Мы от всей души поздравляем юбиляра!

11 июня Яков Ильич представил в Институте региональной прессы сразу несколько своих последних книг.

Я.И.Гилинский - доктор юридических наук, профессор кафедры уголовного права и криминологии Санкт-Петербургского юридического института Генеральной прокуратуры РФ, главный н.с. Социологического института РАН (Санкт-Петербург), зав. кафедрой уголовного права РГПУ им. Герцена, декан юридического факультета Балтийского института экологии, политики и прав (БИЭПП).

Сегодня Полит.ру опубликовал интервью Бориса Докторова с Яковом Гилинским, записанное в 2005 году.

Борис Докторов:

В моем четырехлетней давности интервью (см. ниже) Яков Ильич Гилинский сказал о себе: «До семидесятых годов прошлого столетия я был в основном юристом, причем ярко выраженным уголовником». Свыше десяти лет он был адвокатом, защитником по уголовным делам, имел «допуск» к ведению дел, подследственных КГБ, и защищал людей, обвинявшихся в измене родине и антисоветской пропаганде и агитации. Его кандидатская работа была посвящена уголовному процессу и уголовному праву.

Зная, как аргументированно и убедительно выступает Гилинский на научных форумах, как отстаивает свои выводы, могу предположить, что он смог бы стать высочайшего уровня адвокатом. Но, познакомившись с рядом зарубежных книг по социологии преступности и первыми работами ленинградских социологов, он ступил на «скользкую дорожку» социологии.

Есть люди по простоте душевной искренне считающие, что их высокая температура оттого, что они поставили себе градусник, кровяное давление – так они его измеряют, и вообще, что все болезни – от врачей. Также и многие представители власти в советское время, да и сейчас нередко полагают, что разбой, бандитизм, коррупция, проституция – оттого, что эти явления изучаются. И одним из первых и главных в этом вредном начинании является Гилинский. Потому почти все сделанное им, сделано не при поддержке, а вопреки.   

Ему не давали проводить исследования, были сложности и с поиском работы. Но теперь Гилинский – доктор наук, руководитель многих отечественных и международных проектов, директор, заведующий, председатель и так далее. Он – криминолог и социолог девиантности и социального контроля, его наибольшие мои достижения – на пересечении этих наук.

Чтобы опубликовать свои крамольные идеи о девиантности, ему приходилось прикрываться именем В.И. Ленина. Его первая статья на эту тему была опубликована в адвокатском сборнике, посвященном столетию вождя, и назвалась «Некоторые проблемы криминологии в свете ленинских идей», и ему долго приходилось говорить не о девиантном поведении, а об «отклоняющемся».  Но когда я, знающий многих в высшей степени продуктивно работающих ученых, увидел список его публикаций за 1990–2004 годы, мне осталось лишь удивиться. Первая работа имела № 111, т.е. за долгие годы работы ему все же удалось перейти рубеж в сто публикаций, последняя – № 341.

За полтора десятилетия им было опубликовано почти две с половиной сотни работ. Ряд «толстых» монографий и учебников, а также – статьи и главы в коллективных изданиях. Значительная часть текстов увидела свет за рубежом, и первые буквы названий стран охватывают основную часть алфавита: Австрия, Великобритания, Венгрия, Германия, Италия, Литва, Молдавия, Норвегия, США, Финляндия, Франция, Чехия, Швейцария, Эстония, Япония. И это – не все.  

Будучи многие годы невыездным, он теперь может быть гидом почти по всем европейским странам, а также США, Чили, Бразилия, Австралия и Новой Зеландии, Японии, Кореи, Таиланду. Помимо встреч с учеными и осмотра достопримечательностей, он всюду, где было возможно посещал тюрьмы. Так, что теперь желающим узнать детали о казенных домах США, Германии, Финляндии, Венгрии, Ирландии, Южной Кореи, Польши и других стран – могу посоветовать обратиться к Гилинскому.

Всегда очень энергичный и активный, он многие годы на вопрос: «Как живешь?», отвечает: «Плохо», и добавляет – «Но будет хуже». В последние несколько лет, он на базе этой концепции стал под именем Кассандра строить прогнозы социальных изменений в России. И очень часто оказывается прав.

В последние пару лет я специализируюсь на юбилейных эссе по поводу 80-летия российских социологов. Этот текст – в связи всего с 75-летием -  не более, чем разминка, проба пера, повод пожелать другу и коллеге здоровья, новых книг, путешествий в незнакомые страны, ну и, конечно же, новых хождений по тюрьмам...  

Дорогой Яша, в качестве Кассандры предскажи всем нам и себе: «Будет лучше!»

* * *

Б.Докторов: Список твоих публикаций за последние полтора десятка лет впечатляет. Кто в России еще занимается столь же активно и продуктивно криминологией?

Я. Гилинский: Конечно, я не единственный. По-прежнему много пишет академик Владимир Николаевич Кудрявцев [прим.: академик В.Н.Кудрявцев скончался в октябре 2008 года], много публикуют профессора Виктор Васильевич Лунеев и Азалия Ивановна Долгова, прекрасным криминологом, особенно по преступности несовершеннолетних, является к.ю.н. Григорий Иосифович Забрянский, в Питере – проф. Дмитрий Анатольевич Шестаков.

Другое дело, что я не знаю, кто больше меня публикуется за рубежом. У меня сегодня около 100 публикаций «на языках»: прежде всего – английском, далее, в порядке убывания, – немецкий, венгерский, польский, французский, итальянский, норвежский, и кроме того работы на эстонском, латышском, литовском, украинском.

Криминологи не очень спешат сочетать свою профессиональную деятельность с девиантологией, т.е. социологией девиантности и социального контроля. Здесь я, пожалуй, «уникален». Обычно обо мне говорят как об «основоположнике» отечественной девиантологии. Кстати, сам этот термин введен в научный оборот мною. Сперва под усмешки коллег, включая зарубежных. Сегодня про девиантологию пишут отечественные социологи и психологи и уже не усмехаются зарубежные коллеги…

Вот здесь я попросил бы тебя рассказать подробнее и о криминологии, и о сути девиантологического подхода. Начнем с криминологии...

Для зарубежных коллег то, что я скажу, не открытие, но в России мои криминологические утверждения воспринимаются с большим трудом и часто с гневом отвергаются.

Преступность – понятие относительное, конвенциональное, социальный конструкт. Нет деяний (действий, бездействий), которые по своему содержанию, sui generis, per se были бы преступны. Так, умышленное лишение человека жизни может быть тяжким преступлением – убийством, или дозволенным действием, скажем, эвтаназия, когда она разрешена, или… подвигом – на войне.

Преступность – лишь вид девиантности, как более широкого понятия, охватывающего все виды поведения, не соответствующие установленным нормам права или неформально сложившимся социальным нормам (мораль, обычай, традиция) в данном обществе. Например, употребление алкоголя преступно в мусульманских странах, курение табака было преступно и каралось смертной казнью в средневековой Испании и т.п.

Нет и не может быть причины преступности и только преступности, ибо, как социальный конструкт, преступность имеет одну единственную «причину» – «конструктора», или законодателя. Отмени уголовный закон, и преступности не будет, хотя будут лишать жизни и имущества... «Преступность» в любом современном государстве охватывает столь разнородные деяния, что в принципе не может быть их единой причины. Объем деяний, признаваемых преступными, меняется от государства к государству, от одного времени к другому. А как быть с «причиной»? Это положение (отсутствие «причин» преступности) особенно неприемлемо для отечественной криминологии, ибо жизни потрачены на поиски «причин».

Существует множество факторов, в большей или меньшей степени влияющих на объем, уровень, динамику преступности. Это факторы экономические, демографические, этнические, политические и несть им числа, включая, если верить А.Л. Чижевскому, – космические. Среди этих факторов, дотошно изучавшихся поколениями криминологов, все же можно выделить более существенные. К ним относится, с точки зрения марксистов, неомарксистов, «критической криминологии», Р. Мертона и многих других, включая меня, социально-экономическое неравенство. Оно порождает недовольство, зависть, злобу и – соответственно – различные виды преступлений и иных девиаций (наркотизм, пьянство, суицид), в т.ч. – позитивных – творчество. (Ибо одни под давлением обстоятельств воруют, другие – спиваются, а третьи – защищают диссертации!..) А поскольку социально-экономическое неравенство – «вечно» и выполняет прогрессивные функции (конкуренция, активность, творчество), постольку и негативные девиации, включая преступность – вечны.

Есть и другие значимые факторы. Например, за рубежом активно исследуются такие из них, как «гендер, возраст, раса, класс» (c огромным количеством эмпирических «подтверждений», но и без них известно: мужчины более «криминогенны», чем женщины; молодежь «криминогеннее» стариков; что же касается расы и класса, то это – смотря какие преступления и в какой стране).

Кроме того, я сторонник мультипарадигмальности в науке, включая криминологию, а также относительности всех знаний, к тому же очень люблю тезис хулигана в методологии Пола Фейерабенда: «Anything goes!», который можно трактовать как – «Все сгодится!».

Перейдем к девиантологии?

С моей точки зрения, девиантность – это социальное явление, выражающееся в относительно массовых, статистически устойчивых формах (видах) человеческой деятельности, не соответствующих официально установленным или же фактически сложившимся в данном обществе (культуре, группе) нормам и ожиданиям.

Исходным для понимания отклонений является понятие норма. В теории организации сложилось наиболее общее понимание нормы как пределов, меры допустимого. Это такие характеристики, «границы» свойств, параметров системы, при которых она сохраняется (не разрушается) и может развиваться. Это – естественная, адаптивная норма, отражающая закономерности существования системы. Социальная норма выражает исторически сложившиеся в конкретном обществе пределы, меру, интервал допустимого (дозволенного или обязательного) поведения, деятельности индивидов, социальных групп, социальных организаций. Социальные нормы складываются (конструируются) как результат отражения (адекватного или искаженного) в сознании и поступках людей закономерностей функционирования общества. Социальная норма может либо соответствовать законам общественного развития (и тогда она является «естественной»), либо отражать их неполно, неадекватно, являясь продуктом искаженного (идеологизированного, политизированного, мифологизированного, религиозного) отражения объективных закономерностей. И тогда оказывается анормальной сама «норма», «нормальны» же (адаптивны) отклонения от нее.

Принципиальным для меня является осознание относительности, релятивности социальной «нормы» и социальных «отклонений». В природе и в социальной действительности не существует явлений, видов деятельности, форм поведения «нормальных» или же «девиантных» по своей природе, по содержанию. Те или иные виды, формы, образцы поведения «нормальны» или «девиантны» только с точки зрения сложившихся социальных норм в данном обществе в данное время («здесь и сейчас»).

Вся жизнь человека есть ни что иное, как онтологически нерасчлененный процесс жизнедеятельности по удовлетворению своих потребностей. Я устал и выпиваю бокал вина или рюмку коньяка, или выкуриваю «Marlboro», или выпиваю чашку кофе, или нюхаю кокаин, или выкуриваю сигарету с марихуаной… Для меня все это лишь средства снять усталость, взбодриться. И почему первые четыре способа социально допустимы, а два последних «девиантны», а то и преступны, наказуемы – есть результат социальной конструкции, договоренности законодателей «здесь и сейчас». Так, бокал вина запрещен в мусульманских странах, а марихуана разрешена в Голландии. Поэтому когда девиантология изучает девиантность и девиантное поведение, речь всегда должна идти о конкретном обществе, конкретной нормативной системе и об отклонениях от действующих в данном обществе норм – не более. Кроме того, необходимо учитывать субкультурные различия внутри «большого» общества.

Свыше десяти лет назад ты мне объяснял диалектику позитивных и негативных девиаций. Не мог бы ты сейчас развить эту тему?

Действительно, социальные девиации и девиантное поведение могут иметь для системы (общества) двоякое значение. Одни из них – позитивные – выполняют негэнтропийную функцию, служат средством развития системы, повышения уровня ее организованности, устраняя устаревшие стандарты поведения. Это – социальное творчество во всех его ипостасях. Другие же – негативные – дисфункциональны, дезорганизуют систему, повышают ее энтропию. Это преступность, наркотизм, коррупция, терроризм и др.

В массовом сознании девиантность обычно связана с негативными явлениями, поступками. Само слово «девиантность» приобрело негативный оттенок. Так, один из зарубежных авторов писал, что олимпийских чемпионов, которые, конечно, не нормальные люди, никогда не назовут девиантами, ибо они ненормальны скорее «правильно», чем «неправильно».

Однако, во-первых, границы между позитивным и негативным девиантным поведением подвижны во времени и пространстве социумов. Во-вторых, в каждом обществе сосуществуют различные нормативные субкультуры, и то, что «нормально» для одной из них, – «девиантно» для другой или для общества в целом. В-третьих, «а судьи – кто»? Кто и по каким критериям вправе оценивать «позитивность – негативность» социальных девиаций, равно как и «нормальность – анормальность»?

Мое представление о «нормальном», позитивном и негативном девиантном поведении позволило мне еще в 1970-е гг. выдвинуть гипотезу «баланса социальной активности», что, в свою очередь, позволяет предложить сокращение негативных девиаций за счет развития позитивных, или «канализировать» социальную активность в творчество.

Еще один сюжет из жизни девиаций. Мир устроен таким образом, что более или менее длительное существование тех или иных систем и процессов возможно лишь в случае их адаптивности и функциональности – выполнения определенных «ролей» в жизни других, более общих систем и процессов. При эволюционном отборе неадаптивные, нефункциональные системы, процессы, формы человеческой жизнедеятельности элиминируются. Сохраняющиеся же, очевидно, адаптивны, выполняют те или иные явные и/или латентные (Р. Мертон) функции. Так вот, «вечность» преступности, потребления наркотиков и алкоголя, проституции, коррупции, не говоря уже о позитивных девиациях – творчестве, свидетельствует о том, что все существующие проявления девиантности – функциональны: несут ту или иную социальную нагрузку, играют определенные социальные роли. Или, как говорил Гегель, «все действительное разумно».

Наконец, самое главное: организация и дезорганизация, «норма» и «аномалия», энтропия и негэнтропия дополнительны в понимании Н. Бора. Их сосуществование неизбежно, они неразрывно связаны между собой, и только совместное их изучение способно объяснить исследуемые процессы.

Термин «девиантология», введен мною для обозначения науки, изучающей девиантность и девиантное поведение, а также реакцию общества на них – социальный контроль. Достоинство этого названия – краткость. К тому же этот термин вполне отвечает принципу наименования научных дисциплин и отраслей науки по формуле: обозначение предмета + «логия». Девиации присущи всем уровням и формам организации мироздания. В физике и химии отклонения именуются флуктуациями, в биологии – мутациями, на долю социологии и психологии выпали девиации. Существование каждой системы есть динамическое состояние, единство процессов сохранения и изменения. Без девиаций «ничего никогда породить не могла бы природа» (Лукреций), и отсутствие девиаций системы означает ее не-существование, гибель.

Что можно сказать о соподчиненности криминологии и девиантологии...?

...Девиантология как социология девиантности и социального контроля является отраслью социологии, одной из специальных (частных) социологических теорий. В свою очередь, с моей точки зрения, социология девиантности служит более общей теорией по отношению к наукам, изучающим отдельные проявления девиантности: криминологии (наука о преступности), суицидологии (наука о самоубийствах и суицидальном поведении), «аддиктологии» (наука об аддикциях, пристрастиях, зависимостях – алкогольной, наркотической, табачной, игорной, компьютерной и др.), отчасти сексологии (наука о сексуальном поведении, включая «отклоняющееся» – перверсии), социологии творчества. Сразу оговорюсь – если в криминологии высказанная точка зрения достаточно распространена, то моя позиция в отношении суицидологии, «аддиктологии», сексологии и социологии творчества, несомненно, вызовет возражения. Но и российские коллеги-криминологи никак не могут со мной согласиться. Как это так? Криминология – не абсолютно самостоятельная наука, а часть какой-то другой?!

Мы вернемся к содержанию и результатам твоих исследований, а сейчас, пожалуйста, расскажи, как все началось. Как случилось, что при выборе профессии ты остановился на юриспруденции?

Со школьных времен я интересовался общими вопросами бытия – физического и социального. Но для первого необходимы были физические, а следовательно, математические способности, чем я не обладал. Поэтому довольно естественно я выбирал между философским и юридическим факультетами. Вообще меня больше тянуло на философский. Еще в школе прочитал Канта, Спинозу, древнегреческих философов, александровскую Историю философии (позднее разгромленную А.А. Ждановым) и многое другое. У нас дома была большая библиотека, было в ней и несколько выпусков «Архива гениальности и одаренности (эвропатологии)». Не с них ли в сочетании с профессиональной деятельностью юриста началось мое нездоровое увлечение девиациями? Но и юридический, как мне казалось, дает широкое гуманитарное образование, может помочь мне «определиться» с миром социального, зла и добра, к тому же это – «практическая» специальность. Потому еще в школе я прочитал вузовский учебник уголовного права и еще кое-что «правовое».

Но ведь я закончил 281 среднюю школу в 1952 г. Время «убийц в белых халатах» и «пятого пункта», а мой отец, Илья Яковлевич Гилинский, – и с «пятым пунктом», и в белом халате (врач-невропатолог и научный сотрудник института физиологии АН СССР, канд. мед. наук). Да и двоюродный дядя мой, нарком Абрам Лазаревич Гилинский, был расстрелян как «враг народа» в 1938 г. Я прекрасно понимал, что философского факультета Ленгосуниверситета им. А.А. Жданова мне не видать.

С юрфаком ЛГУ были бы не меньшие сложности. Ведь бывший Ленинградский, ныне Санкт-Петербургский государственный университет – давно уже оплот власти, консерватизма, чтобы не сказать – реакции, во всяком случае, гуманитарные факультеты. И хотя я его потом окончил, случайно, и кандидатскую диссертацию защищал там же, но до защиты докторской не только не был допущен, но был предупрежден через третьи лица: «Не сметь соваться!» Так что докторскую я защищал в Москве. Более того, я и сегодня персона нон грата для alma mater… время летит, а времена не спешат меняться.

Как же тебе удалось развязать этот узел?

Была в 1952 г. одна «лазейка» для желающих стать юристом – Ленинградский юридический институт (ЛЮИ) им. М.И. Калинина. Это хоть и идеологический институт, но все же не университет, и я подал заявление в ЛЮИ. Конечно, на вступительных экзаменах со мной сделали, что надо. Мне задавали дополнительные вопросы до тех пор, пока я на какой-нибудь не мог ответить. На истории это случилось на четырнадцатом дополнительном вопросе, а на географии я показал не все места ссылок тов. Сталина… Этого было достаточно, чтобы я не прошел по конкурсу. Это – официально. Неофициально мне донесли – уже с тех пор, как опытный юрист, я знаю – без агентуры жить и работать нельзя – истинную формулировку: «Мало того, что еврей, так еще маскируется под русского»; по паспорту и всем анкетным данным я значился русским. Вот здесь требуется комментарий.

Самое смешное, что я не маскировался; евреи не считают меня своим. Моя мать – Редько Елена Львовна, не просто русская, а русско-украинка. Моя бабушка со стороны матери, урожденная Давыдова, принадлежала к довольно старому русскому роду (увы, связь с гусаром и поэтом Денисом Давыдовым не установлена). Ее отец – мой прадед – был аж старший егерь Его Императорского Величества и проживал с семьей под Питером в Мариенбурге, где были, как говорят, угодья царской охоты. Братья бабушки были частично «золотопогонниками», офицерами русской армии, а потому своевременно сбежали после Великого Октября. Лишь в хрущевскую «оттепель» выжившие члены семейства Давыдовых приезжали к нам в Ленинград – из Парижа, Югославии и других стран. Один из потомков «чешских» Давыдовых – мой сколькотоюродный брат Сергей Сергеевич Давыдов – профессор филологии, пушкинист, живущий сейчас в Канаде, несколько раз приезжал в Ленинград-Петербург на июньские празднования дня рождения Пушкина, пока его – брата, а не Пушкина, – не ограбили трое в масках, затолкнув в одну из «академических» квартир на Марсовом поле. С тех пор я виделся с Сергеем только в Тампере (Финляндия) на мировом конгрессе 2000 г.

А отец матери, мой дед Лев Мефодиевич Редько – украинец, как говорят, из какого-то знатного рода. Во всяком случае, о двух моих двоюродных дедах – Мефодиевичах есть глава «Редьки» в воспоминаниях академика Е. Тарле, публиковавшихся еще в советские годы в журнале «Звезда». Один из «Редек» – Александр Мефодиевич  - был архитектором, поэтом, переводчиком, похоронен в Петербурге на Волковском мемориальном кладбище, и его могила «охраняется государством»...

Полностью текст интервью читайте 16 июня на Полит.ру.