См. ранее на Когита.ру:

= Витольд Залесский. Воспоминания и размышления (2)

= Витольду Залесскому – 85! Кто бы поверил?

 (Внимание! Если при клике мышкой на название материала Когита.ру Вы получите ответ: «К сожалению, по запрошенному адресу мы ничего не нашли», не смущайтесь и пойдите в конец открывшейся страницы, где сказано: «Возможно, Вы искали…» и соответствующее название. Кликните по нему и выйдете на искомый материал. А. А.)

(ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Жизнь в Ленинграде до перестройки

      В Ленинград я переехал в начале июня. Все, что я привёз с собой, включая скрипку, можно было без особого труда унести одному человеку.  19 июня мы с Галиной поженились. На свадьбе (20.06), как и положено, было весело, гостей было много, в основном, незнакомых мне. Помню, как один из них (Эдик), стоя перед Галиной на коленях с гитарой в руках с жаром исполнил «Очи чёрные», что мне вовсе не понравилось. Но в остальном всё было очень мило.

      Вскоре мы с Галиной и её подругой Лорой укатили как бы в свадебное путешествие, а фактически, в альплагерь Талгар, расположенный в районе хребта Заилийский Алатау недалеко от Алма-Аты. У нас были туда путёвки, которые каждый из нас получил заранее  в своём альпинистском клубе – я в московском «Спартаке», Галина и Лора – в ленинградском «Буревестнике». Когда смена закончилась, выяснилось, что Галине не прислали в лагерь обещанную ей летнюю стипендию, на которую мы рассчитывали купить обратные билеты. У Лоры было совсем немного денег, мне же совсем неоткуда было ждать их. И тут только я понял, с кем имею дело. Обе девицы в один голос убеждали меня поехать без билетов в общем вагоне. У Галины, оказывается, уже был опыт таких поездок.

  --  Отдаёшь свои вещи кому-нибудь из заслуживающих доверия пассажиров, а сама входишь в общий вагон, где всегда очень много людей, и проводники смотрят только на тех, кто входит с вещами.

        Убедили. Да и делать было нечего. И вот мы втроём да ещё с гитарой уже в Ташкенте. Первый опыт удался. В Ташкенте живёт мой двоюродный брат Юра – сын тёти Наташи – с семьёй. Он прошёл войну танкистом, а сейчас занимает какой-то ответственный пост в системе профобразования и хорошо знает узбекский язык. Живём у него. Водил он нас по городу, угощал самыми лучшими дынями. Но уезжать всё же надо. И опять мы заспорили (тайком от наших гостеприимных хозяев, которые и не предполагали, что мы едем без билетов). Я предлагал ехать прямо домой в Ленинград. Но наш первый успех в качестве зайцев, видимо, так окрылил моих дам, что они захотели ехать через Красноводск в Баку на пароме и лишь потом домой. Мне этот план казался безумием, но я подозревал (видимо, совершенно напрасно), что они поедут и вдвоём без меня, если я откажусь. Одну из них я бы, конечно, уговорил. Поэтому пришлось согласиться.

      И вот распрощавшись с родственниками, мы сели удачно на поезд, который направлялся в Самарканд. Но ночью появилась бригада контролёров, нас задержали и на каком-то полустанке с позором высадили.

      Но неудача не поколебала решимости моих спутниц. Впотьмах мы набрели на шоссе, появился грузовик с какими-то парнями в кузове. Мои дамы, не слушая меня, влезли с помощью протянутых рук в кузов. И грузовик тронулся. Что мне оставалось делать? Пришлось догнать и вскарабкаться тоже. Думаю, им пришлось бы не сладко, если бы я этого не сделал. (Потом, правда) они мне заявили о своей уверенности, что я их не оставлю). Ехали в кузове какие-то механизаторы, а не бандиты, но всё же даже моё присутствие едва удержало их от решительных действий.

      Грузовик сворачивал в сторону и нас высадили у чайханы в каком-то большом кишлаке. Это оказался Джизак. Чайханщик вышел, и мы попросили у него ночлега. Улеглись, где он показал, а когда проснулись, увидели вокруг сидящих по-турецки и пьющих чай аксакалов в халатах и тюбетейках, которые посматривали на нас не без изумления. Когда я рассчитывался, чайханщик предложил мне продать одну из моих дам.

 -- Зачем тебе две?  У вас ведь только одна жена разрешается.       

Но я отказался, хотя деньги были нужны. Стало жалко отдавать Лору.

       На попутных машинах мы за несколько часов добрались до Самарканда, осмотрели Регистан, и тут уже к вечеру мне удалось уговорить их не ехать дальше, а возвращаться домой через Ташкент и Москву. Что мы и сделали, пользуясь накопленным опытом, правда, не без потерь: на перегоне Куйбышев (теперь снова Самара) – Москва доверились «не тем» пассажирам и лишились некоторых вещей, документов и гитары.

      Вот такое у меня было свадебное путешествие. Я описал его столь подробно, чтобы читателю стало ясно, с кем мне предстояло прожить многие годы в любви и согласии.  

       В августе я уже работал в Оптическом институте (ГОИ). Вскоре после зачисления в лабораторию А.М.Бонч-Бруевича меня вызвали в отдел кадров и показали письмо, которое Ия прислала в ГОИ. В нём она беспокоилась об алиментах. Видимо, её заставил поволноваться перерыв в поступлении денег, связанный с моим  переездом и переменой места работы. Думаю впрочем, что едва ли я давал  ей повод подозревать меня в намерении уклониться от их уплаты. Поскольку в ГОИ я своевременно сообщил о своих детях этот «удар» не привёл к каким-либо последствиям.

      И вот началась моя вторая семейная жизнь. Новые друзья, новая работа, наконец, новая жена – всё это наполняло жизнь смыслом и радостью, по сравнению с которой теснота и хроническая нужда не казались чем-то непереносимым. В1968 г. ценой влезания в долги теснота кончилась – мы въехали в двухкомнатную кооперативную квартиру в прекрасном кирпичном доме. Но нужда преследовала нас ещё долго.

      Родились у нас две девочки: в1965 г. – Нина, в1970 г. – Надя. Через несколько лет после переезда в Ленинград я восстановил отношения со старшими детьми, а потом и с Ией. Я бывал у них во время командировок в Москву, они (дети) навещали меня в Ленинграде.

      Костя закончил Институт Стали в Москве, стал неплохим физиком-теоретиком, хотя и с ним повторилась примерно то же, что со мной: для этого поприща Институт Стали всё же не лучшее место учёбы. В связи с трудными временами теперь он несколько переквалифицировался и занимается программированием и компьютерной техникой. У него семья – любимая жена, падчерица и сын – прекрасный мальчик Саша, пишущий прелюдии и фуги и исполняющий их на фортепиано, а также пишущий большой роман про хомяка Пашу, который, впрочем, после посещения автором нашего города трансформировался почему-то в Павла ІІ. Такая энциклопедичность, по-моему, вполне простительна, ведь ему пока ещё только 11 лет. (Прошу не забывать, что написано это как и то, что дальше вплоть до Второй части этого опуса, в1994 г.

      Марина – медик, долго работала на машине скорой помощи, закончила адьюнктуру по кардиологии. У неё тоже сын (Алёша), мальчик тоже славный, но другого склада. Пока  больше всего он любит побегать на улице с ребятами.

     А у Нины в семье кроме мужа даже двое детей – сын Андрюша и прелестная девочка Катя. Нина закончила английское отделение филфака ЛГУ и сейчас  преподаёт на курсах английского языка при университете.

      Надя закончила Пединститут им.Герцена при этом тоже специализировалась в английском языке. Она ещё не замужем. Зато она успела посетить много разных стран, была в Замбии, Ботсване, Южно-Африканской республике, Германии, Венгрии, Франции США и, наконец, в Англии. Отчасти (вначале) ей в этом помогли её успехи в спорте (скалолазание). Получилось так, что к нашему замечательному альпинисту В.С. Балыбердину (недавно безвременно и нелепо погибшему в ДТП на одной из улиц Санкт-Петербурга) обратились организаторы международной программы, направленной на установление контактов между молодёжью разных континентов,  с просьбой подыскать для совместных путешествий кандидатуры среди молодых ленинградских скалолазов. Так на неё и вышли.

      Мать моя путём обмена комнаты, которую она получила после сноса нашего деревянного дома при застройке района, перебралась из Москвы  в Ленинград и стала любимой бабушкой у новых внучек. Она умерла в1983 г..

       Теперь можно не отвлекаясь продолжить рассказ о себе. Видимо, это будет правильно, если я скажу, что в своём проникновении в суть физических явлений в выбранной мною области – спектроскопии, оптике, лазерной физике – я не реализовал полностью отпущенные мне природой способности, несмотря на, как мне кажется, высокую работоспособность и упорство (думаю, это могут подтвердить многие). Вижу две причины: поздно начал и не имел хорошего учителя, когда начинал.

        Уже с первых недель работы в ГОИ я понял, что уровень спектроскопических и лазерных исследований в этом институте высок. Там работали тогда выдающийся физик и ученик С.И. Вавилова П.П. Феофилов, получивший в1962 г. вместе с сотрудниками лазерное излучение на  неодимовом стекле  (т.е. создал лазер на стекле, активированном ионами неодима, который впоследствии стал  одним из самых интересных и распространённых в мире), акад. А.Н. Теренин, открывший явление фотодиссоциации молекул. Тогда именно он руководил отделом, куда входила лаборатория Бонч-Бруевича. На одном из еженедельных  семинаров А.М. Бонч-Бруевич представил меня своим сотрудникам как бывшего сотрудника Э.В. Шпольского, что произвело впечетление, но было не совсем верно.

        ГОИ был, к сожалению, «закрытым» институтом, многие отделы которого работали на оборону. Интересно, что долгое время у единственной тогда проходной со стороны площади перед Библиотекой АН СССР (БАН) (теперь это площадь Сахарова) не было никакой вывески. На фасаде здания, выходившего на площадь (бывший дом купца Елисеева) висели лишь мемориальные доски с фамилиями академиков, работавших в ГОИ, из чего  непосвящённый прохожий всё же мог заключить, что это не просто дом, а что-то более серьёзное.

      В ГОИ я узнал немало интересных и достойных людей, в основном,  физиков -- выходцев из ЛГУ и Политехнического института, сблизился с некоторыми из них. Наши взгляды на ситуацию в стране, как правило, совпадали. Лицемерие  и антигуманность советской власти секретом для нас не были. Но никто не  мог даже предположить, что её дни сочтены. С окончанием «оттепели» стало казаться, что  она навеки. Чем кончались попытки сопротивления, мы знали на примере Новочеркасских событий1963 г., описанных в частности в ходившей по рукам в виде фотокопий потрясающей книги  А.И. Солженицына «Архипелаг Гулаг». Однако, никто не  считал возможным жертвовать жизнью или благополучием семьи ради, как казалось, заранее обречённых на жестокое подавление  попыток  сопротивления или хотя бы просвещения незнакомых людей, среди которых могли оказаться стукачи.  Тем не менее, обидное прозвище таких как мы, предложенное Солженицыным, (образованцы), приходилось признать в какой-то степени справедливым.  («В какой-то степени»,  потому что в полной мере образованцами, наверное, следовало бы считать тех, кто, осознавая  все прелести режима, жили спокойно, стараясь не обращать на них внимания).

        Примерно в1966 г. ГОИ был приобщён к большой работе, которая, по сути, явилась в какой-то мере прототипом сравнительно недавно широко обсуждавшейся американской программы СОИ. Думаю, что теперь это уже не секрет, поскольку видел соответствующие публикации в прессе. Цель работы в целом – разработка сверхмощного импульсного лазера, который был бы способен вывести из строя на расстоянии в многие десятки километров ракету с ядерным зарядом. Интересно, что в основу этой работы была положена идея, реализованная ещё в1964 г. двумя американцами – Пиментелом и Каспером – в виде маленького, совершенно безобидного лазера на парах некоторых молекулярных газов, содержащих иод. Незадолго до этого именно мне по случайности довелось докладывать об этой работе на одном из лабораторных семинаров.

      Физикам – инициаторам этой грандиозной работы (среди которых, насколько мне известно, были и наши нобелевские лауреаты) казалось, что идея допускает возможность увеличения размеров лазера, необходимых для получения заданной энергии в импульсе излучения. Но точный ответ могли дать, прежде всего, результаты детального исследования многих элементарных процессов, возможных в активной среде лазера. В ГОИ была сформирована  соответствующая лаборатория во главе с И.М. Белоусовой, в составе которой оказалась и моя группа, которой и было поручено заниматься этими элементарными физико-химическими процессами. В Физическом институте АН СССР (ФИАН) подобные исследования были поручены  группе сотрудников выдающегося физика-теоретика, ныне чл.- корр.  РАН  И.И. Собельмана. (Он скончался в 2006 году) Когда речь шла о столь важном деле параллелизм в исследовании не считался излишним --  дополнительный контроль повышал надёжность результатов. Работа в целом имела, конечно, много разных аспектов и исследовательских и конструкторских, в которые были вовлечены многие институты из разных министерств и городов. Как уже сообщалось в печати, для испытаний больших лазерных систем использовался полигон в закрытом городе Арзамас-2. Фундаментальные исследования, которыми занимались мы в ГОИ и сотрудники Собельмана в ФИАНе, не считались секретными, поскольку не содержалось упоминаний о каких-либо больших лазерных системах, и публиковались в открытых научных журналах. Нужно сказать, что хотя обе параллельные группы использовали часто совершенно разные экспериментальные методы, результаты, как правило, хорошо коррелировали между собой, что, конечно, очень радовало нас.

Поскольку тема исследования была всё же частью в целом закрытой работы, для получения разрешения на публикацию рукописи статей приходилось направлять в Москву в управление министерства, ведавшее этой работой. Как это ни странно, рукописи часто терялись там и приходилось поэтому отправлять их снова. Визу о разрешении вправе был ставить лишь начальник этого управления В.Н. Синцов. Помню, как однажды он «завернул» мою статью, в которой сообщалось о создании непрерывно излучающего иодного лазера, что считалось тогда почти невозможным, но не сулило никаких оборонных применений. Лишь после того, как я попросил Е.Б. Александрова убедить Синцова, что он не прав, статья пошла в журнал. Как мне недавно стало известно[1], сейчас Синцов сидит в тюрьме по обвинению в шпионаже. (Напомню, что написано это в 1994 г. – В. З.).

      Однажды, в самый разгар работы по созданию сверхмощного лазера мне удалось провести расчёты, выявившие неожиданный для всех её участников кинетический механизм, существенно влияющий на оптимальный выбор способа накачки лазера. Евгений Николаевич Царевский в то время руководитель этой работы в ГОИ, заместитель  директора по науке и очень дельный, энергичный и честный, но беспартийный человек (как белая ворона на фоне других руководителей) решил выпустить меня с докладом о полученных результатах на координационное совещание в Москве, где присутствовали все «идеологи» этой работы. После этого доклада, имевшего, видимо, некоторый успех, в ГОИ ко мне был приставлен целый штат девочек-вычислителей из теоретической лаборатории и передо мной снова, как когда-то в1954 г.  в поисковом геологическом отряде в районе Гянджи, замаячила карьера начальника. Кажется, примерно тогда И.М. Белоусова  зав. лаборатории, в которой числилась моя группа, подошла ко мне и, прогуливаясь со мной по коридору, доверительно сообщила, что партбюро согласно рассмотреть вопрос о приёме меня в партию и что она лично согласна дать мне рекомендацию.

 --  За рекомендациями от других членов  партии дело тоже не станет, – заверила она.            

      В партию мне не хотелось.  Тогда я уже вполне проникся смыслом притчи, которую мне ешё в Москве рассказал мой давний друг Кирилл Михайлович Ячевский, как сын «врага народа» проведший свою юность в Карагандинском лагере ГУЛАГа. Вот эта притча:  как-то раз наши партийные руководители страны, обеспокоенные недостаточно высоким умственным и нравственным уровнем в рядах членов партии, попросили у Бога, чтобы в каждом из них он позволил совместить три качества сразу – партийность, разумеется, честность и ум. Но бог, видимо, находясь в дурном настроении, изрёк:

-- Хватит вам и двух, а каких именно – выбирайте сами.

     С тех пор в стране можно встретить или честного партийного дурака,  или умного партийного жулика, или, наконец, и умного, и честного не члена партии.  Но Белоусовой я уклончиво сказал, что от моего членства в партии работа лучше у меня не пойдёт, и лучше мне не отвлекаться от моего основного дела.

      В мудрой книжке академика А.Б. Мигдала «В поисках истины» из более или менее достойных, на его взгляд, стимулов, побуждающих стремиться к открытиям тех, кто посвятил себя науке, он назвал два – честолюбие и любопытство. Мне кажется, второй из них для меня  был более важен.

      Работа, о которой я рассказал выше, продолжалась, если не ошибаюсь, около 10 лет и стоила, конечно, дорого. Достаточно сказать, что наиболее перспективные лазерные системы  предусматривали накачку лазера излучением взрывной ударной волны, для чего вблизи от замкнутой цилиндрической полости с лазерной газообразной средой или  даже внутри  этой полости в заданный момент времени взрывались достаточно мощные заряды (размещавшиеся  также с сохранением цилиндрической симметрии),  разносившие в пыль всю лазерную систему. И так в каждом опыте. Правда, до её разрушения взрывная ударная волна успевала послать в нужном направлении излучение накачки, которое преобразовывалось в мощный импульс лазерного излучения, направленного на мишень.

       Закончилась работа неудачей. Выяснилось,  что необходимой энергии в подобных лазерных системах не получить. Отчасти такой результат можно объяснить тем, что необходимая расчётная энергия лазерного импульса в ходе работы сильно возросла (после  её уточнения теоретиками) относительно её значения, предполагавшегося вначале. Но от проведенной работы было получено немало полезных достижений: разработаны были новые спектроскопические методы исследования кинетики  элементарных  процессов в фотодиссоциирующей лазерной среде, изучены свойства вновь синтезированных молекул. Проведенные исследования в некоторой степени поспособствовали появлению новых мощных кислород-иодных лазеров,  нашедших применение для резки и обработки металлов и других материалов.

      Ещё в 60-е годы  мы с Галиной, как и многие из окружавших нас людей, стали  явственно ощущать, что надеждам на постепенную либерализацию нашей жизни, порождённым ХХ съездом партии, сбыться при нашей жизни едва ли суждено. Почти каждый вечер сквозь вой глушителей пытались мы расслышать голоса западных радиостанций, которым верили, потому что в них не ощущалось стремления любой ценой убедить в своей правоте. И ещё, потому что очень не любили лицемерие, которого наелись досыта, слушая наши отечественные голоса из радио и телевизора.  Имея в достатке лжи и лицемерия, отличить их от правды нам не составляло труда.  

События1968 г. в Чехословакии нас очень расстроили. Друзья, как и мы, возмущались по поводу вторжения наших танков в Прагу. Но чтобы пойти «на площадь», как те герои, которые вышли тогда на Красную площадь, и в мыслях не было. К сожалению, мы слишком хорошо знали, чем это может кончиться для нас. Но, может быть, не только это останавливало нас. Главное, пожалуй, в том, что не было никакой надежды, что этот выход на площадь сыграет хоть какую-то роль в изменении режима. Сгноят в тюрьме или в психушке так, что никто даже не узнает, за что тебя посадили. Примерно так же относилось к нашей реальности множество людей нашего круга.

      Мы преклонялись перед диссидентами и особенно перед теми, кто не имел спасительной известности на Западе и всё равно шёл против режима. Нам довелось прочесть, правда, уже в 70-е годы довольно много запрещённого. До сих пор сохранились у нас сфотографированные мной машинописные листы Сахаровских «Размышлений о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». За несколько ночей прочли перефотографированный с уменьшением, а потому трудно читаемый текст «Архипелага  ГУЛАГ». Стало крепнуть убеждение, что режим без серьёзных потрясений исправить нельзя. Читали  Авторханова, Владимова, Войновича, слушали удивительные по точности изображения советской жизни песни Галича.  Но так, чтобы кроме друзей никто об этом не знал.

Не учли мы с Галиной лишь то, что ребёнок тоже может иметь свои взгляды, но в отличие от нас взрослых не расположен их скрывать. Соученица Нади, дочь депутата местного совета (в доперестроечные времена) подняла шум, обвинив Надю чуть ли не в антиправительственном заговоре. Состоялось разбирательство с участием классной руководительницы. В итоге Надю лишь не допустили тогда до вступления в ряды комсомола.

      Летом мы часто ходили в байдарочные походы, вместе с семейством наших друзей Шурика и Иры Абрамовых ездили с детьми в горы на Кавказ. Как и многие мои друзья, иногда  я ездил летом с геологами в экспедиции в должности коллектора, благо, как старший научный сотрудник имел двухмесячный отпуск. Таким образом, мне удалось посетить места, куда простым советским людям ездить не полагалось: это погранзоны на Памире и на Сахалине. Например, при выходе с рейсового самолёта в Южно-Сахалинске уже требовалось предъявить соответствующий пропуск. 

      Ещё одна радостная «отдушина»,  сопровождвшая  меня в течение многих лет, была связана с моим участием  в исполнительской деятельности университетского и других любительских камерных оркестров.

      Галина в молодости была гимнасткой,  перед рождением Нины выступала уже по программе кандидатов в мастера спорта.  Потом, когда у нас уже подрастали дети, она  оставила гимнастику и пристрастилась к слалому,  стала выезжать в горы, сначала в Хибины и на Кавказ, потом и в так называемые «страны народной демократии». И вот, когда она уже посетила их почти все и поехала в 1985 году в последнюю из них – Румынию, надо мной стали сгущаться тучи.

Годы перестройки и путч в Ленинграде

       Ход событий, последовавших через 4 – 5 месяцев после этой поездки мне нетрудно восстановить, воспользовавшись дневником, который я тогда вёл, а также  письмом, которое я написал после этих событий одному уважаемому ленинградскому писателю (которое он, согласно уведомлению о вручении, получил, но на которое так и не ответил).

      Итак, 3 июня 1985 года меня вызвали к  зам. директора ГОИ по режиму Эдуарду Ивановичу Макурову. Там меня ожидал майор КГБ Б.А. Смирнов. Поводом  к вызову послужила переписка моей жены с эмигрантами из СССР, а также её туристическая поездка в Румынию зимой1985 г., во время которой она встретилась с одной из своих бывших приятельниц Еленой Калле, поселившейся в ФРГ. Они встречались там, не делая из этого секрета. Им было о чём поговорить. За несколько лет до этой встречи они вместе работали в Ленгипротрансе программистками. Лена с мужем и дочерью выехали из СССР, когда Галина работала уже в другом месте (в Ленсистемотехнике), и их связь, скорее всего, прервалась бы с отъездом семьи Калле, если бы не один случай, который чуть не закончился трагически. Галине как-то позвонила мать Лены, оставшаяся в Ленинграде. Она сообщила, что у Яны, дочери Лены, после ушиба на руке образовалась раковая опухоль, руку пришлось ампутировать, и для сохранения жизни девочки нужно  облепиховое масло и какое-то другое лекарство из Прибалтики. Галина сделала всё, что могла, девочка осталась жить, и после этого они стали переписываться и договорились о встрече в Румынии, потому что Галина, увлечённая слаломом, обычно отпуск проводит в горах, а румынские Карпаты – одно из немногих доступных ей мест, где она ещё не побывала.

        Я отдавал себе отчёт, что не должен участвовать в контактах с Леной, поскольку при поступлении на работу в ГОИ, как и все, давал подписку о согласии не иметь таких контактов. Чтобы не нарушать инструкции, я договорился с Галиной, что это её личное дело и я в нём не участвую. Тем не менее, Смирнов обвинил меня в том, что я не счёл нужным сам доложить о контактах моей жены. Он сказал, что всех эмигрантов его ведомство считает изменниками и что  жена моя запятнала себя общением с ними. С этим выводом я не  согласился. Уж, наверное, большинство уезжает просто в поисках более счастливой жизни, как это принято всюду.  Но виноватым себя почувствовал, признав, что во избежание излишних тревог в КГБ мне следовало бы самому придти и сказать об этой поездке.

      Что касается эмиграции, как измены, то уже в те  времена не только мы с Галиной, но, как мне кажется, и многие другие люди в нашей стране  стали понимать, что народ России и  коррумпированная и лицемерная власть в ней - это две разные вещи. Тем не менее, ни мне, ни Галине никогда не хотелось уезжать из России навсегда, и  только  в случае крайнего ужесточения авторитарного режима  мы считали возможным подумать об эмиграции.  Галина,  как и я, хорошо представляет себе ценность того, чего лишаются те, кто уезжает. И в то же время я хорошо понимаю её, когда она говорит, что из страха перед «органами» не станет лишать себя возможности общаться с кем бы то ни было.

      Разговор в кабинете Макурова неожиданно принял очень неприятный для меня оборот.

Смирнова заинтересовала наша соседка Р.И. Соловьёва, которую мы знали уже не один десяток лет. Он сказал, что Соловьёва вызывалась в КГБ и была «предупреждена» в связи с рассказом о каких-то прибалтийских партизанах, который она написала и который экспертиза Главлита признала идеологически не выдержанным.  (Что это значит, можно себе представить, вспомнив, что в1970 г., например, идеологически не выдержанным был признан отличный фильм А.Германа «Проверка на дорогах»).

       В ответ на просьбу рассказать о Соловьёвой всё, что я знаю, я смог сказать только хорошее. Соловьёва вот уже лет 15 – 20 ведёт музыкальные занятия в детском саду, где воспитывались мои дочери. А в моей семье музыка звучит часто и в нашем собственном исполнении (две скрипки и гитара). Но не только это нас сблизило. Регина Соловьёва – прямой и отзывчивый человек. Позволяет себе резко высказываться в адрес лицемеров и подхалимов. Боится за жизнь М.С.Горбачёва.( Этот аргумент казался мне тогда особенно сильным). Воспитала умницу – дочь.

       Тем не менее, я слышу в ответ примерно такие слова Макурова:

 -- Вы запятнали себя, и теперь встаёт вопрос о доверии к Вам. Вы должны доказать, что заслуживаете доверия. Напишите объяснительную записку и отразите в ней, какие разговоры Вы слышали, когда бывали в квартире у Соловьёвой. Только положительной характеристики нам не нужно. И подумайте о своей работе, о своей диссертации.

      Когда я кончил писать, Смирнов уже уехал, не дождавшись.  На следующий день он позвонил мне на работу и сказал, что совершенно не удовлетворён моей запиской и просит переписать всё заново.

      5-го июня встреча повторилась. И опять я слышу угрозы, сулящие мне потерю работы и потерю возможности защитить докторскую диссертацию. Я верю этим угрозам, вижу, что от своей  версии эти люди не отступятся, что бы я не говорил.  Им нужна эта версия, а не правда. И мне в голову приходит мысль, что надо что-то придумать такое, что не повредит Регине, но в то же время удовлетворит их. Лишь бы отстали. Понимаю, что это беспринципно. Но я далеко не герой, а впечатлительный и покладистый человек. (Это слово «покладистость» ненавижу больше всего, потому что знаю за собой этот недостаток).

И я придумал. Я написал, что слышал, как в квартире Соловьёвой говорили о том, что евреям в Ленинграде затруднён доступ в ВУЗы и что приводились примеры того, как способные абитуриенты-евреи по этой причине оказывались за бортом. Такие высказывания, подкреплённые фактами, мне приходилось слышать довольно часто и в самых разных местах. Поэтому я не сомневался, что это правда, а потому никто не сможет упрекнуть Соловьёву за такие разговоры, если я припишу их ей.

        Моя объяснительная записка на этот раз понравилась  Смирнову, и мне казалось, что инцидент исчерпан. Осталось лишь лёгкое беспокойство, которое я надеялся рассеять, рассказав обо всём своим друзьям, что тут же и сделал. Покинув кабинет Макурова и направляясь по внутреннему двору  ГОИ к себе на рабочее место я встретил близких мне людей, чету Абрамовых, Шурика и Иру, которые вместе с Валерием Запасским возвращались из кафе. Был как раз обеденный перерыв.  Рассказал о своём визите в отдел режима.  К моему удивлению, Шурик вдруг посерьёзнел и сказал, что, поскольку факт дискриминации евреев при поступлении в ВУЗы  официально не признан, такие разговоры могут расценить как клевету на Советскую власть.

        Домой я ехал в плохом настроении Оставалась теперь уже слабая надежда, что Регина не увидит в моём сочинительстве ничего плохого. Попросил сходить к ней Галину и всё рассказать. Когда Галина вернулась, надежда исчезла. Я почувствовал себя доносчиком и не мог смотреть в глаза своей жене.

       Эта ночь с 5-го на 6-ое июня1985 г., может быть, самая ужасная в моей жизни. Сначала я перебирал в уме технику наиболее простых и безболезненных способов её прекращения. Потом меня охватила злоба, и мне показалось, что ещё не всё потеряно. Я напечатал на машинке заявление, адресованное Макурову, в котором просил считать недействительными и лишёнными каких-либо оснований мои показания, изложенные в моей объяснительной записке и касающиеся Р.И.Соловьёвой, поскольку они продиктованы лишь страхом потерять работу. Там было написано также, что Соловьёва – прекрасный человек и её обвинение в антисоветизме – явная ошибка. Но это было слабым утешением.

         Меня угнетало, что мою объяснительную записку Смирнов уже увёз в Большой Дом.  Мне казалось, что вернуться к нормальной жизни я смогу только в том случае, если мне удастся уничтожить её. Про «Вересковый мёд» Стивенсона в переводе Маршака я вспомнил много позже, но вполне возможно, что где-то в подсознании именно эта мрачная баллада совершила определённую работу и надоумила меня пойти на обман.

         Утром, приехав на работу, я не без труда узнал номер телефона Смирнова в Большом Доме. Позвонив, сказал, что вспомнил кое-что более существенное, чем разговоры, и хотел бы ещё поработать над своей объяснительной запиской в той её части, которая касается Соловьёвой.  Смирнов поблагодарил и пообещал прислать её в ГОИ с Макуровым, который тоже оказался там. Также не без труда мне удалось уговорить Макурова подождать с объяснением и позволить мне уединиться для доработки этой злосчастной бумаги. С большим облегчением я порвал её на мелкие клочки, пришёл к Макурову в кабинет, объяснился, извинился за обман и оставил на его столе то самое написанное ночью заявление.  Макуров некоторое время молчал, потом, наконец, спросил:

 --  Представляете ли Вы последствия Вашего поступка?

       Но мне было всё равно. Тогда они меня просто не интересовали. Видимо, обратив внимание  на радостную, а может быть, и глупую  улыбку, сиявшую на моём лице, он ещё спросил:

-- А обо мне Вы не подумали? 

      Я ушёл, так ничего и не ответив.

             Последствия этого разговора не замедлили сказаться. На следующий день в пропуске исчезли отметка о свободном входе и выходе из института  (все старшие научные сотрудники её имели), отметка о разрешении на проход с папкой. Затем меня вызвали в отдел кадров и предложили уволиться по собственному желанию.  Не пожелал вступиться за меня директор ГОИ (и одновременно член обкома КПСС) М.М. Мирошников, к которому я ходил на приём. До этого к нему обращались с просьбой не требовать моего увольнения Е.Б. Александров тогда чл.-корр. АН СССР и начальник отдела, где я тогда работал А.А. Мак, которым я рассказал о происшедшем. Тогда я был уже близок к завершению диссертационной работы (осталось только писать) и в связи с резким изменением отношения администрации желание уйти из ГОИ у меня появилось.

Некоторое время я всё же колебался: оставалась не сделанной наиболее трудная часть работы моей аспирантки Т.П. Журило,  и, кроме того, не было уверенности быстро найти  работу. По первому вопросу я заручился обещанием товарищей по работе помочь Тане Журило в опытах, по второму – обещал помочь Мак. Он читал лекции в ЛГУ и обещал рекомендовать меня как работника заведующим ряда кафедр профессорам Н.П. Пенкину, М.О. Буланину, Н.И. Калитеевскому. Все они достаточно хорошо меня знали, но в такой ситуации поддержка Мака казалась не лишней.

         Мак сказал мне, что ему неудобно перед администрацией ГОИ рекомендовать меня в ЛГУ, пока я не подам заявления об увольнении, и попросил меня сделать это, не откладывая. 21 июня я подал заявление об увольнении с 3 сентября. Вскоре, однако, выяснилось, что я явно переоценил силу воздействия рекомендации Мака. Зав. кафедрой оптики проф. Пенкин, пообещав Маку что-то выяснить (что именно Мак не объяснил), уехал на лето на дачу, так ничего и не сообщив. Наиболее определённой информации добился проф. Буланин. Как сказала мне Белоусова, Буланин прошёл все инстанции в ЛГУ пока, наконец, в отделе кадров ему не сказали, что Залесского в ЛГУ ни в коем случае брать нельзя. Информация эта была, конечно, неофициальная, и ссылаться на неё было нельзя.

Тогда я понял, что без Макурова мне не выяснить, куда мне можно пытаться поступить на работу, а куда нельзя, и пошёл к нему. (Ещё до увольнения,  видимо, чтобы  облегчить мне подачу заявления об увольнении зам. директора  ГОИ по кадрам Д.Д.Минаев в присутствии Макурова говорил мне, что я  смогу работать всюду кроме организаций, входящих в систему Министерства оборонной промышленности). 

        Макуров пообещал мне устроить встречу с «куратором» ЛГУ по линии КГБ. Встреча состоялась  23 июня (данные из дневника). Человек в штатском представился Андреем Васильевичем, фамилии не назвал. Я рассказал  по его просьбе обстоятельства дела, ответил на вопросы.  А.В. взял номер моего телефона и обещал позвонить. 31.07.85 он позвонил и предложил встретиться. Разговор состоялся 1 августа в номере гостиницы на берегу Невы недалеко от Большого Дома. Суть услышанного мной: сотрудники КГБ непричастны к тому, что меня не хотят брать на работу в университет. Всё дело в телефонной связи между отделами кадров ленинградских учреждений. А.В. предположил, что по этой причине меня просто так не возьмут ни в одно из них. Это слишком «тёплые» места для меня. Помочь он, конечно, может. Может сделать и так, что меня возьмут и в университет, но для обращения его ведомства с подобной просьбой к администрации университета нужно иметь хоть  какое-то основание.  А уж это зависит от меня..

        Из любви к ясности я всё же спросил, что должен сделать, чтобы заслужить помощь в трудоустройстве. А.В. стал говорить,  что, будучи хорошо знакомым с университетскими учёными, с их настроениями, я могу быть полезен, регулярно представляя в КГБ информацию такого рода. Как ни странно, несмотря на мой отказ, расстались мы спокойно: мне показалось, что он с пониманием отнёсся к моей позиции. Дал телефон и просил звонить в случае необходимости.

        Видя, что дело плохо, и вняв совету товарища,  обратился я (2.08.85) в обком партии с заявлением, адресованным секретарю обкома Ю.Ф. Соловьёву. 26.08.85 по телефону получил ответ от П.И. Харина из отдела науки и образования в горкоме КПСС. Последний сообщил мне, что в ответ на запрос, получено письмо из ЛГУ, подписанное Шевцовым (зам. секретаря парторганизации) и Фомичёвым (директор НИИ физики при ЛГУ). Из письма следовало, что с января1985 г. вакансий на перечисленных кафедрах не имеется.

         Поскольку для поступления по конкурсу, в любом случае нужна характеристика с прежнего места работы, я попросил подготовить её в отделе ГОИ, где работал. Её проект, с которым мне дали ознакомиться, был очень лестным для меня. Практически без изменений характеристика была подписана председателем профкома ГОИ и секретарём парткома ГОИ. Однако, дирекция в лице Минаева отказалась не только выдать её, но и ознакомить меня с её окончательным вариантом. Минаев сказал, что выдаст её только по запросу организации.

       Не надеясь на быстрое трудоустройство, я обратился (28.08) с заявлением к директору ГОИ Мирошникову, в котором попросил об отсрочке увольнения на два месяца. Поскольку решения по этому вопросу не последовало, 30.08 попросил в отделе кадров вернуть мне обратно заявление об увольнении с 3 сентября. Не отдали, сказав, чтобы я пришёл в понедельник 2.09 к Минаеву, который к этому времени должен вернуться из командировки. Минаев меня не принял. Секретарь Минаева Т.П. Соколова решительно отказалась принимать от меня какие-либо новые заявления и сказала, что приказ о моём  увольнении по собственному желанию уже подписан. (Этот приказ №125 был подписан уже 27.08, насколько я понимаю, в нарушение закона, по которому заявление об увольнении по собственному желанию может быть взято обратно даже в день увольнения.).

       5 месяцев после увольнения (до3.02.86) прошли в попытках найти работу в области физики и в напряжённой работе над последними главами диссертации. Я вёл переговоры с физиками,  знакомыми моих друзей из  ЛИТМО (лазеры в экологии), Эрмитажа (рентгеноспектральный анализ), ВСЕГЕИ (применение синхротронного излучения для хим. анализа платиноидов),  ВНИИМ (квантовые стандарты частоты),  НПО «Буревестник» (рентгеноспектральная аппаратура),  Гидромет (лазерное исследование атмосферы). Всюду неудачно.

Например, в ЛИТМО, как мне сообщили, проректор по режиму уже знал мою фамилию и сразу сказал, что Залесского брать нельзя. Директор ВНИИМ  Ю.В. Торбеев, напротив, очень долго не давал прямого ответа Л.Ф. Витушкину, начальнику одной из лабораторий ВНИИМ, который сам предложил мне работу в его лаборатории, поскольку знал меня как специалиста.  А когда, потеряв терпение, я попросил поговорить с Торбеевым свою «палочку-выручалочку» Евгения Борисовича Александрова, то услышал от него интересную новость: оказывается, по данным Торбеева моя жена сейчас в «отстойнике», чтобы уехать за границу, и поэтому он не хочет брать меня в свой институт. Должен сказать, что она действительно ушла перед этими событиями из Ленсистемотехники, но причина была другая: в Госстрахе, куда она пошла работать агентом, больше платили, и можно было по собственному  усмотрению выбирать время работы. Удивительно мне было то, что директор большого научного института находит время, чтобы поинтересоваться проблемами моей жены.  Стало даже как-то не по себе.

       8 февраля 1986 года  Володя Овсянкин, мой коллега по ГОИ и один из лучших учеников П.П. Феофилова, как и многие мои друзья  принявший близко к сердцу мои злоключения  при поисках работы, нашёл мне, наконец, временную работу, которая, впрочем, могла превратиться и в постоянную.  Он  позвонил мне и сказал, что одна из сотрудниц в группе его приятеля  Владимира Степановича Грунина, работавшего в Институте химии силикатов (ИХС) АН СССР, ушла в декретный отпуск. Образовалась временная вакансия на должность инженер с окладом 130 руб. в месяц (В ГОИ я получал 300). Некоторая трудность состояла в том, чтобы странность моего перехода  с оклада 300 на 130 руб. не вызвала подозрений у зам. директора ИХС  по режиму Моисеева. Но она была удачно преодолена, когда при обсуждении этого вопроса с двумя Володями я предложил вполне достойное объяснение такого перехода: дочь Нина в это время училась на английском отделении филфака ЛГУ, что в будущем не исключало возможности её общения с иностранцами. Чтобы этому не мешать, в такой стране как наша любящему отцу, понятное дело,   с секретностью лучше дела не иметь.

         Незадолго до поступления в ИХС , а именно 2.01.86 в моей квартире раздался телефонный звонок. Звонил А.В. Он предложил  встретиться. Встреча состоялась в той же гостинице. А.В. повторил прежнее предложение и просил не считать, что он вынуждает меня согласиться на  него.

 --  Вы же сами не чувствуете себя загнанным в угол? – спросил он.

  -- Именно так дело и обстоит, – ответил я – и в такой унизительной для меня ситуации я даже думать не хочу о Вашем предложении. Наш разговор продолжался минут 40. Мне захотелось понять, кто он. Я спросил А.В., правда ли, что он куратор ЛГУ по линии КГБ? Чуть помедлив, он ответил, что в равной степени ведает разными организациями, и что вообще-то он специалист по еврейскому вопросу. Тогда я спросил его, правда ли, что имеются негласные ограничения приёма евреев в ВУЗы. Ответить прямо на этот вопрос А.В.  не захотел. Но попытался всё же обосновать необходимость таких ограничений тем, что в противном случае в связи с эмиграцией  появились бы дополнительные трудности в борьбе с утечкой закрытой информации из  ВУЗов.

В ИХС я проработал около 5 лет. С временной должности меня со временем перевели на постоянную, потом я стал старшим инженером, потом уже в1989 г.  старшим научным сотрудником  снова. 

       С1987 г., когда мир облетела весть об открытии высокотемпературной сверхпроводимости (ВТСП), я стал работать в этом направлении. Своими руками построил устройство, позволявшее получать незатухающие кольцевые токи и определять критические плотности тока в образцах ВТСП-керамики бесконтактным способом. Получил несколько открыток из разных стран с просьбой прислать оттиск публикации об этой работе.

       В феврале1989 г. мне, наконец, удалось успешно защитить докторскую диссертацию по исследованиям, проведенным в моей группе в 1966–1985 гг. По этим же работам моими сотрудниками было защищено три кандидатские диссертации. Моя защита состоялась в ЛГУ. В ГОИ в защите отказали. Этому долго сопротивлялся Мирошников. Но для защиты в ЛГУ понадобился всё же отзыв  и от ГОИ. Чтобы его получить, пришлось обращаться с письмом в ВАК,  после чего дирекции пришлось-таки  впустить меня в ГОИ для предзащиты в отделе лазерной физики, где я раньше работал.

       В1990 г. мне снова удалось вернуться в лазерную тематику. Для этого я перешёл   работать в СКБ Аналитического приборостроения, что на улице Огородникова (теперь Рижский проспект). События августа1991 г. застали меня именно там. Вот как я их описал в дневнике спустя несколько дней. 

       В пол-седьмого утра 19.08.91 нас с Галиной разбудил телефонный звонок Регины, которая сообщила, что в стране произошёл военный переворот. Сразу же включили телевизор, услышали «Обращение к народу» главарей хунты (ГКЧП) и приказ командующего военным округом генерала Самсонова, из которого следовало, что в связи с чрезвычайным положением мы должны лишиться всех свобод, которые с таким трудом завоевали за годы перестройки. Охватило уныние, но  постепенно  крепла решимость смириться с возможностью отказа от жизни, если это понадобится. Поехал на работу, подавленное настроение всюду. Позвонила И.Н. Шехтман (наша сотрудница), она в отпуске и собирается идти с мужем к Ленсовету (т.е. к Мариинскому дворцу). Мысль показалась правильной и я вместе с  Игорем Малиновским и Олей Уткиной (тоже сотрудниками) также вышли на улицу и пошли к Ленсовету. Это было недалеко. Подходя к площади, где Мариинский дворец, увидели молодых парней, кативших бетонные кольца, и первые пока ещё   не очень внушительные нагромождения разных предметов, перегораживающие проспект Майорова (теперь  Измайловский), и не оставлявшие сомнений в том, что началось строительство баррикад. Это было часов в 11. У входа в Мариинский дворец толпилась кучка не более 1 – 2 сотен людей, обсуждавших ситуацию. Мы узнали, что позже, в 14 или 15 часов состоится чрезвычайная сессия Ленсовета и что к Ленинграду движется Псковская дивизия.

       Возвращаясь на работу, я зашёл в винный магазин и выстоял очередь за сухим вином – вечером к нам домой должны были приехать гости по случаю моего дня рождения (17.08). Начался дождь и до работы добирался под дождём. Подумалось, если все будут ждать активных действий от других, то ничего хорошего не получится. Написал фломастером крупными буквами короткое воззвание:

                            Граждане! Пришло время выйти на площадь.

                            В 16 час. –  к Мариинскому дворцу.

                            Долой самозванный комитет!

       Задумался, как подписать. Анонимность унизительна. Подписать лишь своей фамилией – смешно. Пошёл к приятелю Володе Здановичу. Подписались вдвоём.  Когда пришёл к доске объявлений, увидел, как человек в чёрном сорвал аналогичное объявление, правда, без подписи и без призыва типа «долой…». Подождав, пока он уйдёт, повесил своё на освободившееся место.  Как потом выяснилось, человек в чёрном – не кагебешник-куратор, как я сначала подумал, а зам. Генерального директора  Объединения (СКБ  + ИАП т.е. Институт аналитического приборостроения)   Б.Ф.Корнев.  

       Решил сходить в профком. Там уже собрались взволнованные активисты профкома. Решили, что надо самоорганизоваться. Пришёл Е.А.Смирнов  --  депутат Октябрьского райсовета и принёс важный документ – указ Ельцина, Силаева и Хасбулатова. Решили тут же ознакомить народ с этим документом. Я пошёл оповещать народ, чтобы все  собрались к 16 часам в большом конференц-зале. Для этого мы с Олей Веселовой (сотрудницей лаборатории) поделили пополам телефонную книгу Объединения и каждый из нас принялся обзванивать людей по телефонам своей половины. Когда за пять минут до начала собрания мы с Заирой Васильевной Орешкиной (председателем профкома) шли к конференц-залу, народ уже валом валил в том же направлении. У входа в зал нас встретил Корнев и попытался выхватить у Орешкиной документ. Но я его перехватил и не останавливаясь пошёл к сцене. Мы поднялись на сцену втроём я, Орешкина и Корнев. Я отдал бумаги Орешкиной и встал между ней и Корневым, стараясь не допустить его к бумагам. Снизу на меня ринулся Майоров, и.о. Генерального директора СКБ. Он кричал, что мы должны сейчас быть на рабочем месте и что митинги запрещены. Я ответил ему, что это не митинг, а просто ознакомление трудового коллектива с важным документом.

       Орешкина прочла его в полной тишине. От комментария и вопросов мы отказались, чтобы не пугать сверх меры администрацию. И так всё было ясно. 

        После этого мы с Володей Здановичем и его сотрудником снова сходили на площадь к Мариинскому дворцу. Баррикады уже стали внушительными, народу очень прибавилось, через громкоговорители на всю площадь транслировалась сессия Ленсовета.

       Вернувшись в 17-40 на работу, я при прохождении через проходную был задержан. Меня спросили, зачем я иду. Изумившись на такую наглость, я спросил

 -- А Вам какое дело?   Этого было достаточно. Меня привели в помещение охраны, где мне пришлось, пообещать, что через 10 минут я покину место работы.  Это требование, как мне объяснили, связано с введением чрезвычайного положения.

       Вечером к нам приехали гости. Поговорить было о чём. Посмотрели кусок пресс-конференции путчистов, а потом великолепное выступление Собчака, призвавшего всех завтра к 10 часам на митинг на Дворцовую площадь.

      20.08.91 почти вся наша лаборатория пошла туда,  несмотря на некоторое противодействие начальства. Вся площадь была заполнена народом. Выступления адвоката  Юрия Марковича Шмидта и Собчака были, пожалуй, самыми яркими и встречены были одобрительным гулом.

       В марте1992 г. мне снова пришлось уволиться «по собственному желанию» в связи с реорганизацией лаборатории. Была, впрочем,  подходящая для меня работа в ИАП, но начальство уже  успело меня невзлюбить, и меня туда не взяли. На этот раз я остался без работы  всего на 4 с небольшим месяца. Вернувшийся из Канады бывший  сотрудник ГОИ С.Б. Паперный организовал в С.-Петербурге собственную лазерную фирму (АОЗТ МПБ Спектрум Лтд) – можно сказать, «дочь» известной канадской фирмы, участвовавшей в прокладке оптико-волоконного кабеля по дну Атлантического океана. Этот кабель обеспечил телефонную связь между двумя континентами.  Паперный предложил мне работу -  заняться в его фирме разработкой  перестраиваемого по частоте титанового лазера. Это была интересная работа, хотя и в  несколько другой области лазерной физики (твердотельные лазеры вместо газовых, которыми я занимался в ГОИ).

        После августовских событий 1991 года мне стало казаться, что страшные времена к нам не вернутся. Конечно, остались люди, приспособившиеся к советским порядкам, их  не изменишь. Самое инерционное, неизменное в человеке это его психика или менталитет. Когда в целом по стране он изменится в сторону уменьшения подозрительности, страха, алчности,  угодливости, а также в сторону увеличения значимости культуры и нравственных идеалов добра и терпимости, вот тогда, наверное, будут успехи в экономике, необходимым условием которых является редкое в наше время  чувство ответственности за свои действия.

       Говорят, что власть развращает.  Возможно, бывает и так. Но, сдаётся мне, что не смогла бы власть развратить человека, для которого «Сикстинская мадонна» Рафаэля, «Адажио» Альбинони и другие шедевры культуры что-то значат.

(Продолжение следует)