История в биографиях и биографии в истории. Ч. 3
См. ранее на Когита.ру:
Новая книга историка социологии и биографа социологов Бориса Докторова
История в биографиях и биографии в истории. Часть 1
История в биографиях и биографии в истории. Часть 2
Из книги Б.З Докторова «Современная российская социология: История в биографиях и биографии в истории»:
<…>
Новый вызов изучения общественного мнения и рынка
Настоящий раздел — продолжение предыдущего, но, принимая во внимание логику описания четвертого поколения отечественных социологов, он выделен в самостоятельную «единицу» структуры данной главы. Во-первых, восемь из четырнадцати проинтервьюированных представителей этой группы в определенный период своей жизни были в той или иной степени вовлечены в проведение опросов населения или рассматривают изучение общественного мнения в качестве главного направления своей деятельности. Во-вторых, изучение общественного мнения и —особенно —исследование рынка представляется той областью социологической деятельности, в которой в настоящее время занята значительная часть специалистов, имеющих социологическое образование или опыт прикладных социологических исследований.
Произошедшее явно не случайно, это отражение комплекса событий, относящихся к перестройке и к политико-экономическим процессам, ставшим ее продолжением.
Не четвертое поколение первым приступило к зондированию общественного мнения в СССР/России. Все началось за несколько десятилетий до начала перестройки с опросов и теоретических разработок Б. А. Грушина. Изучением массовых установок до середины 80-х гг. занимались и социологи предыдущих поколений, профессиональные траектории которых рассматривались выше: Е. И. Башкирова, Т. И. Заславская, Я. С. Капелюш, Л. Е. Кесельман, Ю. А. Левада, Е. С. Петренко, Ж. Т. Тощенко, Б. М. Фирсов, Ф. Э. Шереги, В. Э. Шляпентох; автор данной книги тоже относится к этой группе. Некоторые из них сохраняли интерес к данной области социологии в «нулевые» годы нового столетия и продолжают работу в начале «десятых». И все же ни в одном из поколений социологов полстерская деятельность не была столь распространенной, как в четвертом.
Вернусь к рассмотрению жизненных путей тех представителей четвертого поколения, элементы профессионального движения которых уже обсуждались в этой главе.
В начале 1980-х гг., когда в течение непродолжительного времени Батыгин сотрудничал с «Литературной газетой», он проводил опросы читателей.
Тарусин несколько лет работал во Всесоюзном (Всероссийском) центре изучения общественного мнения, а затем —в Фонде «Общественное мнение».
Работая в Сыктывкарском университете, Ильин и его коллеги создали социологическую лабораторию, где начали проводить первые эмпирические исследования, которые уже можно было не согласовывать с людьми, знавшими, какие выводы надо получать. Пик активности в деятельности их лаборатории — 1988–1989 гг., когда они круглый год изучали электоральный процесс в Коми АССР и консультировали некоторых кандидатов в народные депутаты СССР. Трое их «подопечных» победили.
Давыдов в 1984 г. поступил в заочную аспирантуру Института социологии АН СССР, а через год был принят в институт на должность младшего научного сотрудника в Центр изучения общественного мнения — одного из институтских подразделений. Он занимался расчетом выборок и статистическим анализом результатов опросов общественного мнения на ЕС ЭВМ. Определенные навыки в этом он приобрел на прежней работе; кроме того, ему был интересен анализ данных.
Биографический сюжет № 16. М.Е. Илле
Илле свыше двух десятилетий работает в небольшой независимой фирме, известной в Петербурге как СНИЦ, который занимает заметное место среди организаций, проводящих опросы общественного мнения и изучающих рынок. Рассказ Илле помогает понять процесс создания подобного рода аналитических структур.
История СНИЦ — это большая тема, тесно переплетенная с историей становления и развития исследований рынка и общественного мнения в Петербурге, которая может быть предметом самостоятельного исторического исследования. Если коротко коснуться этой темы, то в начале 90-х годов СНИЦ был одним из крупнейших независимых центров в городе и занимал лидирующее положение на рынке, но в дальнейшем сохранить лидерство организации не удалось. Это произошло, на мой взгляд, по двум основным причинам (И Илле 2007: 4).
Во-первых, на этапе акционирования в 1992 г. основателями компании было принято благородное, но стратегически неверное решение: пакет акций был распылен между всеми основными сотрудниками, работавшими в то время. Отсутствие контрольного пакета в руках одного или, по крайней мере, двух-трех собственников сделало принятие решений по стратегическим вопросам дальнейшего развития непростым и конфликтным делом. Демократия в бизнесе сыграла плохую службу. Во-вторых, в то время в СНИЦ собрались амбициозные, энергичные люди, с высоким уровнем притязаний, которым стало тесно в одной лодке, и, кроме того, возможности капитана оказалось весьма ограниченными. Поэтому начиная с 1994 г. происходило не наращивание мощи и потенциала компании, а сдача завоеванных позиций. Уходившие специалисты уводили с собой часть клиентов, с которыми они непосредственно работали. Особенно чувствительным оказался уход в 1995 г. Р. С. Могилевского (И Могилевский 2006), с которым ушел весь отдел маркетинга. Итогом этого процесса стало то, что во второй половине 2010-х гг. в Петербурге работало шесть исследовательских центров, созданных или возглавляемых бывшими сотрудниками СНИЦ.
Обращение к интервью с Александром Юрьевичем Мягковым показывает одновременно изменения, которые внесла перестройка в его профессиональную жизнь, и путь его движения в сторону изучения общественного мнения.
Биографический сюжет № 17 А.Ю. Мягков
В январе 1983 г. Мягков защитил в ИСИ АН СССР кандидатскую диссертацию по критике советологических концепций интеллигенции, правда, вспоминает он, «накануне предзащиты, когда диссертация была почти готова, мне было настоятельно предложено заменить в названии слово “советологические” концепции на “социологические” с учетом профиля института» (И Мягков 2010: 6).
Завершились его аспирантские годы в Москве, он вернулся в Иваново и через месяц после защиты приступил к работе на своем прежнем месте — кафедре научного коммунизма в Сельхозинституте.
Мягков полагал, что вернется из суетной Москвы в тихое и спокойное Иваново, но это было заблуждением. Во-первых, он оказался в тяжелейшей психологической атмосфере: интриги, постоянные «проработки» на всех уровнях, высокомерие, несправедливость. Во-вторых, встретился с полной профессиональной невостребованностью: никакая социология никому не была нужна. Всех мучили «общественной работой», она была тогда главным критерием оценки профессиональной деятельности любого преподавателя.
Не будучи членом партии, а к тому времени уже и комсомольцем, он открыто начал возражать и возмущаться против этих порядков, отказываться от бесчисленных «нагрузок» и поручений. Сначала декан на каком-то из партсобраний назвал его фамилию и заявил: «Такие преподаватели нам не нужны». В 1984 году один из областных партийных чиновников в его присутствии абсолютно серьезно обсуждал по телефону с ректором института, в котором он работал, возможность подготовки официального письма в ВАК с ходатайством о лишении его ученой степени кандидата наук за то, что он «не любит партию». Ему запретили читать лекции студентам и надолго заблокировали избрание на должность доцента. Свое первое ученое звание он получил лишь через пять лет после защиты диссертации.
Но от одного общественного поручения он не стал отказываться и выполнял его с удовольствием и интересом. Это было в начале 1986 г. Сменилось руководство вуза, в институте заговорили о необходимости изучения и учета общественного мнения преподавателей и студентов и о создании социологического Центра ИЭИ. Сначала Мягкову поручили заняться организационными вопросами, а затем и возглавить работу Центра.
Начинали с внутривузовских исследований, но с 1987 г. стали работать и во «внешней среде», т. е. в городе и области: с промышленными предприятиями, редакциями областных газет, радио и телевидения, затем с органами городского и областного управления.
За три перестроечных года им было опубликовано свыше 50 больших социологических материалов (объемом до обычной газетной полосы) на разные темы во многих ивановских газетах и журналах. В те годы Центр был единственной в Иванове организацией, проводившей подобные опросы населения.
В конце 1990 г. пришло время для проведения электоральных исследований и прогнозирования исхода голосований. Выборы мэра г. Иваново в 1990 г. стали для них первой серьезной проверкой на профессионализм. Прогноз, к всеобщей радости, оказался удачным и на редкость точным. К рекомендациям Центра стали прислушиваться, а прогнозам —доверять.
Хотя Социологический центр имел общеинститутский статус, фактически он существовал при кафедре научного коммунизма. Однако под влиянием деятельности Центра начала меняться и кафедра. В 1989 году она была переименована в кафедру теории социализма и социологии, а в 1990 г. — в кафедру политологии и социологии.
В процессе анализа материалов опросов, при проведении методических исследований у Мягкова постепенно возник особый интерес к диагностике и профилактике неискренних ответов респондентов. Полувековая разработка этой классической проблематики американскими методистами давала массу ярких примеров опасности «ошибок сообще-ния» респондентов. Поиски Мягкова в этом направлении стимулировала и небольшая брошюра московских коллег «Измерение искренности респондента» (Давыдов, Давыдова 1992). Он не уходил в докторантуру, не брал творческий отпуск, до дня защиты в полном объеме выполнял обязанности заведующего социологической кафедры; докторская вырастала из всей совокупности сделанного им.
В сюжете о Батыгине отмечалось, что он достаточно быстро стал лидером своего поколения, но, несмотря на это, всегда активно помогал коллегам, начинавшим свой путь в социологии. Об этом упоминает в своем интервью и Мягков.
Работа над докторской диссертацией была завершена в ноябре 2001 г., и в начале декабря он приехал к Батыгину. Привез статью для «Социологического журнала», а заодно решил посоветоваться по диссертации и прозондировать возможность защиты в совете ИС РАН. К тому моменту они немного знали друг друга, познакомились еще в начале 1980-х гг. Мягков был тогда начинающим аспирантом, а Батыгин — заметной фигурой в журнале «Социологические исследования». Затем они периодически встречались в Ленинской библиотеке.
Мягкова, приехавшего с текстом докторской диссертации, поразили теплота приема и непринужденность общения Батыгина. «Вот это тот самый Мягков», —сказал Батыгин, представляя его сотрудникам своего сектора и журнала. Мягков выложил на стол план диссертации, список своих трудов, рукопись монографии, двумя часами ранее сданную в издательство «Флинта, Наука», и рассказал о своих планах на подготовку защиты. На его просьбу выступить в роли научного консультанта по диссертации Батыгин ответил: «Зачем же консультантом, я мог бы пригодиться Вам в качестве официального оппонента. Это гораздо важнее» (И Мягков 2010: 10).
С этого времени их общение стало регулярным, часто обменивались звонками или и-мейлами. Вместе работали над международным проектом по изучению молодежных девиаций, задуманным Г.С. Батыги-ным совместно с социологами Швейцарской академии социального развития, а затем в Иванове обсуждали результаты исследований. Вместе ходили по ивановским «коридорам власти» и различным общественным организациям, продвигая общий проект, а потом готовили и проводили международную конференцию «Будущее российской молодежи» в конце мая 2003 г.
В конце декабря 2002 г. успешно прошла предзащита. Через некоторое время Мягков привез Батыгину отпечатанный автореферат, он, мельком взглянув на впечатанную дату защиты, заметил: «А вот это вы зря!» — «А что, —удивленно спросил я, —разве что-то еще может произойти?» — «Может… — ответил он, —…может быть все что угодно, даже
самое непредвиденное… нужно быть готовым к любым неожиданностям».
Конечно, никто не мог предвидеть случившегося вскоре: 1 июня 2003 г. Батыгина не стало… Совет, назначенный на 4 июня, отложили, были похороны. Защита состоялась двумя неделями позже (И Мягков 2010: 11).
Николай Владимирович Ядов —«потомственный» социолог. О его отце, Владимире Александровиче Ядове, многое сказано в этой книге, но и его матерью —Люцией (Людмилой) Николаевной Лесохиной (1928–1992), доктором психологических наук, —многое сделано для становления в СССР социологии образования.
Биографический сюжет № 18. Н.Я. Ядов
О своем выборе профессии Н. Ядов сказал: «У меня вариантов было два. Я выбирал между психологией и историей. Философский факультет особенно не рассматривался. Мне он казался слишком идеологизированным... А дальше все довольно просто. Аттестат у меня был так себе, а на исторический факультет был чуть ли не самый большой конкурс в университете. К тому же я, конечно, имел представление о психологии и социологии. Это было близко просто по жизни семьи. Мне, правда, всегда было более интересно то, что происходит в обществе, а не в голове отдельного индивида, но факультета социологии тогда не было» (И Ядов Н. 2009: 12).
Закончив факультет психологии ЛГУ, Ядов многие годы работал в социологической лаборатории Кировского завода в Ленинграде, одной из сильнейших заводских социологических служб города. Свой переход в создававшееся в конце 80-х гг. Северо-Западное отделение ВЦИОМа он объясняет так:
«Я ушел именно потому, что хотел работать в области исследований общественного мнения. Это, конечно, звучит громко, но я считал, что открытые опросы общественного мнения — верный признак демократического государства, тем более что о маркетинге тогда никто не слышал. Нужно вспомнить атмосферу того периода. Всю свою сознательную жизнь я читал и слышал в СМИ, что “весь народ в едином порыве” и проч. А в своем окружении никакого порыва не обнаруживал. И тут появлялась возможность понять, какова ситуация на самом деле. Так что интерес был совершенно не академический» (Там же: 16).
В 1989 году он защитил кандидатскую диссертацию по психологии и сразу после этого возглавил Северо-Западное отделение ВЦИОМа, затем преобразовал его в независимую российско-финскую фирму по изучению общественного мнения и рынка. Поэтому одной из центральных тем нашей беседы стал комплекс вопросов по организации деятельности нового типа полстерской службы.
На первых порах никаких особых трудностей не было, формировали сеть интервьюеров на Северо-Западе. По словам Ядова, отношение людей, включая местные власти, к опросам было очень благожелательное. Лишь иногда приходилось получать разрешения на опрос у местных партийных или милицейских начальников. Опросы проводились один раз в месяц. Общение с респондентами ничего кроме удовольствия не вызывало. Приглашали попить чайку и проч. Нельзя сказать, что это удивляло полстеров. Людей впервые в жизни спрашивали об их мнении, и интервьюеры были в их глазах представителями государства. У Ядова осталось впечатление, что в те годы отказов практически не было, во всяком случае, в сравнении с тем, что стали наблюдать позже.
Профессиональных организаторов опросов (или бригадиров) в селах и малых городах, конечно, не было и быть не могло. Но среди местной интеллигенции находились люди, готовые помогать; как правило, это были учителя. Платили бригадирам по тем временам довольно неплохо, правда, покупать было особенно нечего. Вот общее впечатление Ядова от работы в тот период: «Конечно, не все было гладко, но в памяти остается общий эмоциональный настрой. Было ощущение, что мы делаем хорошее дело, и в целом все это было интересно. А, кроме того, во время и после путча 91-го года у меня, я помню, появилась уверенность, что вокруг нас граждане страны, а не население, как, например, сейчас» (Там же: 16).
Но наступил 1993 год, государственное финансирование практически прекратилось. Руководство ВЦИОМа не гарантировало постоянный объем заказов, последовала команда: «Спасайся, кто может!» Мысли Ядова тогда концентрировались на финансовой стороне их деятельности. Цены начали опускаться, потихоньку формировался рынок, но никто в этих условиях работать не умел. Опрашивать они уже научились, а независимую финансовую и хозяйственную деятельность вести не умели. Однако среди сотрудников был Станислав Валерьянович Дукальский, в прошлом — военный финансист. Это было огромное везение; ведь бухгалтеров фактически не было, одна тысячная от потребностей экономики. Работал и молодой сотрудник Алексей Кропотов, начинавший интервьюером. Он первым сообразил, что пора заняться собственными проектами, а не только делать «московские поля». Они потихоньку начали проводить маркетинговые опросы и постепенно дошли до простой мысли: уметь хорошо сделать —это меньше половины дела, главное —продать результаты.
Первые лет пять они в основном собирали данные для ВЦИОМа и других исследовательских центров, тематика была почти исключительно общественно-политическая. Развивались мелкие кооперативы, крупные предприятия еле дышали, кроме того, потенциальные заказчики не знали, что они заказчики. Зато стали появляться некоторые западные компании, задумывавшие что-то продавать России.
Первое исследование, которое они сделали от анкеты до таблицы, было проведено зимой 1993–994 гг. Заказчиком выступила финская компания «Fazer», известная тогда в России лишь своими плитками шоколада. Тема была классическая: имидж марки. Проект оказался историческим для питерских исследователей, они плохо представляли
сроки обработки и, чтобы успеть в срок, работали сутками, ночевали на работе. Тогда сформировался костяк коллектива, почти не изменившийся в течение последующего десятилетия.
В 1994 году вторая по размеру финская маркетинговая компания «Талоустуткимус ОЙ» (сокращенно «ТОЙ») искала партнера в России. Насколько запомнил Ядов, возглавляемую им компанию финнам рекомендовал А.А. Ослон. Первая встреча состоялась в Таллине, потом —в Хельсинки и в Петербурге. В итоге была образована совместная компания «Той-Опинион». Финские коллеги помогли им усвоить некоторые базовые принципы коммерческих исследований. Советская академическая наука, по большому счету, не считала ни времени, ни денег.
С 1994 года доля маркетинговых исследований в портфеле «Той-Опинион» медленно росла; практически все они заказывались иностранными производителями товаров первой необходимости. После кризиса 1998 г. начала резко увеличиваться доля российских заказчиков при почти полном отсутствии иностранцев; начали появляться проекты под дорогие товары, например автомобили.
Приведенные воспоминания Илле, Ильина, Мягкова и Н. Ядова представляются чрезвычайно важными не только для изучения жизненных и профессиональных траекторий представителей четвертого поколения советских/российских социологов. Они показывают, как в постперестроечный период расширилось поле деятельности социологов, как они осваивали электоральные опросы и процедуры прогнозирования итогов выборов, как учились измерять отношение разных групп населения к происходившим в стране социальным и политическим преобразованиям, как осваивали методологию и приемы изучения рынка. Ильин и Мягков представили варианты того, как это происходило в небольших городах —Иваново и Сыктывкаре —там, где до
перестройки фактически не проводились социологические исследования и где опросы были безусловным знаком времени. Воспоминания Илле и Н. Ядова относятся к Ленинграду/Петербургу, где зарождалась постхрущёвская социология и где существовала продолжительная традиция опросов населения, в том числе изучения общественного
мнения. При всем различии того, что обнаруживается в рассказанном ими, их объединяет то, что зондажи политических, социальных, потребительских установок, которые они проводили, в основном осуществлялись ими на локальном уровне: город и область.
Содержание интервью с Александром Анатольевичем Ослоном (И Ослон 2010) позволяет узнать и понять, как зарождалась и реализовывалась идея создания Фонда «Общественное мнение» (ФОМ) —организации, многие годы осуществляющей общероссийские опросы.
<…>
Драматическая социология
Осуществленное А. Н. Алексеевым в 1980–1988 гг. исследование невозможно отсечь от его биографии, и, наоборот, многие важнейшие события его жизни стали предметом его собственного социологического анализа и содержанием опубликованной им тетралогии «Драматическая социология и социологическая ауторефлексия» (Алексеев 2003, 2005). Небольшой тираж четырехтомника (400 экземпляров) делает круг людей, имеющих его на своих полках, крайне узким; но его потенциальная читательская аудитория огромна: все четыре тома этого труда выложены в Интернете.
В начале 1980-х гг. ряд обстоятельств личного и общественного характера привели Алексеева, в прошлом успешного журналиста, сложившегося социолога, кандидата наук, сотрудника академического социологического института, на один из крупных ленинградских заводов.
Это не был вынужденный акт, скорее — собственная инициатива. Став наладчиком и оператором координатно-револьверного пресса, позволявшего производить на листовых деталях высокоточные дыропробивные работы, он в течение восьми с половиной лет наблюдал различные формы взаимоотношений в производственном процессе и общественной жизни на заводе. Многое из увиденного — прочувствованного — осознанного стало ядром его повествования. Исходно наблюдаемая Алексеевым социальная реальность включала собственно производственные процессы и межличностные коллизии внутрицехового и общезаводского масштаба. Анализируя эти взаимоотношения, социологу-рабочему удалось «подсмотреть» множество форм поведения рабочих, противоречивших стереотипным представлениям о «социалистическом отношении к труду»: разрешенные и отчасти даже поощряемые руководством нарушения трудового законодательства; пьянки «с умом» на рабочем месте; «халтура» по-рабочему, т. е. не плохая работа, а, наоборот, сделанная при минимуме трудозатрат и выгодная себе и производству; «партизанщина» —самовольное нарушение технологии; искусственное сдерживание роста производительности труда; и многое другое.
К началу 1980-х гг. подавляющая часть выявленного Алексеевым была хорошо известна «работягам», не было это все тайной и для большинства заводских социологов. Однако «лукавая» отраслевая и общегосударственная статистика многое намеренно маскировали, а массовые опросы не фиксировали тщательно оберегаемые от внешнего наблюдателя стороны жизнедеятельности производственных коллективов.
К тому же широкое обсуждение негативных аспектов организации труда рабочих —«ведущей силы» советского общества — грозило исследователям массой неприятностей. В полной мере их испытал на себе и Алексеев.
Поначалу то, что им делалось, относилось к социологии труда, но через пару лет предмет его исследований заметно расширился, хотя он не стремился к подобному разрастанию проекта. Как говорится, в один прекрасный день на квартире Алексеева был произведен обыск в связи с уголовным делом, к которому он не имел никакого отношения. Милиция вскоре признала «ошибку», но все дневники, письма, материалы наблюдений владельцу не были возвращены — их передали в органы госбезопасности. Начались встречи с сотрудниками КГБ и их беседы с его друзьями и знакомыми, у которых пытались найти подтверждение его антигосударственной деятельности. Через три месяца часть отобранного вернули, но отказали в возврате нескольких научных сборников с грифом «Для служебного пользования» и около 800 страниц рабочих материалов. Вслед за обыском «случайно» произошел взлом квартиры, но ничего из того, что обычно представляет интерес для воров, не пропало. На заявление потерпевшего был дан ответ: все совершено тринадцатилетним хулиганом, слишком юным для предъявления ему обвинения.
Жизнь и далее активно «помогала» Алексееву, открывая перед ним бесконечные возможности для наблюдений и обобщений. О них он и мечтать не мог, не то что планировать. По представлению КГБ завод начал процедуру его исключения из КПСС, в которой он к тому времени состоял почти четверть века. Его обвиняли в пренебрежительном отношении к советской науке, рабочему классу, в проведении социологических исследований политически вредного характера и распространении клеветнических материалов на советскую действительность. Вскоре его исключили из партии. Далее свои ряды от него «очистили» Союз журналистов, членом которого Алексеев был свыше двух десятилетий, и два других профессиональных объединения: Советская социологическая ассоциация и Всероссийское театральное общество.
Так исследование, исходно фокусированное на анализе маленькой клеточки социального организма (первичный трудовой коллектив), постепенно включило наблюдение за крупными мистемнымиобразованиями и поднялось до уровня изучения человека в системе «социалистических общественных отношений».
Краеугольным элементом методологии Алексеева, позволившей ему обнаружить и описать недоступное другим социологам, стала введенная им новая разновидность социологического метода наблюдения.
Традиционно выделяют включенное, или участвующее, наблюдение, в котором социолог старается занять объективистскую позицию и минимизировать свое влияние на наблюдаемые им процессы. Новшество Алексеева — наблюдающее участие предполагающее изучение «социальных ситуаций через целенаправленную активность субъекта, делающего собственное поведение своеобразным инструментом и контролируемым фактором исследования». В этом случае наблюдатель становится активным участником происходящего и познаваемого, разрешая себе изнутри вносить в наблюдаемый им процесс некие определяемые им самим «возмущения». Тогда в конкретном явлении или процессе раскрываются, проступают те стороны, свойства, которые присутствовали в них, но сами бы не заявили о себе. Так, по Алексееву, заурядное становится моделью общего (Алексеев 2003, т. 1: 179). Эта «процедурная» добавка, точнее социологическое действие, превратила участвующее наблюдение в наблюдающее и принципиально изменила логику исследования. На смену наблюдению с целью познания пришло познание через действие, или познание действием. Социолог выступает уже не просто участником, актором наблюдаемого действия, но в значительной степени драматургом и постановщиком «социологической драмы». Отсюда и возник термин, которым Алексеев характеризует свой подход, — драматическая социология. Когда же он распространил принципы наблюдающего участия на самого себя, возникла социологическая саморефлексия, или ауторефлексияю. Можно предложить и несколько иную интерпретацию природы метода Алексеева и результатов его социально-научного эксперимента. Он смог выйти за рамки традиционного для 1980-х гг. видения советской социологией механизмов функционирования трудовых коллективов, особенностей образа жизни некоторых групп населения и деятельности ряда властных институтов. Поэтому его социология сразу стала драматической. В новом для того времени семантическом пространстве слабо действовали наработанные советскими социологами приемы анализа социальной информации, возникла потребность в выработке новых способов прочтения и описания наблюдаемого. Так появилась потребность в ауторефлексии.
Помимо нетривиального общетеоретического и методолого-методического содержания, «Драматическая социология» привлекает внимание своей гражданственностью, более точно — поисками социальной роли социолога. При этом автор избегает использования термина «эксперимент на себе», считая, что это звучит слишком красиво, но именно этот термин адекватно передает его исследовательский метод. И.С. Кон в письме Алексееву (автор письма прислал мне копию) справедливо заметил: «Люди предпочитают анализировать не свои, а чужие страдания, так что подражать Вам мало кто захочет» (Электронное письмо И.С. Кона А.Н. Алексееву от 22 июля 2009 г.)
И все же проблема есть
Очертить предметную направленность исследований советских социологов, оценить состояние методического арсенала и значение полученных ими результатов помогают прежде всего именно опубликованные книги, статьи, сборники тезисов. Но ясно и то, что существовало множество объективных и субъективных, внешних и внутринаучных, локальных и повсеместно проявлявшихся обстоятельств, препятствовавших публикации сделанного, адекватному изложению полученных исследователями фактов и выводов. В главе 3 приведено воспоминание Л.Н. Когана о том, что в силу давления на социологов местного партийного руководства и дирекции предприятий, на которых проводились опросы, ученые не смогли включить в книгу многие «компрометировавшие» завод цифры, а значит, —и соответствующие выводы.
Т. И. Заславская считает попросту «стертыми» три года своей жизни. В 1959–1961 годах она вместе с коллегой разрабатывали методику сопоставления производительности труда в сельском хозяйстве СССР и США. Получалось, что в конце 1950-х гг. производительность сельскохозяйственного труда в США была выше, чем в СССР, в среднем в 4–5 раз, но незадолго до окончания их работы Н.С. Хрущёв с трибуны партийного съезда заявил, что разница составляет «в среднем в 3 раза». Отдел науки ЦК КПСС немедленно распорядился вернуть в институт, поместить в сейф и опечатать уже разосланные экземпляры доклада; более того, у них отобрали даже все расчетные материалы. О публикации почти готовой монографии и думать не приходилось. Она радовалась тому, что их не уволили, не понизили в должности и не дали партийных или административных выговоров (И Заславская 2007б: 147).
Интересна история публикации монографии «Человек и его работа», с которой во многом началось становление постхрущёвской российской социологии. По воспоминаниям В.А. Ядова, при ее подготовке издательство «Мысль» запросило официальную рецензию у Н.И. Лапина. Он ничего не сказал Здравомыслову и Ядову, а сами они узнали об этом лишь после выхода в свет в 2003 г. книги «Человек и его работа в СССР и после» (Здравомыслов, Ядов 2003). В обновленном издании они восстановили главу о советских и американских рабочих и пояснили, что цензура изъяла ее в первом издании. Они подарили новую книгу Лапину, и вскоре он звонит и говорит: «Что вы там нафантазировали? Какая цензура? Вы знаете, что редакция вообще отказывалась принять работу только потому, что был подзаголовок “Социологическое исследование”? Я, обормоты, вас спас, предложив убрать пятую главу» (И Ядов 2005а: 3–).
Теперь опишу этот же сюжет в изложении Н. И. Лапина. В 1965 году директор издательства «Мысль» попросил его дать внутреннюю рецензию на рукопись «Человек и его работа», поскольку поступила авторитетная внешняя рецензия, в которой выражались большие сомнения в целесообразности публикации данной монографии в представленном виде. Лапин поддержал ее издание, предложив снять только одну, последнюю главу, в которой авторы полемически сопоставляли свою позицию с позицией одного из американских социологов и которая вызвала наибольшие возражения рецензента и сомнения директора издательства. Авторы согласились, и рукопись была опубликована (И Лапин 2007: 149).
Еще одну историю, относящуюся к концу 1960-х гг., напомнил А.Г. Здравомыслов (И Здравомыслов 2006а: 5). Отдел пропаганды ЦК КПСС включил его в группу по изучению идеологической работы в Ленинграде и Пензе. Были получены уникальные данные о состоянии массового политического сознания, которое сильно модифицировалось в зависимости от профессии респондентов. Главные выводы исследования были сформулированы в ротапринтном издании «Пропаганда и ее восприятие. Социологическое исследование эффективности» (Здравомыслов 1969в). Суть их состояла в следующем. Во-первых, уровень пропаганды был явно занижен в сравнении с уровнем развития массового сознания. Во-вторых, автору удалось выделить четыре типа сознания, обозначенных им как «неразвитое», «стереотипизированное», «скрытое» и «критическое». Работа была издана тиражом 100 экземпляров, и каждый из них пронумеровали. На титуле значились три организации: Научный совет по проблемам конкретных социальных исследований, Советская социологическая ассоциация и Институт конкретных социальных исследований АН СССР. Через несколько дней после того, как Здравомыслов получил авторский экземпляр, ему позвонил ответственный партийный работник из аппарата ЦК и сообщил, что все экземпляры книги должны быть собраны и сданы в первый (секретный) отдел. Тираж подлежит уничтожению. На его вопросы объяснений не последовало. За время, которое прошло между поступлением тиража и звонком, Здравомыслов успел послать один экземпляр с небольшой припиской секретарю ЦК КПСС П. Н. Демичеву. Через некоторое время инструктор горкома партии пригласил его к себе и разъяснил, что этим поступком он выразил недоверие партийному аппарату.
В серии исследовательских вопросов историко-науковедческого плана, порождаемых приведенными и схожими историями, возникает и такой: «В какой мере опубликованные работы отражают множество проблем, изучавшихся социологами в предперестроечные годы, и характер научных выводов?» В электронной переписке с Н.И. Лапиным я привел названия ряда изданий, которые вышли в свет через много лет после того, как они были написаны, и заметил: «Эти и подобные примеры, не говоря о самоцензуре, дают возможность предположить, что анализ советских социологических публикаций не позволяет историкам науки сейчас, а тем более в будущем, сделать обоснованный вывод о результатах исследований советских социологов в конце 1960-х — начале 1980-х годов. Что Вы думаете по этому поводу?» Лапин отметил, что приведенный мной перечень фактов можно продолжить, но все же сказал, что мои опасения сильно преувеличены. Вместе с тем, по его мнению, проблема соотношения опубликованного и не увидевшего свет существует и ее решение требует интенсивной работы, в том числе кандидатских и докторских исследований, проводимых в центре и регионах (И Лапин 2007: 162).
Тема соотношения ставшего гласным, «приторможенного» и «замороженного» обсуждалась и с Т.И. Заславской. Исследовательские вопросы звучали так: «В какой мере вообще историки могут на основании опубликованных работ судить о развитии, направленности, размахе советской социологии? Вам удалось опубликовать основные результаты своих исследований?»
Приведу ответ Заславской полностью.
«Тот факт, что опубликованные и неопубликованные результаты —вещи существенно разные, очевиден. И догадаться о том, что именно было сделано, но погибло в архивах КГБ, невозможно. Но вот интересный момент. Когда нам с Аганбегяном давали выговор на обкоме КПСС за семинар и «Манифест», одним из докладчиков был главный цензор Новосибирской области Ващенко. Его доклад базировался на огромном количестве вырезок из материалов, представлявшихся журналом Аганбегяна «ЭКО» и не допущенных бдительной цензурой к публикации. Генеральная идея выступления Ващенко заключалась в том, что журнал «ЭКО» —антисоветское издание, по существу, каждый его номер содержит недопустимые утверждения и ЛИТО вынуждено постоянно «стучать ножницами», искореняя крамолу. Вывод же был простым — закрыть журнал. Я вспомнила об этом потому, что ведь у Ващенко-то эти материалы остались. И, возможно, в каждом городском или областном цензурном комитете хранятся различные вырезки, представляющие интерес для историков науки.
Когда в 1970 г. мы представили в ЛИТО книгу о миграции сельского населения, цензор потребовал исключить главу о миграции молодежи. А ведь в этом была вся суть, уезжала-то, главным образом, молодежь. Было безумно обидно... в конце концов мы большую часть данных все же распихали по другим главам. Но в результате исчез «≪эффект букета», и для читателя проблема как таковая исчезла, можно было увидеть лишь ее отдельные аспекты.
И все же основные результаты нашей работы были опубликованы, пусть и с определенной задержкой. Категорически не проходили скорей отдельные соображения, разделы, редко — целые главы. Мы научились обманывать цензуру, облекая свои мысли в такую форму, что умному читателю они были понятны. Стремясь уйти от цензуры, мы значительную часть работ выпускали в форме препринтов (тиражом до 100 экз.), для этого достаточно было визы директора института. Но их могло прочесть только близкое научное окружение, и это больше всего препятствовало распространению наших идей.
Конечно, если художественные произведения не стареют, то научные — стареют. Тем не менее они и представляют определенный исторический интерес. Вот, например, в 1958–959 гг. я начала генеральный пересмотр своих взглядов на сущность тогдашней советской системы. Я не могла признать ее социалистической, но тогда какою она была? Читая работы Ленина начала 1920-х гг., я склонялась к ее идентификации с госкапитализмом, приводила разные аргументы, сама с собою спорила. И вот эти выписки и собственные соображения у меня остались. Сейчас мы не можем спуститься в 1958 г. и вспомнить, какие именно «за» и «против» боролись в то время в нашем сознании, во что еще верилось, а во что уже нет; понять это можно лишь из документов того времени» (И Заславская 2007б: 155–56).
В нашей беседе с Заславской я сказал, что если бы текст доклада, поз же ставшего известным как «Новосибирский манифест», не «уплыл» на Запад, то его, скорее всего, постигла бы судьба ее раннего исследования о производительности труда в сельском хозяйстве СССР и США, и он не сыграл бы никакой роли ни в ее жизни, ни в жизни страны, ни в развитии социологии и лишь через много лет историки советской социологии обнаружили бы его в архивах КГБ или в других хранилищах. Заславская комментировала кратко и определенно: «Абсолютно правильно. Конечно» (Там же: 155).
Для понимания механизмов развития социологии важны не только поиск неопубликованных материалов, их оценка и, возможно, публикация с комментариями специалистов — представляется целесообразным рассмотрение и неких, скажем, фоновых обстоятельств, в которых все это происходило. Прежде всего, надо говорить о восприятии властными структурами уже опубликованного, о характере санкций, предпринимавшихся властями против работ, которые их не устраивали, и против их авторов. В воспоминаниях Заславской упоминается партийный выговор, полученный ею и А.Г. Аганбегяном за семинар и «Манифест».
В ряде книг по истории социологии приводится сюжет, связанный с критикой «Лекций по социологии» (Левада 1969) и жестким наказанием их автора Ю.А. Левады. Это было в конце 60-х гг. Позже Левада называл свой курс примитивным и популярным, но для того времени это было совсем не так. Новым было отчетливое стремление автора показать самостоятельность социологии как науки, раскрыть ценность эмпирических методов при анализе социальных процессов, указать на сложность механизмов взаимоотношения личности и общества. Последующие события, которые теперь стали далекой историей, показали, что ни эти утверждения Левады, ни ряд методических недочетов, ни несколько двусмысленных фраз не могли бы сами по себе стать предметом резкого осуждения «Лекций» и расправы с их автором. Просто время не стояло на месте, и идеологи старой закалки, вынужденные в период «оттепели» «припудрить» свои идеологические воззрения и приглушить карьерные амбиции, больше не могли и не хотели ждать.
Фраза о том, что личность в обществе подвергается разного рода давлениям со стороны власти и массового общества и что ее пытаются задавить танками, сказанная задолго до «Пражской весны» и пропущенная цензурой, в 1969 г. была интерпретирована как осуждение ввода советских войск в Прагу. В сравнении почти тождественных высказываний Гитлера и Сталина о том, что человек — ичто, а массы — се, нашли идеологическую ошибку. Разразился скандал, поднялась волна злобной критики, статьи в «Правде» и «Коммунисте», главных печатных органах партии, обсуждения (осуждения) в партийных школах.
Главная вина —отступление от марксизма, преклонение перед буржуазной социологией. Потом были обсуждение в ИКСИ, уход из университета, выговор по партийной линии, запрет на публикации. Социологический фольклор конца 1960-х гг. включал и такую частушку: «Ой, не надо, ой, не надо нам рубить-то сгоряча, не расстреляли бы Леваду, да к столетью Ильича» (И Лисовский 2000).
Ненадолго Леваду оставили в покое, но летом 1972 г. к руководству ИКСИ пришел М.Н. Руткевич. По мнению Левады, в то время Руткевич имел и славу, и силу главного погромщика социологии, он на этом делал карьеру, для чего специально и приехал из Свердловска. Леваде стало ясно, что им не жить в одном Институте, надо уходить. Он знал о настроениях, поведении Руткевича и сразу ему сказал, что думает уйти. Руткевич «улыбнулся своей кривой улыбочкой (есть у него такая бесподобная) и сказал: “А я об этом давно договорился с Федосеевым”≫ (И Левада 2008: 155).
Во влиятельных партийных и научно-бюрократических кругах за Левадой закрепилась слава злодея, и потому найти новое место работы ему было нелегко. В конце концов друзья помогли ему устроиться на скромную должность старшего научного сотрудника в Центральный экономико-математический институт АН СССР. Так, «сам по себе», он работал 16 лет, занимался чем-то вроде социологии экономического развития. У него не было аспирантов, его не публиковали, он не мог преподавать и выезжать за рубеж. Он был обречен молчать.
(Продолжение следует)
