Лекция состоялась в рамках совместного проекта Издательского дома «Когита», портала Когита!ру, Научно-информационного центра «Мемориал» и Московского филиала Фонда Фридриха Науманна.

Игал Халфин в Петербурге проходит стажировку, занимается новыми исследованиями и читает курс лекций в Европейском университете. Как он сказал в начале, он второй раз выступает в России с открытой лекцией. Анонс лекции на Когита!ру.

Профессор Халфин предложил новый взгляд на исторические документы 20-30-х годов ХХ века. Он обратился, прежде всего, к форме текстов, а не к содержанию, изучал их не только как историк, но и как литературовед. Обобщив материалы этих условно «литературных» произведений, Игал Халфин делает выводы относительно самовосприятия и самопрезентации большевиков в разные годы. Форма этих текстов позволила автору сделать выводы относительно «запросов времени», относительно политического дискурса эпохи и биографического дискурса членов ВКП(б) и кандидатов в члены большевистской партии.

Лекция Игала Халфина – это две части, описывающие два разных периода становления советской власти и, соответственно, два подхода к осмыслению и описанию времени и себя во времени наиболее включенными в «исторический процесс» членами общества (теми, кто состоял в коммунистической партии, теми, кто стремился туда попасть, и теми, кто был близок к партийному руководству). В первой части речь шла об автобиографиях кандидатов в члены коммунистической партии 1920-х годов и автобиографиях, написанных во время «партийных чисток». А во второй – материалы допросов НКВД и признательные показания 1930-х. Мостиком между ними стал принцип демократического централизма. Именно его влиянием Халфин объясняет массовые покаяния большевиков во время чисток, в тюрьмах и на показательных процессах. Объединение, казалось бы, странное, но для автора важно, что и зачем человек пишет о себе, как он сам себя понимает, что он хочет сообщить окружающим.

Автобиографии 1920-х годов

Игал Халфин: «Я привык считать, что большевики ничего о себе не говорят и всего боятся. Но, оказывается, они очень много и подробно пишут о себе». Для исследования были взяты автобиографии студентов, которые хотели вступить в коммунистическую партию. В них, конечно, содержатся анкетные данные. Но не только они. Автобиографии в чем-то напоминают жития святых. Описывается не столько факт биографии, но и то, как автор воспринимает то или иное событие, как он постепенно переосмысливает свои поступки. Обычный путь автора текста – это продвижение от тьмы к свету. Создатель автобиографии рассказывает, как со временем стал всё лучше и лучше понимать исторические события, наконец, прозрел и подал заявление в партию. В основе текста автобиографии известные автору постулаты: коммунизм универсален, он для всех, а человек не может быть идеален. В самых крайних случаях претендент может оказаться даже сыном жандарма, дворянина или священника.
Начало нарратива не должно быть идеальным, главное – тенденция. В качестве одного из примеров профессор Халфин приводит автобиографию некоего Бубнова, студента ПГУ (Петроградского Государственного Университета), где Бубнов рассказывает, как и когда «достиг коммунистического сознания». Это история духовного преображения Бубнова во время Первой мировой войны и революции. Автобиография написана в 1923 году. Бубнов коротко информирует, что «родился в 1896 году и был интеллигентом по социальному положению: был журналистом». Но о социальном происхождении в автобиографии Бубнов ничего не говорит. Из его анкеты ясно, что его родители -  крестьяне, но в автобиографии он это тему не освещает. Говорит лишь, что во время учебы ежегодно освобождался от платы за обучение (педалирует: он из бедной семьи). О своей учебе в военном училище, где он получил звание прапорщика, и об участии в войне Бубнов пишет так: «Я не знал, что мне остается предпринять после окончания училища, а в это время была объявлена империалистическая война. Желание ли скорее сделаться самостоятельным, ложный ли патриотизм заставили меня согласиться с предложением вологодского военного начальства и поступить в военное училище».

Бубнов подает свою историю с точки зрения большевизма и использует пассивную форму: его вынудили участвовать в войне. О причинах службы в армии Бубнов пишет: «Избыток энергии и сил молодости». Но худшее было впереди: Бубнов стал офицером царской армии, а, следовательно, угнетателем интернационального пролетариата. Касаясь своего продвижения по службе, Бубнов утверждает, что это было стечение обстоятельств, а не его личный выбор: «Ввиду гибели командного состава во время войны». Это должно было «смягчить вину» Бубнова. Лейтмотив автобиографии – развитие личности Бубнова. Вначале его «большевизм хромал». Личность Бубнова раздваивается. Противоречие между двумя Бубновыми: Бубновым-патриотом в 1914 году и Бубновым-пораженцем в 1923 году разрешается так. Первое – временное помутнение сознания – отступает в прошлое, а второе – настоящее. Оно так же вечно, как теория Маркса. В настоящем Бубнов «исправил ошибки», совершенные его прежним «я». Бубнов был ранен, демобилизован и лежал в госпитале с ранением в голову. Ранение в голову и помутнение рассудка позволило Бубнову пропустить обязательные сюжеты: «Я и Февральская революция», «Я и Октябрь». Ранение выгодно отличало Бубнова от тех, кто пытался как-то иначе объяснить свое неучастие в революции.

В 1918 году Бубнов предстает в качестве секретаря Комбеда и участника съезда крестьянской бедноты. Ранение в голову совершило чудо. После ранения Бубнов совершает только большевистские поступки: организует трудовую артель для создания сельскохозяйственных орудий труда, командирован в аппарат ВСНХ, вступает в Красную армию. «Автобиография Бубнова – это пример жития, - говорит Игал Халфин,- неудачное происхождение, затем – кризис. Классические христианские повествования построены таким же образом. Герой отрицает Христа, потом происходит что-то важное, наступает кризис, и герой прозрел. Это идея обращения. В автобиографиях 20-х годов, даже если обращение не заявлено, оно выявляется через язык текста: история до прозрения написана глаголами в страдательном залоге. История что-то делала с автором. Он не отвечает за свое поведение. Когда обращение уже произошло, автор становится активным: берет ответственность за свое поведение. После прозрения автор – состоявшийся субъект. По-советски это называлось: «Начал свою сознательную жизнь». Бубнова в партию не приняли.

Бывает, что у человека «неправильное» происхождение, но самыми тяжелыми проступками 1920-х годов (а в 1930-х их стали называть «политическими преступлениями»), с официальной точки зрения, считались выход из партии или присоединение к оппозиции внутри партии. Раз у человека есть партбилет, он уже всё знает, он «прозрел». Он политически грамотный, сознательный, он прорабатывал материалы съездов. Как он может?! Присоединение к оппозиции – это сознательный выбор в пользу меньшинства, против большинства в ЦК ВКП(б). Человек сознательно выбирает не то. Если человек не является коммунистом – это не страшно. Он просто еще не разобрался. Его нужно воспитывать. Но если человек всё понимает, но не хочет принять линию партии, если он отказывается от истины, это гораздо хуже. Об этом шли споры в 1920-х годах: как понимать ренегатство? Это незнание? Это ошибка? Это проступок? Или это политическое преступление?

Профессор Халфин предлагает такую версию: «Мы знаем, что почти каждого коммуниста, которого брали в 1930-е годы, называли троцкистом. Это кажется смешным, никакого троцкизма в биографиях многих людей нет. В моем понимании Троцкий в большевистском дискурсе – это Люцифер в христианстве, это олицетворение зла. Люцифер – любимый ангел Бога, зависть приводит его к противостоянию Богу. Так и Троцкий. Он гораздо опаснее любого священника или дворянина. И член партии, примкнувший к оппозиции, казалось бы, он только неправильно проголосовал в 1927 году по поводу революции в Китае. Но это не ерунда. А если он еще и завещание Ленина распространяет – это преступление. В Ленинграде почти все были «зиновьевцами», естественно, Сталин приехал, разобрался. Члены партии начали писать объяснительные: «Да, я голосовал. Но голосовал заочно. Я болел. У меня была температура 41 градус». Человек хочет сказать: «Я не соображал. Это было затмение». Другой пишет, что вышел из партии, потому что страдал неврастенией, а теперь вылечился и вернулся в партию. В 1920-х годах во время НЭПа к таким объяснениям относятся с пониманием. Это особенность исторического контекста. НЭП – стихия, которая может захватить людей. После коллективизации ситуация меняется. Понятие времени меняется. Это уже время очищенного, правильного социалистического общества. Теперь ваши ошибки – это ваша сущность». 

Построено идеальное общество. Теперь все враги – это враги народа. Партия требует душевной солидарности. Надо не просто исполнять решения ЦК. Надо в них верить. «Ваше автономное мнение должно всегда совпадать с мнением партии. Оппозиция в партии – это что-то вроде черной мессы. Они делают то же, что и другие коммунисты, но наоборот. Нельзя быть правым против ЦК», - говорит Игал Халфин.

1930-е годы. Признания в застенках НКВД

Обращает на себя внимание неспособность человека оказать моральное сопротивление, сформировать позицию, отвечая следователю НКВД. Для примера Игал Халфин привёл случай Г.А.Бонч-Осмоловского, арестованного в 1933 по «делу славистов». Вот отрывки из его собственноручных признательных (вернее объяснительных) показаний 1936 года (приводятся по видеозаписи лекции): «Следствие в отношении меня взяло тон как к несомненному врагу. У меня же было всё время настроение полного доверия, что заставило меня слепо подчиняться избранным в отношении меня методам. Все вопросы сводились к подписанию заранее составленным следователем признаниям, называвшимся «декларацией». При этом следователь создавал впечатление полной безнадежности моего положения. Категорические отказы подписать декларацию вызывали реплики, что я сам гублю себя своим упорством, что я оговорен сослуживцами, и что скоро я, как не раскаявшийся враг, поеду, по меньшей мере, на 5 лет в лагерь, что моя личная убежденность в своей невиновности – это донкихотство, что за следствием стоит партия и вся советская общественность. И мне никто не будет верить. Я решил, что не имею права не доверять следствию. Если бы я был врагом, я мог бы не верить. Убежденный этими рассуждениями, я подписал первую декларацию».

Подследственному предлагают отречься от самого себя и принять позицию следствия. Бонч-Осмоловского убеждают в том, что всё, что он говорит – это не научно, не партийно, не революционно. «Перед нами опять литературный проект. Те же факты ему предлагают переосмыслить и описать «правильным языком»» - считает Игал Халфин. Интересно, что все эти тонны документов не служили пропагандисткой цели, потому что никто их не читал. Режим их делал сам для себя.

Ещё один пример – допрос немецкого коммуниста Бодена в 1938 году. Он себя полностью оговорил, как и все. Находясь в НКВД, он сравнивал допросы в Гестапо, которые он с честью выдержал в 1933 году, с допросами в Москве. «Штурмовики с самого начала били, мучили так сильно, что многие оставались по несколько часов без сознания». Сам он попал в карцер 0,8 х 0,8 метров, находился там двое суток без еды. Но Бодену оказалось легче перенести физические страдания в Гестапо, чем допрос в подвалах НКВД. В Гестапо он понимал, что перед ним враги, а в 1938 году (среди «своих») было намного сложнее.

После лекции профессор Игал Халфин ответил на вопросы

Дмитрий Травин: «У меня сложилось впечатление, что автобиография в 1920-х играла такую важную роль в связи с неизбежным переходом от пролетарской партии к партии, куда могут прийти «мелкобуржуазные элементы». Известно ли, когда автобиография стала в первые использоваться в партийной работе? Кто ее ввел? И второй вопрос. Когда вы говорили о большевистской шизофрении, о раздвоенности сознания, я подумал, что возможно и более простое объяснение: кровавые разборки, с помощью которых выяснялось, кто будет править страной».

Игал Халфин: «Первые автобиографии, которые я видел, написаны в 1920 году. Я против того мнения, что автобиография – это штамп, указание, спущенное сверху. Я считаю, что этот революционный дискурс был везде, не сверху/снизу. Мне кажется, что советский режим уникален. Это революционный режим. Мне важен язык текста той эпохи. Вчитываясь в тексты, можно понять внутреннюю логику большевизма. В 30-е годы всё иначе. Различие между автобиографиями и анкетами окончательно исчезает в 1936 году. Уже нельзя описывать личный рост, рост своего сознания. Нужно быть «готовым коммунистом» и утверждать, что вы всегда были таким. Новое поколение коммунистов родилось в «идеальном обществе». Их автобиографии теряют хронологическую канву. Автобиография 30-х построена так: я и соц. происхождение, я и образование, я и партийность. Автобиографии становятся очень скучными. Преображения нет. Коммунист 30-х – всегда коммунист. Для сравнения я посмотрел автобиографии 60-х-70-х-80-х годов. Там вообще ничего не происходит. Это анкеты. Ваш метод анализа говорит об элите. Именно элита во время Большого террора была наиболее уязвима. Чтобы ответить конкретнее, нужно уйти в историографию».

Александр Даниэль: «Может быть стоит составить частотный словарь предикатов в автобиографиях: что человек делал? «Участвовал», «состоял», «входил», «вступал», «боролся с», «организовывал», «был послан туда-то», «направлен туда-то» и т.д.? Биография общественной активности состоит из набора глаголов. Они, как мне представляется, довольно стандартны. Такой словарь мог бы прояснить специфику жанра. Какие глаголы чаще используются в активном и в пассивном залоге? Это дало бы многое для прояснения смыслов автобиографического жанра».

Игал Халфин: «Главное, что меня интересовало в отношении используемых предикатов – это пассив/актив. Всё, от чего Вы хотите отречься, должно быть в пассиве: «меня послали», «меня мобилизовали», «меня продвинули в ранг офицера, потому что другие офицеры погибли». А потом, когда «я становлюсь сознательным», там моя активная деятельность. Это 20-е годы. А в 30-х годах, когда уже «ничего не происходит», автобиография может быть выдержана исключительно в пассиве: «я пешка партии». Если сравнивать детально автобиографии, написанные во время партийных чисток по годам: 1921, 1923, 1925, 1927, 1929, 1931, 1933, - жанр меняется. Правила игры меняются: что можно сказать, а что – нельзя, как себя описывать».

Борис Габе: «Я считаю, что докладчик переоценивает степень искренности коммунистов 1920-х годов. Было гораздо больше цинизма. Коммунисты думали о том, на какого шефа поставить. В 1920-х были одни ритуалы, а в 1930-х они поменялись на другие ритуалы».

Дмитрий Травин: «Следователи 1930-х годов думают о том, как будет выглядеть материал допроса в глазах начальства, о продвижении по карьерной лестнице. Если нет объективных доказательств, то задача – получить признательные показания, такие, на которых можно строить обвинение».

Игал Халфин: «Это совсем другой вопрос. Мой вопрос: какой культурный смысл имеет весь этот массив документов? Почему пишут именно об этом? Почему именно так? Аспект, о котором Вы говорите, конечно, есть. Это правильно. Но тривиально. Является ли технологический аспект террора его сущностью? По-моему, нет».

Александр Даниэль (слева на фото): «Относительно вертикали Большого террора идут споры. Я считаю, что вертикаль была и работала, как часы. Дела Большого террора похожи на инквизиционные процессы. Дело инквизитора не только привести его на костер, но и довести его до раскаяния. Зачем-то инквизитору это надо. Для чего? Чтобы спасти душу грешника. У следователя вроде не было задачи – спасти душу врага народа. Зачем следователь это делал?»

Игал Халфин: «Мне кажется, что главное в том, что интересует следователя – это чужая воля, это сознательный выбор «зла», который сделал подследственный. «Демонология» не озвучена, но она работает. Без нее невозможно уничтожить такое количество людей».

Григорий Тульчинский: «Вы говорите о практике самоописания в 1920-х и 1930-х годах. Но нет выхода во внешний контекст из герменевнического круга. Автобиографии 1920-х принадлежат людям, которые хотели войти в некий правящий круг, класс. А самооговоры 1930-х годов написаны людьми, которые уже относятся к тому политическому классу, часто – к элите. Когда они ищут оправдания, они остаются в рамках того же дискурса. Аргументы адресованы людям, принадлежащим тому же кругу. Вы правы: это жанр. Но жанр порожден контекстом практики своего времени. Иначе остается один шаг до признания этих текстов искусством. Особенности текстов заданы социально. Поэтому невозможно обсуждать тексты без выхода во внешний контекст».

Игал Халфин: «Я не спрашиваю себя: «Почему люди это делают?» Ответ на этот вопрос – это психологический анализ. Для меня важно, что дискурс повсеместный – это революционный дискурс. Я обращаюсь к большевистскому пониманию времени. Это пон­имание меняется. Но для большевиков очень важно, где они в истории. После 1936 года большевики считают, что время окончилось. Пора подводить окончательные итоги. И если человек «не тот», его надо физически уничтожить. Вот такая логика».

После лекции Игал Халфин сказал Когита!ру: «Я никогда не имел такой аудитории! Обычно я выступаю перед гуманитариями. Они умны, знают теорию, академический протокол. Но для них террор – отвлеченная тема. Как будто террор касался не наших бабушек и дедушек, а был на другой планете много лет назад. Здесь было живое общение. Передо мной сидел если не «срез русского общества», то, конечно, срез тех, кто живет этой темой. И я мог почувствовать, что работает в моей аргументации, а что нет, какой надо держать тон, что интересно включенному слушателю. И главное: мне дали слово. По-настоящему. Никто от меня не отмахивался как от чужого, наоборот, мне казалось, что со мной хотят говорить. И разговор продолжился в кулуарах. Вне сомнения разговор о сталинизме не может идти только в университетах. Это не отвлеченная тема».

Полная видеозапись лекции (с множеством других интересных интерпретаций).

***

Следующая лекция в НИЦ «Мемориал» в рамках цикла открытых лекций состоится 19 мая. Автор – Григорий Голосов. Тема: «Авторитаризм и выборы».

4 июня лекцию "Жизнь после протестов: 2011-2015" прочтёт Дмитрий Травин.

О предыдущих лекциях цикла:

Владимир Гельман: Авторитарная модернизация