Сегодня в НИЦ "Мемориал" состоялась презентация новой книги Анри Кетегата "Диск" (СПб.: "Норма", 2011).

Автор "сменил много профессий (журналист, преподаватель философии, социолог, слесарь-сборщик...), но в этой книге он сын, отец, друг..." 

Анри Кетегат регулярно публикуется в "Иерусалимском журнале", его эссе об Арлене Блюме опубликовано в последнем номере "Нового литературного обозрения" и вошло в книгу.

Анри Кетегат писал для Когита!ру в разделе "Уроки литовского".

Анри Кетегат рассказал, как возникла книга, как появился он сам, как жила его семья в "бреду истории", зачитал несколько отрывков из книги - главку "Бабушкина любовь" и несколько фрагментов о Дне Победы.

"Позитивным провокатором", инициатором книги стал социолог Андрей Алексеев, с которым Кетегат дружит с конца 1960х. Андрей Алексеев относит тексты своего друга к "классике биографической прозы", называет его "писателем" ("за что Анри не возьмется, получается литература") и считает, что по проложенному Кетегатом пути нужно следовать всем ("моральный долг каждого человека - рассказать о своих предках, оставить след о них"). Андрей Алексеев напомнил о незаконченной диссертации Кетегата о социальных иллюзиях и уходе в рабочие, сказал, что его эссе "Все мы, Серега, лошади, только ржем по-разному", изъятое у него КГБ на обыске в начале 1980х, по счастью, сохранилось в копии в архиве Кетегата и украсило его "Драматическую социологию"...

Ольга Старовойтова, стараниями которой в книге были выправлены незначительные ошибки (известно, что Кетегат пишет без ошибок - сам себе редактор и корректор) и найдены деньги на типографские расходы. Тираж книги очень мал - 300 экземпляров, и понятно, что издательство "Норма" и лично Маргарита Филиппова делали эту книгу не ради прибыли. Тем не менее все, кто пришел не презентацию, получили ее в подарок. 

Ольга Старовойтова говорила о том, что книга Кетегата - урок того, как писать без пафоса о значительных и трагических событиях, и читать ее можно несколько раз и "с любого места, в зависимости от настроения". А сам Анри Кетегат - человек настолько светлый и открытый миру, что в Вильнюс хочет приезжать только потому, что встретишь там Кетегата.

Ирина Ронкина заметила, как близка книга Кетегата НИЦ "Мемориал" и ежегодным биографическим Чтениям памяти Вениамина Иофе: она представляет собою часть биографии страны, скрытой в забытых деталях и частных эпизодах, в перипетиях личных историй гулаговского опыта и побеге 16-летнего Анри из Куйбышева в Вильнюс в 1952 году, "чтобы не стать немцем, а стать евреем".

Ольга Хомова выступила с короткой репликой, напомнив Анри Кетегату о "счастье беседовать с единомышленниками", первостепенную важность которого объяснил ей когда-то в отрочестве сам Кетегат. Выступал на презентации и физик Сергей Хомов, давний друг Кетегата. Он также отметил вклад книги "Диск" в нашу историю и литературу.

Юрий Щеголев, наоборот, позволил себе "говорить о пафосе", который исходит от страниц книги, посвященных смерти и "внятных каждому, как совесть", особенно в рассказе "Под небом голубым"...

Александр Марголис считает Анри Кетегата смелым человеком, который решился представить свою биографическую прозу в ряду Толстого и Аксакова, а также последовать примеру Полевого, написавшего "Историю русского народа" после карамзинской "Истории государства российского". Марголис назвал книгу Кетегата "образцом современной литературы" и одновременно "историческим источником".

Анри Кетегат. Отрывок из "Материнского поля" 

Сначала прабабушкина.

Чтобы тот слой пыли веков, в котором находится это событие, как-то ощутить, помечу время действия чем-нибудь известным. Например, охотой народовольцев на Александра Второго. До успешного завершения их предприятия оставалось, по моим расчётам, лет пять, когда жившая вдалеке от истории юная полька Бенедикта Марцинкевич пришла из деревни в уездный город Ковенской губернии Поневеж (впоследствии Паневежис). Судьба улыбнулась Бенедикте местом прислуги в доме то ли адвоката (в устных воспоминаниях старшей из её внучек – Веры), то ли следователя (в письменных воспоминаниях младшей – моей матери).

То ли адвокат, то ли следователь был женат и детен, и когда Бенедикта родила ему ещё дочь, той позволено было расти вместе с господскими. Однако если Стася забиралась к нему на колени, господские поднимали крик: это не твой папа, слезай! Стася, как и адвокатша-следовательша, не знала, что крикуны ошибаются. Она плакала, но не спорила.

А потом хозяин-любовник умер, и рассудок Бенедикты не выдержал потрясения. Однажды утром, придя с дочкой на базар, она, вместо того чтобы закупать продукты к воскресному обеду, стала ползать под телегами и оглоблями, что-то бормоча. Уволенная, Бенедикта ходила по городу и, постукивая безгневным кулачком по телеграфным столбам, посылала на небеса телеграммы с просьбой наставить её обидчиков на путь истинный, обратить их отравленные пустой злобой сердца ко Христу. Просьбы оставались без удовлетворения, но Бенедикта не отчаивалась и телеграфировала до глубокой старости, пока не померла. И, пока не померла, листала святую книгу, радуясь картинкам в ней (читать она не умела) и ещё более – вложенной в книгу фотографии красивого барина, на которую натыкалась всякий раз неожиданно.

– Это мой Ежи! – изумлялась находке счастливая Бенедикта и благодарно гладила фотографию за то, что нашлась.

“Я помню бабушку, – пишет мама, историей её любви начавшая свои воспоминания. – Маленькая блондинка, худая, полулысая, но с приятным, тонким лицом”. Тётя Вера была на десять лет старше мамы и помнила бабушку Бенедикту в более сохранном состоянии. Она отмечала её замечательную красоту.

* * *

А восьмилетнюю Стасю после помешательства матери тётки, сёстры Бенедикты, пристроили в няньки. Быть нянькой – значит всё время хотеть спать. Потому что всё время надо качать ребёнка, который спать не хочет. И вот она повадилась спать вместо ребёнка, и её выгнали, и было холодно, и попался какой-то сарай, и там спала собака, и она шуганула собаку и легла на нагретое место, и собака не обиделась и привалилась к её спине, и так они уснули, согревая друг друга.

Стасе было тринадцать, когда двоюродная сестра Лина собралась замуж за Августа Кличмана. Жених, однако, поставил Лине условие: сосватать Стасю за его младшего брата Ивана. (Разнонациональность имён братьев связана с тем, что младший принял православие и стал русским, а старший остался немцем.) Лина условие выполнила, и три года Иван терпеливо наблюдал, как его суженая растёт и хорошеет. Потом их обвенчали. Потом Стася рожала детей, а Иван клал и починял печи. Так бы они и жили, Стася – рожая, Иван – зачиная и починяя, кабы не пристрастился он окроплять дела рук своих искусных. И чем дальше, тем изобильнее.

Как-то в пивной разговорился Иван с рыжеусым парнем, приезжим. Оказалось, тоже печник, из Риги. От печей перешли к женщинам. Рыжеусый был намного моложе и ещё холостяк, бывалый же Иван нахваливал жену, красивую и верную. Холостяк по молодости петушился-пошучивал: как это верная, раз красивая? Иван придумал, как в споре победить. Берём бутылку – и ко мне, приударь за моей Стасей. Приударишь понарошку, а бутылку поставишь настоящую – за неминуемый твой проигрыш. Ну, на посошок!

Дома хитроумный Иван первым встал из-за стола и пошёл спать, покачиваясь для правдоподобия с запасом, а гость приступил к своей части эксперимента. Утром, распивая проигранную-выигранную бутылку, экспериментаторы подвели интересный итог: женская верность, она, брат, и красоту одолеть может, я тебе больше скажу, она не слабей будет мужской любознательности.

Карлу (так звали рыжеусого) это открылось с особой наглядностью: он-то знал, что ударял за хозяйкой совсем не понарошку. Хороша была жена у Ивана, и по уши втюхался двадцатичетырёхлетний исследователь женской души в тридцатилетнюю мать шестерых детей.

Пришёл его черёд хитроумничать. Потерпев поражение в атаке, он затеял осаду. Для начала попросился в дом постояльцем. Гордый победой, Иван великодушно согласился. Сказка сказывалась не скоро, но, начавшись по Ивану, кончилась по Карлу. Замужняя не по любви, а по нужде, не устояла-таки прекрасная Стася перед распустившим хвост молодым павлином, и увёз он её к себе в Ригу, прихватив и младших детей в придачу. Иван, вынырнув из винных паров, бросился в погоню, разыскал, уговорил, привёз обратно. Тогда в погоню бросился Карл… Долго ещё возили они Стасю с выводком туда-сюда, пока Иван не сошёл наконец с дистанции. Тогда Стася стала рожать детей Карлу.

Очень она жалела, что неграмотная, как и её мать, а то б написала про неё и про себя книжку-роман, чтоб люди читали и плакали.

Рижского печника Карла Кеттегата нацисты определили в концлагерь. Чем он не вписался в “новый порядок”, осталось неизвестным. Во всяком случае, не расовой принадлежностью: Карл был немец.

Тогда же его сын и тоже печник Константин угодил в войска СС – не добровольно, по мобилизации.

Тогда же по другую сторону фронта его дочь Тамару, давно уже не рижанку, а москвичку, за то и только за то, что она его – немца – дочь, отъяли от детей (шести и одиннадцати лет) и вместе с тысячами соплеменников погнали за тридевять разноплеменных советских земель в “трудармию”, поднадзорную, а поначалу и подконвойную НКВД. Там Тамару вооружили ломом и лопатой, которыми по воле властителя тех земель она должна была искупать грех своего рождения от не того отца (Указ от 28 августа 1941 года).

Не тот отец Карл в нацистском концлагере сгинул.

Константин эсэсовскую лямку тянул бесславно и недолго. В древнем городе Пскове он сиганул под тёплый бок красавицы-псковитянки, где и отлёживался до скончания передряг. После войны псковитянка нарожала Константину сыновей, а Карлу – посмертных внуков. От возмездия победителей незадавшийся эсэсовец оберёгся наличием его имени в списке дезертиров, найденном в бумагах гестапо.

Век НКВД (с учётом делений, слияний и переименований) был длиннее гестапова века. Уж и военнопленные немцы, случившиеся в тех же местах, что и трудармейка Тамара, давно вернулись к своим Frau und Mutter, а она всё являлась раз в две недели в спецкомендатуру на отметку – в доказательство того, что не покинула предписанное ей место жительства и искупительного труда на волжских нефтепромыслах, в самых что ни на есть песенных Жигулях, в нескольких верстах от утёса Стеньки Разина.

Самовольно – “как с подножки, спрыгнув с судьбы” (Б. Слуцкий) – покинул те места я, сын Тамары и внук Карла. (Четырьмя годами раньше это проделала моя старшая сестра Неля). К тому времени я уже шесть лет жил, с позднего согласия властей, с матерью. Мне стукнуло шестнадцать, и лейтенант Баскаков велел вести сына за паспортом. В разинутой пасти паспорта меня поджидали национальность по не той матери и штамп, запрещавший выезд за пределы песенного края. В крае было много грибов-ягод и нефти под ними, но не было вузов (да и были б – немцев принимать не дозволялось), а я прилично учился в средней школе и метил в высшую. Мать дело с паспортом волынила, Баскаков серчал. При очередной явке на контрольную отметку он сказал: “Если завтра сын не придёт, пошлю конвойного”. Мать с вечера напекла лепёшек, и рано утром с лепёшками и пудовым томом Белинского в торбе я проник на пароход, не простившись с Баскаковым и конвойным, которые ещё спали.

В трюме я придавил дрожащие колени Белинским. В ту пору такие фолианты были в чести у издателей. Они встраивались в тот же эстетический ряд, что и высотные дома в Москве. В нашей барачной каморке этот сколок великодержавия, совершенно подавивший остальное население книжной полки, выглядел особенно величественно. Мама подарила мне его к шестнадцатилетию, войдя прямо-таки в героический расход. Начав читать, я, упоённый и вдохновлённый, вскоре сообщил ей: вот прочту эту книгу – и буду специалистом по литературе. Мама была счастлива.

Через сколько-то дней водного и железного пути на вокзале далёкого нерусского города Вильнюса меня встретил отец. Мне удалось различить на нём только нос. Остальное лицо осталось по прежнему месту жительства – в лагпункте у северного посёлка Княж-Погост. После восьми лет ударного труда в обществе разнообразных врагов народа щёки у отца слиплись и пропали из виду, в глазах стояла бездонная тоска, тоской веяло от привычки, разговаривая, внезапно понижать – почти до шепота – голос. Через много лет я прочёл у Солженицына о Княж-Погостском пересыльном пункте (Архипелаг ГУЛАГ. Часть вторая, гл.2) и так узнал толику того, о чём отец никогда не рассказывал.

И всё-таки отец у меня был тот: не немец. Или тот еще: еврей. Я получил паспорт на еврея и право жить без лейтенанта Баскакова. До дела врачей оставалось полгода. Поступая в университет, я скрыл, что отец у меня бывший враг народа, а мать всё еще немка.

Меж тем властитель оставил нас своими заботами. В 54-м, через полтора года после великой кончины, осиротевший лейтенант Баскаков разжал железные объятья, и мать припала к груди брата Кости в родном городе Риге. Тут она услышала много интересного. “Почему ты немка? – спросил Костя. – Я латыш. И отец был латыш”. Мать хватала воздух ртом и ничего не понимала. Архив подтвердил сказанное Костей об отце. (А в паневежисском архиве бывший немец и бывший русский Иван оказался литовцем Йонасом.)

Было ещё родовое предание о датском корне. Будто бы дед деда Карла был земляк принцу Гамлету и пересёк Балтийское море в поисках лучшей жизни. На эту версию работает и фамилия. В школе на уроках географии я был наглядным пособием. “С востока Ютландский полуостров омывается проливом Каттегат, отделяющим Данию от Швеции”. Николай Иваныч водил указкой по карте и улыбался в мою сторону. А класс круглил глаза.

Из датско-русского словаря: katte – кошачий, gat – лаз, ход. Если вспомнить вычитанное где-то, что мелководный пролив Каттегат отличается очень сложным фарватером, всё проясняется: движение по нему требует кошачьей ловкости, гибкости. Так что диковинная для русского уха, для датского моя фамилия наипростейшая: Кошкоходов, Кошачелазов... Кошачья, словом, фамилия. Но морская.

Кетегат, конечно, не совсем Каттегат, но это уже творческий подход писарей. Дед Карл был Кеттегат, мать – Кетегат, а дядя Костя и вовсе – Кетекатс.

В 29-м году, выписывая паспорт юной иммигрантке из Латвии, московская девушка в окошке спросила: “Национальность?” – “Немка”, – ответила мать. Могла назваться ненкой, туркменкой, ительменкой... В ту пору Москва ещё не была больна пятым пунктом и верила на слово. Но мать сказала, как думала, и спустя время одно это простодушное слово обернулось двенадцатью годами неволи.

Почему она так думала? Латышскую версию всерьёз принимать не стоит, её происхождение очевидно: этнокультурная ассимиляция. Столь же очевидно, что фамилия уводит в Данию. Но родню отца мама помнила как немецкую. Знала, что хромой дядя Герман (или Генрих, точно не помню), брат отца, уехал в Германию в 20-х, кажется, годах.

А в 60-х на телестудию Перми, где работала моя жена, пришло письмо из Темир-Тау. Телезрительница Эльза писала, что видела передачу из Перми, в титрах которой значилось: редактор Татьяна Кетегат, что её, Эльзы, девичья фамилия Кеттегат, так не родня ли? “Это же тётя Эльза нашлась! Сестра моего отца!” – написала мне мама, которой я переслал письмо из Темир-Тау.

Как жительница Риги попала в Казахстан? Вероятность иного пути, кроме ссылки, существует, конечно, но очень мала. Если сослана, то в качестве кого? Я не слышал, чтобы латышей, как и прибалтов вообще, ссылали в Казахстан. Их везли на Крайний Север, на Урал, в Сибирь. А вот для немцев-трудармейцев дорога в Казахстан едва ли не главный крестный путь (наши с мамой Жигули – боковая тропа). Погнавший их туда Указ вышел через два месяца после того, как Ригу проглотил другой указчик – не с усами, а с усиками. Усикатого фюрера прогнали из Риги летом сорок четвёртого, и вот тут тётю Эльзу мог накрыть перемещавшийся вместе с линией фронта Указ.

Не помню, какой именно фамилией (по мужу) подписала она то письмо, но отчётливо помню, что немецкой. Разумеется, это свидетельствует лишь о том, что муж тёти Эльзы был, по-видимому, немцем. И в Темир-Тау она могла угодить как жена. Но не слишком ли кучно ложатся косвенные признаки немецкости? Вот и имена: Карл, Герман (Генрих), Эльза. Были ещё сестры Клара и Марта. Конечно, имена – не велик аргумент (я вон тоже не француз), но кучность, кучность... Ни одного латышского, ни одного датского. Главное же – детско-юношеская память мамы о немецкости семьи её отца.

Да, но датская фамилия? И ведь проливом дело не ограничивается. Доходили слухи о наличии у меня в Дании однофамильцев.

Остаётся догадываться о причудах ассимиляции. Я догадываюсь: прапрадед, завёзший фамилию из Дании, в полунемецкой тогда Риге онемечился. Если не сам, то ближайшие потомки – быть может, и через смешанные браки. К маминому детству от датского королевства остались лишь глухие воспоминания да фамилия.

А к моей старости – кофейно-филологическая гуща для гадания. <...>

См. также на Когита!ру:

Анри Кетегат. Уроки и Лица