Из книги Б.З Докторова «Современная российская социология: История в биографиях и биографии в истории»:

Содержание 

См. ранее на Когита.ру:

Новая книга историка социологии и биографа социологов Бориса Докторова

История в биографиях и биографии в истории. Публикация 1

История в биографиях и биографии в истории. Публикация 2

История в биографиях и биографии в истории. Публикация 3

...Озабоченность сохранением прошлого

В методологическом плане этот раздел соотносится с темой толстого настоящего (см. гл. 2, раздел «Биография и судьба»), в предметном —с рассмотрением еще одного аспекта проблемы обеспечения правдивости, полноты истории советской/российской социологии.

Речь пойдет об обеспечении доступа к результатам ранее проведенных исследований.

Рассматривая мой небогатый домашний архив результатов опросов, опубликованных советскими газетами во второй половине 80-х — начале 90-х гг., а также малотиражных брошюр и регулярных изданий того времени, отчетливо понимаешь, что казавшееся тогда отчасти проходным, отчасти очевидным за два десятилетия приобрело иное значение. Эти документы рассказывают о том, каким было массовое сознание советских людей в момент их расставания с привычным, знакомым, ставшим родным, и об их встрече с неизвестным, неизведанным и пугающе чужим. За спиной были семь трудных, драматичных десятилетий жизни, выработавших в людях понимание окружавшего их мира и некоторую уверенность в завтрашнем дне. И вдруг все стало меняться, зашаталось казавшееся незыблемым и стали проступать черты социальной системы и социальных отношений, к которым десятилетиями формировалось негативное отношение населения.

В начале второй половины 80-х гг. ряд социологов, прежде всего третьего поколения, начали создавать коммерческие независимые организации и приступили к изучению установок населения относительно всего комплекса политических, экономических и социальных трансформаций, происходивших в Советском Союзе. По заказам властных

структур, нарождавшихся политических и бизнес-организаций они проводили всесоюзные (несколько позже —всероссийские) и локальные опросы, писали отчеты; некоторые активно публиковали отдельные результаты в центральной и местной печати. Подавляющее большинство руководителей этих новых исследовательских фирм имели немалый опыт работы в академических организациях, и потому опросы и анализ собранной информации осуществлялись ими на уровне, отвечавшем методическим эталонам советской социологии того времени.

Однако по разным причинам многое из полученного социологами в те годы не нашло отражения в монографических публикациях. С одной стороны, это произошло вследствие серьезных объективных обстоятельств: разрушился складывавшийся десятилетиями порядок планирования и подготовки книг, крайне сложно было найти деньги для издания, постоянные изменения в обществе и государстве не располагали к серьезной обобщающего характера работе. Но были и субъективные моменты: недооценка научной значимости результатов собственных поисков и слабость установки на углубленный анализ собранной информации. Следует учитывать и крайне бедное в те годы финансирование научной работы. Все это обернулось тем, что по всем историческим канонам недавнее, хранящееся в памяти нескольких живущих поколений, стало для социологии сложно восстановимым прошлым. Фактически это стало причиной возникновения своего рода разрыва в развитии отечественной социологии.

На этом фоне ярко выделяется деятельность Ф.Э. Шереги по сохранению прошлого, увязыванию в нечто единое результатов собственных многолетних исследований и ознакомлению молодых социологов с работами представителей старших поколений. Выше отмечалось, что кандидатское исследование Шереги, защищенное им в 1976 г., было сконцентрировано на рассмотрении ряда проблем проектирования выборки. В те же годы он целенаправленно изучал методический арсенал российской социологии в 20–30-х гг. В его статье, суммирующей некоторые итоги исследования этой темы (Шереги 1978), была приведена библиография, включавшая около 90 наименований публикаций тех лет, ко многим из которых на протяжении предыдущего полустолетия никто не обращался.

Сейчас в рамках историко-науковедческого анализа мне представляется необходимым зафиксировать два обстоятельства. Во-первых, раскрытие диссертационной проблематики, вообще говоря, по тем временам не делало однозначным обращение к методологическому опыту довоенных советских социологов, скорее диссертанты ориентировались на демонстрацию знакомства с достижениями западной социологии.  Во-вторых, даже доведя до публикации результаты своих историко-методических поисков и переключившись на проведение прикладных исследований по актуальной тематике, Шереги сохранил интерес к изучению прошлого и нашел путь к ≪приближению≫ этого прошлого, включения его в настоящее. Сверхзадачей было введение результатов социологических исследований, полученных социологами разных поколений, в учебную литературу и монографии, предназначавшиеся для студентов и преподавателей.

С этой целью им был задуман и осуществлен уникальный проект по переизданию книг советских социологов, опубликованных десятилетия назад, но оставшихся интересными для современного специалиста и ставших значимыми для понимания развития отечественной социологии.  Так, в 2006 году Шереги, который к тому времени уже многие годы возглавлял созданную им социологическую и маркетинговую фирму «Центр социального прогнозирования» (ЦСП), переиздал работы В.Э. Шляпентоха, объединив «слегка» отредактированные монографии этого автора, изданные в 70-х гг. в СССР (Шляпентох 2006). Эти книги были в высшей степени полезными в период становления советской социологии, они вводили читателя в слабо освещенные в те годы вопросы конструирования анкет, выборки, правил интерпретации эмпирической информации. Но в конце 70-х гг., после его эмиграции в США, эти работы не вносились в списки рекомендовавшейся студентам литературы, не цитировались в новых книгах, редко упоминались в обзорах по тем направлениям социологии, в разработке которых участвовал и Шляпентох. Его имя вернулось в российскую социологию лишь после перестройки. Переиздание работ Шляпентоха по проблематике качества социальной информации, осуществленное Шереги, позволит новым поколениям социологов познакомиться с приемами повышения достоверности и репрезентативности результатов прикладных исследований, сохранившими свое значение и в настоящее время. Одновременно для новых поколений социологов открывается возможность увидеть, как в 1960–1970-х гг. в советской социологии трактовалась методолого-методическая проблематика.

Тематически и в общенаучном плане близки переизданные Шереги работы В.Н. Шубкина (Шубкин 2010) и Д.Л. Константиновского (Константиновский 2008). С точки зрения принятой классификации направлений социологии это книги по социологии образования, но в более широком плане — о некоторых особенностях формирования социальной структуры советского общества. Шубкин первым в СССР ввел проблему образования школьников в число краеугольных проблем долгосрочного развития важнейших социальных институтов страны, Константиновский — активно и успешно продолжил разработку этого проблемного пласта.

Сегодняшнее обращение к результатам исследований Шубкина, начатым полвека назад, позволяет не только вернуться к обсуждению болевых точек советской образовательной системы, т. е. истоков большой части нынешних российских трудностей, но и узнать многое о процессе становления российской социологии в целом. Шубкин, возможно,

ярче, публицистичнее, чем другие, отстаивал самостоятельность социологии как науки; он был одним из пионеров применения количественных методов в социологии. Кроме того, он, скорее всего, был одним из первых в отечественной социологии, кто попытался связать собственные исследования с тем, что делалось в 1920-х гг. Наконец, Шубкин, явно активнее других представителей первого поколения, содействовал проникновению в социологию «мягких»

≫ методов.

Интересно наблюдение В. А. Ядова, которым он поделился в одной из своих публикаций в 2009 г. По его мнению, советскими социологами была достаточно быстро освоена количественная методология, но «качественники» в стране появились лишь после перестройки —что-то мешало их проникновению в практику социологии. И не только он этого не понимал, но большинство, если не все его поколение социологов. Никак не удавалось более или менее органично совместить макро- и микроанализ и интерпретацию данных. И далее он замечает: «Здесь грешно было бы не сказать о статье В.Н. Шубкина в “Новом мире”, в которой он писал, что социология не способна ни описать, ни объяснить, что происходит с личностью человека в его социуме. Владимир Шубкин писал тогда, что социолог должен использовать приемы журналистики.  Я же, будучи адептом “истинной”, то есть позитивистской социологии, выступил с публичной критикой позиции Шубкина, что, впрочем, никак не сказалось на наших дружеских взаимоотношениях» (Ядов 2009:147).  Выше упоминалось, что Константиновский откликнулся на приглашение Шубкина и вошел в социологию, имея значительный стаж работы инженера-аналитика и солидный литературный опыт. Его книга также представляет интерес не только как богатый свод сведений о советской и российской системах образования, но и как объект для историко-науковедческого исследования. Речь идет о проникновении в отечественную социологию математических и качественных методов моделирования социальных процессов.

Тем, кто лишь входит в проблематику социологии семьи, кто занимается ею многие годы и анализирует пути становления этого направления советской/российской социологии, будет интересна переизданная Шереги книга А.Г. Харчева (Харчев 2002) о браке и семье

в СССР. Первое издание этой монографии вышло в 1964-м, второе — в 1979 г., но за прошедшие полтора десятка лет она не потеряла своего научного значения.

Впервые книга И.И. Чангли по социологии труда была издана в 1973 г. и касалась ряда обсуждавшихся социологами и идеологами в те годы вопросов коммунистического труда. Многие положения этой работы представляются сегодня архаичными, так как трактуют

нечто, далеко отстоящее от современной реальности и от проблем, изучаемых в настоящее время прикладной наукой. Тем не менее эта книга, переизданная Шереги сначала в 2002-м, а потом в 2010 г. (Чангли 2002), может быть полезной не только для истории социологии, но и при проведении широких социолого-политологических исследований, затрагивающих динамику трудовой этики на разных этапах развития российского общества.

Для изучающих процесс второго рождения советской/российской социологии представляет интерес изданная ЦСП небольшая книга М.Н. Руткевича о развитии социологии в Уральском университете в 1940–970-х гг (Руткевич 2003). Материалов о становлении социологии вне Москвы, Ленинграда и Новосибирска крайне мало, и воспоминания Руткевича представляются особо значимыми.

Не могу не отметить и того, что в рамках поддержки историко-социологических исследований и ознакомления российских ученых с зарождением технологии опросов общественного мнения Шереги издал две мои книги. В первой рассматривались многие аспекты жизни и деятельности большой плеяды американских полстеров, в 1930–950-х гг.  создавших методический арсенал измерения установок населения и выработавших общие принципы профессиональной этики этих специалистов (Докторов 2006). Во второй предметные и хронологические рамки темы были заметно расширены за счет включения результатов иссле-дований зарождения и развития американской рекламы, в том числе методов измерения ее эффективности (Докторов 2008а). В работе над этими книгами были сформулированы общие подходы изучения истории того или иного направления науки через анализ биографий ученых, находившихся у истоков его становления.

Теперь — о серии книг, отражающих собственные исследования Шереги и демонстрирующих его понимание сути прикладной социологии и необходимости регулярного монографического издания получаемых результатов. Основополагающей для развития этого направления стала изданная еще в 1985 г. под редакцией Шереги и

М.К. Горшкова коллективная монография «Как провести социологические исследования» (1985). Через несколько лет она была переиздана, а затем переработана и в 1990 г. вышла уже как учебник для вузов под названием «Основы прикладной социологии» (1996).

В 2009 году на базе этой книги было издано учебное пособие для студентов университетов — «Прикладная социология» (2009). Кроме того, с начала 1990-х гг. Шереги, по моим оценкам, опубликовал около двух десятков собственных или написанных им в соавторстве книг по ряду разделов прикладной социологии. Больше всего — по социологии образования и молодежи, включая изучение девиантных групп (наркоситуация в молодежной среде, отношение к ВИЧ-инфицированным, дети с особыми потребностями). Отмечу книги самого Шереги, образующие серию «Прикладные исследования». В нее вошли: «Социология образования» (2001), «Социология права» (2002), «Социология предпринимательства» (2002), «Социология политики» (2003) и др. Все эти книги весьма объемны (от 400 до 700 страниц) и, как правило, направлялись в библиотеки и специализированные кафедры университе-тов, в которых ведется подготовка социологов, политологов и исследователей рынка, за счет ЦСП.

Основной материал, обсуждаемый в этих книгах, отражает итоги прикладных исследований, проведенных Шереги с начала второй половины 1980-х гг. по середину первого десятилетия нового столетия.  Объяснение этому весьма простое: к примеру, предпринимательства раньше легально не существовало; правовая культура населения была крайне низкой; политическая жизнь в стране была локализована в узком социально-идеологическом пространстве и имела весьма ограниченное число форм. Однако и здесь Шереги удалось представить весьма необычный материал (Шереги 2003): отношения различных групп молодежи к ряду съездов ВЛКСМ (1978, 1982 и 1987 гг.); восприятие комсомольцами реформ начала 90-х гг., их видение перспектив существования СССР; степень доверия новым партиям и политическим организациям. Все, что касалось отношения населения к войне в Афгани стане, было закрыто. Шереги включил в книгу фрагменты исследования, осуществленного летом 1988 г. среди взрослого населения 13 регионов СССР, включая Белоруссию, Украину, республики Прибалтики и юга страны. Есть и результаты, скорее всего, одного из последних проведенных в стране (ноябрь 1990 г.) опросов об отношении к В.И. Ленину и его наследию.

* * *

Рассмотренные сюжеты и некоторые фрагменты воспоминаний, которые читатель найдет в гл. 11, явно указывают на то, что анализ сделанного и опубликованного советскими социологами непременно должен дополняться изучением сделанного, но не опубликованного. Ведь, во-первых, массив подобных работ значителен по объему, и, во-вторых, можно утверждать, что их содержание отлично от совокупности того, что отражено в публикациях 1960–1980-х гг. Очевидно, что «неопубликование», как правило, было не игрой случая, а следствием существования идеологической цензуры, боязни, испытываемой чиновниками «от науки», «позвоночного права» и прочих элементов повседневной среды, в которой работали и жили социологи.

Есть еще один аспект обсуждаемой нами темы: активно и плодотворно работавшие ученые зачастую не брались за подготовку книг или обстоятельных статей, ибо, исходя из собственного опыта и общения с коллегами, пессимистически оценивали вероятность их публикации. Мне не известны результаты специальных исследований в области издания социологической литературы. Однако, анализируя списки публикаций ученых, которые к началу перестройки имели степень доктора наук, были известны своими исследованиями, успешно руководили аспирантами и сильными, ими же созданными научными коллективами, легко заметить, что авторских (индивидуальных) книг ими было издано крайне мало. Журнальные статьи тоже были редкостью: с 1974-го до середины 1980-х гг. в СССР существовал один профессиональный журнал — «Социологические исследования», который вначале (и довольно долго) выходил четыре, а позже —шесть раз в год.  Совсем экзотикой были публикации за границей.

Изменения принесла перестройка. Приведу лишь один пример. В ходе интервьюирования Я.И. Гилинского, это было начало 2005 г., я получил десятистраничный список его публикаций за 1990–2004 гг.  Первая из них имела № 111, последняя —№ 341. За полтора десятиле-тия им было опубликовано почти две с половиной сотни работ: «толстые» монографии и учебники, а также статьи и главы в коллективных изданиях. Значительная часть текстов вышла в свет за рубежом, и первые буквы названий стран охватывают основную часть алфавита: Австрия, Великобритания, Венгрия, Германия, Италия, Литва, Молдавия, Норвегия, США, Финляндия, Франция, Чехия, Швейцария, Эстония, Япония —и это не все (И Гилинский 2005: 2).

Андрей Платонов сказал о себе: «Народ без меня не полон», но это и о каждом. Так и написанная история не передаст правды, если в ней нет полноты.

Глава 11

Повседневность

Я заметил одну особенность: тексты, по мере увеличения их объемов, становятся менее управляемыми со стороны автора, они все сильнее сопротивляются ему, более того —подсказывают направления их дальнейшего развития. Ничего удивительного, фантастического в этом нет. Ведь общение автора с текстом большого объема — это продолжительный и сложный процесс. И если начальная фаза создания текста — это сплошной авторский монолог, то постепенно это общение приобретает форму диалога. Завершая работу, авторы часто все более ориентируются на продуманное и написанное ими раньше, т. е. на «подсказки текста», и все менее стремятся к следованию исходному плану.  Настоящая глава — предпоследняя по счету, но последняя, в которой еще есть возможность услышать «советы» текста и воспользоваться ими. Ибо содержание следующей, завершающей главы определено хронологическими рамками повествования.

В начале книги отмечалось, что историко-науковедческое исследование советской / российской социологии, опирающееся на анализ биографической информации, не является альтернативой другим подходам в изучении прошлого—настоящего отечественной социологии. Оно дополняет институциональный анализ социологии как науки и сопряжено с рассмотрением социологии как процесса смены теоретических представлений об обществе. При этом собственно биографический анализ трактуется как инструмент, позволяющий не только описать жизненные траектории индивидов, но и перейти к обсуждению специфики и характера деятельности поколений ученых.

Исходно предполагалось после изложения путей прихода представителей различных профессионально-возрастных когорт в социологию построить и описать межпоколенные и внутрипоколенные коммуникационные сети. Имеющийся эмпирический материал позволяет обозначить методологию подобного поиска применительно к социологическому сообществу в целом и, кроме того, уточнить и проиллюстрировать общую схему применительно к становлению и развитию «ленинградской социологической школы» — в нашем архиве имеется около 30 рассказов ленинградских/петербургских социологов о себе. Однако обращение к содержанию предыдущих глав показало, что значительная часть материалов, раскрывающих механизмы взаимодействия между «старшими» и «младшими», уже отражена в книге.

Тогда показалось целесообразным в плане продолжения уже начатых предметных линий и чрезвычайно важным для понимания прошлого проанализировать отношение ученых —прежде всего представителей первых двух поколений — к прожитым годам и к сделанному.  Однако в силу грустного характера итоговых выводов многих социологов от этого «поворота» в развитии содержания книги пришлось отказаться. Пара примеров в подтверждение сказанного приводится ниже.  Тем не менее в будущем, после разработки ряда методологических вопросов, необходимо вернуться к рассмотрению данной темы. Проблема заключается в нахождении приемов для соотнесения вполне обоснованных оптимистических заявлений о достижениях советской/российской социологической науки в целом и пессимистических взглядов ученых на сделанное ими.

Попытка примирить написанное с тем, что ранее предполагалось изложить в этой главе, высветила круг вопросов, почти не рассматривавшихся в работах по истории современной отечественной социологии. Речь идет об изучении повседневного мира, в котором ученые существовали, жили и творили.

Методологические замечания

При обсуждении ряда сюжетов слово «повседневность» несколько раз встречалось в этой книге, но никакого акцента на его использовании не было —оно выступало лишь как синоним слов «обычное», «каждодневное». Вместе с тем многое из уже изложенного выше можно рассматривать как анализ обыденности, характерной для всех периодов советской / российской социологии, и интерпретировать в рамках категорий социологии повседневности. Трактовка науки как социального института и выбор в качестве ведущих соответствующие информационные источники и приемы их прочтения, а также естественные для подобного исторического изыскания спектр и масштаб поисковых задач осуществляются в парадигматике, далекой от установок и концепций социологии повседневности. В то же время рассмотрение науки как результата творчества ее создателей, природа главного для данного историко-науковедческого исследования биографического метода, а также особенности используемой версии интервью создают предпосылки для обращения к опыту, накопленному в рамках изучения различных аспектов, компонентов повседневности. Или можно сказать несколько иначе: биографический метод и то, как анализируются выявленные с его помощью сведения о прошлом, составляют комплекс микроисторий, соотносимых с макро- (т. е. институциональной) историей.

Одна группа микроисторий — это вспоминания индивидов, где, вообще говоря, все конкретно и может быть детализировано до бесконечности. Другая группа образована рассказами о событиях и процессах, оказавшихся важными, знаковыми для отдельных поколении социологов. Ведь это не только полезная для истории науки абстракция, учитывающая сходство жизненных и собственно профессиональных путей людей, принадлежащих к достаточно узкой возрастной когорте, но и реально существующая социально-профессиональная страта целостного социологического сообщества. Возможны типы микроисторий, распространяющиеся и на ряд поколений социологов. К примеру, в наших построениях социологи первого и второго поколения почти «неразличимы» на ранних этапах своей социализации: видны общность практик семейного воспитания, переживания войны и победы, восприятие атмосферы политической «оттепели». Но их различие обнаруживается, когда начинаешь изучать «миры», внутри которых проходили траектории их движения в социологию.

В настоящее время исследователи повседневности изучают как среду, образующую ее, так и широкое множество социальных отношений, или правил взаимодействия, между людьми, складывающихся в ней. Приведенные выше механизмы формирования поколений социологов, выявленные модели вхождения ученых в социологию, обстоятельства рождения идей, которые затем долгие годы разрабатывались ими, и многое другое, по сути, есть описание ключевых для становления советской социологии форм отношений внутри профессионального сообщества. К сожалению, достаточно большой с точки зрения классики этнометодологии массив глубинных интервью и вынужденная сдержанность, скупость при воспроизводстве воспоминаний моих собеседников лишают приводимые рассказы многих важных и ярких деталей, присущих феноменологическим описаниям фрагментов повседневности, тем не менее в них представлено многое о прошлом. Отчасти меня успокаивает то, что все проведенные мной интервью не только опубликованы в журналах, но и собраны воедино и составили второй том моей историко-биографической книги (Докторов 2012).

Во всяком случае, очевидцы, современники тех событий, подтверждают присутствие в воспоминаниях опрошенных черт наблюдавшихся ими явлений и атмосферы времени. Другими словами, в совокупности интервью обнаруживаются важнейшие черты, которые существовали в нарождавшемся социологическом сообществе, практик, правил повседневного (обыденного) взаимодействия, типичных ситуаций, т. е. в них присутствует отражение познаваемой реальности. А именно к этому и стремятся аналитики повседневности.

Направленность книги и стремление учитывать некоторые традиции в описании истории советской / российской социологии удерживают меня от использования многого, что, вообще говоря, заложено в «эго-документах», к которым относят биографии, мемуары, дневники и письма. И дело не только в том, что значительная, возможно бoльшая, часть накопленного не представлена в книге, а скорее в том, что приводимые фрагменты биографических воспоминаний не репрезентируют все содержание собранной информации. Методология социологии повседневности применительно к историческим исследованиям позволяет при анализе деятельности людей обсуждать не только их поведение, но мотивацию, настроение и другие аспекты их восприятия реальности и реакции по поводу происходившего. В целом я воздерживался от этого, но при рассмотрении ряда сюжетов и эти фрагменты повседневного мира социологического сообщества нашли отражение в данной работе.  Рассмотрение этого аспекта повседневности в известной степени предопределено избранной формой интервью, которое я называю «интервью-диалог». Стремясь получить от человека максимально развернутые ответы о его жизни и работе, я — как в реальном диалоге, когда мне что-либо неясно, — прошу респондента уточнить сказанное (написанное), для чего могу модифицировать или развить мой вопрос. Собеседник тоже свободен в интерпретации текстов вопросов. Но при этом я отдаю себе отчет в том, что наше интервью-диалог в действительности является «публичным» интервью-диалоогом, т. е. все делается с целью публикации, а не хранения в архиве.

Возможно, в тексте книги иногда проявляется моя пристрастность к тем или иным социологам или к изложению тех или иных направлений отечественной социологии. С одной стороны, я стремился минимизировать проявление подобного отношения к героям и предмету своего изучения, с другой (опять-таки в соответствии с духом ряда подходов этнометодологии) — считаю, что историк, биограф имеет право быть пристрастным.

Несмотря на то что отбор респондентов базировался на четко сформулированных правилах и ряд социологов, особенно среди представителей четвертого поколения, мне не были известны до начала интервью, определенная пристрастность в формировании массива опрошенных, несомненно, присутствовала, особенно на раннем этапе исследования.  Остается лишь признать, что от подобного шага невозможно избавиться, если сам свыше сорока лет проработал в этом профессиональном цехе и десятилетиями знаком и дружен со многими. Одна ко, вследствие таких особых отношений с респондентами, интервью приобретает тот уровень открытости, доверительности, который невозможен между незнакомыми друг другу людьми, но который необходим при познании прошлого.

Более того, пристрастность ориентирует исследователя на всесторонний анализ жизненного пути и творческого наследия людей, долгие годы работавших в науке. Биографу трудно оставаться нейтральным, да и возможна ли в принципе нейтральность, отстраненность от героя биографического анализа, нужно ли к ней стремиться? Идеал научной беспристрастности, по мнению М. Полани, даже в точных науках оказывается ложным, в социологии он просто может стать разрушительным.  Полани пишет, «что в каждом акте познания присутствует страстный вклад познающей личности» (Алексеев 2005, т. 4: 221).

Нейтральность биографа не гарантирует объективности исследования, ибо нейтральность, холодность не побуждают к новым поискам.  Наоборот, пристрастность может быть базой объективности, заставлять искать правду. Так, небольшая заметка Пушкина, резко критиковавшего Радищева за его «Путешествия из Петербурга в Москву», заканчивается словами: «...нет истины, где нет любви» (Пушкин 1962: 210).

Боязнь быть обвиненным в пристрастности в действительности снижает поисковый потенциал историко-науковедческих исследований, сдерживает аналитика от поиска новых тем и перехода на новые уровни постижения прошлого. Так, размышления над материалами недавно вышедших книг воспоминаний о Б.Г. Грушине (Открывая Гру-

шина 2010) и Ю.А. Леваде (Воспоминания и дискуссии 2010; Памяти Ю.А. Левады 2011) показывают, что мы не разрешаем себе признавать наших современников выдающимися учеными, возможно, полагая это нескромным и считая, что только время выявляет значение наследия того или иного исследователя. Мне не кажется это верным, более того,

я вижу некую ущербность подобного подхода к оценке жизнедеятельности современных ученых. В нем есть что-то надуманное, проистекающее из недооценки роли личности в историческом процессе; есть признак недооценки способности самого научного сообщества определять своих лидеров.

Рывок в познании истории постхрущёвской советской/российской социологии, сделанный во второй половине 1990-х гг., дал многое.  Но накопленный потенциал движения достаточно быстро разрядился.  Отчасти это произошло из-за «пассивности» информации, традиционно используемой при анализе социологии как социального института, ее недостаточной «пропитанности» судьбами людей, отдавших свои жизни этой институции.

Л.Г. Ионин (Ионин 1997) ввел понятие «тоталитаризм повседневности», указывающее на существование в советской действительности обстоятельств, затруднявших коммуникацию повседневности с другими смысловыми сферами опыта. Мне бы хотелось указать на существование в наших историко-науковедческих разработках «тоталитаризма объективности», под которым я понимаю существование в этой малоизученной области исследований представлений о возможности понять и объяснить прошлое нашей науки, без наполнения используемой методологии положениями социологии повседневности.

Обращение к теоретическому каркасу анализа повседневности позволяет указать на один серьезный пробел в избранной схеме изучения истории становления советской социологии, прежде всего —в описании жизни социологов. Речь идет о том, что тематика бесед охватывала — и далеко не в исчерпывающей полноте — лишь процесс профессионализации ученых и собственно их профессиональную деятельность.  Но ведь повседневный мир человека, тем более творческой личности, принципиально шире, многообразнее, богаче. И конечно, построение более точных, реалистичных портретов людей, создававших социологию и развивавших ее, априорно требовало и иного, более широкого очерчивания собственно профессионального пространства, и выхода за его границы.

Еще несколько лет назад было значительно сложнее, чем сейчас, обозначить рамки пространства историко-биографического исследования, отвечающего требованиям социологии повседневности, ибо отсут ствовала информация для обоснованного конструирования необходимой координатной сетки, или аналитического пространства. Ситуация медленно начала меняться, когда увидели свет мемуары ряда советских/ российских социологов первого поколения, а также книги воспоминаний о живущих и недавно умерших социологах. Анализ направленного структурно-семантического анализа этих текстов позволит понять, как в первом случае их авторы описывали прожитое и пережитое, а во втором —что редакторы-составители считали необходимым включить в воспоминания о человеке, каким видели его и каким запомнился он его друзьям, коллегам, современникам.

<…>

Представляется? что общий характер воздействия перестроечных и постперестроечных преобразований в СССР / России на деятельность социологов и на социологию как социальный институт может быть обнаружен в рамках следующего триединого поиска:

·                  рассмотрение примеров проявления социологами новых форм гражданской активности, невозможных до перестройки, их приход «во власть»;

·                  анализ процесса возникновения независимых социологических исследовательско-аналитических центров и негосударственной системы подготовки социологов;

·                  изучение изменений в методологии (философии, парадигматике) советской/российской социологии, предметно-объектной направленности исследований и методическом арсенале.

Множество возникающих при этом конкретных поисковых задач образуют разветвленное древо направлений для целенаправленных историко-науковедческих изысканий. Следующие разделы этой главы можно расценивать как попытку подойти к реализации данной исследовательской программы.

Поход во власть

Во второй половине 1980-х и в 1990-е гг. многие социологи стали работать в различных властных структурах, где они могли использовать свои профессиональные знания и умения: участвовали в общенациональных и региональных избирательных кампаниях, работали в исполнительных органах власти, становились консультантами и советниками политиков. Значительная группа советских социологов была депутатами горбачёвского Съезда народных депутатов СССР (1989–991).

Г.В. Старовойтова, исследовавшая межнациональные отношения, была одновременно народным депутатом СССР и РСФСР, а затем — депутатом Российской Государственной Думы. В 1991–1992 годах она консультировала Президента Ельцина по вопросам национальной политики. Профессор социологии Ереванского государственного университета Людмила Арутюнян была членом Верховного Совета Армянской ССР, а потом — депутатом Съезда народных депутатов СССР. Эстонию представляли в этом органе власти социологи Юло Вооглайд, Марью Лауристин и Микк Титма. Ленинградский (петербургский) социолог П. Б. Щелищ избирался депутатом Государственной Думы РФ первого — четвертого созывов (1993–2007), а затем стал членом Общественной палаты Российской Федерации. И это не исчерпывающий перечень социологов, пришедших на волне перестройки во власть, — многие работали в областных, городских и других уровней выборных организациях.

Было бы интересно узнать, как социологи проводили свои избирательные кампании, как протекала их депутатская деятельность, что дает практическая политическая деятельность исследователям и, наоборот, в какой мере возможно обществоведам использовать свой научный опыт при работе в законодательных структурах. Скорее всего, со временем на эти и подобные вопросы будут даны ответы.

Приведу фрагменты воспоминаний тех из моих собеседников, кто побеждал на выборах и приобрел определенный опыт политической деятельности.

Т.И. Заславская была выдвинута кандидатом в народные депутаты СССР сразу по трем линиям: от Академии наук СССР, от общественных организаций при Академии наук (как президент Советской социологической ассоциации) и от Всесоюзного центрального совета профессиональных союзов (ВЦСПС) как директор Всесоюзного Центра по изучению общественного мнения (ВЦИОМ). Узнав об этом, она собрала ведущих сотрудников Центра, чтобы посоветоваться, кому давать согласие. Мнение было единодушным — только не ВЦСПС: точно провалят. Наиболее подходящими казались общественные организации при Академии наук. Им она и ответила согласием, а представителям ВЦСПС вежливо сообщила, что уже выдвинута по другой линии. Но председатель ВЦСПС С. А. Шалаев настойчиво просил ее баллотироваться от их организации. Он гово рил, что создание ВЦИОМа —важнейшее свидетельство обновления ВЦСПС и что, выдвигая ее в народные депутаты, ВЦСПС демонстрирует свой реформаторский настрой и поддержку перестройки. Заславской, по ее воспоминаниям, ничего не оставалось, как согласиться и отозвать свое согласие на баллотировку от научных общественных организаций.  Ученый секретарь Советской социологической ассоциации Э.Н. Фетисов с крайним неудовольствием взялся сообщить об отзыве ее согласия в «штаб» этих организаций. Однако оказалось, что списки кандидатов в народные депутаты уже отправлены в Центризбирком и изменить ничего нельзя. Так ее фамилия оказалась одновременно в двух списках.  Все произошло, как предполагали она и ее коллеги. По линии профсоюзов она получила менее четверти голосов. Ликование сотрудников ВЦСПС было безграничным. А на следующий день ее избрали народным депутатом СССР от научных общественных организаций при Академии наук. И тут, замечала Заславская, профсоюзники буквально взвыли: их блестящий план провалился и кипящая ненависть к ней осталась неутоленной.

А теперь — ответ Заславской на мою просьбу вспомнить, как ей  работалось на Первом съезде народных депутатов.

Биографический сюжет № 1. Т.И. Заславская

«Избирательная кампания, а затем участие в работе Съезда подорвали мое здоровье сильнее, чем инфаркт 1987 г. У меня не было ни физических, ни духовных сил воевать с «агрессивно-послушным» большинством.

Но и соглашаться с ним я не могла. Под пронзительным взглядом Горбачёва почти всегда голосовала с меньшинством. Вся атмосфера съезда была пропитана агрессией, а уж в свой адрес я чего только не наслушалась. По инициативе члена Политбюро ЦК КПСС первого секретаря Московского горкома Л.Н. Зайкова против меня еще в декабре 1988 г.  была развернута мощная клеветническая кампания в прессе, инициатором которой был секретарь Московского союза литераторов А. Салуцкий, человек без всяких признаков совести. Он представил меня читающей публике не только как автора концепции «неперспективных» деревень, но и как главное лицо, ответственное за развал советской деревни. Кто хоть что-нибудь знал обо мне, сразу понимал, что это бред, люди писали массу опровержений, но их не печатала ни одна газета.  Поэтому на Съезде я чувствовала себя парией, за моей спиной постоянно слышался шепот: «Смотри-ка, это та Заславская, что деревню разрушила!» Люди устали, измучились от неустроенной жизни, они искали виновных в том, что все оказалось трёпом, ложью, что ничего не удалось сделать по-настоящему хорошего ни для себя, ни для других» (И Заслав-ская 2007б: 162–63).

В главе 6 приведены воспоминания А.В. Баранова о его вхождении в социологию. К концу 1990-х гг. он уже был признанным специалистом по проблемам урбанистики, включая вопросы организации жилищного строительства, экологии, здравоохранения. Будучи всегда политически активным, он в 1990 г. включился в первые в стране свободные выборы за право стать депутатом Ленсовета и одержал победу. Рассказ об этом периоде своей жизни он начал словами: «Я был депутатом Ленинградского Городского Совета народных депутатов с апреля 1990 г. по декабрь 1993 г., когда Совет, за три месяца до окончания своих полномочий, был распущен указом Президента Ельцина по просьбе мэра Петербурга А. Собчака» (И Баранов 2008: 15–6).

Приводимые ниже эпизоды об участии Баранова в событиях, происходивших в Ленинграде в дни путча ГКЧП и сразу после его подавления, —это не только часть истории российского социологического сообщества, но и ценный фрагмент истории Ленинграда—Петербурга и России.

Биографический сюжет № 2. А.В. Баранов

«19 августа 1991 г., в первый день путча ГКЧП, на сессии Городского Совета я был избран в состав штаба по защите города. На следующий день был назначен председателем редакционной комиссии по подготовке решения Объединенного Собрания Городского и Областного советов депутатов. Текст решения написал и докладывал я. За несколько

минут до выхода на трибуну я показал проект решения Собчаку. В решении было три пункта: 1) рекомендация войскам Ленинградского военного округа не исполнять приказы ГКЧП и оставаться в казармах; 2)    благодарность милиции города за поддержание порядка на улицах; 3)          предложение Президенту и Верховному Совету России взять всю пол               ноту государственной власти на территории республики в свои руки.

Анатолий Александрович минуты 2–3 думал над третьим пунктом и предложил мне исключить его. Я возразил: «Редакционная комиссия приняла этот текст, и единолично я не могу его изменить». На самом деле, члены комиссии не смогли выработать согласованную резолюцию, а мой текст даже не видели. Я вышел на трибуну и предложил свое «Решение!». Сопредседатели (от области — Ю.Ф. Яров и от города — А.Н. Беляев) предложили принять за основу без голосования; текст решения за минуту до моего выступления был роздан примерно четыремстам депутатам обоих Советов, находившимся в зале. Таким образом, идея выхода России из состава СССР впервые на официальном уровне прозвучала 20 августа 1991 г. в Петербурге.

Еще одно мое, отнюдь не тривиальное, предложение было осуществлено 22 августа. По телевизору я увидел, что в Москве на победном митинге участники пронесли огромное полотнище трехцветного флага, бывшего государственным флагом дореволюционной России, а в 1991 г. — знаменем партии «Демократический Союз».

Я подозвал депутата Ленсовета Виталия Скойбеду, члена этой партии, способного на смелые поступки, и предложил ему срочно подготовить полотнище флага для поднятия его в качестве нового государственного флага над Мариинским дворцом, официальной резиденцией нашего Совета. Поручение было принято и выполнено к сроку — в 17 часов.  Несколько позже, когда у меня появилась уверенность, что флаг будет готов вовремя, я высказал идею поднятия флага Беляеву, он — Соб-чаку. Идея обоим понравилась. В 17 часов 22 августа 1991 г. на большом балконе Мариинского дворца собрались дюжина чиновников мэрии и столько же депутатов и Собчак с Беляевым. Собчак по микрофону —на площади было несколько сот человек —отдал команду: «Спустить флаг Российской Федеративной Социалистической Республики!» Прошла минута молчания. И новая команда: «Поднять флаг Российской Федерации!» И Виталий Скойбеда, который был на крыше, поднял триколор под аплодисменты площади. К сожалению, я забыл организовать «Гимн Великому городу» Глиэра, который к тому времени уже стал гимном Петербурга.

Так произошла смена государственного флага в России. В Москве эта церемония состоялась тремя днями позднее» (Там же: 16).

В работе того же Ленсовета участвовал и Б. И. Максимов (см. гл. 6), который осознанно шел туда, чтобы изнутри наблюдать деятельность городских властей. Определенный опыт подобного исследования он приобрел, когда в составе сектора социологии общественных движений Института социологии РАН изучал зарождавшиеся независимые демократические движения. Кроме того, был у него и план создания в Совете

«социологической ячейки» (помимо него, еще несколько социологов шли в депутаты), для того чтобы собирать информацию и представлять ее депутатскому корпусу, обеспечивая тем самым «обратную связь» при управления городом.

Вспоминая в ходе интервью свою избирательную кампанию, Максимов назвал ее «юмористической историей». В качестве членов группы поддержки он мобилизовал друзей, соратников по туристическим походам, жену, детей... Публично, с трибуны выступать было практически негде — даже в то активное время на предвыборные собрания в округе приходил лишь десяток-другой бабушек с небольшими вкраплениями дедушек. Группа кандидатов, иногда большая по численности, чем избирателей, рассказывала последним о своих красивых программах. Главным методом Максимов считал непосредственные контакты с конкретными людьми, и при этом не произнесение перед ними своих лозунгов, а выслушивание их самих. Он сочинил анкетку и разослал с ней членов группы поддержки со строжайшим наказом — не оставлять анкеты нигде. Если бы они попали в избирательную комиссию, у него были бы неприятности: такая процедура не была предусмотрена положением о выборах и за отклонениями строго следили.

Рассказал он и такой эпизод: в один прекрасный день парадные всех домов оказались оклеенными тетрадочными листочками в клеточку, где писалось, что Максимов —научный работник, далекий от жизни, «академический человек», профан в городском хозяйстве, пенсионного возраста, хотя он еще не был пенсионером, и т. п. Это его конкурент, директор, мобилизовал учеников соседней школы. В ответ команда Максимова расклеили листочки с кратким содержанием: «Поликовский — директор». Тогда это звучало убийственно.

Конкуренты у Максимова были сильные, но, к своему удивлению, он оказался избранным (И Максимов 2007: 13).

Весьма жестко Максимов, как исследователь, оценил работу избранного Ленсовета. Лидеры демократических движений, войдя во власть, отходили от них и чахли, не имея своей социальной базы. Вскоре Ленсовет оказался как бы замкнутым в стенах Мариинского дворца. Городская жизнь со своими проблемами — а ведь тогда на многие продукты выдавали карточки — протекала где-то «в ином мире», информация с мест, которую Максимов пытался поставлять в Ленсовет, никого не интересовала. Прошедшие в депутаты социологи не горели желанием объединяться в группу, оставалось действовать в качестве наблюдателя и рядового депутата.

Председатель Ленсовета А.А. Собчак считал, что следует «вырабатывать решения за закрытыми дверями», а на сессиях лишь утверждать их. Как социолог, Максимов иногда проникал на заседание какой-нибудь комиссии, садился в уголок, за пальмы, и, если его не обнаруживали и не изгоняли как «постороннего», наблюдал  «сходку заговорщиков». Там договаривались о том, как скомпрометировать неугодный проект решения, «зааплодировать» такого-то, «свалить» этого и т. п.  Одной из серьезных проблем стала демократическая процедура, которую непривычные депутаты осваивали полгода, если не больше, и о которую спотыкались потом чуть ли не каждый день. Иногда первая половина заседания уходила на утрясание повестки дня; после этого объявлялся перерыв на обед и только во второй половине принимались за сами дела. Не единожды Совет впадал в патовую ситуацию, когда не мог даже закрыть заседание.

Завершая свой рассказ о депутатстве, Максимов кратко оценивает стиль работы демократического Ленсовета и описывает момент, когда депутаты узнали о прекращении их деятельности.

Биографический сюжет № 3. Б.И. Максимов

«Ленсовет немало поливали; особенно в свое время усердствовал небезызвестный А. Невзоров, изобразивший в одной из передач «600 секунд» депутатов в виде скопища отвратительных крыс. Одна моя близкая знакомая, наслушавшись речей о дармоедах-болтунах депутатах, эмоционально однажды воскликнула: «Прямо взорвала бы их всех!» — «И меня?» — вопросил я. Знакомая замялась, но не сказала, что погорячилась. СМИ тогда постарались скомпрометировать вообще представительную власть. При всем моем трезвом отношении к горсовету, я не хотел бы выглядеть его очернителем. В свое время он сделал очень многое. Основная масса депутатов была людьми действительно демократических убеждений, настроенными на бескорыстное служение городу и демократии, прошу прощения за высокопарность. Недаром разгон Ленсовета был для ельцинского режима просто необходимым.

Полон трагикомизма последний день работы Ленсовета. Работа шла чрезвычайно слаженно, за один день приняли столько и таких решений, сколько и каких не осваивали и за месяцы предыдущих заседаний.  Председатель поздравил депутатов с весьма плодотворной деятельностью. Все зааплодировали, встали, хотели закончить заседание исполнением введенного уже гимна города (на музыку Глиэра). Но тут поступила информация, что Совет по указу Ельцина и с подачи Собчака еще накануне распущен...» (Там же: 14).

Записи «наблюдающего участия» сохранились у Максимова, материал, по его мнению, огромный. Остается лишь надеяться на то, что этот архив не пропадет, подобно многому, что важно для написания истории российской социологии.

(Окончание следует)

Где можно купить книгу