Историческое изыскание о методах политического следствия в 1930-е годы
Настоящая статья предназначена для публикации в сборнике материалов Круглого стола на тему: «Общество и органы госбезопасности», посвященного 95-летию органов государственной безопасности Свердловской области, проходившего в феврале 2013 года. Организаторами Круглого стола были Уральский федеральный университет и Институт ФСБ России (г. Екатеринбург).
С.И. Быкова
Методы политического следствия в 1930-е гг.: некоторые аспекты проблемы
В истории советского государства одним из наиболее дискуссионных вопросов остается тема политических репрессий, особенно – дилемма жертв и палачей. К сожалению, до настоящего времени, как отмечают историографы, несмотря на огромное количество публикаций по проблеме, российские ученые не акцентируют внимание на изучении данного ракурса [8, с.157]. Более того, очень часто репрессии оправдываются историческим контекстом и сложностью задач, стоявших перед советским народом и государством. Романтизация сталинизма и сотрудников ВЧК-ОГПУ-НКВД является содержанием многих современных художественных произведений (фильмов, ТV-сериалов, печатной продукции (в частности, издается серия книг «Ангелы НКВД»).
Некоторые ученые, признавая политические репрессии неотъемлемой характеристикой советской системы на всех этапах ее существования, называют самой трагичной страницей этих событий историю противостояния следователя и арестованного – историю до сих пор, по мнению С.В. Журавлёва, не изученную [5, с. 372].
Демонстративное подчеркивание бесправия перед сотрудниками НКВД проявлялось уже во время ареста. Плановый характер репрессий, казалось бы, позволял им не утруждать себя поиском вещественных доказательств. Однако обычно обыск продолжался несколько часов, иногда несколько дней – просматривали всё: книги, документы, личные вещи, подвалы и хозяйственные постройки. Для большинства свидетелей обыска поведение сотрудников НКВД являлось ярким доказательством полного бесправия жертв: грубость и невежество «сыщиков» отражалась в каждом действии – бесцеремонно поднимали спящих детей, надеясь найти в их кроватках компрометирующие материалы; бросали на пол книги, письма и фотографии, топтали их сапогами… Частыми были случаи воровства – как во время обыска, так и после конфискации имущества арестованных.
Необразованность и/или политическая безграмотность большинства сотрудников НКВД определяли характер их действий: изымали всё, что вызывало подозрения, или только то, что было указано в доносе. По этой причине при обыске могли не обратить внимания на наличие в личной библиотеке «завещания Ленина», считавшегося секретным документом, но в другом случае, «перевернув всё, искали … консервные банки», поскольку (согласно доносу) автор в присутствии знакомых, сожалевших, что её «колымские стихи» не будут напечатаны, в шутку сказала, что спрячет их в консервные банки [18, с. 9; 2, с.102-104]; [13, с.24, 11, 194, 211, 287].
Мемуары и материалы судебно-следственных дел позволяют рассмотреть, как сотрудники НКВД относились к своей работе, каким образом получали необходимые им «добровольные» признания арестованных. Об этом свидетельствуют факты, содержащиеся в письмах арестованных, которые они пытались во время следствия передать родным, в ходатайствах, жалобах и заявлениях, отправленных в областные и союзные органы суда и прокуратуры, адресованных правительству, ЦК ВКП (б), лидерам партии и государства. Эти документы воссоздают историю ареста, условия содержания во время предварительного заключения и произвол следователей. Пострадавшие называли различные формы физического и морального давления, применяемые на допросах: отказ от очных ставок со свидетелями и другими обвиняемыми; отказ от внесения в протокол объяснений и показаний, опровергающих версию следствия; нецензурные оскорбления; лишение пищи и сна, избиения; запрет на письма родным и свидания; угрозы бросить в камеру к рецидивистам или отправить в карцер, расстрелять, арестовать членов семьи (ГААО СО. Ф. 1. Оп. 2. Д. 20878. Т. 2. Л. 17, 61-62; Д. 16602. Т. 3. Л.10 и др. дела).
Тысячи просьб, свидетельствующих о произволе сотрудников НКВД, сохранились в архиве организации «Помощь политическим заключенным», возглавляемой Е.П. Пешковой с 1922 г. до официального закрытия (по распоряжению Н. Ежова) 15 июля 1938 г., считавшей своей целью помощь «лицам, лишенным свободы по политическим мотивам, без различия их партийной принадлежности и исповедуемых ими убеждений» [6, с. 20-49]. В опубликованных материалах Архива Главной военной прокуратуры в каждом письме содержатся описания методов следствия: «работники НКВД не заинтересованы в настоящем, большевистском разборе дела»; вместо этого – бесконечные допросы, попытки обмана, «психические» атаки [4, с. 45 и др.]. На стенах камер арестованные находили надписи, благодаря которым узнавали о предшествующих обитателях – о ветеринарных врачах из г. Красноуфимска, ожидавших смертного приговора; об арестованных женщинах; о группе комсомольцев, передавших свои страдания: «Погибаем от пыток. Палачи Гайда, Мизрах, Парушкин, Варшавский» [1, с. 19, 23, 26].
Данные свидетельства подтвердили следователи, привлечённые к ответственности «за нарушение революционной законности» после принятия Постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г. «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». Документ, принятый по инициативе И. Сталина, возлагал главную вину за недостатки и извращения в следственной работе на «врагов народа и шпионов иностранных разведок, пробравшихся в органы НКВД, как в центре, так и на местах», и проводивших «массовые и необоснованные аресты». Именно следователи, обвинённые в превышении служебных полномочий и других преступлениях, рассказывали, каким образом, находя в картотеках отделов кадров предприятий и учреждений польские или немецкие фамилии, «создавали» «шпионские организации»; как печатали («под копирку») протоколы допросов; как приглашали чертёжников из заводских конструкторских бюро для составления графических схем «контрреволюционных» групп; как читали газеты в поисках названий иностранных разведок; как добивались признаний, используя «конвейеры», «камерных колунов» и другие «эффективные методы».
Об отношении И. Сталина к «эффективным методам» следователей НКВД можно судить не только по официальным (для служебного пользования) документам, но и по воспоминаниям его дочери Светланы. Она отметила, что одним из любимых анекдотов, который часто и с удовольствием он рассказывал на ужинах с членами политбюро ЦК ВКП(б): профессор пристыдил чекиста-невежду, не знавшего автора «Евгения Онегина». Чекист арестовал профессора и сказал потом своим приятелям: «Он у меня признался! Он и есть автор!» [12, с. 93].
Следователи прагматично и откровенно цинично использовали искренние чувства преданности Родине оказавшихся в их распоряжении людей [2, с. 77-95]. Согласно множеству свидетельств, следователи сначала стремились внушить, что они знают об арестованном только положительные отзывы, однако «интересы государства требуют …» (ГААО СО. Ф. 1. Оп. 2. Д. 18001. Л.64; Д. 4514. Л. 29; Д. 17554. Т. 30. Л. 86-87, Т. 32. Л.77; Репрессии. 2006. С. 273.). В большинстве случаев обещания следователей являлись расчетливым обманом – они знали, что суда не будет, что многие из арестованных уже приговорены к ссылке или расстрелу. «Игра в патриотизм» предназначалась не только для арестованных, но и для самих следователей: в документах встречаются свидетельства, как руководство убеждало их в том, что массовые аресты и «особые» методы ведения следствия осуществляются «в интересах родины», «в интересах советской власти», «в интересах партии и страны», «кто сомневается в правильности проводимой нами политики, – тот враг и сам подлежит уничтожению» (ГААО СО. Ф.1. Оп. 2. Д. 19638. Т.6. Л.154-156, 168, 174).
Следует обратить внимание на то, что начатая политическим руководством жестокая игра превратилась в сознании многих в реальность: именно так они воспринимали сконструированный ими мир, в котором множество врагов. И. Сталин в ответ на рапорт Н. Ежова о напряженной работе органов НКВД, «раскрывших» множество «польских резидентур» и «диверсионных групп» на разных предприятиях, указал на необходимость усиления «операции по полякам»: «Очень хорошо! Копайте и вычищайте и впредь эту польско-шпионскую грязь. Крушите ее в интересах СССР!» [15, с. 291]. Следователи, за редким исключением, были готовы применить физическое насилие по отношению к арестованным. Например, из более чем ста сотрудников УГБ УНКВД по Вологодской области отказались принимать участие в избиениях подследственных только три человека»; из 45 выпускников Ленинградской межкраевой школы НКВД, направленных в область в конце 1937 г., – только один комсомолец [9, с. 127, 277].
Очень часто следователи, имея сведения о социальном происхождении, статусе и уровне образования арестованных, стремились внушить доверие и вызвать симпатию, играя роль поклонника искусства [7, с. 295-298]. Одна из самых трагичных историй – судьба Даниила Андреева и его романа, за чтение которого были арестованы и приговорены к длительным срокам исправительных работ (от десяти до двадцати пяти лет) около двухсот человек. Следователь смог вызвать доверительное отношение жены Д. Андреева Аллы цитированием стихов Блока, заявлением, что ценит творчество её мужа. Допросы были похожи на интеллектуальные беседы, в течение которых Алла рассказала «культурному» следователю, как созревал замысел романа, кто присутствовал на его чтениях и какие высказывал мысли. Итогом такого высокого стиля общения стали аресты всех названных Аллой знакомых и приговор ей лично на десять лет исправительных работ в Темниковском лагере [3, с.173,177].
Вероятно, единственным случаем позитивного сотрудничества арестанта и следователя можно назвать историю перевода поэмы Дж. Байрона «Дон Жуан» Татьяной Гнедич: следователь в тюрьме на Шпалерной, узнав о занятии заключенной, позволил на листах с заголовком «Показания обвиняемого» записать переведённое. Через два года, когда перевод был закончен, следователь передал рукопись машинистке, затем один из напечатанных экземпляров передали поэту и переводчику М.Л. Лозинскому [20, с. 3-2]. Однако, в условиях репрессий, покровитель Т. Гнедич исчез, как и многие другие: после освобождения найти его она не смогла.
Н. Петров и М. Янсен, авторы биографии Н. Ежова, представили образ лидера НКВД, который можно рассматривать как символ советских репрессивных органов. Жизненный путь Н. Ежова, его карьера и всевластие в 1937-1938 гг. отражают, как зеркало, судьбу и деятельность многих сотрудников советской «тайной полиции». Ученые отмечают, что сначала в официальной биографии нарком был представлен как образцовый революционер, однако после ареста были названы все негативные черты его характера и образа жизни (в т. ч. – пьянство, гомосексуализм), профессиональные преступления, позволявшие И. Сталину возложить всю ответственность за необоснованные репрессии на Н. Ежова и его сотрудников [10, с. 6-7]. Как и Н. Ежов, большинство сотрудников НКВД использовали создавшуюся ситуацию для социального реванша: проявляя усердие, получали материальные выгоды и карьерный рост (ГААО СО. Ф.1. Оп. 2. Д. 19638. Т.6. Л.154-156, 168, 174.). Особенно привлекательной была возможность безграничной власти над людьми, диктат в отношении партийных и советских органов на местах [19, с. 24-250; 17, с. 165]. Премии и награды являлись предметом гордости для сотрудников НКВД, учитывая их низкий образовательный уровень: в начале 1938 г. высшее образование имели 1,4% сотрудников; среднее и неполное среднее 28,3%; начальное 70,3% (9, с .312).
После ареста наркома началась чистка аппарата государственной безопасности на всех уровнях: из Главного Управления и его местных управлений было арестовано чуть более 3 тысяч человек, в запас было уволено 6 700 человек [15, с. 259]. Некоторые прибегали к самоубийству, не выдерживая, как им казалось, несправедливых обвинений [12, с. 530-532]. Многие, будучи арестованными, обращались к руководителям страны. В частности, оперуполномоченный НКВД П.К. Филихин (Куйбышевская обл.) в письме от 8 августа 1939 г. характеризовал себя как простого рядового бойца партии («член ВКП(б) с 1925 г., не подвергавшийся никаким взысканиям, честно и беспорочно прослуживший и проработавший в РККА и Органах ОГПУ-НКВД около 20 лет») и заявлял: «Я лично не признаю себя виновным в этом – теперь пытаются найти виновников нарушения революционной законности. Нужно судить всех … без исключения. В описываемый мною период, несмотря на гнетуще-тяжелое моральное состояние систематически не пил, и на работу в пьяном состоянии не являлся, но после исполнения приговоров напивались очень сильно прямо в отделе все исполнители… Смертных приговоров тогда тройки выносили очень много, и, стало быть, пить приходилось часто… Ни разу в жизни не был на курорте или в доме отдыха. Редкий год пользовался нормальным отпуском. Работал честно и безотказно, укрепляясь мыслью в минуты душевных переживаний, после исполнения приговоров…, что моя работа необходимо нужна нашей партии и Советской власти» [16, с.1-2].
Таким образом, нравы сотрудников НКВД в 1930-е годы иллюстрируют традиционную черту российской политической культуры, названную Ю. Лотманом «вручение себя во власть». Используя ситуацию для повышения своего социального статуса, ориентируясь на роль исполнителя и надеясь на безнаказанность, сотрудники НКВД разного уровня принимали добровольное участие в «играх власти» – это оказалось возможным «благодаря» забвению гуманности и универсальных ценностей, отказу от личного достоинства и ответственности. Забывая о нравственности, чести и совести, они действовали в соответствии с официально одобряемыми нормами. Они позволили власти изменить их моральный мир и стали соучастниками всех ее деяний; своей поддержкой они способствовали ее сохранению и укреплению, не думая о том, что именно их власть превратит в главных виновников преступлений.
1. Афанасьев П. Да, это было…/ П. Афанасьев // Завещание. – Свердловск: Сред.-Урал. кн. изд-во, 1990. – С. 7-50.
2. Быкова С.И. Советский патриот как «враг народа» (дилемма личностной и официально заданной идентичности // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. М.: ИВИ РАН, 2011. № 35. С. 77-95.
3. Гаген-Торн Н.И. Memoria. – М.: Возвращение, 1994. – 415 с.
4.«Дорогой наш товарищ Сталин!» и другие товарищи. Обращения родственников репрессированных командиров Красной Армии к руководителям страны. – М.: Звенья, 2001. – 336 с.
5. Журавлев С. В. «НКВД напрасно не сажает»: особенности изучения следственного делопроизводства 1930-х гг./ С. В. Журавлев // Социальная история. Ежегодник, 2004. – М.: Российская политическая энциклопедия, 2005. – С. 371-400.
6. Изгнанники в своей стране. Письма из советской ссылки 1920-1930-х годов: по документам фонда «Е.П. Пешкова. Помощь политическим заключенным». – М.: Наука, 2008. – 553 с.
7. Керсновская Е. Сколько стоит человек. – М.: Российская политическая энциклопедия, 2006. – 856 с.
8. Кип Дж., Литвин А. Эпоха Иосифа Сталина в России. Современная историография/ Кип Дж., Литвин А. – М.: Российская политическая энциклопедия, 2009. – 328 с.
9. Петров Н. В. Свои люди в органах государственной безопасности// Режимные люди в СССР. М.: РОССПЭН, 2009. С. 301-323.
10. Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец» – Николай Ежов / Н. Петров, М. Янсен – М.: Российская политическая энциклопедия, 2008. – 447 с.
11. Рейфилд Д. Сталин и его подручные / Д. Рейфилд. – М.: НЛО, 2008. – 576 с.
12. Сувениров О.Ф. Трагедия РККА. 1937-1938. – М.: Терра, 1998. – 528 с.
13. 37-й на Урале. – Свердловск: Сред.-Урал. кн. изд-во, 1990. – 320 с.
14. Флоренский П. Все думы – о вас. Письма семье из лагерей и тюрем 1933-1937 гг. / П. Флоренский. – М.: Сатисъ, 2004. – 553 с.
15. Хаустов В., Самуэльсон Л. Сталин, НКВД и репрессии 1936-1938 гг./ В. Хаустов, Л. Самуэльсон. – М.: Российская политическая энциклопедия, 2009. – 432 с.
16. Хлебников О. Исповедь рядового палача // Правда ГУЛАГа. Спецвыпуск «Новой газеты». – № 133 (1836). 28 ноября 2011 г. – С.1-2.
17. Хлевнюк О.В. 1937-й: Сталин, НКВД и советское общество. – М.: «Республика», 1992. – 270 с.
18. Швед С. Заветные тетради. – Челябинск: Издатель Татьяна Лурье, 2005. – 192 с.
19. Шрейдер М. НКВД изнутри. Записки чекиста / М. Шрейдер. – М.: Возвращение, 1995. – 256 с.
20. Эткинд Е.Г. Добровольный крест // Правда ГУЛАГа. Спецвыпуск «Новой газеты». – 25 августа 2011. № 93 (1796). – С.2-3.
См: Этого же автора на Когита.ру:
О мифе «всенародной любви» к Сталину во времена его диктатуры
