На снимке: Г.С. Батыгин

В конце мая 2013 года, накануне 10-летия со дня кончины одного из самых ярких представителей современной отечественной социологии Г.С. Батыгина, на Когита.ру публиковалась заметка Б.З. Докторова, посвященная его памяти.

Сейчас эта заметка выросла до большой, концептуальной статьи, опубликованной в «Социологическом журнале» (основателем которого, кстати сказать, был Г.С. Батыгин).

Воспроизводя здесь эту статью, хотелось бы обратить особое внимание на соображения автора о своего рода «резонансе» путей в науку Геннадия Батыгина (1951-2003), принадлежащего уже к четвертому поколению советских / российских социологов и… первопроходцев современной отечественной социологии – таких, как Б.А. Грушин (1929-2007) или В.А. Ядов (род. 1929)

Наблюдение нетривиальное, позволяющее судить: а) о соединении в определенном типе личности жизненной энергетики с романтическими устремлениями (поиском  «финальной истины» и способов «совершенствования мира»; б) «дистанции огромного размера», пройденной людьми этого типа от банальной идеологической ангажированности («правоверности») до глубокого постижения действительного утройства общества «развитого социализма» и проч.

Этой темой довелось специально заниматься и мне, в частности, в статье «30 лет в строю (Мое членство в КПСС)», опубликованной в журнале «Телескоп» (2011, № 3). Показалось уместным «собрать под одной крышей» анализ Б. Докторова  и мою рефлексию на этот счет.

А. Алексеев. 23.10.2013 

**

Из «Социологического журнала» (2013, № 2)

Б.З. Докторов

Геннадий Батыгин: «Я хочу работать в области истории советской СОЦИОЛОГИИ»

Десять лет назад, 1 июня, оборвалась жизнь Геннадия Семеновича Батыгина (1951‑2003), основателя и первого главного редактора «Социологического журнала». Его памяти посвящается этот материал.

Сейчас Батыгину было бы лишь 62 года. Каждый скажет, для исследователя-обществоведа, гуманитария это не время подведения итогов, но период обобщения накопленного опыта. В этом возрасте ученые, как правило, полны планов и ощущают в себе силы для решения по-настоящему важных и сложных проблем. То, что Батыгин успел сделать, и то, как он очертил свое исследовательское пространство, открывало ему перспективы для глубоких, многоаспектных поисков, а его эрудиция и работоспособность давали основание надеяться на последующие успехи его научной деятельности. К сожалению, сполна реализовать задуманное ему не удалось. Его жизнь, а значит и его биография завершились. Началась его постбиография.

В силу двух обстоятельств преждевременно оценивать результаты исследований и в целом научной деятельности Батыгина. Во-первых, необходимо систематизировать его работу по проблемам методологии и истории социологии, сделанное им на ниве подготовки кадров, в качестве редактора журналов и книг. Во-вторых, надо дать отстояться многим событиям в нашем коллективном профессиональном прошлом, испытать временем все сделанное в советской/российской социологии во второй половине завершившегося века. Мы должны осознавать, что сегодняшние наши историко-науковедческие аргументы и выводы — лишь начало анализа сложного, многоаспектного процесса возникновения и развития нашей науки. Тем не менее, как современники и участники этого процесса мы не только можем, но и должны рассказывать о наших коллегах и о происходившем в те десятилетия, и мы имеем право оценивать вклад отдельных ученых в развитие нашей науки. Мы должны будущим поколениям социологов дать прошлое российской социологии.

Рисунок жизни Батыгина — прост; он показан им в биографическом интервью, данном Н.Я. Мазлумяновой незадолго до его смерти [5]. Отец — строевой офицер с врожденным еврейским почитанием книжности, ни о какой военной карьере для него не могло быть и речи. Существовала так называемая ситуация «перекрестного давления»: местечковый еврей, не имеющий шансов на образование и повышение по службе, но преданный казарме и плацу; мать — врач, она — из Архангельска, из поморов; в лихие годы ее семья лишилась всего хозяйства, но ссылать их было некуда, они жили на Белом море. 

Годы детства и взросления Батыгина прошли в военных городках: запах стираных гимнастерок и гуталина, фуражки, ремни, сапоги... заваленные снегом финские домики где-то в саратовских степях, развод караула и военный оркестр — запомнившиеся ему детские впечатления. У него рано обнаружилась сердечная недостаточность. Он часто болел и, проводя много времени дома, пристрастился к чтению и размышлениям. Что было на отцовских полках или в гарнизонной библиотеке, — то и читал, не переставая. Затем — стремление узнать, понять устройство мира, знакомство с философской литературой. В упомянутом интервью он отмечал: «Более или менее определенные интересы сформировались лет в пятнадцать». Несистематизированное чтение детской и юношеской литературы совмещалось с учебником В.Г. Афанасьева «Основы философских знаний», в котором для него оказалось важным «не содержание, а само философствование, определенным образом организованная “бессмыслица”» [5, с. 135].

По нынешним временам очень необычно звучит рационалистически-нравственное, даже — политико-нравственное обоснование Батыгиным своего движения к философскому образованию. Неизгладимое впечатление произвела на него книга Николая Носова «Приключения Незнайки и его друзей». Он встретил в ней «бесконечную смысловую многослойность», и для него открылась возможность интертекста. Он увидел в книге развертывание мечты о коммунизме. Далее — влюбленность в начисто забытый в наше время роман «Секретарь обкома». Его автор — Всеволод Кочетов — сегодня характеризуется как главный мракобес, ярый сталинист, боровшийся и с либеральной, и с почвеннической интеллигенцией. Его произведения признаются самым породистым соцреализмом, а роман «Секретарь обкома» — самой «сахарной соцреалистичностью».

Батыгина привлек в романе образ «мыслящего секретаря обкома», положение которого позволяло ему «осуществлять справедливость и преобразовывать мир». Позднее Батыгин увидел во всем этом глупость и тоталитарность собственного понимания мира, но — приведу его слова — «такова предыстория выбора мною философского факультета» [5, с. 136]. Надо думать, что на самом деле все было и сложнее, и как-то по-другому. К этому документу лучше относиться с осторожностью. Надо хорошо знать этого человека, чтобы увидеть в его словах, закругляющих рассказ о своем философском взрослении, глубинную самоиронию. Надо знать, насколько разным он был в разные периоды своей жизни и насколько постоянным в самоиронии и парадоксальности. Да и здесь же, в интервью, Батыгин как бы в подтверждение говорит — о себе том: «Я рискую ошибиться, потому что воспроизводимый сейчас мною текст я навязываю человеку, который уже не существует. Я смотрю на него со стороны и иногда удивляюсь его поступкам» [5, с. 136]. И далее с теми же чувствами — о своей «боевой юности». Но воспроизводимые факты, конечно, реальны. 

В воспоминаниях Батыгина рассказывается о его ранних годах в комсомоле, куда он вступил в 14 лет и где сразу проявил свою активность: «Нравилось руководить, точнее, создавать руководящие тексты, письменные и устные. В девятом и десятом классах был секретарем комитета комсомола школы. Жалею ли я об этом? Скорее нет. Но что уж точно не хочется вспоминать, так это мою искреннюю службу в комсомольском подразделении по охране общественного порядка. Надо сказать, что со времени “оттепели” средние и малые города были переполнены шпаной. Хулиганство и уличная преступность… Партия и комсомол боролись с пережитками прошлого без каких-либо представлений об административном и уголовном процессе. Меня отчасти оправдывают “светлые” мотивы борьбы с нарушениями правопорядка, тем более что мои старшие товарищи, взрослые милиционеры, нимало ни о чем не задумывались. Родители пытались противодействовать моему увлечению, но это лишь укрепило идейную убежденность юного борца» [5, с. 134].

В развиваемой мною поколенческой стратификации сообщества российских социологов Батыгин относится к четвертому поколению, которое образуют исследователи, родившиеся в период с 1947–1958 гг. [9]. Я провел 15 глубинных интервью с представителями этой профессионально-возрастной группы, но ни в одном из них нет даже сколь-нибудь подобной истории вхождения в философию, а позже — в социологию. Приведенное больше напоминает мотивацию поступления на философский факультет некоторых социологов первого поколения. Когда журналистка Ольга Кучина спросила Б.А. Грушина о том, как он настроился на дорогу, по которой многие годы шел, он ответил: «... я постоянно думаю об этом сам. Я снял с себя кожаную куртку и маузер Корчагина в 49-м году, в пору борьбы компартии с космополитизмом». Ясно, что «кожаная куртка и маузер», да и сам Павка Корчагин — образы жесткого, наверное, бескомпромиссного отношения к окружавшей Грушина реальности. По воспоминаниям его студенческого друга М.К. Мамардашвили, Грушин вырос «из обыкновенного, банального комсомольского активиста…» [8, с. 12].

По духу близкое к описываемому присутствует в интервью с В.А. Ядовым, в котором он вспоминает о своем знакомстве с И.С. Коном: «В отличие от него, в полном смысле академического ученого, который все время проводил в библиотеке и за своим рабочим столом, я с энтузиазмом занимался общественной работой, бегал по собраниям и прочее. Кстати, однажды на комсомольском собрании (присутствовал на факультетском как заместитель секретаря комитета комсомола ЛГУ) я обрушился на своего товарища с яростной критикой по поводу какого-то его высказывания, показавшегося мне сомнительным в смысле “большевистской зрелости”. Игорь потом не раз подшучивал, что Ядов чуть было не исключил его “из рядов”» [7, с. 4].

При этом я думаю, что в Грушине и Ядове, которых связывали глубокие дружеские чувства, и в некоторых других их ровесниках эта комсомольская напористость сочеталась с романтикой, с духом окуджавских комиссаров «в пыльных шлемах» и светловской «испанской грустью». То было неистовство, которое присутствовало в образах коммуниста в известном фильме с Евгением Урбанским «Чистое небо» (1961) и комиссара, сыгранного Нонной Мордюковой в одноименном фильме (1967). Иначе невозможно объяснить, почему, живя в обществе, в котором все подчинялось государству, они надеялись это общество усовершенствовать.

Тот факт, что бурная общественная активность, желание улучшить мир и романтическое отношение к миру более сближают Батыгина не с представителями его профессиональной когорты, но с рядом социологов первого поколения, я отмечал еще два года назад [9, с. 121], но тогда я не видел объяснения этому обстоятельству. Сейчас я вижу корни подобной близости в двух особенностях его ранней социализации.

Прежде всего — жизнь в замкнутых анклавах — военных городках, постоянное общение с людьми прошедшими войну и, скорее всего, мало понимавшими все происходившее в стране после смерти Сталина. Да и духовная атмосфера в них не могла значительно отличаться от той, что отражена в фильме Петра Тодоровского «Анкор, еще анкор». Таким образом, Батыгину в большей степени, чем его ровесникам, жившим и обучавшимся в крупных городах и в цивильном (не военном) пространстве, пришлось самому осмыслить и принять сюжеты политической оттепели. За четверть века до него так же трудно постигали хрущевские начинания представители двух первых поколений российских социологов. И хотя по возрасту Батыгин был много моложе представителей когорты «шестидесятников», он во многом разделял их мироощущение, и они — его.

И еще одно обстоятельство — его детская, юношеская болезнь и потому — одиночество, собственный поиск смыслов, раздумья о мире других, не таких, как он. Нечто подобное испытали в эвакуации Т.И. Заславская, И.С. Кон, Ю.А. Левада и долгие годы прикованный к постели А.Г. Здравомыслов.

Стремления к изучению философии и агрессивный оттенок комсомольской активности Батыгина соседствовали в нем с интересом к богословию. Впервые он взял в руки Библию, уже обучаясь в университете, а крестился, по воспоминаниям многие годы работавшей с ним Каринэ Щадиловой, в 1991 году. Но еще живя в Сызрани, он хотел обратиться к священнослужителю, чтобы поучиться у него, однако воздержался, понимая, что это может отразиться на службе отца — члена партии. Тем не менее, приехав в Москву, чтобы сдавать вступительные экзамены в МГУ, он отправился в Троице-Сергиеву лавру, где прозондировал вопрос о поступлении в духовную семинарию. Он полагал, что таким образом окажется «ближе к финальной истине, чем на философском факультете», однако из церкви его «вежливо выгнали», и он поступил на философский факультет. [5, с. 139].

Никаких подобных сюжетов в жизни старших поколений мне не встречалось, думаю, их и не было. Но были иные.

Вот фрагмент ответа правнука священника А.Г. Здравомыслова на вопрос о его отношении к религии: «Что я вынес из блокады? Я остался без отца и без брата, потерял массу родственников и друзей детства, сохранил на всю жизнь воспоминание о свисте бомбы, летящей на наше жилище. <…> Много людей вокруг меня обращались к Богу, к религии за утешением. Но я не мог и до сих пор не могу найти места для высшего существа в объяснении этих страданий. <…> Я решил для себя, что высшей силы нет, она не могла бы допустить столь чудовищной несправедливости…» [10, с. 8‑9].

Теперь приведу с сокращениями сюжет из воспоминаний А.В. Баранова, учившегося на философском факультете ЛГУ в те же годы, что и Здравомыслов. И в урезанном виде эти воспоминания производят сильное эмоциональное впечатление. В семнадцатилетнем возрасте он решал вопрос о существовании Бога: «Вот говорят, что он очень суровый, если его не слушаться, то наказывает, Бог, наказующий за неправильное поведение. Какое неправильное поведение? Ну, самое надежное — хула на самого Бога. Поэтому я принимаю решение. Неделю я ругаю Бога как только возможно и потом предлагаю ему дуэль. Я поеду в Горький по делам на пригородном поезде, и это время, когда я ему предоставляю каким-то образом проявиться: ну, поездки — всегда определенный риск. <…> Я поставил условие: “Если ты не выполняешь, если ты мне не явишься в том или ином виде, я считаю, что тебя нет. И мы расходимся. Я тебя не знаю, ты меня не трогай. Договорились?” Хорошо. Я жду, когда тронется поезд, я Богу даю фору. Дождался, когда вагон тронется, и на ходу сажусь, за перила держусь и ступаю на ступеньку поезда. Мне было страшно почти до смерти. Я почти потерял сознание от страха. Я Бога вызвал на дуэль. Несколько минут ехал на ступеньке движущегося поезда, держась обеими руками за поручни и коленками стоя на ступеньках. Вопрос был решен раз и навсегда. <…>» [1, с. 7‑8].

Трудно представить подобные сюжеты, связанные с поисками веры, «финальной истины», в биографиях социологов, родившихся в начале 1950-х и позже.

Я специально рассмотрел, как начинался путь Батыгина в философию/социологию, ибо многое, что происходило в годы его обучения в Москве и в его исследовательско-преподавательско-редакционной деятельности, было следствием, развитием, трансформацией событий и размышлений, составлявших суть его домосковской жизни. Безусловно, в той или иной степени это относится к строению жизненных траекторий многих людей, однако — не столь жестко.

В 1969 году, со второй попытки, Батыгин поступил на философский факультет МГУ, который закончил в 1974 году с «красным диплом». При этом он одновременно обучался — это парадоксально — на отделении научного коммунизма и на кафедре научного атеизма: всегда писал две курсовые работы и защитил два диплома. Его должны были призвать на срочную военную службу; как сын военного и сам когда-то хотевший стать летчиком он был готов работать с личным составом и вступить в КПСС, но обнаружилось, что выпускники философского факультета тогда не были нужны вооруженным силам. После долгих поисков работы он случайно пришел в Институт социологических исследований (ИСИ) Академии наук СССР. Здесь его не спросили ни о партийности, ни о рекомендации в аспирантуру, которой у него и не было. Слово «социология» для него было внове. В очную аспирантуру он не поступил, конкурс был слишком большой, стал заочником. Зачислили его лаборантом на временную ставку, и начал он «работать, как сумасшедший, сутками». Через полгода его приняли на постоянную работу лаборантом, а через год после сдачи кандидатских экзаменов перевели на должность младшего научного сотрудника. В 26 лет он — кандидат наук, в 36 — доктор и вскоре профессор.

С легкой руки В.А. Ядова за его поколением социологов закрепилось определение «самоучки»; действительно, они до всего доходили сами. Но, замечу, самоучками были и многие представители даже четвертого поколения социологов, в том числе — Батыгин. Правда, они уже могли учиться не только по западной литературе, но и по работам советских авторов. Вот от чего были свободны представители четвертой, да и третьей, когорты, так это от отстаивания самостоятельности социологии как науки. «Наше поколение — написал мне недавно В.А. Ядов — дружно сопротивлялось истматчикам и научкоммунистам; поколение Геннадия не столько защищало свою науку, сколько утверждало ее. Это совсем не одно и то же» (из электронного письма В.А. Ядова Б.З. Докторову от 23 мая 2013).

Батыгин явно обгонял в профессиональном признании и карьерном росте многих членов своей возрастной когорты. То, что он ранее других представителей своего поколения защитил кандидатскую и докторскую диссертации, согласно ряду наукометрических выводов уже дает основание говорить о нем как об одном из лидеров своего поколения российских/советских социологов.

Он менее чем на год уходил из Института социологии, но потом вернулся, так что вся его научная деятельность протекала в стенах этой организации. Круг исследовательских интересов Батыгина включал большой набор различных по содержанию проблем социологии, связанных прежде всего с поисками методов познания и описания мира социальных отношений. Его прекрасная философская подготовка и многие годы работы с эмпирическими данными позволяли ему с высокой степенью компетентности обсуждать и сложные теоретические вопросы социологического измерения, и инструментальные приемы. В 1986 году вышла его книга «Обоснование научного вывода в прикладной социологии», которая и сейчас, почти три десятилетия спустя, активно используется при обучении будущих социологов [6]. Широкую известность у исследователей и преподавателей социологии получила и более поздняя книга Батыгина «Лекции по методологии социологических исследований (1995)» [3].

В конце 1970-х Батыгин начал работать в единственном тогда в СССР социологическом журнале «Социологические исследования» и вскоре стал одной из ключевых фигур в определении редакционной политики этого издания. Еще работая в этом издании, он мечтал делать настоящий, сильный, свободный, интеллектуальный и популярный журнал — «царство духа и пиршество мысли». В 1994 году при финансовой поддержке фонда Сороса ему удалось создать «Социологический журнал». Однако задолго до рождения журнала «Социологическая Мечта: познать законы, управляющие человеческими сообществами и указать народам путь к счастью» растаяла, и перед журналом была поставлена весьма прагматичная задача: «ориентироваться не столько на изобретение новых парадигм, сколько на рутинную профессиональную деятельность социологов» [2]. Возможно, поэтому издание быстро завоевало высокое признание в социологическом цехе.

Создавая этот журнал, Батыгин преследовал цель, которой ему не удалось достичь, работая в «Социологических исследованиях», — активно формировать просматривавшееся им в общих чертах лицо постсоветской российской социологии, оказывать поддержку тем группам социологов, которые стремились к разработке актуальных социальных проблем и выработке новых теоретических и эмпирических методов. Но, думается мне, была еще десятилетиями вынашивавшаяся им цель — содействовать становлению новой риторики отечественной социологии.

По воспоминания Батыгина, учась в школе, он плохо знал физику, математику, химию и биологию, но достаточно хорошо — литературу, русский язык и историю. Учительница русского языка иногда предоставляла ему возможность разъяснять в классе особенности правописания или управления в русском языке. В университете особое влияние на него оказал профессор психологии П.Я. Гальперин, но прежде всего это влияние было стилистическим. При интервьюировании Д.Л. Константиновского, социолога и литератора, я заметил, что в своих последних работах Батыгин был не только социологом, но и (почти) писателем. Имелось в виду его стремление к некоему синтезу текста и контекста, его повышенное внимание к стилю изложения. Константиновский согласился со сказанным и добавил: «Кроме того, не надо забывать, что Батыгин был человек колоссальной эрудиции, плюс память у него была феноменальная. И огромные литературные пассажи необъятными цитатами хранились у него в голове. Конечно, не потому, что он просто их запоминал. Мне сразу было ясно, что он тяготеет к литературе, к художественному восприятию» [11, с. 9].

Среди дальних планов Батыгина было изучение проблем, лежащих в пересечении социологии, литературоведения и религиоведения. Он задумывал рассмотреть возникновение проблемы искренности в литературе и в общественных науках и проанализировать историю советской общественной мысли в терминах истории «традиционных» религиозных ересей как альтернативы иерархическим церквам. Одна из важнейших задач, которые он ставил перед собою, заключалась в исследовании советского дискурса. В этом отношении мне представляется весьма значимой его статья о социальных науках как тексте [4].

Конечно же издание журнала отвечало и желанию Батыгина преподавать, передавать людям то, что он знал. Но это было не его стремлением к монологу, а приглашением к диалогу, в котором себе он оставлял роль ведущего. В нем это всегда присутствовало. В уже несколько раз упоминавшемся интервью с Батыгиным есть очень интересный фрагмент, передающий стиль его общения: взаимопереплетение серьезного с элементами «смеховой культуры». Процитирую эту часть интервью с некоторыми сокращениями: «На старших курсах я подрабатывал чтением лекций по линии общества “Знание”. <…> Я приезжал в какой-нибудь магазин в подвале. Собиралось человек пять, из них две продавщицы, и я рассказывал им о религиозной идеологии, религиозной философии, читал священные тексты, Евангелие, Христову молитву, Нагорную проповедь. Например: “Вы слышали, что сказано древним — не прелюбодействуй”. Продавщицы из овощного отдела смотрели на меня с искренним чувством стыда и желанием очиститься. <…> И тут директор магазина выносил мне завернутый в газету кусок мяса, не с костью, а вполне приличный. Чувства, которые я пробуждал в своих благодарных слушателях, выражались в желании чем-то мне помочь… Это уже было преподаванием, поэтому я был внутренне к нему готов и надеялся, что стану профессором — в конце карьеры, конечно. Я прекрасно знал уже тогда, что это моя задача. Что будет стол с книгами, будет преподавание, будут студенты-аспиранты. И я всю жизнь буду читать им Аристотеля, Платона или еще что-нибудь такое, что приближает нас к финальной истине» [5, с. 145].

В какой-то мере Батыгину удалось реализовать свои преподавательские намерения и способности. Он вел различные курсы по социологии, был профессором Российского университета дружбы народов и деканом факультета социологии Московской высшей школы социальных и экономических наук. Под его руководством защищено около трех десятков кандидатских диссертаций.

В 1990-е годы, по мнению Батыгина, окончательно сформировалась основная тема его интересов — история советской общественной мысли, им была задумана и начата реконструкция интеллектуальной истории советского периода, который считался временем мракобесия. Исходно его заинтересовала социология периода заката сталинской эры, но вскоре области его поисков и размышлений оказалась и советская социология других периодов.

Во второй половине 1980-х и начале 1990-х мы часто встречались с Батыгиным и обсуждали многие интересовавшие нас вопросы логики социологических исследований. Он в то время работал в архивах и готовил свои первые историко-социологические статьи, но я тогда не занимался анализом прошлого российской социологической науки, соответственно, мы мало говорили на эту тему. Затем наши встречи прекратились из-за моего отъезда в Америку, таким образом, я «пропустил» период его углубления в историко-социологическую проблематику. Но судя по всему, он достаточно быстро входил в эту тематику, во всяком случае, В.А. Ядов, собрав сильный коллектив авторов для работы над фундаментальным томом «Социология в России» [13], доверил Батыгину, возможно, самому молодому в той команде, написать первую и крайне сложную главу о российской социологической традиции.

Долгие годы зная Батыгина и учитывая его тщательность и ответственность в выборе исследовательской тематики, я не могу допустить, что уже после защиты докторской диссертации его обращение к истории нашей науки было случайным или было спровоцировано внешними обстоятельствами.

К сожалению, в беседе с Мазлумяновой на ее вопрос о дальнейших планах Батыгин лишь сказал, что хочет работать в области советской истории, быть архивистом, исследователем каких-то мелких и, казалось бы, незначимых ситуаций — «деталей истории». Но не комментировал это намерение. Я думаю, что, скорее всего, существовало множество причин, в силу которых он решил сконцентрироваться на исследовании прошлого, но среди главных, наверное, были и такие. Прежде всего, Батыгин многие годы стремился к исследованиям, которые дают ученому подлинную свободу в творчестве. И второе, как это ни парадоксально звучит, изучение прошлого вполне обоснованно могло рассматриваться Батыгиным в качестве в высшей степени актуальной темы. Тогда представители разных обществоведческих наук стремились к поиску ответа на вопрос: «Куда идет Россия?» К этому типу относится и вопрос: «Куда идет российская социология?», ответ на который во многом зависит от знания процесса ее становления.

У меня есть основания допускать, что сделанное Батыгиным будет долго жить в российской социологической науке, в частности потому, что он одним из первых начал углубленно исследовать её прошлое и оказался первопроходцем в изучении биографий исследователей, причастных к созданию нашей науки. Не сделай он этого в то время, сегодня мы представляли бы становление постхрущевской российской социологии значительно более поверхностно, схематично. А возможно, многое просто было бы потеряно. Задумаемся, в книге, изданной под редакцией Батыгина в конце прошлого столетия [12], представлено 25 автобиографических интервью и рассказов социологов первых поколений. Сегодня из них лишь треть жива и продолжает работать. Ценность этой книги велика уже и сейчас, и она будет расти. Книга позволяет нам и всем будущим поколениям социологов получить из первых рук информацию о зарождении современной советской/российской социологии.  

Прошло десять лет с момента смерти Геннадия Батыгина. Но своими работами он, безусловно, участвует в развитии российской социологии. И можно предположить, что его постбиография будет долгой и насыщенной.

ЛИТЕРАТУРА

1. А.В. Баранов: «А все-таки она вертится» // Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. 2008. № 3. С. 2–16.

2. Батыгин Г.С. Журнал социологов для социологов // Социологический журнал. 1994. № 1. С. 4–5.

3. Батыгин Г.С. Лекции по методологии социологических исследований. М.: Аспект-Пресс, 1995 [2-е издание — М.: РУДН, 2008].

4. Батыгин Г.С. Социальные науки как текст // Социальные науки в постсоветской России/ Рос. академия наук, Институт социологии; Университет Фрибурга; Под ред. Г.С. Батыгина, Л.А. Козловой, Э.М. Свидерски. М.: Академический проект, 2005.

5. Батыгин Г.С. «Никакого другого пути я даже помыслить не мог...» // Социологический журнал. 2003. № 2. С. 132–167.

6. Батыгин Г.С. Обоснование научного вывода в прикладной социологии. М.: Наука, 1986.

7. В.А. Ядов: «...Надо по возможности влиять на движение социальных планет... // Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. 2005. № 3. С. 2–11.

8. Докторов Б. Б.А. Грушин. Четыре десятилетия изучения российского общественного мнения // Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. 2004. №4. С. 2–13. 

9. Докторов Б.З. Г.С. Батыгин и формирование четвертого поколения советских/российских социологов // Социологический журнал. 2011. № 1. С. 114–128.

10.                Здравомыслов А.Г.: «Если мы не можем объяснить нечто воздействием высших сил, значит — надо искать объяснение в мире людских отношений» // Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. 2006. № 5. С. 2–10.

11.                 Константиновский Д.Л.: «Такие вот динамические ряды... » // Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. 2006. № 4. С. 2–13.

12.                Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г.С. Батыгин; Ред.-сост. С.Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.

13.                Социология в России / Под ред. В.А. Ядова. Изд. 2-е. М.: Институт социологии РАН, 1998.

**

Из журнала «Телескоп. журнал социологических и маркетинговыз исследований» (2011, № 3)

А. Алексеев

30 лет в строю (Мое членство в КПСС)

<…>

Вот теперь пора высказаться о том, как мне это видится сегодня, можно сказать, на склоне лет. И высказаться не только о себе, и вовсе не в исповедальном жанре, как в вышеприведенном отрывке.

Борису Докторову принадлежит опыт построения «лестницы поколений» новейшей российской (постхрущевской) социологии. С его концептуальной схемой и историко-науковедческой моделью я полностью согласен. Среди примерно 20 имен «отцов-основателей», первопроходцев, представителей первого поколения советских социологов, указанных им в одной из публикаций  (1), только двое не состояли в КПСС.

Как интерпретировать этот факт?

Для начала, внесем коррективы в наши прежние (вышеприведенные) типологии, которые  уместно охарактеризовать как слишком однозначно и экспрессивно очерченные. Вот, например, типология 2006 г: цинизм; наивность; двоемыслие (2). Как правило, любое из этих определений может быть отнесено к тому или иному конкретному лицу лишь с массой оговорок, а к кому-то  вообще ни одно не приемлемо. А вот типология из интервью 1997 г.: подвижники; циники; «слепые». Ну и еще – выживающие. И тоже – сомнительно, и уж всяко, например,  к первопроходцам нашей науки непосредственно не применимо.

Тут – в чем проблема? Во-первых, не социологам объяснять, что идеальные типы никогда не бывают представлены «в чистом виде». Во-вторых, все используемые слова слишком нагружены оценочными и эмоциональными коннотациями, причем, по большей части негативными.

Значит, если даже не отказываться от самого классификационного основания или принципа, надо поискать не столь жесткие определения или внести смысловые уточнения в термины.

Впрочем, и сама по себе аналитико-рефлексивная типология, которую я ныне намерен предложить, отличается от ранее использовавшихся автором этих строк.

Но прежде, чем подразделять, попробую указать на то безусловно общее, что характеризует, в частности, первое поколение советских социологов, тех, кто торил путь, кто в 60-е гг. минувшего века дал нашей нынешней социологии имя и смысл, кто возглавлял первые, ныне – легендарные,  социологические коллективы, а некоторые из которых и по сей день остаются лидерами нашей науки. (Увы, многих уж нет).

Здесь испытаем нашу модель на оселке как раз поколения первопроходцев-шестидесятников, поскольку именно в этом поколении черты общественного лица, таланта и интеллекта наиболее отчетливо проявлены. Напомним, подавляющее большинство этих ключевых фигур новейшей отечественной (советской) социологии были членами КПСС. Была ли партийность их «достоинством» или «недостатком»?

Ну, тут возможны, пошлые объяснения: мол, «время было такое» или «а как же иначе?». Но вряд ли такого рода аргументы удовлетворят думающего читателя, тем более – вникающего в историю советской общественной науки.

Да и нужны ли нашим учителям оправдания, хоть перед собой, хоть перед учениками, не говоря уж о потомках? Вон, Ядов полемически озаглавил свою заметку-комментарий все к тому же интервью в «Телескопе» № 4: «Как я не выходил из КПСС».

Сразу исключим версию сугубого «карьеризма», в смысле преимущественного поиска атрибутов власти, благосостояния, престижа. Исключим и версию сугубого «любопытства», в смысле абстрактного интереса к предмету исследования (как устроено общество и почему так, а не иначе). Не станем категорически отрицать у всех первопроходцев возможность такого рода мотиваций. Однако признаем, что главным было нечто другое. А именно – то, что можно назвать жизненной энергетикой, своего рода витальностью, «пассионарностью», если угодно.

Но пассионарным может быть и прохиндей. Здесь же это оплодотворялось тем, что сейчас бы назвали гражданственностью, тогда же – избегали этого слова, а предпочитали – «социально активную личность», или активную жизненную позицию.

Вполне в духе знаменитого Марксова тезиса о Фейербахе, эти философы (ну, не одни лишь философы…) стремились не только и даже не столько объяснять мир, сколько изменить его. Аура шестидесятничества подпитывала романтически-утопическое, сознание, веру и надежду на «социализм с человеческим лицом», преодоление его (социализма) всяческих живучих «извращениий» и «превращений» (не замечать их не могли!). Ну, и не только вера, разумеется, но и прагматическая уверенность, что надо познавать общество, «как оно есть», чтобы усовершенствовать его, открывая путь к его (советского общества) процветанию и гармонии.

Люди, исполненные «ума и таланта» (по Пушкину), благородных стремлений и внутренней энергии – таким мне видятся наши научные учителя - не все, но во всяком случае большинство.

Как это сопрягается с членством в так называемом «передовом отряде» общества сначала «победившего», а затем и «развитого» социализма? Да вполне естественно, хотя бы в силу того, что КПСС,  по численности составлявшая примерно одну десятую взрослого населения страны, с равной интенсивностью «втягивала» и впитывала в себя – нет, не представителей разных социальных групп (здесь действовали квоты, «нужные пропорции», регулирование состава), а все разнообразие носителей высоких и низких человеческих качеств, схожих в одном – относительная социальная активность, каковы бы ни были ее (этой активности) источники, мотивы и цели.

Люди, исполненные «ума и таланта» (по Пушкину), благородных стремлений и внутренней энергии – такими мне видятся наши научные учителя - не все, но во всяком случае большинство (3). КПСС, этому «союзу единомышленников», разномыслие (по Фирсову) (4) и разнодействие на самом деле были свойственны не меньше, а иногда и проявлялись в нем ярче, чем в обществе в целом (так сказать, в среднем).

Понятно, что членство / не членство в КПСС не являлось ключевой, тем более - исчерпывающей характеристикой, неким атрибутом (сущностным качеством), а всего лишь одним из модусов, опосредующих связь между ментальным ядром личности и различными жизне-проявлениями и формами поведения. Вместе с тем, это было одним из индикаторов  (не однозначным!) общественного статуса, жизненного успеха, престижа, но и не только, а также – в значительной мере – возможности влиять на ход вещей.

Здесь возникали конфликты несоответствия между обязанностью следовать «партийной линии» и - если не правом, то иллюзией участия в ее (этой линии) выработке. Беспартийные были от этих «роковых» противоречий счастливо избавлены, но и в возможностях самореализации и общественного влияния отчасти ограничены. Ну, тут каждый делал свой выбор - иногда осознанный, иногда интуитивный.

Кто-то вступал в партию в эгоистических интересах, а кто-то - из романтических побуждений (чтобы способствовать «улучшению» или «исправлению» общества) (5). Другие сторонились этой «привлекательной», но и «сомнительной» перспективы. Третьи «плыли по течению».

Ну, а теперь, попробую предложить укрупненное типологическое подразделение для мотивации и самоопределения членства в КПСС в эпоху «развитого социализма», опирающееся на все сказанное выше. Принадлежность к партии, которая представляла собой иерархическую структуру – от реально господствующей высшей номенклатуры до послушных и безгласных низовых партийных ячеек – могла иметь как минимум три мотивационных основания. Эти основания, имея принципиально разную природу, иногда сочетались в одном человеке - редко когда органично и в равных пропорциях. Так или иначе, ими можно описать и  объяснить как «монолитность», так и «разнородность» партийной массы.

Я бы обозначил эти психо-социальные типы партийцев того времени - от излета хрущевской «оттепели» до заката брежневского «застоя», т. е. в период, когда сам состоял в рядах КПСС (30 лет «в строю», однако!) – как: (а) тип конформиста, (б) тип карьериста и (в) тип идеалиста (романтика). Здесь важна не только идентификация соответствующих черт, но и представление о каждом типе в контексте двух других, т. е. это, по-видимому, системная триада, в смысле Р. Баранцева. (6) Важно, далее, уже не раз подчеркивавшаяся здесь необходимость понимания того, что это типы – идеальные и редко когда представлены «в чистом виде».

Обратим внимание, что ни цинизм, ни двоемыслие в этой типологии не фигурируют. Хотя понятно, что цинизм так или иначе тяготеет в карьерному типу. А двоемыслие – достаточно универсальная характеристическая черта «человека советского» вообще, а члена КПСС, в частности.

Далее, ни одно из этих типологических определений не имеет преимущественно позитивной или негативной эмоционально-ценностной окраски. Итоговый общественный вклад мог быть как позитивным, так и негативным  – и у «конформиста», и у «карьериста» (сюда, кстати, правомерно отнести и людей, искавших полнейшей самореализации в главном «деле жизни», для чего членство в партии оказывалось вовсе не безразличным), и у «идеалиста-романтика». И основания будь то для самоуважения, будь то для самоуничижения у представителей разных типов бывших партийцев едва ли не равновесомы. Заслуживают безусловного морального осуждения или сожаления лишь крайние формы того или иного (например: «шагающий по трупам» карьерист, способный на предательство конформист или фанатический приверженец пусть даже благой идеи).

Не возьму на себя смелость высказываться слишком уверенно насчет количественных соотношений названных типов в партийных рядах. Предположу лишь, что, по крайней мере в низовых и «средних» уровнях партийной иерархии, конформистский мотив членства в КПСС преобладал над карьеристским, а карьеристский – над идеалистическим. Кроме того, надо иметь в виду, что со временем у субъекта могла и меняться ведущая мотивация принадлежности к партии.

Такой мне видится сегодня биографическая (и, если угодно, историческая) ретроспектива многолетнего «пребывания в рядах» правящей партии значительной части моих сверстников и современников, в том числе – коллег-социологов. Будем благожелательны, судя других, и строги -  в суде над собой.

А теперь – предоставлю читателям разных поколений – как  тем, кто «успел» состоять в КПСС, так и тем, кто не успел походить даже в комсомольцах - рассудить себя и других, самокритично и беспристрастно: к какому типу он бы себя (или кого другого…) отнес, если (бы)  жил в 60-80-х гг. минувшего века (от которых мы так ли уж далеко ушли?).

***

Предложенный здесь эскиз социальной модели может быть развернут в более широкую и богатую концептуальную схему, что уже выходит за рамки наших возможностей в настоящем тексте.

Апрель-май 2011 г.

(1) «В наше время все происходившее тогда естественно рассматривать как второе рождение советской / российской социологии, а молодых ученых, стоявших у истоков этого научного направления, считать первым поколением советских социологов. Не претендуя на то, чтобы привести полный перечень всех этих людей (хотя их было немного, возможно, не более полусотни человек), назову имена тех, кто сегодня большинством нашего сообщества признается лидерами. Это, к примеру, Г. М. Андреева, И. В. Бестужев-Лада, Л. А. Гордон, Б. А. Грушин, Ю. Н. Давыдов, Л. Н. Коган, И. С. Кон, С. А. Кугель, Ю. А. Замошкин, А. Г. Здравомыслов, Т. И. Заславская, Н. И. Лапин, Ю. А. Левада, Г. В. Осипов, М. Н. Руткевич, Р. В. Рывкина, А. Г. Харчев, О. И. Шкаратан, В. Э. Шляпентох, В. Н. Шубкин, В. А. Ядов. Тем из пионеров отечественной социологии, кто дожил до наших дней, сейчас 80 лет или немного больше» (Докторов Б. З. Лестница поколений в постхрущевской российской социологии // Антропологический форум, 2009, № 11).

(2) Оговорим, что двоемыслие, в отличие от цинизма, предполагает неосознанное раздвоение сознания. Циник знает, что лжет, он думает одно, а говорит другое; двоемыслящий убежден (или способен себя убедить), что говорит то, что думает (да и впрямь он искренен, говоря и действуя по обстановке). 

(3) Разумеется, из сказанного вовсе не следует, что между социальной активностью и членством в КПСС существовала сильная прямая связь. Доля социально активных среди членов партии в общем была весьма умеренной, равно как и наоборот.

(4) Фирсов Б. М. Разномыслие в СССР. 1940-1960-е годы. История, теория, практика. СПб.: Изд-во ЕУСПб «Европейский дом», 2008.

(5) Лишь немногие из этих последних вырастали – сами и/или в силу обстоятельств - в подвижников, сознательных оппозиционеров, борцов с тоталитаризмом. 

(6) См. Баранцев Р. Г. Становление тринитарного мышления. М.-Ижевск: НИЦ «Регулярная и хаотическая динамика», 2005.