаниях от того, что физика в МГРИ читалась на довольно низком уровне и в гораздо меньшем объёме, оказались невосполнимы, несмотря на все мои старания самостоятельно наверстать упущенное.

Но о физике речь впереди. А пока я студент-геофизик. Мне, как и всем студентам геологического и горного профиля выдали студенческую форму – костюм и шинель с красивыми золотыми погонами и форменную фуражку. Никогда не понимал, почему Сталин решил тогда так выделить нас из общей студенческой массы.

Учёба давалась легко, и я старался, чтобы в каждом семестре у меня была повышенная стипендия (на 100 рублей больше). Для этого изредка приходилось пересдавать курсы, по которым при первой попытке набрал лишь 4 балла.

Из всех прослушанных курсов лекций мне особенно запомнился один. Это был курс теории электромагнитного поля, читавшийся проф. Л.М.Альпиным, живостью и выразительностью мимики напоминавшим мне итальянца. Его можно было заслушаться, настолько образно, точно и исчерпывающе он рисовал нам физические картины различных взаимодействий электромагнитного поля и вещества. Но он плохо рассчитывал время, увлекался и не укладывался в отведенные часы. Записывать его лекции было трудно, и многие студенты его недолюбливали. Особенно те, у кого главной заботой было «сдать», а не «знать».

        Курсе на четвёртом всем студентам-геофизикам раздали для заполнения большие анкеты. Сообщили, что наш факультет преобразуется в спецфакультет. Как выяснилось, начавшаяся к этому времени гонка в производстве ядерного оружия потребовала резкого увеличения запасов урана. Для поисков его новых месторождений требовались  квалифицированные кадры. Вот для этого и потребовалось перепрофилировать наш факультет.

Анкета была серьёзная. Заставил меня помучиться один вопрос. Что-то вроде: «Не были ли Ваши ближайшие родственники под судом или следствием?». Поколебавшись, я счёл, что ближайшие это лишь отец и мать. По данным этих анкет из имевшихся двух групп общей численностью около 40 человек отобрали на целую группу «неблагонадёжных» студентов, в число которых я не попал. Перевели их на геологический факультет и предложили специализироваться в поисках газовых месторождений. Один из наиболее талантливых среди них, Лев Немцов не смирился с таким поворотом в судьбе. Он посещал по возможности наши лекции и через 15 – 20 лет после окончания института стал признанным специалистом по гравиметрии, доктором физико-математических наук.

 «Благонадёжным» студентам повысили стипендию и одновременно добавили несколько специальных курсов по методам обнаружения и измерения естественной радиоактивности. 

Студенческие  пять с половиной лет прошли в общем-то весело. Было у меня тогда лишь одно серьёзное переживание, а  именно неразделённая любовь, которая началась сразу после поступления в институт и длилась года два. Моё воображение рисовало мне различные сладостные картины, например,  как моя большеглазая избранница, считавшая меня (как, впрочем, и почти все мои товарищи по группе) наивным и ещё «маленьким», вдруг случайно узнаёт, на какой героический поступок я оказался способен, и воспламеняется страстью ко мне. Мечты эти, однако, ни на иоту не приблизили меня к ней в реальной жизни. В конце концов я не нашёл ничего лучшего, чем объясниться в любви к ней письменно. В ответной записке она как бы одобрила мои чувства, но посоветовала ещё подрасти (имелось в виду – не физически, так как ростом она была поменьше).  Мои переживания ещё усилились, когда наша группа после окончания второго курса находилась в Крыму на геологической практике. Тогда я вдруг понял, что она близка с Игорем Г. – студентом, который прошёл через войну, был много старше меня, а главное – вначале не обращал на неё никакого внимания. Вскоре после этого любовь моя пошла на спад.

Ради справедливости нужно сказать, что некоторые мои друзья упрекали меня в наивности и во времена, когда студенческие годы были далеко позади. К счастью, наивность (в отличие от глупости) благодаря приобретению жизненного опыта с годами рано или поздно проходит. Надеюсь, что этот процесс во мне уже завершился. В те же годы я как, впрочем, и многие вовсе не наивные люди верил в непогрешимость курса, которым наша партия во главе с товарищем Сталиным ведёт нашу страну в светлое будущее. Помню, как в гостях у своих двоюродных сестёр, когда речь зашла об их отце, я очень их обидел, заявив, что, наверное, какие-то грехи за ним всё же были, раз он был арестован, зря ведь у нас не сажают. (Тогда ещё мы точно не знали, что приговор «десять лет без права переписки» означает расстрел).

Мать Алины и Ванды, отбыв срок в Мордовии, поселилась в1945 г. в небольшом городке Кашине, как и требовалось, за пределами 100-километровой зоны вокруг Москвы и стала работать бухгалтером на валяльной фабрике, где быстро освоилась с производством и стала пользоваться большим уважением и авторитетом. Ей разрешалось ненадолго приезжать к дочерям в Москву. Во время своих приездов она рассказывала много интересного, в частности о жёнах очень высокопоставленных «врагов народа», с которыми ей довелось сидеть вместе. У Фелиции Зеноновны и сейчас (т.е. в1994 г.) светлая голова, она всё прекрасно помнит, хотя в будущем году ей исполнится 100 лет. (Она скончалась в1996 г. в возрасте 101 год)  

В1953 г., получив диплом инженера –геофизика «с отличием», я был распределён в Громовскую экспедицию, занимавшуюся поисками урановых руд в Армении.  Среди студентов такое распределение считалось наименее привлекательным. Более интересны с профессиональной точки зрения традиционные «глубинные» геофизические методы поисков полезных ископаемых, такие как сейсморазведка, магниторазведка, гравиразведка и электроразведка. Для поисков урана эти методы не применялись. Тем не менее, многие мои товарищи ухитрились распределиться в организации, где  использовались традиционные геофизические методы. А если уж не удавалось это, то старались распределиться в организации, занимавшиеся поисками урана за границей (в ГДР, Чехословакии, Китае), где хоть много платили.

Моё распределение в Громовскую экспедицию оказалось для меня неожиданным, так как до этого один из преподавателей (Юрий Владимирович Якубовский) предлагал мне остаться в аспирантуре. Но, видимо, кто-то более влиятельный был против этого.

Мать очень не хотела, чтобы я уезжал. К тому времени она стала плохо видеть и вступила в ВОС (Всесоюзное общество слепых). Это общество стало её родным домом. Там она пристрастилась играть в шахматы и даже выезжала в разные города для участия в соревнованиях в составе команды шахматистов от районного или областного отделения ВОС.

Я уже писал, что в мои студенческие годы жили мы с матерью очень бедно: стипендии даже повышенной и её небольшого приработка шитьём и пенсии за отца едва хватало на еду. Иногда приходя домой с занятий, я видел на столе какую-то еду явно чуждого происхождения. Оказывалось, что это угощение со стола кого-нибудь из соседей, чаще всего остатки супа, например, от Ваксов. Ничего плохого я в этом не видел. Но однажды я пожалел об этом. Как-то придя домой, я увидел, что в нашей маленькой комнате появились два больших незнакомых чемодана. Поскольку и так тесно, я спросил у матери:

 --   Откуда это?

 --   Это принесла Роня (жена Вакса) – отвечала мать.

 --   Зачем? – удивился я.

 --  Он же ворует, наверное, боится обыска.

 --  Ничего себе,  возмутился я,  значит, мы его сообщники? И не стыдно тебе было брать их?

Однако, отругать мать оказалось легче, чем отнести их обратно. Но не отнести было нельзя. Иначе, казалось мне, я на всю жизнь лишаюсь права считать себя порядочным человеком. Мать смеялась и не верила, что я смогу их отнести. Я и в самом деле долго набирался духу.

 --  Что случилось, – спросила Роня с тревогой в голосе, увидев меня с чемоданами.

 --  Возьмите ваши чемоданы,   сердито буркнул я и ушёл.

Перед моим отъездом в Ереван произошло событие, которого по законам природы следовало ожидать, но которое тем не менее повергло  в растерянность многие миллионы        забитых и одураченных людей, среди которых оказался и я. Умер Сталин. Желающих проститься оказалось столь много, что у всех улиц, поперечных по отношению к Пушкинской улице,  (по которой издалека двигался поток людей к Дому Союзов) и перегороженных военными грузовиками, возникала страшная давка. Задние напирали и давили на передних, передние, прижатые к машинам, кричали, некоторые из них погибали. У меня хватило всё же ума не лезть в эту толпу. Говорили, что погибших было много и их потом вывозили грузовиками. На Пушкинской  потом видели водосточные трубы, которые в нижней части были смяты напором рвущихся вперёд людей.

Годы молодости

 В Армении я проработал около года. Пока после приезда мне оформляли допуск (около двух месяцев) и не допускали до работы я жил в гостинице «Севан», читал, сидя где-нибудь в парке, толстую прекрасно написанную книгу И.Е.Тамма «Основы теории электричества», которую привёз с собой, хотя для работы углублённых знаний в этой области не требовалось, и знакомился с городом.  Помню, что произвели впечатление две вещи. Во-первых ущелье реки Раздан, куда из города можно было попасть, пройдя довольно длинный пешеходный туннель, и во-вторых, грандиозный монумент с громадной фигурой Сталина на невероятно высоком пьедестале. Этот монумент был виден почти изо всех точек города. Этому способствовало и то, что стоял он на горе (Канакир).  Если рассматривать подобные вещи, как меру преданности руководства той или иной союзной республики лично товарищу Сталину, то едва ли какое-нибудь из остальных 15 руководств  могло бы сравниться с армянским. Впрочем, при этом сравнении следовало бы учесть, что Армения имела некую фору в виде месторождения розового артикского туфа – прекрасного строительного материала, из которого было построено большинство домов в центральной части города и который придавал Еревану неповторимый колорит.

Меня определили  в так называемую контрольно-методическую группу, которой руководил главный геофизик зкспедиции Василий Васильевич Панцулая, приятный, полный человек, с которым мы быстро поладили. Группа состояла всего из 4 человек. В ней числились ещё техник и водитель. Техником была Таня, жена В.В., водителем работал Геворк Татевосян, добродушный весёлый человек. Пытаясь понять истоки вспыхнувшей в 80-е годы  войны в Карабахе и вспоминая те мирные спокойные годы, когда я работал в Закавказье, я не могу не признать, что неприязнь между армянами и азербайджанцами ощущалась и тогда. Геворк и другие армяне тогда ещё не простили «туркам» кровавую резню, устроенную, если не ошибаюсь турецкими политиками в1915 г., когда погибло очень много армян. Но эта неприязнь могла с годами исчезнуть вовсе, если бы политики и прежде всего азербайджанские не усугубили расовое неравенство в Нагорном Карабахе и не спровоцировали новые столкновения. Видимо, велика вина и М.С.Горбачёва, не пожелавшего или побоявшегося настоять на гласном и справедливом судебном расследовании преступлений в Сумгаите.

В задачу нашей контрольно-методической группы входило посещение стационарных разведочных геологических партий, разбросанных по всей Армении, и проверка работы местных геофизиков, а также проведение контрольных определений содержания урана в рудах по данным различных методов измерения радиоактивности. Панцулаю все знали и встречали нас приветливо. Жизнь была хороша, особенно нравилось просто ехать в кузове нашего ГАЗ-63 по бесконечным горным дорогам этой живописной страны.

Но в письмах матери чувствовалась печаль, ей было трудно одной. Например, чтобы принести воды ей приходилось идти с ведром к колонке довольно далеко и при этом дважды пересечь довольно оживлённое  Осташковское шоссе. В связи с этим я решил обратиться с просьбой перевести меня в Москву к начальнику соответствующего управления в Министерстве геологии  и охраны недр. Зимой я приехал в Москву, побывал на приёме у начальника и вопрос о перевода решился. Меня определили в Ферганскую экспедицию при Всесоюзном институте минерального сырья (ВИМС). Режим работы экспедиции был обычен для геологических организаций, занимавшихся поисками месторождений или геологической съёмкой. Летом выезд  в «поле» на 4 – 6 месяцев, зимой – обработка материалов, разнообразные исследования и анализы отобранных летом образцов горных пород.

Проработал я в этой экспедиции три года: первые два опять в Закавказьи, последний год – в Киргизии. В1954 г. я был геофизиком в геологической партии П.С.Саакяна, человека, прославившегося к тому времени   в геологических кругах своими попытками развивать новые теории происхождения полезных ископаемых. Про суть его разногласий с другими маститыми геологами сказать ничего не могу – не очень это меня интересовало, но то, что это был человек авантюрного склада, сомнений у меня не вызывало.

В партии было несколько отрядов. Наш, насчитывавший человек 6 – 7  и грузовик, базировался в Азербайджане, в большом посёлке Шамхор недалеко от Гянджи (тогда Кировабад). Посёлок был богатый, дома большие крепкие, в каждой усадьбе --  красное сухое вино, очень дешёвое. Отношения с местными жителями,  айсорами и азербайджанцами – вполне дружественные.

Во время одного из приездов начальства возник конфликт, в результате которого начальница нашего отряда попросила перевода на более спокойную должность простого геолога. Этот пост был предложен мне, и я не отказался. К сожалению. Видимо, тогда я имел ещё вполне ложное представление о самом себе и своём предначертании. Результат этого поступка к концу сезона ощутимо сказался на моём благосостоянии. Исчез числившийся за мной инвентарь, предназначавшийся для проходки горных выработок, какие-то бадьи и прочее.

Приходится признать, что моя безответственность проявилась в этом году не один раз, что привело и к более серьёзным последствиям для меня. К нам на геологическую практику приехала студентка МГРИ Ия К., которая вскоре, как говорится, «положила на меня глаз». Мне это льстило – она была довольно хорошенькая. Наши отношения становились всё более похожими на отношения между влюблёнными, хотя это сближение происходило не без некоторого пусть не очень сильного сопротивления с моей стороны. Но после моей институтской неудачи мне было трудно устоять перед искушением. Мне стало казаться, что не будет ничего плохого, если я женюсь на ней, не дожидаясь пока мной овладеет ответное чувство.  Но, пожалуй, вернее будет сказать, что тогда я просто почувствовал себя в западне и виной этому – мои сверхпуританские взгляды.

И вот Ия уехала в Москву, успешно завершив свою практику. Перед её отъездом мы договорились, что я извещу её о своём прибытии. Помню, когда поезд подъезжал к Москве, во мне проснулось сильное желание, чтобы она меня по какой-либо причине не встретила. Но она встретила и предложила поехать сразу к ней домой с вещами. Мне этого очень не хотелось. Хотелось домой к матери, которую я давно не видел. Но я поехал к Ие. Заставило меня так поступить опасение, что причиню ей сильную боль, если откажусь.

Вскоре состоялась свадьба. Любовь у нас всё же состоялась, хотя и недолговечная. Жили сначала в нашей восьмиметровой комнате вместе с матерью, потом снимали, пока своими руками не построили кооперативный дом и не получили в нём двухкомнатную квартиру. В1955 г. у нас родился сын Костя, ещё через три года – дочь Марина.

Отец Ии – военный, работал в Певеке на Крайнем Севере, откуда вернулся вместе с женой вскоре после нашей свадьбы. Симпатии он (в отличие от тёщи)  мне не внушал. Он купил под Москвой дачный участок с двухэтажным домом и вскоре построил на нём ещё и каменный двухэтажный дом с паровым отоплением, в котором Ия с детьми, а иногда и я жили летом.

В1956 г. в отличие от предыдущих лет я работал в должности борт-оператора в другой поисковой партии той же Ферганской экспедиции. Партия базировалась в большом русском селе Ананьеве на северном берегу озера Иссык-куль. Для поисков использовалась аэрогаммасъёмка. Поиски велись путём облёта перспективных горных районов, в основном, на самолёте АН-2. В состав экипажа кроме пилота, штурмана и бортмеханика включался борт-оператор, следивший за показаниями аэрогаммарадиометра и подававший сигнал штурману при достаточно резком повышении уровня гамма-излучения. Мне большей частью приходилось летать на вертолёте МИ-4, который в отличие от АН-2 использовался на участках с особенно сложным рельефом, где АН-2 из-за крутых перепадов высоты не мог выдержать «штатную» высоту над рельефом (50 м.).

Мне удалось предложить разумное объяснение наблюдавшейся якобы «нестабильности» показаний аэрогаммарадиометра при облёте одного и того же «эталонного» участка поверхности озера Иссык-Куль. Эта «нестабильность» всё время портила нервы разработчикам этого прибора, заставляла снова  и снова искать причину в его электронной схеме. Объяснялось же всё  наличием горизонтальной составляющей магнитного поля Земли. Величина угла между  её направлением и направлением (азимутом)  полёта существенно влияла на эффективность сбора фотоэлектронов в фотоумножителях, которые использовались в приборе для регистрации сцинцилляций. По этой  причине регистрируемый уровень интенсивности гамма-излучения просто следовало  соотносить с направлением полёта, при котором он регистрировался. «Нестабильность» исчезла, как только стали учитывать это обстоятельство.

Работа борт-оператора очень хорошо оплачивалась. Впервые мы перестали считать каждую копейку, и я купил матери телевизор с большим экраном. Лишь на нём она могла что-то разглядеть. Крупную сумму пришлось отдать тестю на строительство дома.

На фоне довольно скудных знаний из области физики у персонала партии моё «открытие», позволившее укрепить веру в показания наших кормильцев-аэрогаммарадиометров, произвело некоторое впечатление на начальство, и я стал подумывать об аспирантуре. Однажды после возвращения в Москву, по дороге на работу я случайно встретился с А.Л.Якубовичем – начальником приборостроительной лаборатории ВИМСа, которого знал ещё с1953 г. Я встречался с ним в одной из разведочных партий в Армении, когда ещё работал у Панцулаи. Это был стройный, подтянутый человек средних лет, производивший, как мне кажется, неизгладимое впечатление на женщин. Он приезжал туда испытывать какой-то свой прибор. Мне он запомнился тогда участием в жарких волейбольных баталиях местных геологов и своим «пушечным» ударом по мячу.  Встретившись со мной, он спросил, что я собираюсь делать дальше. Я чистосердечно признался, что хочу попытаться пойти в аспирантуру в университет.

 --  Но туда трудно поступить. Не лучше ли пойти в аспирантуру ВИМСа?

Намёк был понят, я пришёл к нему с каким-то рефератом и, сдав несложные экзамены, был зачислен в аппирантуру в лабораторию Якубовича. Он был назначен моим научным руководителем.

Подходящая тема кандидатской диссертации обнаружилась почти сразу. Якубович предложил мне испытать имевшийся в соседней лаборатории искусственно радиоактивный источник гамма-  и бета-излучения на предмет его пригодности для анализа элементарного состава руд и минералов по вторичным рентгеновским спектрам. Работа закипела. Были разработаны и построены два прибора: первый – лабораторный – для исследования, выбора наилучших условий и вариантов, второй, сделанный в конце срока аспирантуры с помощью мастерских ВИМСа, уже мог использоваться в полевых условиях. Чтобы убедиться в этом, было решено отправить меня с прибором в Восточную Сибирь в одну из геологических партий, где я должен был проанализировать на приборе несколько десятков порошковых проб на содержание в них олова. Затем эти же пробы предполагалось отправить в город (Улан-Удэ или Иркутск), где будет сделан контрольный химический анализ. Добираться было не просто: от Улан-Удэ три часа самолётом АН-2) и затем ещё час на вертолёте МИ-1. Если не считать комаров, всё прошло замечательно. На обратном пути лишь пришлось однажды испытать сильный испуг. Я задержался из-за оформления документов, и мне пришлось поэтому два дня идти до ближайшего села по таёжной тропе в одиночестве. Примерно посредине моего пути в избушке жил одинокий старик-бурят, у которого я и заночевал. Мы проговорили с ним полночи, поскольку он оказался интересным собеседником. Был у него радиоприёмник, и он много думал о том, что происходит в мире. На следующий день остановившись и присев на поваленное дерево, чтобы перекусить, я услышал вдруг могучий рёв. У меня затряслись поджилки, и я с тоской стал  подыскивать дерево, на которое смог бы взобраться. Но потом вспомнил, что от медведя на дереве не укроешься. Как раз в этот момент на дорогу выскочил красавец-олень, и у меня на сердце отлегло.

Приехав в Москву, я узнал, что корреляция с химическими анализами оказалась хорошей и со спокойной совестью стал готовиться к защите кандидатской диссертации. Параллельно  или даже раньше сдавались кандидатские экзамены. Философия и английский были сданы без осложнений. Наш лектор по марксистской философии оказался приличным человеком, был откровенен с нами, признавался в том, чего не понимает в трудах классиков марксизма, что было не характерно для преподавателей этой дисциплины. Это был С.А.Иосифян.

Что касается специальности, то несмотря на уговоры друзей, я решил сдавать кандидатский экзамен по атомной физике не в ВИМСе, где с хорошими физиками было туго, а в МГУ. До сих пор у меня сохранился документ о хорошей оценке на этом экзамене с подписями известных физиков Г.Т.Зацепина, С.Ю.Лукьянова и чл.-корр. АНСССР С.Н.Вернова.

      Защита моей диссертации состоялась только в июне1962 г. в Ростовском университете, где работал мой главный оппонент, автор известной книги по рентгеновской спектроскопии проф. М.А.Блохин.

В ходе моей работы обнаружилось, что может оказаться полезен и другой вариант метода анализа вещества с применением радиоактивного источника (абсорбционный), удачно дополняющий возможности того варианта, которым занимался я, но требующий разработки другого прибора. По моему совету Якубович пригласил к себе в лабораторию Станислава    Михайловича Пржиялговского, моего друга, однокашника (по институту) и сменщика по полётам в качестве борт-оператора. Слава (так я его звал) сделал мне в жизни много добра. Однажды в1954 г., когда я на короткое время выбился в начальники отряда (о чём уже писал) мне для выплаты зарплаты местным рабочим (копавшим шурфы и т.п.) срочно понадобилась крупная сумма денег. Он прислал её мгновенно телеграфом, хотя это обошлось ему в копеечку. Я же тогда даже не знал, что отправка денег телеграфом обходится дорого. 

Слава успешно защитил диссертацию вскоре после меня.

Нужно сказать, что к тому времени (1962 – 1963 гг.) у меня заметно испортились отношения с Якубовичем. Я стал к нему хуже относиться, убедившись , что он по сути плохо понимает в физике, но при этом готовит докторскую диссертацию и включает в неё всё, что делали его сотрудники, не приложив труда хотя бы осмыслить то, что было написано в их устаревших отчётах. Мне не нравилось распространённое и теперь, незаметное присваивание результатов чужого творческого труда, когда, например, из общей статьи в диссертацию без должной ссылки включаются чужие творческие находки и прозрения. В моей работе такой находкой оказался способ точной балансировки так называемых дифференциальных рентгеновских фильтров (фильтров Росса). Без их точной балансировки наш простой и быстрый метод анализа для веществ сложного состава оказался бы просто непригодным. Кое-что на эту тему я Якубовичу высказал, после чего и он изменил своё отношение ко мне.

К1963 г. у меня созрело решение уйти из лаборатории. Кроме уже сказанного были ещё две причины. Мне казалось, всё, что можно было сделать для разработки новых методов анализа с применением искусственно радиоактивного изотопа, уже позади. Остались лишь мелочи, а это неинтересно. Это одна причина. Другая – логическое дополнение первой. Мне на глаза попалась тоненькая брошюра о лазерах – новых и удивительных устройствах, позволявших получать мощные узконаправленные пучки света. Написана она было доходчиво, а авторами были нобелевские лауреаты Н.Г. Басов и А.М.Прохоров. Вот она-то и заставила меня искать место, где я смог бы  приобщиться к этому направлению деятельности. То, что я уже сложившийся специалист в совсем другой области знаний, имеющей и так достаточно близкое отношение к столь любимой мною физике, меня почему-то не  останавливало. И вот с1963 г. по  настоящее время с вынужденным перерывом в 4 года (1986 – 1989 гг.) я тружусь на этом поприще.  (Напомню, это написано в1994 г.). Только вот приходится признать, что «даром преподаватели время со мною тратили». Например, преподаватели палеонтологии, минералогии, петрографии и многих других описательных наук. И даже геофизики, которая при ближайшем рассмотрении оказалась всё же не совсем  физикой.

Теперь прежде чем двигаться дальше по моей жизни мне придётся вернуться немного назад, чтобы охватить и другие её стороны.  Итак, февраль1956 г. Большой зал ВИМСа битком набит людьми. На сцене представители райкома партии, члены партбюро и другие уважаемые люди. Зачитывается секретный доклад Хрущёва. Гробовая тишина. На языке вертится один только вопрос. Посылаю записку.

-- Почему другие члены Политбюро и, в частности, сам Никита Сергеевич не легли костьми, чтобы остановить репрессии? Это же стыдно – ждать пока умрёт Сталин.

Смысл ответа на записку:

--  Ну что, товарищи, они могли сделать? Только погибнуть без всякой пользы. Поэтому молчали.

Словом, закалились от страданий своих близких и неблизких. Но ведь не сразу Сталин стал тираном. Его сподвижникам, которые лишь потом оказались вдруг сообщниками, понадобились, видимо, годы мелких и крупных компромиссов с совестью, прежде чем в стране сложилась такая ситуация. После доклада отдельные факты стали увязываться в неоспоримую логическую цепочку. Стало ясно, что никакой у нас не социализм. Всех вождей пришлось снять с пьедестала. Нельзя было все мерзости валить только на Сталина и Берию.

Но идея социализма осталась в сознании после ХХ съезда незапятнанной. Некоторое время ещё казалось, что наши лидеры, уцелевшие в борьбе за власть, по случайности казались недостойными этой идеи.

Более глубокое понимание пришло значительно позже. Оно привело к печальному выводу – это было не случайно. Других людей нет. И нельзя позволять насиловать природу человека ради каких бы то ни было искусственных построений уклада жизни. А стремятся это делать, как правило, бессовестные честолюбцы и жулики. Но это, повторяю, взгляд, к которому я пришёл позже лет через 15 минимум. А тогда появилась надежда  на то, что через 12 лет благодаря чехам получило название «социализм с человеческим лицом».  Казалось, что уж если партия  нашла в себе силы позволить Никите Сергеевичу рассказать о репрессиях и пытках, то есть надежда на выздоровление нашего общества. Несмотря даже на то, что никто из выдающихся партийных деятелей тогда открыто не выражал раскаяния в собственных ошибках и преступлениях, все они дружно кивали на Сталина и просили не сыпать соль на раны. Росточки надежды пробивались в виде появлявшихся в «Новом Мире» повести и рассказов Солженицына. Думаю, что появление повести «Один день Ивана Денисовича» сразу превратило почти всю советскую литературу в тонны макулатуры. В этой повести меня поразило всё –  кричащая правда о бесчеловечных порядках в нашей стране, и проникновение во внутренний мир простого человека, который устоял в невероятно трудных жестоких обстоятельствах и при этом сохранил самые ценные свойства человеческой души, и прекрасный образный язык.

Но всё это было лишь в начале 60-х годов.

В семейной моей жизни тех лет как, наверное, у всех были и радости, были и огорчения. Дети, в основном, радовали. С Ией в первые годы совместной жизни мне тоже жилось неплохо. Но постепенно накапливались взаимные претензии. Не сложились у неё отношения и с моей матерью. Мне не хочется писать об этом подробно. В конце концов после одной из ссор я ушёл из дому и стал жить у матери. Однако, Фелиция Зеноновна, живо интересовавшаяся моей личной жизнью, сумела так представить дело, что, почувствовав себя чёрствым эгоистом, я вернулся в семью и года полтора мы снова жили вместе.

Однажды, Ия призналась мне, что завела второго ребёнка, чтобы крепче привязать меня к семье. Это признание навело меня на мысль, что я всё же не собака, чтобы меня привязывали. Помнится, это сыграло некоторую роль в том, что окончательный разрыв между нами произошёл. Дети, конечно, привязывали. Но всё же казалось, что будет лучше, если им не придётся часто видеть вокруг себя злобные лица ссорящихся родителей. В довершение всего летом1962 г. я ещё и влюбился. Это произошло, когда я находился в альплагере на Кавказе. Вернувшись оттуда, я объяснился с Ией и ушёл жить к матери. Официальный развод произошёл в июне1963 г.

Ие пришлось много страдать из-за меня, она больше не выщла замуж, растила детей одна, и я до сих пор не могу без острой боли вспоминать о том, как мы расстались. Испытываю к ней и сейчас чувство глубочайшего уважения, несмотря на довольно чувствительные  и, видимо, вполне оправданные «удары судьбы», которыми время от времени она меня осыпала. Первый удар, вполне естественный в положении оскорблённой матери двух детей, был нанесён сразу: мне было запрещено приходить к детям. Такой же запрет был наложен на визиты моей матери   к детям. Когда Ия была дома, моя мать могла лишь тайно из-за забора наблюдать, как дети играют во дворе, о чём и докладывала мне.

Второй удар был тоже не слабый. Нанесён он был во время бракоразводного процесса. Поскольку к этому времени я уже более полугода не жил в нашей кооперативной квартире, суд по заявлению Ии был вправе выписать меня оттуда. Всё бы ничего, я был готов отказаться от права на одну из комнат в этой квартире и прописаться снова в комнату к матери. Но выяснилось ещё до суда, что к матери меня не пропишут. Дело в том, что, если дом частный, то для постоянной прописки требовалось согласие хозяина (владельца). А нужно сказать, что ещё задолго до этих событий Можайская продала (как бы вместе с нами) ту часть дома, где мы жили, приехавшему откуда-то с севера бывшему гулаговскому охраннику, а ныне заслуженному пенсионеру. В момент совершения этой сделки выселить нас никто не мог – это гарантировала постоянная прописка, несмотря на то, что дом частный. Но я её потерял, когда мы с Ией поселились в нашем кооперативном доме. Теперь же, несмотря на отчаянные попытки уговорить нашего нового хозяина и его жену, они отказывались дать своё согласие  на мою прописку. Кроме того, у меня кончился срок действия паспорта, а для его обмена на новый также требовалась прописка. Вероятность оказаться в положении бомжа стала вдруг безобразно большой. О том, что меня ждёт в случае выписки из нашей кооперативной квартиры, я на суде сказал, но слова мои действия не  возымели. Я-таки был выписан из квартиры в доме, который строил собственными руками, и не имел возможности прописаться обратно в дом, где родился и прожил большую часть жизни.

Без какого-либо успеха я побывал в городском паспортном столе. Потом кто-то мне сказал, что нужно идти в Моссовет и занимать очередь на приём к Пегову, председателю Моссовета в те годы. Двоюродная сестра Алина решила мне помочь и дала согласие на мою прописку к ней в квартиру.

Подошла моя очередь, я вошёл и увидел, что рядом с Пеговым сидит человек в чёрном из городского паспортного стола с моими документами и говорит ему, что мне по закону следует отказать в моей просьбе. Поговорив со мной, Пегов, однако, разрешил прописать меня к сестре на год. Я горячо поблагодарил его, и у меня гора спала с плеч. Как приятно после таких передряг помечтать о странах, где не только ничего не знают о прописке, как важном условии поддержания порядка в стране, но и паспортов даже не имеют для внутреннего употребления

В1962 г. я впервые съездил в альплагерь, где повстречал свою будущую вторую жену Галю Л..  Заметил я её как раз перед проверкой знаний, необходимых начинающему альпинисту для допуска на восхождения. Первое, что бросалось в глаза, -- за словом в карман не лезет и очень хороша собой.  Поразила она меня качеством, по которому я истосковался в своей прежней семейной жизни. Это отсутствие какого-либо страха показаться глупой или, скажем, недостаточно образованной и связанные с этим свобода и естественность в общении с людьми. И, конечно, она не знала, как вяжутся разные узлы на альпинистской верёвке, и все радостно показывали ей, как это делается.

Галя была студенткой  Ленинградского электротехнического института (ЛЭТИ). После окончания смены мы вместе с ней, её очень симпатичными друзьями из ЛЭТИ и её новой подругой из Москвы Любой  прошли через Клухорский перевал в Сухуми и провели там на море несколько дней, пока денег не осталось только на обратную дорогу.

Галя оказалась младше меня на 11 лет. И, конечно, меня не украшала моя семейная драма, о которой я ей почти сразу рассказал. Может быть, поэтому она относилась ко мне вначале с опаской. Но расстались мы всё же друзьями, решив переписываться.

У Гали была нелёгкая судьба. Отец погиб во время войны, мать вскоре после окончания войны нашли убитой в подвале одного из домов в Ленинграде. После этого её, а также её родных сестру и брата отправили в детские дома.  В них и прошло её детство.

Мы поженились через два года.

Зимой1963 г. один мой приятель (Женя Головин) сказал мне, что хорошо знает  Ю.М.Гершензона и В.Эткина – руководителей Проблемной радиофизической лаборатории в Московском пединституте им. Ульянова-Ленина и что там есть те, кто занимается лазерами. По моей просьбе он договорился о моей встрече с ними. Побеседовав со мной, они согласились взять меня и включить в группу к Татьяне Никитичне Болотниковой, если она согласится. После знакомства с Т.Н., которой я, похоже, понравился (как и она мне) я уволился из ВИМСа и стал работать у неё в должности старшего научного сотрудника. Помимо лекций в институте Т.Н. занималась исследованием возможности построить лазер на новых органических лазерных материалах. Она хороший теоретик, но ей нужен был помощник-экспериментатор. На кафедре она была если не правой, то по крайней мере левой рукой заведующего кафедрой в этом институте проф. Э.В.Шпольского, выдающегося физика, главного редактора  журнала   «Успехи физических наук» и автора «Атомной физики» – двухтомного и очень хорошего учебника, который тогда был моей настольной книгой.

Т.Н. была славная женщина немного старше меня, доброжелательная и тактичная. Летом1963 г. в числе других сотрудников института я поехал на научную конференцию в Минск. Большинство докладов, которые я прослушал, касались каких-то довольно частных проблем, о которых я не имел ни малейшего представления. Моих знаний в новой для меня области атомной и молекулярной спектроскопии оказалось явно недостаточно для понимания. Это повергло меня в уныние. Но один доклад всё же произвёл на меня сильное впечатление, во-первых, потому что касался одного из самых общих вопросов квантовой механики (о суперпозиции состояний и квантовых биениях), основы которой я к тому времени уже знал, и во-вторых потому что сделан он был блестяще. Это был доклад Евгения Борисовича Александрова – в то время аспиранта проф. А.М.Бонч-Бруевича из Оптического института им. С.И.Вавилова в Ленинграде (ГОИ). Алексей Михайлович Бонч-Бруевич  был мне хорошо известен по его книге «Электронные лампы в экспериментальной физике».

К1964 г. у меня созрел план переезда в Ленинград к Галине, с которой мы уже собирались пожениться. У неё была комната в двухкомнатной квартире. Другую занимала семья её брата. В связи с этим доклад, о котором я упомянул выше, навёл меня на мысль написать письмо А.М. и предложить ему взять меня к себе в лабораторию, что я и сделал. Чтобы произвести впечатление я сообщил ему о моей довольно серьёзной научной публикации в журнале «Оптика и спектроскопия». В своём ответном письме А.М. сообщил мне, что консультировался обо мне с Т.Н. и согласен взять меня к себе. Таким образом, в1964 г. я стал ленинградцем.

(Продолжение следует)