Напомним, презентация книги состоялась 8 февраля 2011.

В. А. Бачинин,
доктор социологических наук,
профессор

КНИГА «ПРОФЕССИЯ – СОЦИОЛОГ» КАК ПОСТМОДЕРНИСТСКИЙ ИНТЕРТЕКСТ

Писать рецензию на книгу, в которой ты сам выступаешь одним из фигурантов, - дело, затруднительное по целому ряду причин и прежде всего по причинам морального свойства. Чтобы  избежать этих затруднений, я, как профессионал, имеющий перед собой профессиональный же текст, который, в силу своей новизны, заслуживает профессионального внимания, попытаюсь двинуться наименее уязвимым для себя путем, а именно – путем анализа не сюжета, а исключительно методологической конструкции книги А. Н. Алексеева и Р. И. Ленчовского «Профессия – социолог (Из опыта драматической социологии: события в СИ РАН – 2008/2009 и не только). Документы, наблюдения, рефлексии» (СПб.: Норма, 2010. – Т. I – IV).

Не касаясь центральной фабулы, замечу, что внутренняя жизнь профессионального цеха российских социологов со всеми ее плюсами, минусами, а также околоцеховыми проблемами и коллизиями – объект вполне рядовой, отнюдь не новый, который всегда привлекал, и будет привлекать к себе внимание разных поколений гуманитариев. Гораздо важнее в данном случае представленный в этом обширном сочинении [1],  весьма непривычный для социологического глаза и уха жанр, который уже сам по себе взывает к вниманию аналитиков. Учитывая это, позволю себе эскизно, в нескольких тезисах сформулировать те свои наблюдения и соображения, которые рождает текст данной книги.

Новый русский постмодернизм

Главный тезис настоящей рецензии выглядит следующим образом: Книга «Профессия – социолог» - это масштабная презентация методологического постмодернизма, или, если угодно, постмодернистской методологии, вскормленных не залетными  интеллектуальных подкормками, не привозной гуманитарной помощью, а взросших на отечественной духовной почве, выстроенных из собственного интеллектуального и социального материала. Это, так сказать, почвеннический постмодернизм сугубо нашего производства, в котором нет европейской легкой игривости, чья цель – отнюдь не игра в социологический бисер, а серьезное, упорное и мужественное правдоискательство.

Уже с первого взгляда видно, что этот непривычно структурированный, внешне даже немного странный текст совершенно не укладывается в рамки обычных представлений о стандартных формах социологической аналитики. Извне он напоминает калейдоскоп, в котором меняются лица, документы, коллизии, проблемы, и читатель едва успевает укладывать всё это в своем сознании. Есть в этих четырех томах нечто от розановских «коробов», а в наполняющих их разнородных мини-текстах – что-то от «опавших листьев».

Текстовый «хаосмос».

Перед читателем книги разворачивается текстовый «хаосмос» - зеркальное отражение жизненного «хаосмоса» той «беловоротничковой» социально-духовной реальности, которая ныне пребывает в состоянии совершенно очевидной аномии, где нарушены смысловые пропорции сущего и должного, смещены все ценностные критерии и неимоверно раздвинуты нормативные границы, лишающие смысла все традиционные различия добра и зла, где царят языки, унизительные для человеческого достоинства и резко диссонирующие с нормами цивилизованной коммуникации, - на политических высотах небрежный язык глумливого, босяцкого хамства, в научных верхах – язык заскорузлого сервилизма, прикрывающегося идеологической ветошью, а среди научных низов – язык, напоминающий полузадушенные всхлипы астматика, лишенного способности свободно дышать и говорить.
Текст-коллаж.

Принцип коллажа, сознательно используемый авторами, дает им свободу обращения с материалом, дает право сближать разнородные фрагменты картин социальной реальности, не слишком заботясь о соблюдении обычных правил плавных, мягких логических стыковок. При этом авторская волевая механика мозаичной сборки текстовых конструкций никак не отражается на семантике образуемых комбинаций, на их смысловой прозрачности, не рождает сомнений относительно истинной природы изображаемых в книге социальных и духовных реалий. Напротив, она защищает читателя от каких-либо сомнений, поскольку во всех затруднительных случаях «чистому разуму» автора-аналитика приходит на помощь «практический разум» автора-гражданина.  Коллажная технология работы с текстами, не оставляет читательское сознание в том состоянии мировоззренческой растерянности, в которое его нередко погружают гуманитарные тексты-лабиринты модных постмодернистов. Она не заводит в моральные, интеллектуальные, мировоззренческие тупики, не затемняет сущности исследуемого предмета, поскольку создает коллажи особого рода, существующие в нормативных рамках собственного этоса и напоминающие только кажущиеся беспорядочными россыпи звезд на ночном небе, где всегда присутствует Полярная звезда, не позволяющая взгляду заблудиться.

Текст как интертекст.

Нет надобности особо настаивать на том, что перед нами текст, имеющий все признаки интертекста, поскольку в книге царит принцип полилогического соприсутствия и энергичных взаимодействий цитат с цитатами, смыслов со смыслами, ценностей с ценностями, норм с нормами, текстов с текстами, с контекстами, с внетекстовой реальностью и со всем социокультурным миром. Именно из этих взаимодействий, пересечений, вклиниваний друг в друга, наслоений и нагромождений рождаются конкурирующие смыслы и оценки, то желанные, то нежеланные, то умиротворяющие, то раздражающие, вселяющие то оптимизм, то уныние.  Их рождает уже не только авторское «я», но и сама внутренняя жизнь текстового архипелага, обладающего определенной автономией, которую авторы признают и на которую даже и не пытаются посягать.

Язык «цитатного мышления».

Бросается в глаза бесчисленное множество цитат и даже автоцитат, наслаивающихся друг на друга. Но это, как раз, тот случай, когда подобную неумеренность невозможно вменить авторам в вину. За ней стоит принципиальная авторская стратегия, убежденность в своем праве доверять любому, даже намеренно лживому высказыванию, как источнику важной информации о состоянии той социальной системы или подсистемы, где эти высказывания производятся. Ценность такой стратегии в том, что она кратчайшим путем выводит теоретическое сознание в ту сферу, которую К. Манхейм обозначил как социологию духа. Через информативные цитаты, имеющие все признаки документальности, через их коннотации отчетливо проступает не только состояние индивидуального духа, в котором пребывали субъекты цитируемых высказываний, но и состояние духа разномасштабных «симфонических личностей», каковыми можно считать академические институты, учебные заведения или государственные структуры.

Цитаты в тексте выполняют не служебные, вторичные функции. Им принадлежит куда более значительная роль: они – основание текста, его содержательная платформа, материнская плата. Они не только осуществляют презентацию чего-либо, но ведут самостоятельную жизнь. Их поведение похоже на поведение живых существ, так или иначе реагирующих друг на друга. Их семантические, аксиологические и нормативные структуры постоянно перекликаются, либо резонируют относительно друг друга, либо состязаются между собой, оставляя открытыми, незавершенными как отдельные текстовые фрагменты, так и весь «материковый текст» книги. А эта незавершенность, в свою очередь,  свидетельствует о нешуточных коллизия бытия, о том самом драматизме социальных отношений, на волну которого настроена «драматическая социология». Авторам нередко приходится вмешиваться в межцитатные столкновения, не идти на поводу у их экспансионистских интенций и проводить вполне деконструктивистские акции по перемещению линий смысловых горизонтов, по переформатированию навязываемых цитатными монадами аксиологических и нормативных фигур.

В целом же «цитатное мышление», «цитатный язык» авторов позволяет им достичь вполне качественного познавательного результата, имеющего и научную ценность, и общественную значимость.

Пограничность текста и маргинальное социологическое письмо.

Перед читателем образчик весьма своеобразного, почти маргинального социологического письма, сочетающего обязательные в данном случае дескрипцию и аналитику с субъективизмом приводимых авторами оценочных суждений разных лиц, прозрачных аллюзий, прямых коннотаций, побочных ассоциаций, бесчисленных цитат, опытов автоцитирования и многого другого. Посредством такого письма создается текст, который можно считать и социологическим, и парасоциологическим, т. е. пограничным, балансирующим между социологией, социографией, публицистикой, журналистикой, юриспруденцией и проч. Подобная свобода от привязанности к чему-то дисциплинарно-однозначному могла бы считаться признаком крайней сырости текста лишь в том случае, если смотреть на него в свете стандартов классической научной прозы. Но с позиций постмодернистских писательских практик налицо вполне нормальный ход, совершенно оправданная стратегия теоретического письма, ценящего свободу творческого «я» и снимающего с себя отягощающие бремена классических текстовых нормативов.

Но, пожалуй, самым важным здесь является то, что за этой методологически фундированной свободой, за практикой раскрепощенного письма просматривается могучее дисциплинарное начало,  не позволяющее свободе превратиться в методологическую вседозволенность, в методологический анархизм в духе Фейерабенда. Дескриптивная, аналитическая, интерпретационная стратегии авторов подчиняется твердым этическим максимам, которым они нигде не изменяют.

Эго-текст и сдвоенное авторское «я»

В книге налицо причудливое сочетание принципов социоцентризма и антропоцентризма. Авторские «я» двух ученых (их можно с равным успехом называть авторским «мы»), несмотря на их первостепенное внимание к множеству внешних социальных реалий, пребывают в центре текстового архипелага. При всей его многоплановости текст книги настолько персоноцентричен, что можно говорить об его интеллектуальной автопортретности.Но эта автопортретность не навязчива, не довлеет над материалом, поскольку авторское «мы» в нем как бы плывет по бурному морю сюжетных сплетений всего со всем, то выныривая на поверхность, то скрываясь под волнами громоздящихся, наслаивающихся друг на друга документов, чьих-то личных наблюдений, свидетельств многих заинтересованных голосов.

Одновременно напрашивается и другое сравнение/противопоставление авторского сознания с упомянутым в книге Одиссеем, а точнее, с джойсовским Улиссом. Но как дивная своей красотой гомеровская Эллада отлична от города Глупова, так и путешествие авторского «мы» не похоже на увлекательные странствия Одиссея-Улисса. Это, скорее, мучительное проталкивание себя внутри утробы социального Левиафана, где царят тьма и смрад, и где требуется то особое мужество, которым обладают хирурги, и та спокойная, небрезгливая внимательность, которая есть у криминалистов и патологоанатомов.

Диалогическое конструирование текста или вторая жизнь эпистолярного жанра

Соавторы книги выступают как инициаторы второго рождения и второй жизни эпистолярного жанра, на этот раз в виде перманентного интернет-диалога. Более того, они превращают собственное интернет-общение в один из принципов конструирования текста, а также в строительный материал, в содержательные блоки, возводимого повествования. Перед читателем открывается то, что обычно, в традиционных социологических текстах скрыто от него, - авторская кухня, творческая мастерская. Как когда-то строители Нотр-Дам де Пари вынесли наружу, за пределы стен аркбутаны собора, поддерживающие его конструкцию, так и авторы книги выставили на всеобщее обозрение то, на чем держится конструкция книги, - их собственный эпистолярный рабочий диалог, временами переходящий в полилог, поскольку в него периодически вплетаются и другие заинтересованные голоса.

Авторы книги прямо, не лукавя, признают, что у них много соавторов, и многократно указываютна участие последних в процессе сотворчества. Это позволяет им создать особый, полифонически выстроенный текст. При всей значимости перманентного диалога, ведущегося на протяжении всех четырех томов между двумя главными авторами книги, ее текст нельзя назвать диалогичным в духе М. Бахтина. Он именно полифоничен, полилогичен, о чем свидетельствует неумолчный гул звучащих рассуждений, предположений, догадок, оценочных суждений, обвинений, самоапологий, вердиктов и проч. Это не похоже на симфонию, в этом нет гармонии, но нет и какофонии. Он, этот гул, скорее напоминает поток звуков из оркестровой ямы, издаваемых музыкантами, поджидающими дирижера. И это всё тот же «хаосмос», которому еще не пришло время стать «космосом». И читатель, вслед за большинством соавторов, понимает, что резюмирующие умозаключения пока  впереди.
Целевая причина методологической конструкции – защита истины и справедливости.
Мало чего стоит методология ради методологии, равно, как не велика цена искусства для искусства. Методологическая конструкция социологического текста по определению не может быть самодостаточной, замкнутой на самой себе. Ее цель должна пребывать не внутри, а вне её. Целевые причины, движущие теми, кто ее конструирует, могут быть самыми разными - от сугубо эпистемологических до политических и нравственных.  В данном тексте авторское «мы» предстает в весьма непривычных для нашей социологической литературы одеяниях этического максимализма. Оно нацелено не столько на отыскание в социальной реальности знаков истины и справедливости, сколько на отстаивание права этих ценностей присутствовать там, откуда их упорно пытаются изгонять.

Метафоры театра и масок

В тексте много места и для развертывания метафоры театра, которой соавторы широко и активно пользуются. А поскольку социальный театр, подобно театру художественному, предполагает использование протагонистами и статистами разнообразных масок, то это обстоятельство открывает перед творцами текста возможность решения своей этической сверхзадачи посредством использования метода срывания этих самых масок с тех своих персонажей, которые меньше всего этого бы хотели.

Пирожок Льюиса Кэрролла.

Текст книги, который, в силу особенностей своей внешней формы, может кому-то из социологических «архаистов» показаться нелегитимным в дискурсивном пространстве современной социологической науки, на самом деле имеет все признаки не просто легитимного, но новаторского текста. Конструктивные особенности его методологии и эпистемологии, не укладывающейся в прокрустово ложе псевдоклассического академизма, без каких-либо затруднений коррелируются с теми нормативами, которым подчиняется гуманитарное письмо, относящееся к современным постмодернистким практикам.

Но самым примечательным в данном случае является то, что у авторов книги их собственная методология, на поверку оказавшаяся  постмодернистской, вырастает как бы сама собой, естественно, из взаимодействия с материалом, из почвы и духа времени,  и служит средством приближения к пока еще предварительному пониманию той сегодняшней социальной реальности, которая текуча по своей природе, еще не застыла, не закристаллизовалась, не успела стать предметом исторической социологии. Это обстоятельство следует считать серьезным аргументом в пользу постмодернизма как такового, в пользу его права на существование в пространстве российской социологии. Оно свидетельствует о том, что постмодернизм не есть нечто выморочное, придуманное на Западе интеллектуальными гурманами, как порой о нем судят отечественные «архаисты», но является естественным, необходимым, закономерным порождением живой интеллектуальной жизни современного мира. Изгоняемый теми же «архаистами» в двери, он проникает через окно и заявляет о себе там, где его не ждали. Содержащийся в нем эвристический ресурс весьма напоминает тот пирожок Льюиса Кэрролла, на котором написано: «Съешь меня!» Так происходит его «переоткрытие», как неожиданное, так и неизбежное для децентрированного, дисгармоничного, расхристанного социального мира, взывающего к адекватным методологиям постижения его сути.

Данный четырехтомник можно считать этапным, знаковым текстом в истории современной российской социологии, знаменующим выход нашего социологического сознания в новые дискурсивные поля, где пока еще царит предутренний сумрак и едва различаются очертания поджидающих нас методологических проблем и познавательных задач.

(1). Данному тексту предшествовал более ранний четырехтомник, написанный в том же методологическом ключе: А. Н. Алексеев. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. СПб.: Норма, 2003-2005. – Т. I-IV).

Рецензия публикуется по первоисточнику

См. также на Когита!ру:

Презентация в "Мемориале": А.Н.Алексеев, Р.И.Ленчовский "Профессия - социолог"

Владимир Ильин и Борис Докторов о книге "Профессия - социолог"