Первоисточник

Споры о судьбе высшего образования идут жаркие. Но дискуссии эти часто вращаются вокруг того, как нужно перестроить всю образовательную систему, чтобы она выпускала нужные обществу кадры, и сколько нужно дать денег университетам, чтобы они вошли в топ-100 международных рейтингов. Между тем реформы зачастую правильнее начинать снизу – путем создания новых, молодых университетов, имеющих шанс стать сильными и успешными (а старые университеты могут смотреть на них и пользоваться их опытом). А значит, нужно понять, что может быть фундаментом такого университета.

В России уже предпринимались попытки создания новых исследовательских университетов: Российская экономическая школа, Европейский университет в Санкт-Петербурге, – а в мире таких примеров значительно больше. Самые известные – это Гонконгский университет науки и технологий, созданный в 1991 году и входящий в первую сотню нескольких университетских рейтингов, и экспериментальный Олин-колледж из Массачусетса, созданный в 1997 году. За 10–20 лет им удалось войти в число лидеров системы образования.

Чем объясняется успех этих проектов? Тем, что они смогли взять успешную модель свободного университета и пересадить ее в современныx условияx на специфическую национальную почву. Во многих случаях речь идет об адаптации модели классического американского университета, и это неудивительно: если посмотреть и на университетские рейтинги, и на статистику научных публикаций, то в первой сотне университетов от половины до двух третей окажутся американскими. Однако в основе этого успеха лежит еще более старая модель средневековых европейских университетов. А эти университеты были не просто научными центрами: они были устроены как особые политические образования, и – намеренно или непреднамеренно – они часто копировали принципы организаций классических республик Европы. Давайте поговорим о том, как эти давно известные политические принципы воплощаются в жизни успешных современных университетов.

Производство не прибыли, а честности

За последние 50 лет назначение университетской системы, особенно в англо-американских странах, сильно изменилось. По опросам общественного мнения, в годы после Второй мировой войны 80% студентов шли учиться, чтобы освоить «философию жизни». Сейчас же 60–70% отвечают, что образование помогает им увеличить свои шансы на рынке труда, повысить свой будущий заработок. Они воспринимают себя как единицу человеческого капитала и идут за знанием, которое можно разложить по карманам, чтобы приступить к практической деятельности. Знание должно приносить прибыль. И многие российские потребители образовательных услуг рассуждают последнее время схожим образом.

Однако внутри университетского образования XXI века все равно остается ядро, сосредоточенное вокруг вопросов XIX–XX веков, – вопросов Достоевского, Толстого, Фолкнера или Керуака. А именно: зачем все это нужно? Сегодня этим вопросам отводится не 50% учебного плана, как прежде, а, может быть, всего 5%. Но без них вузовское образование не может называться университетским образованием. Если все, что делается в образовании, имеет лишь инструментальную цель, то, значит, речь идет не об обучении людей, а о выпуске роботов. Обсуждение и освоение смысла – неизбежный, неотъемлемый элемент системы образования, нацеленной в будущее.

Президент Гарвардского университета Дрю Гилпин Фауст недавно говорила: разумеется, университеты должны быть эффективными и финансово успешными. Но дело не в прибыли и даже не в том, какими будут выпускники, покидая стены университета. Университет должен заниматься тем, чем не занимается никто больше. Он должен отвечать на вопросы: кем мы хотим быть сегодня и кем хотим стать завтра, как нам жить и куда мы, человеческая цивилизация, надеемся прийти.

На эти вопросы нет окончательных ответов, это всегда скорее сомнения, чем решения. Но в этом и состоит функция университета. Он позволяет задавать вопросы, не ограничивая свободу обсуждения. И в университетском пространстве экзистенциальные ответы получаются не только благодаря вниманию к авторитетам, но и в результате свободной, иногда слишком свободной дискуссии, когда все авторитеты ставятся под вопрос. Университет – это институция, которая поддерживает свободную дискуссию и находит точку зрения, которую можно публично защитить.

Астроном Шон Карлсон из Беркли писал просветительские колонки в Scientific American, а затем организовал из своих читателей Общество астрономов-любителей. Сергей Гуриев и Олег Цывинский из Российской экономической школы ведут регулярную колонку в газете «Ведомости». Зачем все это столь занятым профессорам? Разумеется, их статьи – просвещение публики. Ясно и то, что у их работы есть латентная цель: повышение узнаваемости университета, а значит, и возможность добывать средства, чтобы университет жил и развивался дальше. Но у такого просветительства есть и еще одна функция, о которой не принято говорить всерьез: это попытка объяснить самому себе и другим, зачем же мы этим занимаемся и каковы наши жизненные ориентиры. Это функция, которую я бы определил так: разливать смысл жизни по 50 грамм. Немногие вузы занимаются этим, но именно благодаря этому они претендуют на то, чтобы называться университетами. Если учреждение не производит знание экзистенциального масштаба – это просто коммерческая фабрика, штампующая дипломы.

Эта функция университета кажется слишком возвышенной и нереалистичной в нашем приземленном, обыденном мире. Но в действительности речь идет о вполне прагматической задаче. Университеты, не производящие экзистенциального знания, в долгосрочной перспективе становятся неконкурентоспособными. Именно поэтому Принстон, Гарвард и Йель, при всех своих финансовых и организационных трудностях, еще очень долго не утратят лидерские позиции. Производя основную часть американской элиты, они рассуждают о том, куда США идут как нация, не дают забыть, что такое меритократия и честность, и показывают, что иногда важно не слишком задумываться о максимизации прибыли и минимизации издержек.
Что все это значит для России? Основная характеристика экономической системы в странах БРИК и в России в частности – это crony capitalism, коррумпированный «кумовской» капитализм. А хорошие университеты основаны на меритократии: людей, обладающих способностями и вложившихся в свое развитие, замечают и признают коллеги. Академическая жизнь учит тому, что выдающееся знание производится сообществом равных людей, которые пытаются убедить друг друга, что именно их достижение – исключительно. Их соревнование кардинально отличается от принципов, которым следуют российский госкапитализм, корейские чеболи или китайская партийная элита.

Поэтому социальная роль успешного университета в странах БРИК прежде всего в том, чтобы готовить честных людей. И я говорю не о воспитании высокоморальной личности, наслушавшейся христианских проповедей, размышлений о правах человека или Кодекса строителя коммунизма. Я говорю о честности в том смысле, в каком ее понимают, например, фанаты «Спартака» или «Зенита». Речь идет о людях, привыкших выигрывать в честной борьбе по установленным правилам. Успешный университет выпускает людей, умеющих жить не по правилам клановой системы.

Академические свободы

Всемирный банк определил академические свободы как «право ученых вести исследования, преподавать и публиковаться без ограничений со стороны учреждений, где они работают». Иными словами, люди, управляющие университетом, не должны контролировать и оценивать то знание, которое производят университетские ученые. Оценивать, хороши эти достижения или плохи, может только «невидимый колледж», то есть коллеги по профессии. А то, что думает ректор, спонсор университета или президент страны, не должно влиять на развитие отдельной научной дисциплины. Конечно, чтобы эти академические свободы укреплялись, университет должен иметь несколько источников финансирования. Один источник может просто взять да перекрыть трубу. Когда их несколько, университет может найти баланс между разными группами интересов – бизнесом, государством, благотворительными фондами и т.д. – и быть равноудаленным от всех этих центров финансового или политического влияния.

Есть и институциональные инструменты защиты от давления. Например, система пожизненного контракта для профессоров (tenure), массово распространившаяся в Америке в 1950-е годы и ставшая защитой от тотального конформизма и от маккартизма. Постоянный контракт стал институтом защиты профессоров левой ориентации от преследований за антиамериканскую деятельность. На требования об увольнении со стороны маккартистов президенты университетов отвечали, что это невозможно, что у ученых пожизненные контракты.

Есть у этого института и другая функция. Он освобождает от давления коллег. Пусть 98% ученых увлечены кислородной теорией горения, но любой человек, став постоянным профессором, имеет право сказать: а я буду заниматься флогистоном. И заниматься им всю свою жизнь. Великие прорывы в науке возникают обычно за счет упрямства и асоциального поведения отдельных гениальных профессоров. Постоянный контракт дает возможность таким асоциальным элементам вроде Григория Перельмана продолжать в том же духе, лишь бы производили великое знание.

Конечно, 95% людей в такой ситуации ничего великого не создадут. Система tenure сейчас находится под огнем критики именно потому, что это очень дорогое удовольствие, а людей, готовых всю жизнь производить заметное и значимое знание, не очень много. Но университет должен дать свободу и обеспечить защиту тем 5% ученых, кто способен десятками лет разрабатывать непопулярную тему, несмотря на давление и даже социальное осуждение.

Аристократия и народ

Для многих политических философов идеально устроенная политическая система – это система смешанного правления, объединяющая и монархический, и аристократический, и демократический – народный – элемент. Система смешанного правления хорошо проявила себя в университетах. Ректоры и деканы имеют широкие прерогативы, порой напоминающие монархическую власть. Однако их власть не должна превращаться в абсолютистскую монархию, которую часто напоминает система управления в российских университетах.

Монархическую власть ограничивает аристократия – «власть лучших» (aristoi). В каждом университете есть коллегиальные органы, состоящие – в идеале – из лучших ученых: комитеты, ученые советы, комиссии, которые утверждают новых коллег, присуждают звания и степени и т. д. Университету необходимо множество органов самоуправления, где равные друг другу люди препятствуют друг другу принимать плохие решения. Система пожизненных контрактов – тоже аристократия в чистом виде.

Однако аристократия может закончиться властью стариков и вырождением. В душе большинства ученых, как мы уже говорили, homo economicus пересиливает аристократа. В результате чисто аристократическая система, взятая в отдельности, работает не очень эффективно и тяготеет к олигархизации.

Поэтому университетам нужен и демократический элемент. В радикальном виде эта идея практиковалась в Германии в 1970-е годы. После студенческих революций, акций RAF и других волнений многие немецкие университеты учредили «трехстороннюю систему управления», при которой ученые советы состояли на треть из профессоров, на треть из представителей администрации и на треть из студентов. В этой действительно радикальной модели студенты, как и во время «культурной революции» в СССР в начале 1930-х, могли влиять на содержание учебных программ. Радикализм, разумеется, надолго не прижился, и сейчас студенческое самоуправление имеет более сдержанные формы. Однако если у студентов нет реального голоса и возможности высказаться, то система не работает в полную силу. Только демократический элемент препятствует сползанию блестящей аристократии в затхлую олигархию, а просвещенной монархии – в абсолютизм и мелочную тиранию.

В России обо всем этом думают мало. У нас скопирована форма немецкой системы, но не ее суть. Существуют ученые советы, избираются деканы и органы студенческого самоуправления, профессора проходят конкурс на должность каждые пять лет – только все это на бумаге. Но раз система не позволяет находить и выбирать действительно лучших людей, она и остается дремучей.

Доверие к равным тебе

Управлять университетом должны профессора. Это непопулярная точка зрения в эпоху, когда менеджмент считается одной из главных профессий, а избираемых мэров сменяют назначаемые администраторы. Даже в Оксфорде пытались нанять на руководящие должности «нормальных» управленцев вместо профессоров. Но академическая корпорация добилась сохранения традиционной системы, при которой ученые (конечно, недовольные этим) тратят часть своего времени на управление себе подобными. Научное производство настолько связано с личностным ростом, это настолько персонализованная в своей основе деятельность, что им могут управлять только люди, сами занимающиеся наукой и понимающие, чем она отличается от производства стали или новых финансовых инструментов.

Известный философ науки Майкл Полани в своей книге «Неявное знание» описывает одно из условий формирования научных школ – по-английски это называется commitment. To commit oneself означает «вверить себя» чему-то или кому-то. Когда студент или молодой ученый выбирает исследовательскую программу, он вверяет свою судьбу некоторому научному направлению и определенному человеку. Когда-то люди верили апостолам, рассказывавшим, что видели вознесение Христа на небо. В науке надо довериться авторитету, который знает, какие абсурдные и эзотерические действия нужно предпринять, чтобы манипуляции с пробирками и респондентами привели к появлению настоящего научного знания.

В основе академического производства знания лежат процедуры, которые немногим отличаются от подчинения учителю в школах дзен-буддизма или исповедания наставнику или старцу в католическом или православном мистицизме. Двумя главными дисциплинами средневековых университетов были теология и медицина – управление душой и управление телом. Как ни странно, практики производства знания в научных учреждениях за восемь столетий не претерпели сильной трансформации – по крайней мере в аспекте вверения себя другому.

И потому трудно механизировать этот аспект науки. Казалось, что если мы всем раздадим по магнитофону и дадим возможность записывать собственные песни, то опера умрет. Но этого не случилось. То же самое и с образованием. Сейчас MIT, Гарвард и другие вкладывают огромные деньги в оцифровку и публикацию видеозаписей с лекциями своих знаменитых профессоров; у жителя американской глубинки есть возможность прослушать эти курсы на YouTube не выходя из дома. Я сам с удовольствием смотрел записи Майкла Сандела, главного специалиста по политической философии в Гарварде. На его знаменитый курс Justice приходит до тысячи студентов, а благодаря онлайн-записям этого курса Сандел стал знаменитостью повсюду – даже в Южной Корее и Китае. Но учиться у Майкла Сандела, прослушав 16 лекций в интернете, невозможно. Надо ехать и учиться вместе с Санделом, ходить на его семинары, вступать в диалог.

Производство научного знания по-прежнему требует вверения себя другому, несмотря на все эксперименты по автоматизации этого процесса. Если же характер производства знания фундаментально изменится, то, вероятно, это будет уже не научное знание. И возможно, когда-нибудь эта новая форма знания вытеснит науку, как когда-то наука вытеснила церковь в качестве главной институции, производящей знание. Но пока не вытеснила – только люди, прошедшие систему академической дедовщины, могут руководить этим хитросплетением научных школ, не повредив его деликатную ткань.

Судьба университетской республики

Успешный, хорошо управляемый университет, производящий экзистенциальное знание, – это своего рода республика, автономное политическое образование в громадной государственной системе. Но классические республики Европы: Флоренция, Венеция, Дубровник и другие – в конце концов не выдержали конкуренции с военными силами национальных государств и прекратили существование. Не ждет ли такое будущее и классическую университетскую модель, столкнувшуюся сегодня с мощным давлением внешних интересов? Ярким примером может служить Великобритания, где о политическом давлении на университеты речь, как правило, не идет, но финансовое давление увеличивается: идет оптимизация, растет плата за обучение – в общем, устраняются последние остатки социализма, пережившие тэтчеровские реформы.

Однако в глобальном смысле классические университеты вполне могут жить долго и счастливо, если не будут жестко встраиваться в государственные системы или бизнес-среду, а, наоборот, найдут себе место в рамках некой наднациональной формы жизни, помимо и за пределами национальных государств. В нынешней ситуации классические республиканские формы жизни имеют шанс выиграть в соревновании с институтами национального государства только на донациональном или на наднациональном уровне. Поэтому успешным университетам, организованным как классические республики, следует инвестировать в развитие своего влияния на местном или наднациональном уровне.

Не скажу много про местный; но многим ясно, что университетские городки – привлекательная среда для обитания, и цены на жилье там выше. О наднациональном уровне сейчас пишут многие. Например, президент Нью-Йоркского университета Джон Секстон – автор и горячий сторонник идеи «глобального сетевого университета» (GNU). Университет Секстона за последние десять лет открыл несколько отделений в других странах, в том числе огромный кампус в Абу-Даби; в планах – кампусы в Шанхае, в Индии и Бразилии.

И хотя многие американские университеты стремятся к интернационализации, никто не ставит вопрос так радикально, как Секстон. В его концепции GNU – это не система центра и филиалов, а многополярный университетский комплекс, где и профессора, и студенты могут свободно перемещаться от одного центра к другому. Из базы в Нью-Йорке могут отправить профессоров и другие научные ресурсы на развитие базы в Абу-Даби или, допустим, Мумбаи. Студенты из Абу-Даби учатся политической философии Макиавелли или истории искусства на вилле Ла-Пьетра во Флоренции, которая тоже принадлежит GNU. Но движение ресурсов и студентов со временем может поменяться. Ведь база в Шанхае может стать главным источником ресурсов и позволит сохранить производимое университетом знание, если Америка начнет угасать, а баланс на мировых весах окончательно сместится в сторону Китая.

Нью-Йоркский университет может стать первой многонациональной академической корпорацией по модели General Motors или Google. У такой организации будет сложно отнять автономию и лишить ее профессоров возможности заниматься тем, что они считают настоящей наукой. Эту модель, разумеется, не стоит идеализировать – у нее есть свои проблемы и трудности роста. Но это не значит, что ее нельзя воплотить в меньших масштабах и с меньшими затратами. И может быть, как раз здесь классическим университетам и пригодятся новые технологии: их главной ролью будет не избавить студентов от необходимости ходить на лекции, а дать самим университетам возможность вести глобальную игру.