См. ранее на Когита.ру:

Р. Симонян. Российские реформы 1990-х годов и их современные последствия. Часть 1;

 Часть 2

Из статьи Р. Симоняна «Реформы 1990-х годов: общественно-политические результаты» (опубл. в: Континент, 2011, № 147).

<…> 5. Социальные миражи современной России

1.

Общественная практика показывает, что любая мнимость разрушительна. По меткому выражению булгаковского профессора Преображенского, хозяйственная разруха начинается с разрухи в головах людей. В недавнем прошлом навязанное сверху упоение якобы построенным, да еще “развитым” социализмом создало пагубную для общественного сознания тенденцию замены действительного мнимым. Наиболее осведомленные представители советского правящего класса сознавали губительность подмены реального виртуальным не только для развития, но и для сохранение государства. Не случайно Ю. Андропов свою деятельность в качестве руководителя страны начал с шокировавшего тогда всех, особенно апологетов “развитóго социализма”, утверждения, что “мы не знаем общества, в котором живем”⁸⁴. Последующие события продемонстрировали роковую пагубность этой подмены.

К сожалению, эта тенденция сохраняется и в современной России. У нынешних ее руководителей вместо “развитóго социализма” в ходу не менее звонкие фразеологемы вроде “независимого собственника”, “среднего класса”, “гражданского общества”, “правового государства”, “политической элиты” и других. При помощи очередной порции мифологем, пишет проф. Ю. Афанасьев, власть пытается создать фундамент для своего нескончаемого господства. “Необходимо демистифицировать сознание, — пишет он, — чтобы мы могли адекватно отвечать на вызовы времени”⁸⁵.

Основу государства со свободной рыночной экономикой составляет частная собственность. Понятия “частная собственность”, так же как и тесно связанное с ним “средний класс”, содержательно глубже, чем просто обладание капиталом. Оно означает обладание тем личным социальным пространством, за черту которого заходить никому, в том числе и государству, нельзя, т. е. строгую очерченность индивидуалитета. Эта граница в правовом государстве табуирована всем комплексом его элементов. Свободная от государства частная собственность является социально-экономическим фундаментом демократии, гарантией разделения собственности и власти. Исторический опыт подтверждает, что демократия и частная собственность неразрывно связаны, так как собственность есть в то же время и источник уважения к другим, ответственности и готовности к компромиссу. Имея в виду эту функцию частной собственности, Л. Мизес писал, что “частная собственность не является привилегией владельца собственности, а является общественным институтом (выделено мной. — Р. С.), служащим добру и выгоде, несмотря на то, что она может в то же время быть особенно приятной и полезной для некоторых”⁸⁶. Частная собственность утвердилась на Западе и получила признание именно потому, что она служит не только частному, но и общему благу.

Один из грубых методологических просчетов российских реформаторов в 1992 году состоит в том, что отношения собственности изначально рассматривались ими лишь в сугубо экономической плоскости. Шлейф применения узкопрофессиональных дефиниций тянется с 1992 года и в сегодняшний день, когда наши видные экономисты, давая определение среднему классу, сводят его к простейшему критерию, — например, два автомобиля на одну семью⁸⁷. Что автоматически делает любого “братка” из солнцевской или тамбовской мафии столпом гражданского общества. Но может ли даже высокопоставленный чиновник, берущий взятки, или крупный предприниматель, дающий их, или, точнее, вынужденный их давать, считаться гражданином в строгом общественно-политическом значении этого слова? Разумеется, нет, потому что и тот, и другой несвободны. Они не столько граждане, сколько верноподданные властей. Парагвайский диктатор Альфредо Стреснер как весьма искушенный знаток латиноамериканского варианта капитализма справедливо подметил, что “коррупция порождает сопричастность, сопричастность — преданность, преданность — подобострастие”⁸⁸. Чем больше коррупция, тем больше средств давления на тех, кто обладает социально значимой собственностью. И не только на представителей частного бизнеса. По данным “Российской газеты”, в СССР на 300 миллионов жителей приходилось 400 тысяч государственных служащих, а в современной России на 144 миллиона жителей, т. е. на население вдвое меньшее, приходится 1,8 миллиона чиновников. Зарплата и пенсии чиновников в среднем в 3 – 5 раз выше, чем у других бюджетников⁸⁹. Но бюрократические отношения — это, прежде всего, отношения строгой зависимости. Страх потерять должность — страх ничуть не меньший, чем страх потерять собственность. “В нашем обществе по-прежнему нет граждан, а есть лишь подданные, — констатирует известный социолог О. Гаман-Голутвина. — Это в равной степени характеризует и население, и представителей нового правящего класса”⁹⁰.

Проблема переходных постсоветских обществ заключается вовсе не в ограничении прав на участие в выборах, а в том, как это право реализуется. “О каком гражданском обществе может идти речь, даже если же каждый голосует, — замечает Э. Фромм, — но подсчет голосов ведется нечестно, или же голосующий боится проголосовать против правящей партии”⁹¹. Созданная в 1990-х годах система частного капитала пропитана идеологией всеобщей сервильности в полном соответствии с теорией угодничества (a theory of “yes men”) Каниса Прендергаста⁹². В этих условиях понятие института частной собственности как политэкономической основы демократического общества элиминируется.

2

Трудно предполагать у нынешних российских собственников наличие развитого гражданского самосознания, и, прежде всего, ответственности за свою страну, каких-то политических взглядов. “За прошедшие пятнадцать лет (за исключением редких особей) в России так и не появился класс созидательной буржуазии, — пишет бывший помощник первого президента России Вячеслав Костиков. — Класс, осознающий как свои права, так и обязанности. Большинство “деловых людей” застряли в роли перекупщиков, спекулянтов, рейдеров, теневиков, биржевых игроков, мастеров “слияний и поглощений” и организаторов иных сомнительных услуг. И для них, чем меньше законов ведения бизнеса, тем лучше. Поэтому в России и нет ни одной настоящей буржуазной партии”⁹³.

Важным показателем социальной ответственности бизнеса являются его пожертвования на благотворительность. По количеству миллиардеров нынешнюю Россию английский журнал “Экономист” ставит на второе место в мире после США, но в своем обзоре мировой практики этот журнал назвал Россию “исключением”. По его оценкам, на благотворительные цели у нас ежегодно тратится менее 500 миллионов долларов. Для сравнения, бизнес в США расходует на благотворительные цели ежегодно свыше 250 миллиардов долларов. “Экономист” приводит в качестве примера Б. Гейтса, который перечислил на борьбу с различными болезнями более 32 млрд. долларов⁹⁴.

Новый российский собственник исходит из того, что общего блага не существует вообще, а, следовательно, он не имеет к этому никакого отношения. Всё, попавшее в его руки, российский современный собственник рассматривает как свою добычу и личную привилегию, констатирует проф. МГУ им. Ломоносова С. С. Дзарасов. “Этим он отличается от своего западного двойника, который признает, что частная собственность необходима не только для частного присвоения, но и для выполнения определенных общественных функций. Без этого она всегда будет объектом общественного посягательства и не сможет остаться неприкосновенной”⁹⁵.

Собственность священна и неприкосновенна только в том случае, если она легитимна. Тогда она вызывает уважение в обществе. И только при этом условии частная собственность становится социально-экономической основой гражданского общества. Но подавляющее большинство населения России не принимает итогов приватизации 1992 – 1995-х годов, не считает собственность, появившуюся в результате этой приватизации, легитимной. Да и само государство, по существу, придерживается такого же взгляда и время от времени открыто это показывает. “Право частной собственности носит настолько эфемерный характер, — справедливо полагает директор российских и азиатских программ Института мировой безопасности (США) Н. Злобин, — что в стране нет более запуганных и политически лояльных людей, чем люди с собственностью”⁹⁶. Как в Золотой Орде хан давал ярлык на княжество, так нынешние российские собственники, включая олигархов, получали в 1990-х годах ярлык на владение собственностью. С обезоруживающей откровенностью недавно это признал О. Дерипаска: “Я готов в любой момент отдать все свое состояние по первому требованию Владимира Путина”⁹⁷.

Даже если предположить существование в нынешней России какой-то части предпринимательского сообщества, совершенно некриминализированного, или, скажем более мягко, криминизированного в минимальной степени, то судьба его незавидна. Он не может рассматриваться в качестве социального актора. Эта ответственная общественная роль в нынешних условиях ему не по силам. Даже настроенный на самостоятельность, т. е. проигнорировавший теневые (или полутеневые) структуры предприниматель с того момента, как только его предприятие начинает эффективно работать, становится лакомой добычей для криминалитета, который рано или поздно овладеет его успешным бизнесом. Методика отъема приносящих прибыль предприятий у законных владельцев четко отработана. Чаще всего с помощью или при попустительстве государственных служб (“силовиков”). Рейдерские захваты даже крупных предприятий, не говоря уже о средних, — набивший оскомину сюжет современных российских масс-медиа. Бизнес в сфере производства — рискованное в современной России занятие. Зафиксировав место нахождения предприятия, его владелец сразу становится объектом постоянного интереса многочисленных, прежде всего, государственных учреждений — муниципальных, милицейских, налоговых, пожарных, санэпидемических, гостехнадзорных, контрольно-ревизионных и т. п. , после чего начинаются поборы. Разумеется, никто ему не оказывает помощи. И если даже при этих условиях его бизнес является успешным, тогда возникает еще бóльшая опасность — предприятие могут отобрать. “Простейший способ поглотить приглянувшуюся компанию, — пишет проф. МГИМО Г. Цаголов, — нанять бригаду рейдеров, профессиональных захватчиков чужого бизнеса, которые проведут все необходимые мероприятия и решат проблемы со старым владельцем, не афишируя заказчика”⁹⁸.

3

Собственность в нынешней России не является надежным социальным субстратом. По существу, нынешний российский собственник беззащитен. Ни о какой его самостоятельности не может быть речи, он не может быть социально-экономической опорой общества. В отношения конструктивного социального сотрудничества могут вступать только полноценные, уверенные в своем праве собственности, а потому независимые и ответственные за свои поступки граждане. Но возникшие в 1990-х годах отношения собственности полностью исключили такую возможность. В нынешней России нет сообщества законопослушных и независимых предпринимателей, так что “независимый собственник в нынешней России” — это всего лишь один из социальных фантомов, призванных облагородить созданную реформаторами экономическую модель.

Таков еще один важнейший общественно-политический итог экономических реформ в России. Криминальная приватизация по определению не могла создать условия для появления полноценного собственника, а, следовательно, и для появления среднего класса. Не для среднего потребительского слоя, а именно для среднего класса — фундамента гражданского общества. В передовых странах значительную часть населения (от 25 до 40%) составляют акционеры различных компаний. Они наряду с другими собственниками и составляют средний класс — социально-политическую основу гражданского общества. В 2009 году из 143,8 млн. жителей нашей страны лишь 895 тыс. имели акции, что составляет лишь менее 0,7% населения России⁹⁹. Т. е. нынешний российский фондовый рынок существует отдельно от россиян. Можно напомнить, что в 1992 году реформаторы дружно обещали россиянам появление массового слоя акционеров.

Несмотря на то, что реформы провозглашались их авторами как либеральные, значительная часть населения восприняла их итог не как расширение, а как сужение своей личной свободы. “В малых городах и сельской местности, — пишет профессор М. Шабанова, — эта часть особенно велика и устойчиво достигает 68 – 73%. Даже в крупнейшем городе российской провинции — Новосибирске в настоящее время она достигает почти половины — 49% против 16%, считающих, что у них повысился уровень личной свободы”¹⁰⁰.

4

Когда социологические опросы фиксируют статистические группировки респондентов, относящих себя к среднему потребительскому слою или даже к среднему классу, то здесь следует учесть еще одно важное обстоятельство.

Какие функции выполняет идентификация со средним классом в современной России?

Для большей части россиян, которые относят себя к средней части социального пространства, в то время как их материальный и социальный статус далек от “средней планки”, подобная идентификация — важный фактор социального самочувствия и социальной терпимости. Самоотнесением к средним позициям в обществе “индивид утверждает себя в сознании, — пишет Г. Дилигенский, — что ему удалось избежать худшего, опуститься в ряды бедных, обездоленных, не способных прокормить себя и семью”¹⁰¹.

Впрочем, самоотнесение к средним слоям может выражать и иной тип социального самочувствия, а именно удовлетворенность реальным содержанием жизни, которая обладает позитивным личностным смыслом, несмотря на материальные лишения. При этом необходимо подчеркнуть, что как в первом, так и во втором случае самоотнесение к тому или иному социальному слою играет довольно ограниченную роль в индивидуальном самосознании. Оно актуализируется лишь в ходе опроса и не выступает организующим ориентиром мотивов, ценностей и поведенческих установок людей. При опросах к среднему классу относят себя сельские жители даже самых неблагополучных регионов России. Деревенский пенсионер справедливо считает, что раз он “не хуже других”, — есть изба, огород, в лесу заготовил дров, собрал ягод, насушил грибов, в огороде накопал картошки, — то чем он не средний класс?

Именуя средний потребительский слой населения средним классом, многие журналисты, как, впрочем, и некоторые отечественные политологи, вносят путаницу в категориально-понятийный аппарат обществознания. В любом, даже самом неразвитом обществе существуют те, кто потребляет больше, и те, кто меньше. И, естественно, между ними находится средний потребительский слой, что фиксирует государственная статистика.

Но средний потребительский слой — весьма зыбкая социальная прослойка, что особенно характерно для переходных обществ. В силу тех или иных колебаний, например, рыночной или политической конъюнктуры, часть среднего потребительского слоя может выпасть в нижний потребительский слой или, наоборот, подняться вверх. В отличие от общественного класса (социальная категория) потребительской слой (статистическая категория) устойчивостью не обладает, поэтому не может выполнять функцию фундамента общества, каковую выполняет средний класс. У среднего потребительского слоя нет ни классового самосознания, ни классовых интересов, ни классовой солидарности, ни других основополагающих признаков класса. Нельзя отождествлять статистическую группировку и исторически сложившееся стабильное социальное образование. Это — принципиально разные общественные категории.

Тем не менее российские СМИ демонстрируют уверенность в наличии среднего класса в социальной структуре общества. “Почему в российской публицистике, вообще в политическом лексиконе так много упоминаний о среднем классе, который то ли уже существует, то ли должен быть форсированно создан, чтобы образовать основной стержень демократического общества? — пишет проф. А. Галкин. — Видимо, к числу причин этого следует отнести, наряду с прочим, сменившие знак рудименты прежнего мифологизированного сознания. С советских времен в этом сознании застряло представление, согласно которому в обществе должна существовать массовая социальная группа, составляющая опору существующего политического режима. В свое время ею считался рабочий класс. Теперь у нового режима должна появиться своя социальная опора — средний класс. Если его нет, то его следует создать, а если не получается, — то, в крайнем случае, придумать”¹⁰².

“Средний класс” — весьма привлекательный символ общественного благополучия и успешной государственной внутренней политики. А подгонка дефиницией под задачи дня — традиционный социальный регулятор массового сознания. Еще П. Бурдье отмечал, что уже “само обозначение социальных групп является эффективным механизмом управления массовым поведением”¹⁰³. Достаточно вспомнить недавнюю “прослойку” между двумя “полноценными” классами в СССР. Это политическое клише не только указывало для интеллигенции место в социальной структуре, но и заранее дезавуировало ее претензии на социальное творчество. Таким образом, власть, наклеивая достаточно обидный, если не сказать, презрительный, ярлык на самую независимую и, следовательно, опасную для власти часть общества, предусмотрительно снижала ее социально-психологический статус.

Навязчивое педалирование темы среднего класса в официальной лексике властных структур и контролируемых ими масс-медиа порождает еще один из многих фантомов, призванных демонстрировать достижения экономических реформ. Но социальный продукт криминализации экономики 1990-х годов так же далек от классического среднего класса, как далека блатная “феня” от русского литературного языка. (В этом плане показательна лексика нынешней российской верхушки — это лексика уголовников. Они говорят “откат”, “крышевать”, “кинуть”, “шакалить” и, наконец, знаменитое “мочить”.) “Нынешний российский собственник, — подчеркивает проф. С. С. Дзарасов, — является носителем криминального, а не рационального типа сознания… Наша сегодняшняя трагедия состоит в том, что богатства оказались в собственности криминального класса, который способен захватывать чужое добро, но не способен созидать. При этом он сознает незаконность сделанных им приобретений и, обладая уголовной психологией, смотрит на собственность других отнюдь не с уважением, как принято в цивилизованном обществе, а так, как принято в уголовной среде, т. е. как на очередную желанную добычу. Психология криминального собственника такова, что он не может не воровать”¹⁰⁴.

5

К политической системе общества тесно примыкает ее правовая составляющая.

Какие изменения произошли в результате реформ в правовой сфере?

Итоги также неутешительны. Часто употребляемое в политическом обиходе правящей номенклатуры понятие “правовое государство” является такой же социальной виртуальностью, как и “гражданское общество”, “независимый собственник”, “средний класс”. За пореформенные годы российская судебно-правовая система окончательно деградировала. Она не только не сохранила советскую декоративную независимость суда и столь же декоративный официальный авторитет, но приобрела столь откровенные черты продажности, что это вынуждены признавать и сами руководители страны. Что же касается правовых норм и регламентации процесса продажи государственной собственности в 1990-х годах, то каким бы густым ни был демагогический туман вокруг приватизации, существует юридически элементарный вопрос о том, кто именно должен нести ответственность, государственный чиновник или частное лицо. Если государственную собственность продают за бесценок, то сажать в тюрьму следует не покупателя (частное лицо), а продавца (государственного служащего). Если государственные налоговые органы позволяют частной компании, например, ЮКОСу, недоплачивать в государственный бюджет, то представители этих органов должны за это нести уголовную ответственность. Если государственный аудит не находит никаких финансовых нарушений в деятельности нефтяной компании, то аудиторы должны нести уголовное наказание наряду с ее руководителями.

Получивший громкий международный резонанс скандальный уголовный процесс над руководителями ЮКОСа — самый яркий пример избирательного судебного преследования. Поэтому когда спрашивают, почему именно Ходорковский, а не Абрамович, Потанин, Фридман, Дерипаска или десятки подобных, то этот вопрос удивительно напоминает тот, который летом 1946 года в преддверии Нюрнбергского процесса был задан молодым американским следователем одному из главных нацистских преступников: “А почему именно этот договор вы вдруг решили не нарушать?”

Реформы ничуть не улучшили правовую защищенность граждан. На­оборот, при полном сохранении традиций советского “телефонного права” произошел всплеск коррупционной волны в судебной системе. Более того, исчезла возможность и внесудебной защиты. Если раньше гражданин мог апеллировать в партийные органы (от райкома до ЦК КПСС), обратиться за помощью в печать (в газету “Правда”, например) и знал, что на его обращение обязательно последует какая-то реакция, а иногда и помощь, то сегодня ничего этого нет. О том беспределе, который ныне творится в правоохранительных органах, со всей откровенностью сообщают даже политически ангажированные масс-медиа, поэтому понятие “правовое государство” — не более чем еще один социальный фантом современной России.

6

Ради того, чтобы оправдать как содержание, так и методы проведения “либеральных” реформ 90-х годов, общественному сознанию был навязан также ряд мифов и ложных стереотипов, грубо искажающих историю российского предпринимательства. Масс-медиа настойчиво представляли русских купцов как нравственно нечистоплотных, малообразованных людей, бессовестных обманщиков, что обобщалось и декларировалось как некое неизбежное зло, заложенное в национальном характере. Население России через ангажированные СМИ всячески убеждали в том, что исторически другого варианта накопления капитала просто не существует.

Навязанные стереотипы о русском купечестве являются, по существу, оскорбительными для национального достоинства России. На самом деле первые поколения российского предпринимательского сословия заслуживают более справедливой и уважительной оценки со стороны своих потомков. Русское предпринимательство в основном вышло из старообрядческой среды, которая дала России большинство купеческих династий. В нашей стране еще в XVII веке появились хозяйственные типажи, не уступающие западноевропейским, с тем же специфическим отношением к труду как к обязанности, долгу и призванию человека. Многие исследователи справедливо отмечают, что церковный раскол ускорил развитие частной инициативы в России. Старообрядцы стали образцом созидательной энергии и культурной инициативы нации. Умеренные во всем, старообрядцы славились в России умением упорно, почти без отдыха, трудиться — и, что немаловажно, — абсолютным трезвенничеством. Моральные ценности и требования этой среды были не только не ниже, но во многом и выше императивов западной протестантской этики. Один из крупнейших русских предпринимателей В. П. Рябушинский справедливо заметил: “Родовые фабрики были для нас то же самое, что родовые замки для средневековых рыцарей”¹⁰⁵.

Абрикосовы, Алексеевы, Бахрушины, Гучковы, Елисеевы, Корзинкины, Мамонтовы, Морозовы, Прохоровы, Рябушинские, Смирновы, Солдатенковы, Строгановы, Третьяковы, Филатовы, Шустовы, Щукины, Якунчиковы и многие сотни других, менее известных семей русских предпринимателей не только умело и высокопрофессионально вели свои коммерческие дела, но и отличались образованностью и исключительной нравственной чистотой.

По переписи 1897 года общее число старообрядцев в России составило 2 миллиона 570 тысяч — внушительная социальная группа. Однако официальная статистика не отражала истинного положения дел, поскольку многие старообрядцы уклонялись от переписи. Современники считали, что истинное количество старообрядцев всех толков (духоборов, молокан, баптистов, пятидесятников и др. ) было гораздо больше. Так, известный российский статистик Лев Борецкий считал, что в конце XIX века в России их было не менее 20 миллионов¹⁰⁶, что представляется более близким к реальности. Когда во время коллективизации миллионы преуспевающих крестьян были репрессированы, то среди тех, кто отличался трезвостью и умением много и производительно трудиться, т. е., по тогдашней терминологии, “кулаков”, значительную часть составляли старообрядцы. Так или иначе, но это была весомая часть населения, оказавшая определяющее воздействие на этику российского капитализма. К началу ХХ века старообрядцы контролировали 65% капитала в России¹⁰⁷.

В российском обществе выходцы из этой среды были не предметом ненависти и насмешек, а образцами для подражания, обладая, как говорил М. Вебер, “этикой убеждений”, “этикой общественности”. Они всегда ставили достоинство и репутацию своего имени выше, чем любое из жизненных благ. Трудолюбие и любовь к отечеству были самыми приоритетными ценностями в их среде. Свои капиталы они создали не скоропалительными финансовыми махинациями и аферами, а честным трудом, иногда в течение двух-трех поколений. Для своих рабочих они строили бесплатные больницы, дома престарелых, школы, детские сады, приюты, церкви, делали значительные общественные взносы, активно благотворительствовали, с огромным размахом меценировали отечественную науку и культуру. А российское купеческое слово обладало в Европе не меньшей надежностью, чем документ с гербовой печатью. Заслуженно оценивая протестантскую трудовую этику, не следует игнорировать ее российский аналог. Как справедливо отметил М. Кастельс, “веберовский анализ корней капиталистического развития впоследствии был поставлен под вопрос учеными, которые убедительно указывали на альтернативные исторические формы, поддержавшие капитализм столь же эффективно, как англосаксонская культура, хотя и в иных институциональных формах”¹⁰⁸. Традиции российского предпринимательства, стремительно оформившегося ко второй половине ХIХ века в один из самых передовых в Европе социальных слоев активных собственников, являют собой как раз такую интересную и продуктивную альтернативную форму.

7

Но российским младореформаторам было крайне необходимо, чтобы в общественном сознании населения сформировалась и укрепилась мысль о безвариантности проводимого ими криминального способа проведения экономических реформ, о том, что “так было всегда и везде”, что исторически нет иного варианта. Образы ловкого вора, умелого афериста, безжалостного бандита должны были символизировать “естественные”, по их мнению, общественные представления о социальном составе новых собственников. “Иначе не бывает”, — вбивалось в головы людей. Срочно востребованная расхожая марксистская фразеологема “первоначальное накопление капитала” приобрела в нынешней России особо торжественный, почти сакральный характер. Глубокомысленное в нынешнем лексиконе это словосочетание получило не только статус универсального ultima ratio, артикулирование этого довода стало для авторов реформ и их адвокатов чем-то вроде священного ритуала египетских жрецов. Эти три слова — “первоначальное накопление капитала” — произносятся как знаменитое библейское заклинание “мене, текел, фарес”, стоит только коснуться социально-экономических, демографических или нравственных итогов российских реформ. А олигархический капитал, обнищание народа, миллионы беспризорных детей, депопуляция и деградация населения индоктринируется в общественное сознание как фатальная неизбежность хозяйственной реформации, как обязательная плата за освобождение от планово-распределительной экономики. И здесь диалог с российскими реформаторами и их клакой не предусмотрен. “Вы спрашиваете, могло ли быть иначе? — “Нет! Ибо — первоначальное накопление капитала. Точка””.

Однако сама по себе эта категория “первоначальное накопление капитала” характеризует процесс, связанный с развитием капитализма, вызревающего в прежней общественной формации, т. е. капитализацию, развернутую во времени. Первоначальное накопление капитала — это определенный этап, за время которого создается объем финансового и материального ресурса, необходимый для начала частного (капиталистического) производства. В России XVIII – XIX веков, как и в других странах Европы, капитализм рождался и развивался органично в течение многих десятилетий, что так же органично включало в себя процесс его накопления.

Но все это не имеет никакого отношения к событиям начала 1990-х годов в России. Здесь не было никакого накопления, ни первоначального, ни второначального, накопления не было как такового. Была единовременная раздача финансовых и материальных ресурсов для частного (капиталистического) производства. Раздача была одномоментной. Точнее, она занимала столько времени, сколько его требуется для подписи нового владельца на приватизационных документах. Поэтому ссылка на исторические примеры — это очередной демагогический прием; ловкий прием, оправдывающий результаты реформ. Никакого периода первоначального накопления капитала у нынешних крупных собственников не было.

Попытка привлечь к событиям 1990-х годов исторические аналогии может служить только одной цели — дезориентировать общественное сознание.

Усиленно пропагандируемую в тот период “фатальность воровства” в России опровергают многочисленные исторические примеры, которые свидетельствуют о совершенно иных для нашей страны вариантах. Вот, например, как писал В. О. Ключевский о российских государственных деятелях XVII века — кануна петровских реформ: “…в борьбе с самими собой, со своими привычками и предубеждениями они одержали несколько важных побед, облегчивших эту борьбу дальнейшим поколениям. Это была их бесспорная заслуга в деле подготовки реформы. Они подготовляли не только и не столько саму реформу, сколько самих себя, свои умы и свои совести к этой реформе”¹⁰⁹. Провал реформ 1990-х годов объясняется вовсе не “российской спецификой”, а нравственными качествами руководителей России, которые при переходе от тоталитарного строя к демократическому оказались значительно ниже, чем при переходе от Средневековья к Новому времени.

Популярную ныне сентенцию о генетической нечистоплотности российских реформаторов опровергают и события после февральской революции 1917 года. Парламентские лидеры, которые тогда получили власть, в большинстве своем были образованными и честными людьми, что никогда не отрицали даже их главные критики — большевики. Они не грабили свою страну, не обманывали ее народ. Никто из них не был замечен в стремлении к личному обогащению, в каких-либо злоупотреблениях властью.

В своих публикациях и выступлениях российские реформаторы никогда не сравнивают свои реформы с аналогичными реформами, проводимыми в странах Восточной Европы, что, казалось бы, и естественно, и логично, и правомерно. Свои реформы они предпочитают сравнивать с реформами времен Томаса Кромвеля, т. е. с реформами пятисотлетней давности, происходившими в качественно иных исторических условиях. Для внедрения в массовое сознание россиян тезиса “так было всегда” реформаторы и их окружение упорно апеллируют к наиболее негативным примерам, чаще всего, отыскивая аналогии в давних, а еще лучше, варварских периодах истории.

8

Еще одним расхожим аргументом ревнителей теории особой склонности россиян к коррупции является обращение к существовавшей в России традиции “кормления” воевод. Но человеческое общество совершенствуется, и уж, во всяком случае, постепенно уходит от дикости и варварства. Всего 250 лет назад в Европе отсечение головы было обычным наказанием преступнику, и при этом процедура производилась публично, собирая многотысячные толпы зевак. Еще какие-нибудь 70 – 80 лет назад офицерской доблестью считалось умением шашкой разрубить противника на две части. Можно много привести примеров того, от чего нынешнее общество отказывается, чего оно уже стыдится делать. Поэтому апелляция к временам Московского княжества (ибо уже при Петре Великом за “кормление” строго наказывали, а в ХIХ веке это явление практически исчезло, — если только не подозревать генерала Ермолова, Державина, Салтыкова-Щедрина, Столыпина или других менее известных русских губернаторов в моральной нечистоплотности) не может служить “историческим” или “национальным” обоснованием коррупции, принявшей в 1990-е годы чудовищный в новейшей истории России масштаб.

Между тем если все время ссылаться на “извечную русскую вороватость”, то возникает резонный вопрос: почему же на ее почве возникали такие разнонаправленные по этому признаку хозяйственные уклады?

С одной стороны, это, например, такой уклад, как русская община, практически лишенная этого признака. Более того, отсутствие воровства исключала всякую необходимость пользоваться замками в российских деревнях. До кровавых событий Гражданской войны русские крестьяне свои избы не запирали. И в советское время, в 1950-х – 1960-х годах на русском Севере — Архангельская, Вологодская, Кировская области — в деревенских домах не было ни замков, ни железных запоров.

Или такой городской уклад, как дореволюционный российский капитализм, в котором тон задавали старообрядцы, о высокой моральной опрятности которых написано много книг как у нас в России, так и за рубежом.

Или сменивший его коммунистический тоталитарный режим, где уголовная преступность вообще, а коррупция и казнокрадство в особенности, были редкими, если не сказать исключительными социальными болезнями.

А теперь, с другой стороны, “новый” российский капитализм. Почему именно этот уклад дал такой чудовищный взрыв всяческого воровства, казнокрадства и коррупции, — причем взрыв не одномоментный, а растянувшийся (и продолжающий растягиваться) на целый исторический период, какого не знал ни дореволюционный капитализм, ни тоталитарный социализм? Откуда этот увеличивающийся на глазах взрыв, напоминающий гигантский атомный гриб?

Ответ на этот чисто социологический вопрос заключается в том историческом моменте и тех персоналиях, когда возник нынешний российский капитал, когда произошло разграбление государства (“распихивание по карманам”), сопровождаемое тотальной эрозией культуры и морали, — событие, столь же прискорбное, сколь и унизительное для нашего отечества.

В сфере общественной морали даже позднесоветская номенклатура при всех ее пороках выглядит намного привлекательней современной. Невозможно вообразить, чтобы кто-то из нынешних высших государственных чиновников оказался в положении В. В. Гришина, многолетнего члена Политбюро ЦК КПСС, первого секретаря МГК КПСС, т. е., по теперешнему, “хозяина” Москвы, окончившего свои дни в 2006 году в райсобесе, куда он пришел с просьбой о прибавке к пенсии.

Проведенный анализ позволяет сделать следующий вывод: экономическая модель, созданная в 1990-х годах, породила такой клубок проблем, вызвала настолько глубокие общественные последствия, что заменить ее практически невозможно, не изменив созданную для ее функционирования и защиты политическую систему. И к выводу о том, что политическое устройство страны необходимо менять, приходит сегодня все большее число аналитиков.

84 Андропов Ю. Учение Маркса и современность//“Коммунист”. 1983, № 1. С. 7.

85 Афанасьев Ю. Я хотел бы увидеть Россию расколдованной//“Континент”. 2009, № 2 (140). С. 155.

86 Мизес Л. Либерализм в классической традиции. М., 1995. С. 35.

87 Это популярное в экономических кругах определение высказал бывший министр финансов РФ проф. А. Лифшиц в своем интервью радиостанции “Эхо Москвы” 27 сентября 2002 года.

88 “Литературная газета”. 2003, № 10. С. 6.

89 “Российская газета”. 21.12.2007.

90 Гаман-Голутвина О. Бюрократия или олигархия?//Куда идет Россия? Власть, общество, личность. М., 2000. С. 172.

91 Фромм Э. Бегство от свободы. М., 1994. С. 117.

92 Prendergast C. Theory of “Yes Men”//American Economic Rev. 1993. Vol. 83. № 4. P. 757 – 770.

93 Костиков В. Российский бизнес еще не осознает себя как созидательный класс//“Аргументы и факты”. 2007, № 29.

94 См.: Цаголов Г. Модель для России. М., 2010. С. 91.

95 Теория капитала и экономического роста, /Под ред. проф. С. Дзарасова. М., 2004. С. 250 – 254.

96 Злобин Н. Это политический кризис //“Ведомости”. 03.03.2009. С. 4

97 “Аргументы и факты”. 2009, № 23. С. 6.

98 Цаголов Г. Указ. соч. С. 88.

99 Носова С. Современные макроэкономические проблемы России. М., 2010. С. 30.

100 Шабанова М. Индивидуальная и социетальная свободы в реформируемой России// Куда идет Россия? Власть, общество, личность. С. 401.

101 Дилигенский Г. Люди среднего класса. М., 2002. С. 93.

102 Галкин А. Тенденции изменения социальной структуры//“Социологические исследования”. 1999, №7. С. 85.

103 Bourdieu P. La Reproduction. Elements pour une theorie du systéme d’ensaignement. Paris, 1970. Р. 109.

104 Теория капитала… С. 249.

105 Бурышкин П. Воспоминания о московском купечестве. М., 1994. С. 78.

106 См.: Борецкий Л. Два миллиона или же двадцать миллионов// “Санкт-Петербургские ведомости”. 24 — 25.01.1902.

107 Предпринимательство в России. М., 1997. С. 32.

108 Кастельс М. Информационная эпоха. Экономика, общество и культура. М., 2000. С. 194.

109 Ключевский В. Сочинения. М., 1988. Т. 3. С. 337.

(Окончание следует)