Пользуемся случаем поздравить Бориса Максимовича Фирсова с окончательным возвращением к активной профессиональной жизни после вынужденного перерыва. А. Алексеев и коллеги. 28.10.2013.

См. ранее на Когита.ру:

Очерки истории советской социологии: 1950-1980-е годы. Автор – Борис Фирсов

В.В. Колбановский

Стала почти аксиомой  концепция о том, что Россия – страна с непредсказуемой историей. Время от времени ее история переписывается примерно так, как это предугадал в своей антиутопии Джордж Оруэлл. Эта же перелицовка распространяется и на историю социологии в России. По одному она трактовалась в начале XX в. («до эпохи исторического материализма»), диаметрально противоположно – в советский период («в эпоху исторического материализма») и, наконец, совершенно иначе в современный период («после эпохи…»).

Непредсказуемость истории российской социологии определяется тремя факторами:

а) поколенческой принадлежностью исследователя (родился ли он до, во время или после эпохи исторического материализма); б) мерой его проникновения в глубинные основы трех общественных систем, которые чередовались в России в XX веке; в) общественной позицией исследователя – его принадлежностью к «лагерям» консервативно-охранительному, либерально-прогрессистскому, гражданственно-демократическому, правому и левому радикализму и т.д. Исследовательское пространство многомерно, поэтому столь же многомерным и непредсказуемым становится само исследование истории этого пространства.

Борис Фирсов является одним из самых интересных и вдумчивых историков отечественной социологии. Он понимает всю сложность поставленной перед ним задачи, в которой «наблюдатель наблюдает самого себя».

В предисловии к первому изданию книги он писал: «Неоднозначность и изменчивость исторических реконструкций – жесткое правило, которому подчиняется генезис исторического и историографического знания» (с. 9). Когда социолог, давно принадлежащий к действующей армии социальных исследователей, принимается за историю своей науки, он выступает не только автором и актором, но и летописцем – сказителем социологической драмы – как своей собственной, так и своих сотоварищей по науке. Здесь его подстерегает опасность либо объективистской «отрешенности», либо субъективистской пристрастности. В 1990 г. В. А. Ядов высказал мысль о том, что никто историю социологии правдиво не напишет: она видится с разных точек зрения по-разному. Определенные коррективы к этому резкому суждению вносят такие капитальные работы как «Социология в России» (1998); «Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах» (1999); «Социология и власть» (1997); «Ленинградская социологическая школа» (1998). В одном ряду с этими книгами стоят лекции Б. Фирсова «История советской социологии» (2001).

Задумав собственное исследование Б. Фирсов провел экспертный опрос 16 видных отечественных и зарубежных социологов. Он предложил три варианта: первый – показать пути становления и развития различных областей социологического знания в послесталинский период, второй – дать детальный разбор наиболее представительных, классических работ советского периода, третий – показать «восхождение на Голгофу» социологического знания в условиях советского государства, сделать центральной темой отношения между социологией и властью. Большинство экспертов поддержало третий вариант. Приняв их рекомендации, Б. Фирсов, однако, в значительной степени реализует и первый, и второй варианты.

Содержательную рецензию на первое издание книги дала Е. А. Здравомыслова в журнале «Социология и социальная антропология» (2003, т. VI, № 3, с. 204-208). Она подробно проанализировала каждую из семи глав учебника и дала им критическую, но в целом, положительную оценку: «данный курс лекций дает нам представление о динамике развития советского социологического сообщества, он сам по себе является ценным свидетельством саморефлексии поколения».

В первом издании 2001 г. книга именовалась «Лекции», во втором 2012 г. «Очерки», что дает большую свободу в изложении исторического материала. Что изменилось между выходом первого и второго издания?

Прежде всего, исключительно обогатилась исследовательская и мемуарная литература, написанная как самими ведущими российскими социологами, так и о них самих. («80 лет одиночества» И. Кона, «Vivat, Ядов!», «Воспоминания и дискуссии о Юрии Александровиче Леваде» и ряд других). К юбилейным датам ССА и ИКСИ (2008 г.) социологические журналы поместили циклы статей об отечественной социологии. Достаточно сказать, что количество таких публикаций только в «СоцИс» насчитывает более 50 статей и интервью. («Вехи российской социологии», 2010) Все это нашло свое отражение в «Лекциях» / «Очерках».

Другой существенной опорой для их переиздания явилась капитальное исследование самого Б. Фирсова «Разномыслие в СССР. 1940-1960-е годы. История, теория, практика» (2008). Материалы этой работы, особенно непосредственно относящиеся к социологии и социологам, органично вошли в текст «Очерков».

Главное, что хотелось бы отметить: Б. Фирсов сохранил основной концептуальный подход к проблеме: «Я не изменил версию истории, предложенную в 2001 г., решив, что она нуждается в уточнениях и дополнениях, но не подлежит ревизии под влиянием переживаемого нами времени и новых фактов о прошлом отечественной социологии, которые стали известными в результате исторических разысканий последнего десятилетия» (с. 15).

В чем же состоит эта версия и чем она подтверждается?

В основу понимания истории послевоенной социологии автор кладет оппозицию естественного и неестественного (несвободного, подконтрольного, регламентированного сверху) процессов возникновения и развития социальных наук. По его мнению «в СССР господствовала неестественная форма существования социологии».

Естественное (нормальное) развитие любой науки складывается из пяти основных элементов:

во-первых, общественные условия и гарантии для свободы теоретического мышления; во-вторых, широта и надежность эмпирической базы; в-третьих, взаимообмен научной мысли внутри страны и между странами; в-четвертых, институциональная основа (исследовательские учреждения, факультеты, кафедры, периодика и т.д.), наконец, последний по счету, но не по важности, пятый элемент – пассионарность поколенческих когорт самих ученых. Некоторые из этих элементов возникали в античности. Затем они были «обрушены» темными веками и только в позднем средневековье не без борьбы и не без мучений – начинают складываться вновь. Наука была служанкой теологии. Святая и  равноапостольная римско-католическая церковь была высшим судом для коперников и галиллеев. Лишь ценой величайших усилий и жертв из-под этой давильни вырывается в эпоху Возрождения естествознание, а затем - и общественная мысль, что приводит к рождению в XIX в. социологии как науки.

Российская социология в сжатом виде повторяет этот общенаучный алгоритм. В пореформенный период (1861-1917 гг.) общественная мысль постепенно освобождается от гнетущей опеки бюрократического самодержавия и самодержавной бюрократии, складываются все пять элементов естественного развития науки, и русская социология становится вполне сформировавшейся отраслью социального познания, связанной не только с «национальными» ветвями других социальных и гуманитарных дисциплин, но и с мировой социологической наукой в целом (с. 65).

Затем наступает тот период, который по справедливости именуется «малое Средневековье». Роль Великого Инквизитора берет на себя государство – партия. В 20-е годы еще теплятся огоньки социологических исследований, но и они – методически и тщательно вытаптываются кованым сапогом идеократии. Период 30-40 –х гг. определяется в «Очерках» математическим языком как «длительный разрыв непрерывности». В этот период социология существует только как «виртуальная» или «фантомная». Исторический материализм становится казенной доктриной, а социология – служанкой государственной философии. Результатом этого явилось полное теоретическое бесплодие общественной мысли 30-40 –х гг., которая сегодня никому не нужна и не интересна, ибо представляет либо сталинскую аллилуйщину, либо схоластическое жонглирование марксистскими категориями.

Примерно с середины 50-х гг. начинается тот процесс, который Б. Фирсов и другие авторы (в частности, Б. Докторов) справедливо определяют как «второе рождение» социологии в России. Это было мучительное рождение, это была непрерывная фронтальная и партизанская борьба за все пять элементов естественного развития новой науки.,

Первой и главной задачей было создание благоприятной общественной среды для развития и функционирования социологии, ее теоретических и эмпирических исследований. Полновластным хозяином этой «среды» было государство – партия – владыка материального, культурного и информационного пространства СССР. Но само это «хозяйство», эта «среда» в 50-80-х гг. вступили в период общего системного кризиса. Отсюда колебательные движения от «оттепели» к «застою», отсюда метания между либеральным дозволением и консервативным зубодробительством. Уже первый «Очерк» книги Б. Фирсова содержит не только убедительные, но порою и убийственные документы – решения т.н. «директивных органов» с 1953 по 1984 гг. – сначала об осторожном и оговорочном «допущении» социологии, а затем (с 1970 г.) попытках загнать выпущенного единожды из бутылки джинна – социологию – обратно в бутылку (с. 30). Красной нитью через всю книгу проходит мысль о том, что хотя правящей партии и нужна была информация о положении дел и состоянии умов, она как черт ладана боялась правдивой информации и тех социологов, которые «пишут правду». Секрет этой «позиции страуса», достаточно прост – партия – государство не могла ни на йоту поступиться своей абсолютной властью, а поэтому она была неспособна ни к каким серьезным социальным изменениям и переделкам режима, поэтому она была глуха, слепа и нечувствительна к той «обратной связи», которую социология пыталась осуществлять между обществом и управителями делами общества. В. Н. Шубкин поставил точный диагноз: «Каким-то спинным мозгом главные идеологи страны чувствовали: от этой области знания ничего хорошего для идеологии, для их спокойного существования ждать не приходиться» (с. 92).

Особенностью «второго рождения» социологии было то, что она выдвинула на первый план не теорию, а эмпирию и методы точного сбора эмпирических данных. И. С. Кон отмечал, что эмпирический характер возрожденной советской социологии был ее самой важнейшей чертой. Потому что это была информация, разбивавшая – даже при всей ее неэффективности, при всех ограничениях – монолит идеологической схемы общества (с. 90).

Монолитом в области теории был истмат. Для того, чтобы дать простор эмпирическим исследованиям была предложена (В. Ж. Келли) в качестве компромисса теория трех уровней. Истмату воздавалось истматово – роль общесоциологической теории. Далее – теории среднего уровня (ранга), где уже могли подвизаться социологи и в основании – эмпирические или конкретные социальные исследования – их собственный «надел».

В 60-80 гг. происходит институционализация социологии – появляется первый институт – ИКСИ (Институт конкретныз социальных исследований), его филиалы, ССА  (Советская социологическая ассоциация)  и ее региональные отделения и комитеты, наконец, - СоцИс («Социологические исследования») – первый из социологических журналов.

Разгром ИКСИ в начале 70-х гг. и изгнание из него лучших социологических умов был не в силах остановить всего процесса – если социология не могла развиваться «вглубь», то уже нельзя было сдержать ее развития «вширь». Не единицами, а десятками возникают предметные области социологии. В книге «Социология в России» их насчитывается 49, в «Очерках» Б. Фирсова анализируется около 10 (с. 173-177). Возникают и развиваются научные школы и направления, которые Б. Фирсов рассматривает как «школы активного социологического действия». Научная школа характеризуется особым микроклиматом, традициями и этическими нормами, обуславливающими ее деятельность. Дух школы определяет, будет ли эта школа «сплоченной кликой» или, напротив, средой, порождающей и стимулирующей рост талантов и способностей (с. 216). Этому последнему определению, высокому «этосу науки» соответствовали школы новосибирская (Т. И. Заславская), ленинградская (В. А. Ядов, А. Г. Здравомыслов), семинар Ю. А. Левады, таганрогский проект «Общественное мнение» (Б. А. Грушин), проект «Социальная организация промышленного предприятия» (Н. И. Лапин), проект истории теоретической социологии (И. С. Кон, Ю. Н. Давыдов).

Следующим необходимым элементом явился выход советской социологии из искусственной изоляции, установление постоянных связей с международным социологическим сообществом и социологами с мировым именем. Читатель с особым интересом прочтет «Очерк», специально написанный для нового издания «Как наводились мосты между советской и зарубежной социологией или «Self-made sociologists». Здесь показаны попытки установить первые связи с П. Сорокиным, Р. Мертоном, Т. Парсонсом. Раздел «Три этапа освоения парсонсианства» принадлежит перу А. Г. Здравомыслова. Не менее интересен раздел «Польская социология: Восток на Западе и Запад на Востоке». Польская социология достаточно быстро восстановилась после исторической «травмы» мировой войны и включения в «социалистический лагерь». В ней функционировали все необходимые элементы социологического знания и они в первую очередь стали доступны советским социологам. Ян Щепаньский, Влодек Весоловский, Зигмунт Бауман, Мария Яросиньска были первыми, кто вступил в активный контакт с советскими социологами, и в какой-то степени мы учились у них.

В середине 70-х гг. по инициативе В. Весоловского была организована Проблемная комиссия многостороннего сотрудничества академий наук социалистических стран «Эволюция социальной структуры социалистических стран. Социальное планирование и прогнозирование». Это было для нас одно из первых межстрановых эмпирических исследований. Если оно и не дало (в силу идеологических и политических причин) значительных результатов, тем не менее оно было школой взаимного обучения и формирования того «невидимого колледжа», который так необходим в каждой науке.

Последний, но важнейший элемент социологического возрождения – это пассионарность. При всем различии темпераментов и характеров, теоретических и методических подходов, оценок и переоценок советского общества, отцы – основатели советской социологии были пассионариями в самом серьезном значении этого слова. Они раз и навсегда вступили на путь научной честности, на путь выведения теории из фактов, а не подчинения фактов – догмам и велениям начальства. Идеологическая сервильность, столь присущая эпигонам сталинщины, была органически чужда, была этически неприемлема для возрастной когорты «шестидесятников» и их последователей.

История, однако, не пишется одними благостными красками, она состоит из света и тени, из борьбы противоположных тенденций. В «Очерках» приводятся интересные мысли американского социолога Алвина Гоулднера, который посетил «соц. лагерь» в 1965-66 гг. и сделал предсказание о возможной бифуркации советской социологии на административную и академическую (с. 265). Согласно Гоулднеру, социология не может быть монолитной ни в научном, ни в политическом отношении. Административная ветвь ее рассматривает мир с точки зрения ценностей и потребностей управленческого сектора государства, административные социологи мыслят скорее бюрократически, чем политически. В противоположность ей академическую социологию (подчеркнем – 60-е гг.) отличает «критический дух» сомнения в незыблемости статус-кво, она принимает на себя груз противоречий между обществом и властью.

С этими предупреждениями о возможном «раздвоении» советской социологии перекликается вывод, который сделал В. Н. Шубкин в конце 90-х гг. о том, что после XX съезда партии началось хотя и медленное, но неуклонное «восхождение на Голгофу» двумя отрядами – апологетическим и социально-критическим. Первый из них всегда будет игнорировать глубинные пласты реальных процессов и явлений, сохранит на себе власть догм и схем, освоенных в молодости. Второй сделает много для раскрытия картин общественной жизни (с. 286).

Дилемма административной и академической социологии оказалась исключительно живучей и докатилась (с определенными вариациями) и до 90-х гг. (разделение Института социологии РАН), и до 2012 г. (размежевание двух всероссийских социологических конгрессов).

Объяснение этого противоречия Б. Фирсов дает в заключительном очерке «О советской социологии по гамбургскому счету». Здесь в качестве экспертной оценки эволюции советской социологии он приводит интересные разработки-схемы А. Алексеева и Б. Грушина.

Для понимания этой эволюции целесообразно привлечь типологию М. Буравого, который выделяет 4 основных типа социологии и социологов: 1) профессиональный, 2) критический, 3) политический (государственный), 4) публичный. Особенность первого этапа становления социологии в России (1958-1972 гг.) – это медленная кристаллизация всех четырех типов. Второй этап (1972-1985 гг.) – это стягивание основной активности к профессиональной («академической») социологии. Период «перестройки» - это небывалая активизация критической и публичной социологии. Четвертый этап – 90-е и «нулевые» - это вновь стягивание активности к профессиональной социологии (на более высоком теоретико-методическом уровне). Пятый этап совпадает с началом мирового экономического кризиса, когда профессиональная (академическая) социология вновь подходит к «точке бифуркации» и вновь разветвляются политическая (государственная) и публичная, социально-критическая социологии.

Можно сказать, что за 50 лет своего развития российская социология покончила с «неестественной формой своего существования» и движется по нормальному руслу. Это уже не стремнины 60-80-х гг., когда утлые челны социологов находились под непрерывным обстрелом береговых батарей идеократии. Сегодня российская социология – это целая флотилия вполне современных кораблей, способных выйти и в океанское плавание.

Однако «родимые пятна» былого неестественного развития все еще достаточно сильны. Б. Фирсов особо подчеркивает: бюрократизация науки приводит к тому, что академическая «табель о рангах» значительно расходится с реальностью. Он пишет: «современную социологическую науку нельзя представить иначе как сообщество, где фактическое неформальное лидерство изначально определялось и продолжает определяться научными заслугами, профессиональной и человеческой репутацией ученых… Глубоко сожалею и считаю несправедливым, что Ю. А. Левада, Б. А. Грушин, И. С. Кон ушли из жизни, а В. А. Ядов совсем недавно отметил свое восьмидесятилетие, не будучи избранными в Российскую академию наук» (с. 348). К этим горьким, но, абсолютно справедливым словам присоединятся многие ветераны отечественной социологии, да и не только ветераны.

Негомогенность и размежевания внутри социологического сообщества – это не вопрос личных амбиций и предпочтений, приязни или антипатий. Если глубоко противоречиво такое общество, как российское, то и знание об этом обществе, интерпретация его реалий не может не быть противоречивой, контрастной и даже диаметрально противоположной. Но каково бы ни было разнообразие социологических интерпретаций действительности, общим местом являются сетования на «невостребованность» социологической информации. В «Очерках» Б. Фирсова приводятся многочисленные примеры того, как эта информация мариновалась и «клалась под сукно» партийным аппаратом. Сегодня дело обстоит не лучше. Социология как была, так и остается падчерицей для государыни-власти предержащей. Ее место – на черном дворе, для электоральных и медийных рейтингов, да для коммерческих надобностей. Но здесь встает вполне законный вопрос: «Должен ли социолог рваться на государственный Олимп, так же как во времена оны он устремлялся в «предбанники» высоких кабинетов ЦККПСС и Совмина?

Спросим себя: «Какое, милые, сегодня тысячелетье на дворе»? Не пора ли изменить соотношение сил в уравнении: «социология – власть – капитал»? Не пора ли ввести в него новую переменную «гражданское общество»? По моему глубокому убеждению социология не должна быть ничьей «служанкой» - ни Власти, ни Капитала. Она вообще не должна стоять между обществом и Властью, между народом и государством. Ее роль и функции совершенно иные: быть «обратной связью» гражданского общества, быть одновременно и «органами чувств» (сбора информации) и мозговым центром (переработки информации) для рождающегося сегодня гражданского общества – рождающегося с великими препонами, но и с великой исторической необходимостью. Уже в 60-е годы социология была одним из провозвестников и предтеч российского гражданского общества. Сегодня она должна и может стать его полноправным и действенным компонентом, как социология общественных движений, политических партий, социальных групп, как орудие самоорганизации гражданского общества против самовластья коррумпированной бюрократии и беспредела дикого капитала.

В XX веке Россия испытала два культурно-исторических шока и, соответственно, две геополитические катастрофы – в 1917 и 1991 годах. «Что это было?» и «Куда мы попали?» - на эти вопросы так и не находится вразумительного социологического ответа. Оппозиции «капитализм – социализм», «тоталитаризм – демократия», «традиционализм – модернизация» все еще недостаточны для объяснения того, чем в действительности было советское общество. Возможно, оно было сложнейшей смесью, амальгамой всех этих противоположных начал, своеобразной социальной кентавр-системой. В «Очерках» приводится блестящая характеристика, которую дал этой кентавр-системе Б. А. Грушин: «С помощью плотнейшей и всепроницающей системы мифов и лжи фантасмагорический Левиафан, именовавший себя первым в мире государством рабочих и крестьян, сумел все-таки скрыть от всего мира, не говоря уже о нем самом, подлинную личину и нутро. Не 5 и не 10 лет, а на протяжении многих десятилетий он удерживал в сплошном неведении относительно себя не только десятки миллионов собственных граждан, но и несметные разноплеменные массы иностранцев, включая умнейших людей планеты» (с. 331).

Социальная и социологическая ценность таких учебников, как «Очерки» Б. Фирсова состоит в том, что они срывают завесу сплошного неведения, выявляют подлинную личину и нутро того общества, в котором мы жили три четверти века. «Очерки» тем более важны, что сегодняшняя генерация социологов так же находится в достаточном неведении об этом обществе и о тернистом пути социологии в нем. «Очерки» выполняют задачу воссоздания социальной истории советского периода – а без этого нельзя понять генезис и фазы «второго рождения» социологии в России. Фактический материал «Очерков» исключительно полон и интересен. Следует пожелать автору и его ученикам составить на этой основе «Хрестоматию», которая явилась бы хорошим дополнением к «Очеркам». В последних «очерках» своего учебника Б. Фирсов высказывает мысль о том, что взгляд на роль социологии в определенную эпоху зависит от того, в какой точке находится наблюдатель, с какой командной высоты он наблюдает события исторического времени (с. 326). Такой «командной высотой» является для автора «Очерков» последовательная демократическая позиция, его глубокая и многолетняя включенность в публичную, социально-критическую социологию.

В заключение, хотелось бы пожелать Борису Фирсову успешного продолжения его исследовательской работы по истории советской социологии и общественной мысли. Именно благодаря таким работам, благодаря их документально богатому и теоретически обоснованному материалу история социологии получает все более точную систему координат, перестает быть «непредсказуемой» и перелицованной, становится объективной историей нашей науки

**

См. этого же автора на Когита.ру:

«Сказка ложь, да в ней намек…» (про «орлов-меценатов», «тренеров», «Чумазовых» и прочем)