Текст интервью публикуется по авторизованной в декабре 2008 года рукописи. В сокращенном варианте опубликован в книге «Общественная жизнь Ленинграда в годы перестройки. 1985–1991: Сборник материалов» (сост.: О.Н. Ансберг, А.Д. Марголис.  СПб., 2009).   

Весной 1988 года я поступила на работу в Ленинградское отделение Советского Фонда культуры. До этого я работала в журнале «Ленинградская панорама», и это была тихая заводь. Там воздух не шевелился, в этих стенах. Перестройка журнала не коснулась, по крайней мере, на моем веку. Я там совершила определенный карьерный рост, и, достигнув своего потолка – назначения старшим редактором (я должна была иметь дело с Горлитом и читать все выпуски как свежая голова) – уже буквально через месяц была приглашена в Советский Фонд культуры. Пришел ко мне Саша Кобак и говорит: «Таня, есть возможность перейти в очень интересную новую организацию. Называется Советский фонд культуры, Ленинградское отделение. Я уже там работаю несколько месяцев. Почему бы вам не попробовать? Мне кажется, что там мы сможем принести большую пользу». Для того, чтобы поступить в Фонд, я должна была написать статью на какую-нибудь краеведческую тему. Я, надо сказать, в своем журнале почти ничего не писала, а была техническим редактором, просто редактором, кем угодно, но не журналистом. Но тут быстро собралась и написала большую статью по утраченным памятникам Ленинграда-Петербурга, с иллюстрациями. И эта статья явилась для меня как бы приглашением в Фонд культуры. Я с ней пришла в Фонд, и меня взяли в отдел краеведения.

Я пришла на место Виктора Васильевича Антонова. Потому что Антонов, поработав в Фонде культуры, решил, что должен пойти в «Память» – было такое крайне националистическое общество, оно и сейчас существует, – и попробовать превратить их в людей. Такая у него миссия. Он во многом разделял их взгляды, но при этом считал, что они недостаточно человекообразны. Вот и пошел к ним. Я помню, мы с ним однажды, когда я уже работала в Фонде культуры, одновременно проводили два митинга в Казанском соборе: с одной стороны «Память», а с другой – Фонд культуры.

- Фонд культуры проводил митинги?

- Тогда любая акция была похожа на митинг... Митинг в Юсуповском саду знаменитый (14 июня 1988), он тоже осенялся Фондом культуры. Да, а потом на стадионе «Локомотив»...

- Как это? Я не знала, что митинги тоже, расскажите.

- Помню, что нужно было написать докладную записку и убедить нашего руководителя Милонова, что Фонд культуры должен принять участие в той или иной акции. Для митинга в Юсуповском ряд общественных организаций совместно подавали заявку, в том числе и Фонд. Что касается акции в Казанском соборе, то она была полностью «фондовской» и связана с какими-то датами юбилейными, Кутузова, по-моему… «Память» туда по другим причинам пришла, у них  был  какой-то религиозный праздник. И они не хотели уступать. Поэтому два митинга шло параллельно. Микрофоны. Гул. И народ метался из одного придела в другой.

Но потом Антонов довольно быстро ушел из «Памяти», в общем-то потерпев там полное фиаско. Превратить их в людей нельзя. Они готовы есть всех, кто не христиане.

- Православные христиане!

- Пусть так. А дальше он вернулся к научной деятельности, за что я его очень уважаю.

Фонд культуры был действительно очень хорошо задуман. Считалось, что перестройка должна произойти сначала в сознании. А для этого надо поднимать культурный уровень народа и дать возможность его творческим инициативам. Самые благородные цели. К тому же Фонд был исключительно удачно расположен, на Невском, в Серебряных рядах, вход из башни Думы. И невольно оказался в центре всех народных движений – общественных, демократических, мракобесных, каких угодно. Потому что, идя по Невскому, невозможно было не зайти в Фонд культуры. Эта знаменитая терраса у входа в Думу, которая всего лишь на уровне трех метров возвышается над Невским, казалась тогда площадкой, откуда раскрывается весь мир.

Когда я пришла в Фонд культуры, к этому времени, я думаю, Ленинградское отделение уже работало месяцев десять. У них уже был определенный план работы. Сначала я работала в отделе краеведения. Отдел занимался возвращением исторических названий, работой с неофициальными краеведами, подготовкой конференций. В частности, международной конференции «Анциферовские чтения». Она готовилась довольно долго и состоялась только в конце 1989 года, но зато все было очень хорошо организовано и удалось выпустить сборник материалов конференции.

Сначала моя работа была довольно рутинная, я отвечала на какие-то письма, принимала посетителей. В этом еще не было «биения времени». И тут мне поручили общественную комиссию «Живая память», которая занималась сбором и записью воспоминаний участников исторических событий. И тут началась настоящая жизнь! Мы объявили через прессу, что собираем документы из личных архивов. И народ понес к нам письма, документы, фотографии... Очень быстро в Фонде образовался довольно серьезный архив, в котором хранились эти материалы. Многие были не разобраны, потому что это были значительные объемы, но все-таки какая-то часть изучена, и было решено по ним подготовить сборник «Ленинград. Панорама 1930-х». То есть собрать воспоминания людей, которые жили в одно и то же время и, не будучи знакомы друг с другом, переживали одни и те же события. Они могли ехать в одном трамвае или сидеть в одной тюрьме. Этой работой я начала заниматься, собирая тексты, которые шли самотеком, а появление других – инициировала. Для этого я ездила в дома ветеранов, например, в Дом ветеранов науки в Павловске, встречалась там со всякими интересными людьми и записывала их воспоминания.

Например, одна пожилая дама рассказала мне о Всемирном конгрессе физиологов, который проходил в 1935 году в Ленинграде. Как он готовился, как, впервые при советской власти, приехало много иностранных ученых... Вот такого рода рассказы я записывала на магнитофон, превращала их в печатные тексты, согласовывала с авторами и собирала в папку, которая должна была превратиться в книгу.

Иногда попадались персонажи, которые только отнимали время. Например, к одной старушке по фамилии Юргенс мне пришлось приехать, наверное, раз 10. Она обещала, что расскажет о трагической истории своей семьи – семьи Ворониных. Поила чаем с сушками, но до обещанной истории дело ни разу не дошло. В последний раз я решила, что больше к ней не поеду, но тут-то и случилось нечто интересное. Она мне говорит: «Я решила вам подарить клад». Я замерла. Она продолжает: «У нас была дача на Черной речке. Она теперь находится на территории санатория «Черная речка», ее в советское время часто изображали на почтовых конвертах, а в народе называли дачей Маннергейма». Действительно, она мне показала конверт примерно 1950 года, где изображено изящное деревянное сооружение. Написано: «Дача Маннергейма. Санаторий «Черная речка»». В действительности это дача отца этой дамы,  Михаила Воронина, и на фасаде его инициалы «VM» латиницей, отсюда и возникла легенда, что это дача Вольдемара Маннергейма. Тут она достает альбом с фотографиями, где она и ее семья в интерьерах этого дома. И дальше рассказывает: «В 1917 году мой батюшка, не ожидая ничего хорошего от большевиков, приказал дворнику Степану прикопать у входа в ледник большой ящик с коньяком. Так подите и возьмите, мне этого не надо» (общий смех). Я вернулась в Фонд культуры и посоветовалась с коллегами, что они думают про коньяк, который пролежал 70 лет в земле. Они сказали, что, пожалуй, возиться не стоит.

В Фонде подобрался вполне удачный коллектив. Многих сотрудников рекомендовал на работу академик Лихачев, в результате там собралась довольно пестрая команда, просто Ноев ковчег: и партийные чиновники, и театральные администраторы, и то что называется «дети из хороших семей», и «разночинцы»... В результате получилась такая взрывная смесь, которая заставляла двигаться эту машину.

Например, Лихачев «посватал» в Фонд библиографа Белодубровского, внешне это был такой «enfant terrible» – вроде бы, болтается без дела, много разговаривает, мешает другим, раздражает начальство... Так вот Евгений Борисович организовал и провел более 300 мемуарных вечеров «Былое и думы»! Каждый из них был посвящен какому-нибудь сюжету – например, истории возникновения Зубовского института – или персонажу – Блоку, Кузмину, Ахматовой... Эти вечера пользовались колоссальным успехом, потому что на них выступали очевидцы событий и делились воспоминаниями. Между прочим, все записывалось на пленку, а затем расшифровывалось. Это огромная работа!

В Фонде культуры все время бушевали страсти. Заседал Совет по экологии культуры. Это те люди, которые стояли когда-то у «Англетера», и даже если они тогда не победили, у них тогда еще были надежды, что во всех других случаях они победят. И Алексей Ковалев с горящим взором, и Миша Талалай, и все их соратники устраивали бешеные сходки с криками и чуть ли не с мордобоем. Но они бились за благородное дело, пытались сохранить историческую часть города. Часто засиживались до поздней ночи. Несколько раз даже устраивалась раздача горячей еды. Заносили в Фонд огромный солдатский котел и всех кормили кашей.

Параллельно с этими «неформалами» работала комиссия «Петербургский некрополь», которой руководил Саша Кобак. Это уже были ученые, специалисты, которые занимались историей кладбищ и их реставрацией, одновременно готовился сборник «Исторические кладбища Санкт-Петербурга». Сборник, кстати, вышел – так что это была очень полезная работа.

Что там еще было особенно заметного? Фонд культуры проводил аукционы – это была абсолютная новость для Советского Союза. Устраивались предпродажные выставки, на них выставлялись предметы из частных коллекций – живопись, графика, скульптура, готовился каталог. И потом устраивались аукционы. Владельцы получали назначенную сумму, все, что было сверху, оставалось в Фонде культуры и направлялось на конкретные программы, на поддержку того или иного проекта, который в данный момент был приоритетным.

Очень забавный был конкурс на памятник Чайковскому. Это был год 1988 или 1989. Имелось в виду, что памятник появится к 150-летию со дня рождения композитора. Сначала был объявлен конкурс народных проектов. Когда эти проекты были выставлены, по-моему, в корпусе Бенуа Русского музея, общему веселью не было предела. Это были изготовленные в основном из пластилина, или из картона, или из папье-маше достаточно странные, мягко говоря, фигуры [смех]. В общем, народ, как умел, выражал свою любовь к Чайковскому и свое представление о нем. Это было ужасно трогательно, но ни один из «народных проектов», конечно, не был принят. А потом был проведен профессиональный конкурс, на котором 1-е и 3-е места получил Аникушин в двух лицах: лично он и его супруга.

Для сбора средств на создание памятника было решено провести ряд благотворительных концертов. Их должны были давать известные музыканты и исполнители, в том числе и первые лауреаты конкурса Чайковского. Летом 1989 года в Ленинград приезжал Ван Клиберн, и я отвечала за его прием, такое было поручение от Фонда. Он тогда выступал с концертами в Москве, и Горбачев ему настоятельно рекомендовал дать благотворительный концерт в Ленинграде.  И вот Ван Клиберн прилетает на собственном самолете, с ним 17 человек: переводчица с мужем, мама в кресле на колесиках, мамин доктор, его доктор, помощник доктора, в общем, масса сопровождающих лиц. Я их встречаю на четырех «Чайках», везу в гостиницу. Концерт должен состояться в тот же день. Клиберн прямо из аэропорта заехал в Филармонию посмотреть на рояль. Потом мы отвезли его в гостиницу «Прибалтийская».

Вечером концерт. Зал набит просто по люстры. Висят на окнах. Жара страшная. Клиберн опаздывает. Проходит что-то около часа. Мы все время названиваем в гостинцу, он никак не может собраться. Но в конце концов явился, с огромным опозданием, и к этому времени уже кое-кого вынесли из зала, от жары кому-то плохо стало.

Хочу рассказать об одном сюжете, совершенно ленинградском, не думаю, что что-нибудь подобное бывало в других городах... Мне об этом рассказали тогда в Филармонии. После последнего концерта Вана Клиберна в Ленинграде (не знаю, в каком году это было, допустим, за 18 лет до визита, о котором я рассказываю) образовалась запись желающих попасть на его следующий концерт, который состоится... неизвестно когда. И эти люди ежемесячно собирались на площади Искусств в определенный день, выверяли списки, в общем, держали очередь. Ну, за 18 лет кто-то там выбыл, по естественным причинам. Но когда состоялся концерт, то в первых рядах сидели те самые «филармонические старушки», которые лелеяли эту мечту почти 20 лет. Вот они-то от жары больше всего пострадали, им делалось плохо – никакого кондиционирования, конечно, тогда не было, и окна были закрыты, чтобы шум с Невского не доходил.

Наконец Клиберн появился, очень быстро исполнил свою программу, раскланялся и удалился. Все это заняло, по-моему, 40 минут.

Тут еще одна забавная история произошла, с ним связанная. Когда он прибыл в Питер, то сообщил, что у него есть одна мечта: он хочет увезти домой один из кустов сирени, что растут на могиле Петра Ильича Чайковского, и посадить у себя в Техасе. Надо было выполнить просьбу известного пианиста. Но ужас заключался в том, что на могиле Чайковского в Некрополе Александро-Невской лавры, как на грех, никакой сирени не росло [смех]. Поэтому сотрудники Музея городской скульптуры, в чьем ведении Некрополь, ночью стали высаживать сирень на могиле Чайковского [смех], чтобы утром было что выкапывать. А об этом узнал Невзоров и показал этот сюжет в «600 секундах» [смех]. Но Ван Клиберн, к счастью, об этом не узнал. Сирень ему была доставлена в номер, так что его просьбу мы выполнили.

Наступило время улетать, и тут он понял, что не успел посмотреть город. К сожалению, на следующий день не было специальной дорожки для его самолета, так что остаться было нельзя. Улетать он ужасно не хотел, поэтому тянул время, собирал на летном поле лепестки цветов, которые ему подарили накануне: цветы всю ночь пролежали в багажниках автомобилей, и когда их достали, то они осыпались. Собрал все лепестки и наконец улетел. Только я вздохнула свободно, как звонят из Москвы и говорят, что Клиберн забыл сирень в гостинице [смех]. Так что пришлось ему доставлять этот несчастный куст «Стрелой». Но это так, забавные мелочи. Все-таки концерт прошел с блеском, и собранные средства поступили в фонд памятника Чайковскому, который, по-моему, так тогда и не был поставлен [смех]. Вот такая была акция.

Фонд занимался разнообразной выставочной деятельностью. Например, многим запомнилась выставка, которую готовил наш отдел краеведения, – «Утраченные памятники архитектуры Петербурга-Ленинграда». Она продолжалась восемь месяцев – сначала в Музее этнографии, а потом в Петропавловской крепости. Там были представлены исторические фотографии уничтоженных сооружений, в основном это касалось церквей, и современные фотографии. С подробнейшими аннотациями. То есть можно было увидеть своими глазами, как это было и что на этом месте теперь. Мы также выпустили открытки «Образы старого Петербурга», на эту же тему. Выставка собирала огромные толпы народу.

При активном участии Фонда организовывался музей семьи Бенуа в Петергофе, недавно закрытый. Он просуществовал десять лет. Это тоже было впервые в нашей стране – музей, посвященный одной семье. Причем значительная часть коллекции была передана иностранными Бенуа, там было большое количество картин, предметов мебели и документов. Это был замечательный музей, но кому-то он сейчас показался ненужным, и два года назад его закрыли.

Очень много реставрационных работ в городе проходило на средства и при участии Фонда. При Фонде работала киностудия, которая делала очень интересные фильмы. Помню название одного из них – «Над вечным покоем»… Множество художественных галерей, существующих и поныне в городе, тоже создавалось при помощи Фонда, первоначально они были его структурами. Фонд оказывал им юридическую поддержку при регистрации. С помощью Фонда создавался популярный «Терем-квартет»...

Первые два года Советский Фонд культуры (и все его отделения) существовал на государственные средства, и суммы, видимо, были спущены довольно значительные. А с 1989 года он был переведен на хозрасчет, но освобожден от налогов на прибыль, что было существенным подспорьем. Были другие льготы, например, Фонду культуры разрешалось заказывать печатную продукцию за границей, за которую следовало расплачиваться инвалютными рублями. По нашему заказу ежегодно изготавливались в Югославии роскошные календари-постеры с шедеврами Эрмитажа, гигантскими тиражами. Они потом продавались по всему городу. От их продажи прибыль была 250 процентов. Из этих средств финансировались те или иные программы.

При Фонде возник ряд коммерческих организаций. Например, знаменитый магазин «Наследие» на углу Невского и Восстания. Директор магазина каждый месяц отчитывалась перед Правлением, какого рода живопись там продается, чтобы, не дай бог, эстетический вкус горожан не пострадал.

Тогда же при Фонде появилось, по-моему, десятка полтора кооперативных издательств. Как предприятия Фонда они не должны были первое время платить налог с прибыли. Чтобы заработать, издавали что угодно – от репринтов Гейне до инструкций по технике восточного секса. Одно из издательств при Фонде называлось «Петрополь» и располагалось в Мраморном дворце! Они несколько лет готовили изящный альбом «Петербург с птичьего полета», малосодержательный, на мой вкус, но очень красивый.

Мне тогда поручили издательский отдел Фонда. Мы старались держать линию культурных изданий, но при этом надо было что-то зарабатывать. Выпустили сборник поэтов Серебряного века, затем отдельные миниатюрные издания, тоже поэтические. Вместе с немецкими партнерами был сделан первый путеводитель на английском языке по современному Ленинграду. Придумали краеведческую серию «Петербургское легкое чтение»: сначала сборник «Язвы Петербурга» – очерки по физиологии Петербурга из газет начала века, потом – «Петербургский святочный рассказ». Когда я ушла из фонда, эта серия не была продолжена. Одновременно занимались подготовкой историко-краеведческого альманаха «Невский архив», первый том готовился несколько лет. Но потом альманах, что называется, «пошел», и, насколько мне известно, вышло 6 или 7 томов. Теперь это серьезное научное издание. И все это начиналось в Фонде.

Что касается международной деятельности, то в те времена в Ленинград приезжали еще и потому, что по разным причинам не могли ехать в Москву. Например, впервые за очень много лет Советский Союз посетила китайская делегация – она называлась Всекитайская делегация деятелей литературы и искусства. Отношения между нашими странами еще не были восстановлены, вот они и приехали в Питер. Фонд отвечал за их прием. Мы их водили в Эрмитаж, возили в Петродворец и в Пушкин, все по протоколу. Но специфика заключалась в том, что это все-таки были китайцы, и некоторые из них имели советский опыт. Например, один из них сказал, что всю жизнь мечтал купить драповое пальто с каракулевым воротником. Это из тех пальто из толстого сукна на ватине, которое не упадет, если его на пол поставить [смех]. Очень популярны были в 1950-е... Желание гостя следовало выполнить. Но на дворе-то 1989 год! Позвонили на удачу в «Гостиный», и вдруг выяснилось, что где-то на складах у них хранятся эти пальто. Так что этот китайский деятель получил пальто своей мечты. Он сказал, что еще в 1960-е купил себе каракулевый «пирожок» и все эти годы хотел к этому головному убору прикупить пальто. Уехал счастливый.

Потом мы проводили Съезд европейских фондов культуры. Тогда даже американцы приехали. Это была тоже пробная акция. Все очень боялись Советского Союза, и поэтому начинали с Питера, и с любых, только бы не правительственных организаций. Поэтому можно сказать, что одно время Ленинградское отделение Фонда культуры брало на себя работу не только Советского фонда культуры в Москве, но и Министерства иностранных дел. Приемы были на самом высоком уровне.

Ну, и апофеозом всей этой истории для меня, потому что в конце 1991 года я ушла из Фонда, был телемарафон «Возрождение», который проводили Тамара и Владимир Максимовы в рождественскую ночь с 6 на 7 января в Мариинском театре. Фонд культуры и недавно созданный Фонд спасения Петербурга стали его организаторами. Мне поручили отдел обеспечения, я должна была привезти–увезти 1500 участников. Это были известные музыканты, артисты, исполнители – и наши, в том числе Образцова и Башмет, и зарубежные «звезды». Из Москвы приехал целый симфонический оркестр. Кто-то прилетал на самолетах авиакомпаний, кто-то – на собственных, кто-то добирался поездом... Все должны были успеть приехать к этому дню, выступить, при желании побыть какое-то время в Ленинграде и разъехаться по домам. Это была сложная и очень интересная задача, поэтому марафона я не увидела. Говорят, что во время марафона накал страстей в зале был таков, что некоторые дамы снимали с себя украшения и складывали их в благотворительные чаши, которые стояли в фойе театра.

Спустя какое-то время после марафона начались вопросы – в прессе писали, что собранные средства пропали. Что были сделаны огромные дарения на возрождение Петербурга – и от организаций, и от частных лиц – и они канули неизвестно куда. В действительности, когда разобрались, все оказалось на месте, просто средства были разделены на огромное количество программ – их было больше 150. И на каждую шла какая-то сумма. Кто-то дает на дом Дельвига. Кто-то – на инвалидные конюшни в Пушкине. Кто-то – на исторические кладбища. Например, поступило 3 рубля на восстановление какого-то надгробия, на эту сумму надпись подправили, а на новую решетку уже не хватило. Поэтому каких-то принципиальных изменений не произошло. Конечно, фонд отчитался и показал, куда ушли средства. Но объяснить народу, почему мы сразу не увидели Петербург восставшим из руин, было совершенно невозможно. Но моя задача была более локальной, и я с ней справилась, и это было тоже довольно интересно.

Наше отделение Фонда культуры был исключительно живое, теплое место. Когда же мы приезжали в Москву, в Советский фонд культуры, там была совсем другая картина. Он занимал роскошное здание на Гоголевском бульваре, в котором уже от входа возникало ощущение, что ты находишься в обкоме. И двери для всех желающих там не были широко открыты, как у нас. И большинство сотрудников были профессиональные комсомольские работники, все молодые, красивые, очень правильные. Советский фонд культуры возглавлял тов. Мясников, бывший первый секретарь Орловского горкома партии. Дух там витал вполне советский.

В Ленинградском отделении Фонда начальником был тоже партийный работник – Рубин Милонов, но это был совсем другой человек, живой и артистичный. В свое время он был директором театра Ленинского комсомола и за знаменитый спектакль «Зримая песня» получил выговор по партийной линии. Потом он работал в Управлении культуры города, оттуда его и назначили в Фонд. Когда Фонду выделили помещение, он первым делом свой кабинет с окнами на Невский велел обить рубиновым штофом, потому что его зовут Рубин [смех]. Вот, вроде бы, партийный аппаратчик, но при этом пошел на то, что ленинградский Фонд культуры стал учредителем ленинградского отделения общества «Мемориал», что на то время было очень прогрессивно. Когда во время путча в августе 1991 всем руководителям организаций была спущена директива – запретить доступ к множительной технике, Рубин на это отреагировал очень оригинально. Он сказал: «Я ухожу, делайте все, что угодно, но чтобы я про это не знал». К нам целый день шли с Невского, и мы всем ксерили их листовки. Мне кажется, именно на примере Милонова можно понять, какие изменения происходили в сознании советского человека. Вроде бы партийный функционер, а ведь не хотел, чтобы история назад повернулась.

Забавно совпало, что как раз в августе 1991 года Советский Фонд культуры проводил Первый съезд соотечественников. Все эти эмигранты, которые долго не хотели сюда ехать, наконец решились... Как раз в эти дни и случился путч [смех]. Это, я думаю, многих напугало.

- Они были в Москве, по-моему?

- Из Москвы их привезли в Питер на 4 дня.

- Как раз на это время?

- Я их приемом не занималась, но знаю, что они посещали Ленинград. Да и в Москве не слаще было. Это как раз совпало с августовскими событиями.

Самое интересное, что было в фонде, – это люди, которые туда приходили. Потому что тогда, на очень короткое время, народ восстал ото сна, и у народа были идеи. И каждый, придя в Фонд, имел возможность эту идею обсудить с кем-нибудь из экспертов (так назывались наши должности), и его могли вывести на какое-то общественное движение или предложить какое-то полезное занятие. Мы, сотрудники Фонда, любили свое дело. Как только приходил толковый человек с толковым предложением, мы сразу начинали придумывать, как это осуществить.

- Установка на открытость исходила от сотрудников? И сугубо Ленинградского отделения.

- Да. Из всех отделений Советского фонда культуры, не считая каких-то глубоко провинциальных (не знаю, как уж у них там складывалась жизнь), Ленинградское отделение тогда было самым активным. Сотрудники подобрались удачно, руководитель умный. И в Правлении были замечательные люди – Наталья Бехтерева, Даниил Гранин, Никита Толстой... В первое Правление почти все лучшие люди города вошли. Они тогда еще были полны сил. И это было не формальное правление, которое принимает отчеты и что-то там распределяет. Действительно, каждый приносил какую-то идею. Председатель правления академик живописи Мыльников был, пожалуй, больший ретроград, чем любой из них, но он далеко не во все детали входил, поэтому мы чувствовали себя довольно свободно. Я знаю, у него с Милоновым возникали конфликты, но нас это в основном не касалось.

Это было время, когда каждый работал на идею демократизации этого несчастного общества. Тогда же еще все надежды были живы. К 1992 году у меня и в моем окружении эти надежды постепенно стали убывать... Но речь ведь сейчас идет о 1988, 1989, 1990 годах. Взять хотя бы только то, что было связано с деятельностью «Мемориала»: все эти Недели совести, первая поездка на Соловки, все, что было сделано по Левашовской пустоши...  – это была по-настоящему массовая работа. А учредительный съезд «Мемориала» в Москве – ведь десятки тысяч человек было задействовано по всей стране!

Потом многие стали уставать от общественной жизни. Наверное, это нормальный процесс. Потому что сначала всего с избытком, а потом постепенно входит в русло. Невозможно, чтобы все были свободны, как это было во второй половине 1980-х. Ведь быть свободным очень хлопотно. Большинство предпочитает стабильность и покой. К счастью, всегда остается определенное число людей, которые не согласны быть рабами.

– А как получилось, что Милонов согласился на то, чтобы Фонд культуры стал соучредителем «Мемориала»?

- Я регулярно писала Милонову докладные записки, объясняла, какие благородные задачи у этого общества, а получив аудиенцию в рубиновом кабинете, внедряла в его сознание, какая это будет полезная организация и что потом мы будем гордиться тем, что были у ее колыбели. Конечно, я в основном говорила о создании мемориала в память о репрессированных, стараясь не упоминать об историко-архивной деятельности «Мемориала» (которую ценю больше всего), чтобы его не пугать. Может быть, убежденность моя на него и подействовала. А может, он согласовал этот вопрос в обкоме партии или в Советском фонде культуры, кто ж его знает. Помню, что этих докладных записок много написать пришлось.

- Была такая форма?

- Да, так было принято. Слова к делу не пришьешь, а он же потом должен был отчитываться перед Правлением, почему из всех возможных видов деятельности мы выбираем именно это. Видимо, с моих слов и докладывал.

- А он не получил какого-то взыскания?

- Нет, здесь обошлось. Но ему перепадало за разные за другие сюжеты, потому что Милонов очень часто нарушал правила. Мы, действительно, какие-то вещи начинали первыми. Никто еще не умел ни эти аукционы, например, устраивать, ни благотворительные пожертвования принимать. Как их приходовать? – инструкций не было. С деньгами более-менее понятно. А если Фонду картину подарили? Так что Милонову периодически доставалось. Его таскали в горком и в обком, которые хоть и слабо, но еще теплились. И все время задавали вопросы: «Как же так? Рубин Сергеевич, ты же свой человек, ты что делаешь? К тебе ходят какие-то патлатые...» [смех]. Но, к счастью, обкомы и горкомы вскоре растаяли, как дым.

Два года назад я шла по Невскому и обратила внимание, что в башню Думы открыта дверь. Поднялась туда и увидела, что в залах идет ремонт, уже вскрыты полы. Я немножко прошла вперед. И увидела, что в бывших фондовских комнатах на полу разбросаны бумаги – весь архив фонда. И тогда я кинула клич бывшим коллегам, мы создали комиссию, все эти архивы собрали в коробки, составили опись и передали на хранение. Я надеюсь, что эти документы теперь не пропадут. Потому что со временем, я считаю, должна быть написана история Фонда культуры. Там проходили выдающиеся акции, в них участвовало множество замечательных людей. И каждый из нас, бывших фондовцев, знает только какую-то частность. А в этих архивах – все. Теперь они будут переданы на хранение в Музей-памятник «Исаакиевский собор», поскольку ему как раз и перешло это помещение.

Мне кажется, что Фонд в себе, как в зеркале, всю перестройку отразил. Все, что происходило: от политических  движений до топонимических комиссий... Если посмотреть отчет Фонда за любой год, то видно, что делалась огромная и разнообразная работа. Но не только потому, что там работали подвижники, но и общественность тогда была невероятно активной, всегда находились помощники, которые были готовы участвовать в программах.

Говорят, что это были очень голодные годы. Я этого не помню. Настолько интересно было жить, что совершенно все равно было, что есть.

Правда, когда телемарафон проходил, то главная проблема была – обеспечить буфеты в театре. Продуктов практически не было, не было уже и партийных распределителей, из которых раньше что-то выделялось на такие акции. А за сутки через Кировский театр должно было пройти десятки тысяч человек. Нужно было, чтобы в буфетах было хоть что-нибудь, хотя бы бутерброды с сыром... Этой проблемой занимался мой коллега по Фонду, Семен Фейгин. Когда его жена узнала, что Семена назначили на обеспечение питанием марафона, она вымыла холодильник и стала ждать [смех]. Так она и осталась у пустого холодильника, потому что Семен ничего не принес домой... [смех].

Это была очень хорошая контора, и жаль, что она кончилась. Расцвет Фонда совпал с перестройкой. Но после августа 1991 года все постепенно стало сходить на нет. Когда я в конце 1991 ушла из Фонда, для меня перестройка окончилась.

На первом Марше несогласных в марте 2007 года я вспомнила главное свое ощущение времен перестройки – что от твоих действий многое зависит, что есть еще возможность что-то изменить. И вокруг все те же лица, ну, постарели, конечно... Но уже через три часа, когда ОМОН стал стаскивать выступающих с крыльца Думы – от дверей Фонда! – стало понятно, что это совсем другая эпоха.

Перестройка для меня – это Фонд.