Бабушка и Катынь
Знала – и все, как будто родилась с этим знанием. И с ощущением, что в этом нет ничего такого, чего нужно стыдиться. Как будто все это знали, как и я, просто не говорили об этом за столом, с гостями. Но знали все.
А вот бабушка об этом говорила – со мной, совсем маленькой. Когда мне было 3-4 года, я слушала бабушкины рассказы про лагерь, окруженный колючей проволокой, за которую категорически нельзя было выходить, а если попытаешься выйти, в тебя будут стрелять из автомата. Про сильные ледяные ветры в степях под Карагандой, про соседок по бараку – это были в основном уголовницы, осужденные за воровство или убийство. Про собаку, которая прибилась к лагерю и которую бабушка подкармливала, а соседки – зэчки-уголовницы – ее убили: закатали иголку в шарик хлебного мякиша. Я все время переспрашивала бабушку – почему они это сделали? А бабушка говорила: завидовали, что собака меня любит. И мне потом не надо было объяснять, до чего доводит человека зависть к чужому счастью. Помню, что мне было очень жаль собаку и бабушку, но зэчек-уголовниц я тоже жалела: они же сидели за колючей проволокой, как бабушка Надя.
Эти уголовницы иногда выглядели в ее рассказах даже чуть ли не героинями. Заключенные в лагере шили рабочие рукавицы из брезента. Бабушка говорила, что за день надо было сшить очень много рукавиц, иначе всех наказывали. Поэтому шили быстро, кое- как, но за плохое качество тоже наказывали. А бабушка шила аккуратно и не очень торопливо (у меня до сих пор хранится ее швейная машинка марки «Зингер», на которой бабушка шила до самой своей смерти). И зэчки придумали такую систему: сшитые кое-как, но в большом количестве рукавицы складывали в горку в центре стола, а бабушкины, аккуратные, клали с краю. Когда приближался проверяющий, кто-то из зэчек ударял тыльной стороной ладони по кучке бабушкиных рукавиц (бабуля показывала мне этот жест, ударяя по краю стола), и они ровненько разлетались по всей горке состряпанных на скорую руку. Проверяющий брал первую, которая попадалась под руку – обычно это была бабушкина работа – и довольный отходил. Бабуля рассказывала об этой маленькой хитрости с явным удовольствием, мы вместе восхищались ловкостью зэчек и смеялись над обманутым надзирателем.
Однажды уголовницы взбунтовались. Их всегда плохо кормили, но как-то сварили суп из гнилой рыбы – бабушка говорила, что черви плавали прямо в тарелке. Уголовницы отказывались есть, стали шуметь и требовать начальника. Начальник пришел, узнал, в чем дело и грозно спросил – где вы видите червей? На глазах всего лагеря налил себе тарелку супа и стал есть. И тогда, сказала бабушка, все зэчки тоже начали есть. Я спрашивала: и ты ела? Бабушка вздыхала и говорила: ела, только ложкой червяков отодвигала в сторонку.
Еще она рассказывала про своего начальника – врача Христофора Ивановича, заведовавшего в лагере медпунктом. Он взял бабушку работать к себе: она была очень грамотной, закончила Бестужевские курсы. Бабушка, улыбаясь, рассказывала, как Христофор Иванович развлекался: он заставлял ее ругаться матом, а когда она – дочь военного инженера, в последних классах гимназии переведенная в Смольный институт (ее взяли на казенное обеспечение после гибели на службе отца), – отказывалась повторять матерную ругань, Христофор Иванович оставлял ее без обеда. Но она говорила об этом без агрессии и злобы. А когда я спрашивала: он был плохой? – бабушка отвечала: вырастешь, сама поймешь. Уже после бабушкиной смерти я нашла в ее бумагах письмо от подруги по лагерю, жившей где-то под Владимиром. Там были фразы, что-то вроде: « <...> ты пишешь, что Христофор Иванович тебе ответил…». Я догадалась, что со своим бывшим лагерным начальником, своеобразно приучавшим ее к суровой лагерной жизни, бабушка переписывалась потом много лет.
Сейчас я понимаю, что эти рассказы про лагерь очень нужны были бабушке: почти 9 лет лагерной жизни требовалось проговорить, осмыслить, хотелось выговориться внимательному и понимающему собеседнику. Маленькая внучка и была идеальным слушателем: я готова была хоть целыми днями слушать бабушку, даже если она по многу раз рассказывала одно и то же, я никогда ее не осуждала, а только жалела и сочувствовала всем персонажам.
Но ответа на главный вопрос – за что бабушку посадили в лагерь? – я в своем детстве не помню. Видимо, бабуле удавалось находить такие слова, которые не сильно запоминались. Имя Сталина в бабушкиных разговорах не мелькало, но мне отлично запомнился один эпизод из дворовой жизни. Мы жили с бабушкой в Подмосковье, на станции Болшево, в большом частном доме. Детей на нашей улице было немало, и в дворовой песочнице собирались поиграть обычно пятеро-шестеро ровесников. Мы что-то строили из песка и разговаривали. Один мальчик произнес популярную тогда клятву: «Честное слово, красная звезда, Ленина и Сталина обманывать нельзя». А другой мальчик неожиданно сказал: а Сталина можно, он плохой. И все замолчали. Я до сих пор помню эту минуту полной тишины, когда мы даже не смотрели друг на друга. Потом что-то отвлекло внимание, игра продолжилась, но я пришла к бабушке и спросила: Сталин был плохой? В ответ услышала неизменное: вырастешь – сама поймешь.
Бабушка умерла в 1974 году, осенью. Ответ на вопрос, за что ее отправили в лагерь, я нашла сама, и значительно позже.
В 2007 году, в год 70-летия начала красного террора, брала интервью для журнала «News Week» у Анатолия Разумова, руководителя Центра «Возвращенные имена» при Российской национальной библиотеке. Он говорил, что практически по всем регионам уже созданы Книги памяти жертв репрессий. Рассказала ему о бабушке, а он набрал ее имя в поисковике… За несколько секунд я узнала, что она была реабилитирована еще в конце 1980-х годов и что ее дело хранится в архиве КГБ (теперь ФСБ) в Орле, по месту ареста. И я поехала в Орел.
Рассказ о том, как я за 3 дня в Орле, в который приехала тогда впервые в жизни, нашла по архивам доказательства родства с Надеждой Николаевной Лужецкой, – это отдельная история. Загвоздка была в том, что она – не мамина мама, а мамина тетя, старшая сестра моей родной бабушки Анфисы Николаевны, урожденной Овчинниковой, в первом браке – Бражник, во втором – Студицкой. Всего их бы три сестры – Надежда, Анфиса, Ольга, и брат Яков. Но Анфиса Николаевна умерла до моего появления на свет, и меня воспитывала бабушка Надя, старшая сестра.
Отдельное спасибо сотрудникам всех архивов Орла, которым я падала буквально как снег на голову. Меня отпустили с работы на несколько дней, времени на долгие поиски у меня не было, и – слава богу! – мне все шли навстречу.
К утру четвертого дня я с кучей справок и выписок пришла в архив КГБ, мне вынесли бабушкино дело. И тогда я с огромным изумлением узнала, что она провела больше девяти лет в лагерях из-за Катыни.
До конца 1930-х годов бабушка работала в Орле старшим бухгалтером на машиностроительном заводе имени Медведева. Перед войной она была уже начальником финансового отдела областного совета «Динамо». В 1941 году, когда началась война, из Орла пытались вывезти все предприятия, бабушка должна была уехать в эвакуацию вместе со своей организацией. Но у нее на руках была старая мать, которой было уже больше 70 лет, больная младшая сестра и ее дочь-подросток. Пока они собирались и добирались до вокзала, поезд ушел, и пришлось вернуться домой. Когда пришли немцы, они, по рассказам бабушки, неделю не показывались из дома. Потом пришлось выходить: нужно было искать работу, чтобы не умереть с голода, а работать могла одна бабушка. Она пошла на свой завод, который не успели полностью эвакуировать. Оказалось, что завод действует, и ее сразу приняли на работу в тот же самый финансовый отдел – рядовым бухгалтером.
Через неделю после работы немцы неожиданно арестовали бабушку и отправили в гестапо. В гестапо она оказалась потому, что на глаза немцам попалась местная газета за июль 1941 года. В ней была заметка с рассказом о том, как жители Орла собирают средства для победы. Там было написано, что Надежда Николаевна Лужецкая сдала в фонд помощи свое кольцо. По мнению гестаповцев, так могла поступить только коммунистка. Бабушка неделю объясняла немцам, что она никогда не была в партии. Слава богу, ее выпустили и снова взяли на работу.
Во время оккупации в Орле выходили газеты – на русском и немецком языках. В одном из первых номеров какой-то русскоязычной газеты почти сразу после начала оккупации был опубликован большой материал про Катынь. Немцы подробно, не жалея эпитетов, рассказывали, как подло и зверски сотрудники НКВД расстреляли польских офицеров. Там были и фотографии с места расстрела.
Когда осенью 1943 года Орел окончательно был освобожден, бабушка, судя по сохранившимся документам, в начале 1944-го работала старшим бухгалтером общества "Динамо".
Из архивных документов я узнала, что ее арестовали по доносу коллеги. Как-то раз они на работе обсуждали газетные публикации – все те же материалы о Катыни. Потому что сразу после освобождения Орла советские газеты начали массированную контрпропаганду. Они начали опровергать все, что за годы оккупации немцы рассказывали о злодеяниях советской власти. И как раз вышел материал, в котором рассказывалось, что это, наоборот, немцы расстреляли польских офицеров в Катынском лесу. Был, кажется, даже не один материал, а несколько. Об этом и говорили бабушкины сослуживцы на работе.
Из доноса и допросов остальных свидетелей и участников того разговора я узнала, что когда один из них рассказывал о Катыни, бабушка сказала буквально две фразы: «А вот немцы в своей газете писали, что это советские офицеры расстреляли поляков. Кто прав?» Это все, что сказала бабушка, именно эти две фразы приводят в своих показаниях все допрошенные.
Через два дня она уже была арестована. Ее несколько раз допрашивали сотрудники НКГБ. Очень интересно было сравнивать материалы допроса бабушки гестаповцами и кгбэшниками: практически никакой разницы, стиль, манера, принципы построения, содержание вопросов, их порядок – близнецы-братья, родственники по крови и духу.
Это была самая захватывающая часть дела. На допросах кгбэшник постоянно внушал бабушке, что расстрел в Катыни – это дело рук гестаповцев, это гнусное преступление гитлеровских войск, и сомневаться в этом – тоже преступление. Судя по протоколу, бабушка молча выслушивала эти речи. А в начале 1944 года она была осуждена по 58-й ст. и получила по приговору 10 лет заключения, которые отбывала сначала в лагерях под Курском и Белгородом, затем в Казахстане - под Карагандой. На свободу она вышла по амнистии после смерти Сталина, меньше года не досидев до окончания срока – тем самым холодным летом 1953-го.
Две фразы – сомнение в правдивости официальной пропаганды, скрывавшей грязную тайну преступления советской власти против польских офицеров, – и почти десять лет концлагеря. Но я почему-то уверена, и чем больше проходит времени, тем крепче моя уверенность, что бабушка отлично понимала, кто на самом деле расстрелял поляков в Катыни.
Наталья Шкуренок
В тексте опубликованы фотографии Надежды Николаевны Лужецкой, урожденной Овчинниковой, из семейного архива автора. На фото наверху - Н.Н.Лужецкая в 1930-е годы; внизу - в 1970-х, незадолго до смерти.
